А в жизни у меня уже было две жены и я отослал прочь одну и сбежал от другой, и сотни любовниц-девчонок и каждая из них предана или выдрючена мною каким-то образом, когда я был молод и открытолиц и не стыдился просить — Теперь я гляжу на свою зеркальную хмурую рожу и она отвратительна — У нас в чреслах секс н мы скитаемся под звездами по жестким тротуарам, мостовая и битое стекло не приемлют нашего нежного позыва, нашего нежного доверия — Везде тусклые лица, бездомные, безлюбые, по всему миру, омерзительные, переулки ночи, мастурбация (старик лет 60 которого я однажды видел мастурбирующим два часа кряду у себя в камере в Миллз-Отеле в Нью-Йорке) — (Там ничего не было кроме бумаги — и боли —)
Ах, я думаю, но где-то впереди в ночи ведь ждет меня милая красотка, которая подойдет и возьмет меня за руку, быть может во вторник — и я спою ей и снова стану чистым и буду как молодой стреломечущий Готама борющийся за ее награду — Слишком поздно! Все мои друзья стареют жиреют и становятся уродами, и я вместе с ними, и ничего там нет кроме ожиданий которые не выгорают — и Пустота Свое Возьмет.
Хвала Господу, если не можете оттягиваться обратитесь к религии.
Пока они не воссоздадут заново рай на земле, Дни Совершенной Природы и мы не будем бродить везде нагими и целоваться в садах и ходить на церемонии посвященные Богу Любви в Парк Встреч Великой Любви, во Всемирном Святилище Любви — До тех пор, бродяги -
Бродяги -
Ничего кроме бродяг -
Я засыпаю, и это не сон в вершинногорной хижине, он в комнате, снаружи уличное движение, глупый чокнутый город, заря, субботнее утро входит серым и опустошенным — Я просыпаюсь и умываюсь и выхожу поесть.
Улицы пусты, я забредаю не туда, среди складов, по субботам никто не работает, несколько унылых филиппинцев идут по улице обгоняют меня — Где же мой завтрак?
И еще я понимаю что мои мозоли (с горы) стали теперь настолько хуже что я не смогу ехать стопом, не смогу взвалить этот рюкзак себе на спину и пройти две мили за город — на юг — Я решаю доехать автобусом до Сан-Франциско и ну его все на фиг.
Может там мне найдется любимая.
У меня куча денег а деньги это всего лишь деньги.
А что будет делать Коди когда я доберусь до Фриско? А Ирвин а Саймон а Лазарь а Кевин? А девчонки? Никаких больше летних грез, пойду и увижу что на самом деле припасено у «реальности» для «меня» -
"К черту Скид-Роу." Я поднимаюсь на холм и дальше и сразу же отыскиваю превосходный ресторан самообслуживания где сам себе наливаешь кофе столько раз сколько захочешь и платишь за него как тебе честь велит и берешь сам себе бекон с яичницей у стойки и ешь за столиками, где приблудные газеты кормят меня новостями -
Человек за прилавком так добр! "Как вам яичницу поджарить, сэр?"
"Глазуньей."
"Есть сэр, сейчас сделаем," и все его принадлежности и сковородки и лопаточки чисты просто загляденье, вот действительно верующий человек кто не позволит ночи обескуражить себя — ужасной битобутылочной безсексной нутряной ночи — но проснется наутро и запоет и пойдет на свою работу и будет готовить еду для людей и удостаивать их титула «сэр» впридачу — И яйца выходят изысканными и нежными и картофель шнурочками, и гренки хрусткими и на них много масла, растаявшего, и щетина, Ах, я сижу и ем и пью кофе у большого зеркального стекла во все окно, выглядывая на пустую унылую улицу — Пустую если не считать одного человека в добротном твидовом костюме и добротных ботинках идущего куда-то: "Ах, вот счастливый человек, он хорошо одевается, он верующе идет по утренней улице — "
Я беру свой бумажный стаканчик с виноградным желе и намазываю желе на гренок, выдавливая его, и выпиваю еще чашку горячего кофе — Все будет хорошо, опустошение оно везде опустошение и опустошение это все что у нас есть и опустошение это не так уж плохо -
В газетах я вижу где Мики Мэнтл не побьет рекорд Бэйба Рута по хоум-ранам. Ну ничего. Билли Мэйз сделает это на следующий год.
И я читаю об Эйзенхауэре машущем из поездов на предвыборных речах, и Адлаи Стивенсоне таком элегантном таком подлом таком гордом — Читаю о бунтах в Египте, бунтах в Северной Африке, бунтах в Гонконге, бунтах в тюрьмах, бунтах к дьяволу везде, бунтах в опустошении? — Ангелы бунтуют против ничто.
Лопай свою яичницу
и
заткнись
Все так обостренно когда спускаешься из уединения, я замечаю весь Сиэттл с каждым своим шагом — Я теперь иду вниз по солнечному главному променаду с мешком за спиной и за номер уже уплачено и кучи хорошеньких девчонок едят пирамидки мороженого и чего-то покупают в 5-и-10 — На углу вижу чудного газетчика на велико-фургоне загруженном древними журналами и какими-то веревками и проволочками, старорежимный сиэттльский субъект — "О нем следует написать Ридерз Дайджесту," думаю я, и иду на автостанцию и покупаю себе билет до Фриско.
На станции полно народу, я запихиваю свой рюкзак в багажное отделение и иду гулять ничем не обремененный и смотрю повсюду, сижу на станции и сворачиваю сигаретку и закуриваю, спускаюсь по улице выпить горячего шоколаду в кафетерии.
Кафешкой заправляет хорошенькая блондинка, я вхожу и первым делом заказываю густой молочный коктейль, переползаю на дальний конец стойки и пью его там — Вскоре толпа у стойки начинает прибывать и я вижу что работы у нее по горло — Она не поспевает за всеми заказами — Я даже сам в конце заказываю горячий шоколад и она тихонько бормочет "Хмф О Боже" — Два подростка-хипака заходят и заказывают гамбургеры с кетчупом, она не может найти кетчуп, нужно сходить в подсобку и посмотреть там, а тем временем все новые свежие люди подсаживаются голодные к стойке, я озираюсь не поможет ли ей кто, аптечный клерк рядом совершенно безразличный тип в очках который фактически сам подходит и садится и заказывает, бесплатно, сэндвич со стейком -
"Я кетчуп не могу найти!" чуть не плачет она -
Тот переворачивает страницу газеты: "Неужели?" -
Я изучаю его — холодный подтянутый клерк-нигилист с белым воротничком которому до лампочки все но он верит что женщинам следует его обслуживать! — Она изучаю я, типичный тип Западного Побережья, вероятно бывшая статистка, может даже (всхлип) бывшая танцовщица варьете у которой ничего не вышло поскольку она не была достаточно шаловлива, как О'Грэди вчера вечером — Но она тоже живет во Фриско, она всегда живет в Вырезке, она совершенно респектабельна, очень привлекательна, очень прилежно работает, с очень доброй душой, но что-то как-то не так и жизнь сдает ей только карты мученицы даже не знаю почему — что-то вроде моей матери — Почему бы какому-нибудь мужчине не зайти и не пристегнуться к ней я не знаю — Блонлинке 38, вся чрезмерная, прекрасное тело Венеры, прекрасное и совершенное лицо камеи, с крупными грустными итальянизированными веками, и высокими скулами сливочными мягкими и полными, но никто ее не замечает, никто ее не хочет, ее мужчина еще не пришел, ее мужчина никогда не придет и она состарится со всей этой красотой в том же самом кресле-качалке у окна с цветами в горшочках (О Западное Побережье!) — и она будет плакаться, она станет рассказывать свою историю: "Всю свою жизнь я старалась все делать лучше как только могла" — Но двое подростков требуют себе кетчупа и в конце концов, когда она вынуждена признаться что кетчуп у нее кончился те начинают ворчать и принимаются за еду — Один, страшнорожий пацан, берет свою соломинку и чтобы вытряхнуть ее из бумажного пакетика яростно тычет в стойку, как будто закалывает кого-то насмерть, в натуре жесткими быстрыми смертельными выпадами, которые меня страшат — Его приятель очень красив но почему-то ему нравится этот уродливый убийца и они корешатся и вероятно закалывают вместе стариков по ночам — Тем временем она вся запуталась в дюжине различных заказов, горячие собаки, гамбургеры, (я и сам теперь хочу гамбургер), кофе, молоко, ситро лля детей, а холодный клерк сидит читая свою газету и жуя свой сэндвич со стейком — Он ничего не замечает — Прядь волос у нее сбилась на один глаз, она чуть не плачет — Всем наплевать потому что никто не замечает — А вечером она пойдет в свою маленькую чистенькую комнатку с кухонькой и покормит кошку и ляжет спать вздохнув, симпатичная как все симпатичные женщины которые тебе встречались — Никакого Лохинвара у дверей — Ангел а не женщина — И все же бичара вроде меня, и сегодня вечером некому ее любить — Вот как бывает, вот вам весь ваш мир — Коли! Убивай! — Плюй на все! — Вот вам Подлинный Лик Пустоты — точно то что эта пустая вселенная приберегла для нас, Пробел — Пробел Пробел Пробел!
Когда я ухожу меня удивляет что, вместо того чтобы отнестись ко мне с презрением за то что я целый час наблюдал как она тут потела, она на самом деле сочувственно отсчитывает мне сдачу, с маленьким загнанным взглядиком нежных голубых глаз — Я воображаю себя в ее комнатке сегодня вечером слушающим сначала ее список законных жалоб на жизнь.
Но мой автобус отправляется -
Автобус вытягивается из Сиэттла и пускается на юг к Портленду по шух-шухной 99 — Мне удобно на заднем сиденье с сигаретами и газетой а рядом со мной молодой студент по виду индонезиец явно неглупый который говорит что он с Филиппин и в конце (узнав что я говорю по-испански) признается что белые бабы говно -
"Las mujeres blancas son la mierda"
Я содрогаюсь слыша это, целые орды вторгшихся монголов захватят Западный мир с такими словами а имеют в виду они лишь бедную блондиночку в кафетерии которая старается как может — Ей-Богу, если бы я был Султаном! Я бы этого не позволил! Я бы распорядился сделать что-то лучше! Но это всего лишь мечта! Чего ныть?
Мира бы не существовало если б у него не было силы освободить себя.
Соси! соси! соси титьку Небес!
Пес это Бог написанный наоборот.[7]
И я неистовствовал чисто среди скал и снега, на скалах сидеть а снег пить, скалы чтобы начинать ими лавины а снег чтобы кидаться снежками в мой дом — неистовствовал среди комаров и умирающих самцов муравьев, неистовствовал на мышь и убил ее, неистовствовал на сотнемильную циклораму заснеженных гор под голубым небом дня и звездным великолепием ночи — Неистовствовал как дурак, когда следовало любить и раскаиваться -
Теперь я вернулся в это проклятое кино мира и вот теперь что мне с ним делать?
Сиди в дураке и будь дураком,
вот и всё -
Тени надвигаются, падает ночь, автобус ревет вдоль по дороге — Люди спят, люди читают, люди курят — шея шофера занемела и начеку — Вскоре мы уже видим огоньки Портленда сплошные унылые утесы и воды и вскоре мимо начинают мелькать городские переулки и объезды — И после зтого все тело Орегона, Долина Вилламетта -
На рассрете я беспокойный просыпаюсь и вижу Маунт-Шасту и старую Блэк-Бютт, горы меня больше уже не изумляют — Я даже не выглядываю в окна — Слишком поздно, кому какое дело?
Потом долгое жаркое солнце Долины Сакраменто в ее воскресном полдне, и унылые городишки автобусных остановок где я только жую воздушную кукурузу сижу на корточках и жду — Ба! — Вскоре Валлехо, виды на бухту, начала чего-то нового на облачно-великолепном горизонте — Сан-Франциско на своей Бухте!
Все равно Опустошение -
Мост вот что главное, приезд-в-Сан-Франциско по этому Мосту через Оклендскую Бухту, над водами которые слабо встрепаны океанскими судами Ориента и паромами, над водами которые как бы берут тебя на какой-то другой берег, так всегда бывало когда я жил в Беркли — после ночи пьянства, или двух, в городе, бзынь, старая паромная переправа запуливала меня через воды обратно к тому другому берегу мира и удовлетворенности — Мы бывало (Ирвин и я) обсуждали Пустоту пока переправлялись — именно тогда видишь верхушки крыш Фриско возбуждаешься и начинаешь верить, большая груда зданий в центре. Летящий красный конь Стандард Ойла, высотные дома Монтгомери-Стрит Отель Сент-Фрэнсис, холмы, волшебный Телеграфный с его Сои-вершиной, волшебный Русский, волшебный Ноб и волшебный Миссионерский за ним с крестом всех скорбей который я давно видел в пурпурном закате вместе с Коди на железнодорожном мостике — Сан-Франциско, Норт-Бич, Чайнатаун, Маркет-Стрит, бары, Бэй-Ум, отель Белл, вино, переулки, пазыри, Третья Улица, поэты, живописцы, буддисты, бродяги, торчки, девчонки, миллионеры, генерал-майоры, все это баснословное кино Сан-Франциско которое смотришь из автобуса или поезда на Мосту когда въезжаешь в город, тянет за сердце как Нью-Йорк -
И все они там, мои друзья, где-то в тех игрушечных улочках, и когда они увидят меня ангел улыбнется — Это не так уж плохо — Опустошение не так уж плохо -
У-ух, совершенно другая сцена, Сан-Франциско всегда такой, всегда придает мужества твоим убеждениям — "Этот город проследит чтоб у тебя получилось так как пожелаешь, с оговорками которые очевидны, в камне и памяти" — Или такие — таким образом — это вот чувство "Ух О Переулок, раздобуду себе пузырь токайского и выпью по пути" — единственный город который я знаю где можно открыто кирять на улице на ходу и никто не почешется — все шарахаются от тебя как от ядовитого моряка О настоящий Джо МакКой только что с Лурлайна — "есть кто-нибудь из мойщиков бутылок?" — "Не-а, лишь старый облезлый палубный матрос, ходил на Гонконг и Сингапур и обратно наверно чаще чем хлестал винище на задворках Харрисона" -
Харрисон это та улица на которую приходит автобус, на швартовку, и мы выписываем каракули еще семь кварталов на север до Седьмой Улицы, где он сворачивает в уличную толчею воскресенья — и вот вам все ваши Джо на улице.
Везде что-то происходит. Вот идет Длиннохвостый Чарли Джо из Лос-Анжелеса; чемодан, светлые волосы, спортивная рубашка, на запястье часы с толстенным браслетом, с ним Минни О'Пёрл, развеселая девчонка которая поет с бандой у Руи — "Ну и?"
Вон негры-носильщика Компании Грейхаунд, Ирвин писал что они как Магометанские Ангелы если не ошибаюсь — отсылают ценный груз в Психтаун и Лунтаун и Лунный-Свет в Колорадо бар где они сегодня вечером будут гудеть с девками посреди разворачивающихся автомобилей и Отэя Спенса по ящику — вниз в негритянские жилые кварталы, куда мы забрели утром, с виски и вином и улякукали там с сестренками из Арканзаса которые видели как вешали их отца — Какое понятие могло у них сложиться об этой стране, этой Миссиссиппи… Вот они, опрятные и хорошо одетые, безупречные галстучки и воротнички, одеваются чище всех в Америке, предъявляют свои негритянские лица нанимателю-судье который судит резко на основании их отэйных безупречных галстуков — некоторые в очках, в кольцах, вежливые пыхатели трубками, студентики, социологи, все это мы-все-знаем-великую-тусовку-в-отэе которое я так хорошо знаю в Сан-Фране — звук — Я танцую сквозь этот город с большим мешком за плечами поэтому надо подсуетиться чтоб ни в кого не врезаться но тем не менее в темпе пробраться по этому параду Маркет-Стрит — Слегка пустынному и опустошенному, воскресенье — Хоть на Третьей Улице и будет полно народу, и великие огромные Парии лают в дверях и обсуждают Чрева Божественности, все это по-собачьему четко вкупе — Я обсираясь и пердя пру вверх по Кирни, к Чайнатауну, заглядывая во все витрины и все лица чтоб увидеть куда показывает Ангел в этот прекрасный и совершенный день -
"Ей-Богу подстригусь у себя в номере," говорю я, "и сделаю так чтоб это было нечто" — "Потому что первым делом я нагряну в этот отэйный сладкий саксофонный Погребок." Где немедленно влезу в воскресный дневной сейшак. О они все там будут, девчонки в темных очках и светловолосые, брюнетки в симпотных пиджачках под боком у своего мальчонки (Мужчинки) — поднимая стаканы с пивом к губам, всасывая сигаретный дым, биясь под биение бита Брю Мура совершеннейшего тенор-саксофона — Старина Брю будет торчать по бражке, да и я тоже — "Постукаю ему по ногтю на ноге," думаю я — "Послушаем что певцы нам сегодня скажут" — Поскольку все лето я обеспечивал себя своим собственным джазом, распевая на дворе или в доме по ночам, где бы то ни было мне надо услышать какой-нибудь музыки, увидеть куда наливает Ангел, по каким лестницам спускается она, и с отэйными джазовыми днями в ночном клубе Мори О'Тэй все окэй — музыка — Поскольку все эти протокольные хари только сведут тебя с ума, единственная истина это музыка — единственное значение без значения — Музыка сливается с сердцебиенной вселенной и мы забываем бит мозга.
Я в Сан-Франциско и я приму его в себя целиком! Невероятны те вещи что я видел.
Я проваливаю с дороги двоих филиппинских джентльменов пересекающих Калифорнию. Валю проездом в Отель Белл, рядом с китайской спортплощадкой, и вхожу вовнутрь заказать себе комнату.
Служитель немедленно без лишних слов вдруг старается мне угодить, а холле сидят женщины и сплетничают по-малайски, я содрогаюсь от мысли что за звуки донесутся сквозь окно со двора, все такие китайские и мелодичные, я слышу даже припевы французской болтовни, от хозяев. Попурри гостиницы номеров в темных ковровых вестибюлях, и старые скрипучие ночные ступеньки и мигающие настенные часы и 80-летний согбенный мудрец за узорной решеткой, с открытыми дверями, и кошки — Служитель приносит мне обратно мою сдачу покя я жду с ожидающе приотворенной дверью. Вытаскиваю свои крохотные алюминиевые ножнички которыми и пуговиц-то со свитера не срезать, но все равно режу ими себе волосы — Затем изучаю что получилось с помощью зеркал — Окей, потом иду все-таки бриться. Приношу горячей воды и бреюсь и подравниваюсь а на стенке голый календарь с девчонкой-китаянкой. Много же чего я смогу с календарем. ("Что ж," говорил один бич другому в варьете, два англичашки, "я имею ее сейчас.")
В жарких маленьких язычках пламени.
Я выхожу и пускаюсь по улице переходя на Колумбус и Кирни, рядом с Варварским Берегом, и бродяга в длинном бичевском пальто выпевает мне "Когда мы в Нью-Йорке переходим улицы мы их переходим! — Не хрен мне тут ждать!" — И оба мы рвем через дорогу и перебегаем прямо среди машин и перепуливаемся фразами про Нью-Йорк — Потом я добираюсь до Погребка и запрыгиваю в него, крутые деревянные ступеньки, в обширном зале погреба, сразу направо комната с баром и эстрадкой-отэем где теперь когда я возвращаюсь Джек Мингер дует в трубу а у него за спиной Билл безумный светловолосый пианист знаток музыки, на барабанах этот грустный паренек с потным симпатичным лицом у которого такой безрассудный бит и крепкие запястья, а на басу я не могу разглядеть кто там покачивается в темноте с бородой — Тот или иной чокнутый Вигмо — но это не сейшен, это постоянная группа, слишком рано, вернусь попозже, я уже слышал все идеи Джека Мингера до единой у него одного вместе с группой, но сначала (пока я просто заглянул в книжную лавку оглядеться) (и девушка по имени Соня симпатично подошла ко мне, лет 17, и сказала: "О ты знаешь Рафаэля? Ему деньги нужны, он ждет у меня дома") (а Рафаэль это старый мой нью-йоркский кореш) (а еще про Соню будет потом), я вбегаю туда и уже собираюсь развернуться и свингануть оттуда как вижу кошака похожего на Рафаэля, в темных очках, он под самой эстрадой разговаривает с какой-то чувихой, поэтому я подбегаю (быстрыми шагами) (чтобы не лажать бита музыкантам пока те лабают себе дальше) (какую-то песнюшку типа "Слишком Рано") смотрю прямо вниз убедиться что это Рафаэль, едва не опрокидываюсь, глядя на него вверх тормашками, пока он ничего не замечает болтая со своей девчонкой, и я вижу что это не Рафаэль и обламываюсь — Поэтому трубач играющий свое соло недоумевает что это такое он видит, зная меня издавна как вечно сумасшедшего, что вбежал поглядеть на кого-то вверх тормашками а затем выбежал — Я несусь в Чайнатаун пожрать и возвращаюсь на сейшен. Креветки! Цыпленок! Свиные ребрышки! Захожу к Сунь Хьонг Хунгу и сажусь там у их нового бара заказывая холодные пива у невероятно чистоплотного бармена который не перестает протирать стойку и полировать стаканы и даже промакивает пару раз под моим пивом и говорю ему "У вас славный чистенький бар," и он отвечает "Совсем новый" -
Тем временем я ищу кабинку куда можно сесть — ничего нет — поэтому я поднимаюсь наверх и сажусь в большую семейною кабину с портьерами но меня оттуда вышвыривают ("Вам тут сидеть не положено, это для семей, для больших компаний") (потом они не подходят и не обслуживают меня пока я жду) поэтому я шкрябаю стулом вылезаю и топаю вниз быстренько на тихих ножках и беру себе столик и говорю официанту "Пускай ко мне никто не садится, я люблю есть один" (в ресторанах, естественно) — Креветки в коричневом соусе, цыпленок с кэрри, кисло-сладкие свиные ребрышки, в обеде по китайскому меню, я ем его запивая еще одним пивом, обалденнейщая еда едва могу доесть — но заканчиваю все подчистую, плачу и отваливаю — К парку теперь уже на исходе дня где детишки играют в песочницах и на качелях, да старики таращатся на скамейках — Я подхожу и сажусь.
Китайская детвора разыгрывает большущие драмы в песке — Тем временем отец сзывает трех разных малышей и уводит их домой — В тюрьму что через дорогу входят фараоны. Воскресенье в Сан-Франциско.
Бородатый востробородый патриарх кивает мне затем подсаживается к своему древнему приятелю и они начинают громко беседовать по-русски. Я могу отличить на слух их ольски-дольские окончания, нет?
Потом я неспешно шагаю в собирающейся прохладе и иду я сквозь сумерки улочек Чайнатауна как уже собирался сделать на Опустошении, подмигивают красивенькие неонки, лица в магазинах, гирлянды лампочек через всю Грант-Стрит, Пагоды.
Я иду к себе в номер и немножко отдыхаю на кровати, курю, слушаю звуки доносящиеся через окно со двора Отеля Белл, шумы посуды и машин и китайской речи — Все это один большой стенающий мир, повсюду, даже в моей собственной комнате есть этот звук, интенсивное звучание ревущей тишины которое шипит у меня в ушах и бьется в алмазное восприяние — Я отпускаюсь и чувствую как меня покидает мое астральное тело, и лежу там в совершеннейшем трансе, зря сквозь все. Оно все белое.
Это традиция северного пляжа, Роб Доннелли делал так в бродвейской гостинице и отплывал и видел целые миры и возвращался и просыпался в своей комнате в постели, весь одетый на выход -
Вероятнее всего, к тому же, старина Роб, в четкой кепочке Мэла Дамлетта набекрень, будет сидеть в погребке уже сейчас -
К этому времени Погребок ждет музыкантов, ни звука, там нет никого знакомого, я шибаюсь по тротуару и вот с одной стороны подходит Чак Борман, а с другой Билл Сливовиц, поэт, и мы разговариваем у автомобильного крыла — Чак Борман выглядит усталым, глаза припухли, но на ногах у него мягкие модные башмаки и в сумерках он выглядит четко — Биллу Сливовицу все до фонаря, на нем обтрепанная спортивная куртка и истертые ботинки, а в кармане он носит стихи — Чак Борман торчит, говорит что торчит, на минутку задерживается оглядываясь вокруг, затем сваливает — Он вернется — Билл Сливовиц когда я видел его в последний раз спросил "Куда ты едешь?" и я завопил "Ах да какая разница?" поэтому теперь извиняюсь и объясняю что был с бодуна — Мы направляемся в Место за пивом.
Место это бурый славный бар весь обделанный деревом, с опилками на полу, с пивом из бочки в стеклянных кружках, со старым пианино чтобы кто угодно мог поколотить по нему, а наверху балкон с деревянными столиками — кому какое дело? на лавке спит кошка. Бармены обычно мои друзья но не сегодня, ну вот — Я разрешаю Биллу взять пиво и мы разговариваем за круглым столиком о Сэмюэле Беккетте и о прозе и поэзии. Билл считает что Беккетт это конец, он мусолит это со всех сторон, его очки блестят мне прямо в глаза, у него вытянутое серьезное лицо, не могу поверить что он это всерьез о смерти но иначе не может быть — "Я мертв," говорит он, "я тут стихов написал про смерть" -
"Так где же они?"
"Они не окончены, чувак."
"Пошли в Погребок джаз послушаем," и вот значит мы сваливаем за угол и только заходим через вход с улицы как я слышу как они там внизу заливаются, полная команда теноров альтов и труб въезжает как раз в первый припев — Бум, мы такие входим как раз на сбивке, бац, тенор подхватывает соло, а мелодия-то всего-навсего "Джорджия Браун" — тенор ведет ее по-крупному и тяжело с больмим таким тоном — Они приехали из Филлмора на машинах, со своими девчонками или без оных, четкие цветные кошаки Воскресного Сан-Франа в невероятно прекрасном аккуратном спортивном прикиде, аж глаз вышибает, ботиночки, лацканы, галстучки, без галстуков, запонки — Они привезли с собой дудки в такси и в собственных машинах, заполонив Погребок чтобы на самом деле придать ему класса и джазу, негритянский народ который будет спасением Америки — Я это вижу поскольку последний раз когда я был в Погребке там было полно угрюмых белых ждущих повода вокруг бессвязного сейшака чтобы завязать драку и в конце концов они ее начали, а мой парень Рэйни которого вырубил когда тот смотрел в другую сторону здоровенный амбал грубый 250-фунтовый моряк знаменитый тем что нажрался вместе с Диланом Томасом и Джимми-Греком в Нью-Йорке — Теперь же все слишком четко чтобы начаться драке, теперь джаз, все это место просто ревет, все красивые девчонки тут, одна безумная брюнетка возле бара пьяная со своими мальчишками — Одна странная цыпочка которую я откуда-то помню, в простой юбке с карманами, засунула в них руки, короткая стрижка, ссутулившись, разговаривает со всеми — Взад-вперед по лестнице ходят и ходят — Бармены регулярная бригада Джека, а совершенно райский барабанщик который поглядывает в небо голубыми глазами, с бородой, воет аж пивные пробки от бутылок отскакивают и наяривает по кассовому аппарату и все происходит в этом бите — Это битовое поколение, оно b'eat,[8] ему нужно поддерживать этот бит, бит сердца, оно бито и кинуто в мире и как стародавне подло и как в древних цивилизациях рабы на галерах гребут под бит и слуги вертят гончарный круг под бит — Вот лица! Ни одно не сравнится с лицом Джека Мингера который сейчас стоит на эстраде с цветным трубачом который дико передувает его напрочь и Диззи но лицо Джека обращено над всеми головами и дымом — У него такое лицо какое похоже на всех кого знал и видел на улице в своем поколении, милое лицо — Трудно описать — печальные глаза, жестокие губы, блеск ожиданья, покачивается в такт биту, высокий величественный — ждет перед аптекой — Лицо как у Хака в Нью-Йорке (Хак которого вы увидите на Таймс-Сквер, сонного и настороженного, сладко-печального, темного, битого, только что из тюряги, мученика, истерзанного тротуарами, изголодавшегося по сексу и товариществу, открытого чему угодно, готового знакомить с новыми мирами пожав плечами) — Здоровому цветному тенору с большим тоном хотелось бы выдуть Сонни Ститтса начисто из таверн Канзас-Сити, ясные, тяжелые, несколько скучные и немузыкальные идеи которые однако никогда не оставляют музыки, всегда там, вдалеке, гармония слишком сложная для разношерстной бичарни (понимания музыки) собравшейся здесь — но музыканты-то слышат — Барабанщик сенсационный 12-летний негритенок которому не позволено пить но играть он может, неимоверно, маленькое изящное дитё Майлза Дэйвиса, как первые поклонники Фэтса Наварро которых бывало видали в Испанском Гарлеме, хеповые, маленькие — он громыхает за барабанами с таким битом который негр-знаток в берете стоящий поблизости характеризует мне как "баснословный бит" — За пианино Блондинчик Билл, сгодится для завода любой команды — Джек Мингер дует на всех и над собственной головой вместе с этими ангелами из Филлмора, я по нему подрубаюсь — Это клево -
Я просто стою в наружном зале под стенкой, не надо никакого пива, вместе с группками входяще-выходящих слушателей, со Сливом, и вот возвращается Чак Берман (а он цветной пацан с Вест-Индских островов который ворвался ко мне на вечеринку полгода назад в обсаде вместе с Коди и всей кодлой а у меня была на вертаке пластинка Чета Бейкера и мы отплясывали друг напротив друга по всей комнате, грандиозно, совершенная грация его танца, нечаянная, как нечаянно отплясывает Джо Луис) — Теперь он заходит так же пританцовывая, радостный — Все смотрят везде, это джазовая точка и безумная забава битового поколения, ты кого-нибудь замечаешь: "Хай," потом отворачиваешься еще куда-нибудь, к чему-то кому-то другому, это все безумно, потом снова смотришь обратно, отводишь взгляд, озираешься, все приходит к тебе отовсюду в звуке джаза — «Хай» — «Хэй» -
Бац, маленький барабанщик пускается в соло, простирая свои молодые руки над всеми своими кастрюлями и чайниками и тарелками и ножной педалью БУММ в фантастическом взрыве звука — 12 лет всего — что же будет дальше?
Мы со Сливом стоим припрыгивая в такт биту и в конце концов девчонка в юбке подходит к нам поговорить, это Гиа Валенсия, дочь безумного испанского мудреца-антрополога который жил с индейцами Помо и Пит-Ривер в КалиФорнии, знаменитый старик, я его читал и почитал каких-то три года назад пока работал на железной дороге из Сан-Луис-Обиспо — "Жук, верни мне мою тень!!" вопил он на записанной пленке незадолго до смерти, показывал как индейцы делали это в ручейках предыстории Старой Калифорнии до всяких Сан-Франов и Кларков Гейблов и Элов Джонсонов и Розы Мудрой Лазури и джаза смешанных поколений — Там снаружи все это солнце и тень настолько те же самые насколъко и древнее дрезинное время, только индейцев уже нет, и старика Валенсии уже нет, и осталась только его обаятельная эрудированная дочь с руками в карманах которая врубается в джаз — Гиа к тому же разговаривает со всеми привлекательными мужчинами, черными и белыми, они ей все нравятся — Мне она неожиданно говорит: "Ты разве не собираешься звонить Ирвину Гардену?"
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |