Структура социального действия *. (Главы из книги) 5 страница

8 Контроль включает как изменение, так и предотвращение изменения, которое имело бы место при отсутствии контроля.

9 Особенно важен один особый случай такого различения. Мы уже отмечали, что актор — это «эго», или «я», а не организм, и что его организм — это часть «внешнего мира», с точки зрения субъективных категорий теории действия. В этой связи необходимо иметь в виду разницу между двумя различениями. С одной стороны, существует используемое обычно биологами различение между конкретным организмом и его окружением. Поэтому в конкретных средствах, используемых для определенного действия, часто бывает необходимо или полезно различать конкретные физические возможности актора, т.е. силу его мускулов, его умение и средства, которые имеются в его окружении, например инструменты и пр. На аналитическом же уровне аналогичное расчленение будет совершенно другим. Это различие наследственности и среды в том смысле, какой эти термины имеют в биологической теории. Очевидно, что конкретный организм в любой момент времени не является только продуктом наследственности, а представляет собой сложное следствие взаимодействия факторов наследственности и среды. «Наследственность» в этом случае выступает как название тех влияющих на структуру и функции организма элементов, которые могут рассматриваться как предопределенные составом половых клеток, из слияния которых и образуется конкретный организм. Точно так же конкретное окружение развитого организма нельзя в принципе рассматривать как результат исключительно влияния факторов среды в аналитическом смысле этого слова, так как в той мере, в какой его можно считать сложившимися под влиянием на него действий организмов, оно есть продукт и наследственных факторов. Совершенно очевидно, что при рассмотрении такого организма, как человек, эти соображения имеют огромное значение. И поскольку биологический аспект в человеке играет огромную роль, в конкретном анализе, рассуждая о действии, часто бывает очень неудобно использовать такие термины, как наследственность и среда. Поступая так, всегда исключительно важно иметь в виду, какая из двух понятийных пар, описанных нами выше, применима в данном случае, и делать выводы только о терминах, релевантных этой паре.

Второй в высшей степени важный аспект этого различения конкретного и аналитического применения схемы действия состоит в следующем. Господствующая био­логическая схема «организм — среда — окружение» уже упоминалась нами. И хотя конкретную схему действия невозможно с ней отождествлять, она в некоторых от­ношениях аналогична ей. Конкретный актор мыслится как действующий для достижения конкретных целей в данной конкретной ситуации. Однако новая логическая ситуация возникает, как только мы пытаемся сделать обобщения относительно тотальных систем действия в терминах функциональных взаимосвязей факторов, установленных относительно них. Примером и здесь может служить проблема различения роли нормативных и ненормативных элементов. С точки зрения отдельного конкретного актора в данной конкретной ситуации, к ней (ситуации) относятся как имеющие место, так и предвидимые результаты действий других; следовательно, их можно связать с действием индивида, о котором идет речь, в качестве средств и условий. Но в оценке роли нор­мативных элементов в системе действия в ее целостности, в которой этот отдельный актор представляет собой единицу, включать эти элементы в ситуацию системы как целого было бы незаконно, так как то, что для одного актора является ненормативными средствами и условиями, в целостной социальной системе можно объяснить только в терминах нормативных элементов действия других единиц системы. Эта проблема соотношения анализа действия отдельного конкретного актора в конкретном, частично социальном окружении с анализом целостной системы действия, включающей множество акторов, будет играть центральную роль в дальнейшем изложении. Она, например, является одним из ключей к пониманию происхождения теоретической системы Дюркгейма.

Утилитаристская система

До настоящего момента наше рассмотрение ограничивалось только самыми общими чертами подхода к описанию человеческого поведения с позиций схемы действия. Хотя единичный акт является основным во всех теоретических структурах, отправляющихся от этой схемы, нет ничего удивительного в том, что различные возможности ее основных элементов не были исчерпаны в первый период развития данной теоретической системы как целого. В самом деле, в XIX веке в западноевропейской социальной мысли господствовала одна из подсистем этой системы (или, лучше сказать, группа тесно связанных между собой подсистем). Она была сконструирована в основном из тех же единиц, что мы здесь описываем, но сведенных в единое целое способом, решительно отличным от того, который применен в возникшем позднее ее варианте, выявляемом в данном исследовании. Поскольку нам необходимо рассмотреть процесс возникновения подсистемы, сформировавшейся позднее, из подсистемы, существовавшей ранее, то прежде всего нужно достаточно подробно остановиться на исходной точке этого процесса, с тем чтобы стали очевидны характер и глубина этого изменения.

Появление способа мышления в терминах системы действия столь древне и покрыто таким мраком неизвестности, что бесполезно пытаться отыскать ее начало. Достаточно указать на то, что, подобно схеме классической физики, схема действия своими корнями уходит в глубину повседневного опыта обыденной жизни, и с позиции всеобщности этого опыта ее можно считать универсальной для всех человеческих существ. В доказательство этого положения можно сослаться на тот факт, что основные элементы этой схемы имеются в структуре всех языков. Например, во всех языках существует глагол, соответствующий русскому «делать». Особенность ситуации, с которой мы начинаем наш анализ, состоит в том, что у более изощренных мыслителей этот материал повседневного опыта подвергался выборочной организации таким образом, что на свет появилась специфическая концептуальная структура, которая, несмотря на многооб­разие своих вариантов, на всем протяжении своего существования сохраняла некоторые общие черты. Особенности этой структуры коренятся в избирательном подчеркивании некоторых проблем и в специфичности способов рассмотрения человеческого действия10.

10 Последующее рассмотрение возможных исторических влияний, под воздействием которых формировалась утилитарная теоретическая система, не есть результат систематического исследования. В основе изложения лежат некоторые общие представления о данном предмете. Более того, эта часть исследования не является столь уж необходимой, и ее можно опустить, не нарушая логической конструкции исследования. Она введена, чтобы дать читателю представление об эмпирической релевантности того, что в противном случае могло бы показаться рядом очень абстрактных положений.

Первая бросающаяся в глаза особенность исторически более раних описаний систем действия — это их некоторый «атомизм». Его можно описать как отчетливую тенденцию рассматривать главным образом свойства концептуально изолированных единичных актов и выводить свойства систем действия только посредством процесса «прямого» их обобщения. Это означает, что рассматриваются только простейшие и наиболее очевидные типы взаимодействий единичных актов, только такие типы, без которых совершенно нельзя обойтись при применении идеи системы. Они должны быть сгруппированы соответственно тому, чьими актами они являются, т.е. образуя актора как агрегатную единицу. Потенциальные акты одного актора могут быть релевантны в качестве средств и условий ситуации действия другого и т.п. Корни этой тенденции лежат на поверхности. Вполне естественно, что на ранних стадиях развития теоретической системы сторонникам ее приходится работать с наиболее простой из всех представляющихся им адекватными концептуальных схем. Только по мере накопления фактического знания и по мере того, как все более тонко и тщательно отбрасывались следующие из него логические выводы и осознавались создаваемые им трудности, во внимание начинали приниматься все более сложные возможности. На той стадии развития, которая следует непосредственно за обыденным уровнем, в научных теориях, как правило, проявляются атомистические тенденции.

Но эта естественная для данной стадии атомистическая тенденция, несомненно, была очень усилена некоторыми специфическими особенностями западноевропейской интеллектуальной традиции, сформировавшейся во времена Реформации. Во-первых, противоположная, антиатомистическая тенденция, в особенности на сравнительно примитивном аналитическом уровне, будучи примененной к целостным социальным системам действия, порождала органические теории общества, которые совершенно растворяли индивида в чем-то более широком. Эта тенденция шла наперекор очень глубоко укоренившемуся индивидуализму, который в большей части Европы11 успешно ей противостоял.

11 Германия является главным исключением.

Правда, содержание этого индивидуализма было в основном этическим, а не научным. Он делал упор на этическую автономность и ответственность индивида, в особенности по отношению к властям. Но не следует забывать при этом, что то четкое различение, которое мы делаем между фактом и ценностью, введено в употребление очень недавно, в особенности в социальных науках. Большинство тех мыслителей, которым мы обязаны развитием обсуждаемых здесь идей, в конечном счете, больше (как правило, гораздо больше) интересовалось обоснованием поведения или политики, которые они считали этически правильными, чем объективным объяснением фактов человеческого действия. Эти два угла зрения в истории мысли безнадежно перепутаны.

Возможно, первичный источник индивидуалистической предрасположенности европейской мысли заключен в христианстве. В этическом и религиозном смысле хрис­тианство всегда было глубоко индивидуалистично. Это означает, что его главной проблемой было благоденствие, прежде всего в потустореннем мире, индивидуальной бессмертной души. Все души были для него всегда как бы «свободными и равными от рождения». Этим христианская мысль резко отличается от мысли времен классической античности до эпохи эллинизма. Духовное растворение индивида в социальной единице, которое было самоочевидно для Платона и даже для Аристотеля, совершенно немыслимо на христианской основе, несмотря на все мистические концепции церкви как «духовного тела».

В католическом христианстве, однако, индивидуалистическая струя в ее практических последствиях для социальной мысли и поведения была в значительной степени смягчена ролью католической церкви. Последняя выступала в роли чего-то вроде универсального распорядителя духовным блаженством отдельных душ, чей доступ к духовной жизни становился возможным только благодаря священному посредничеству церкви. Через всю средневековую мысль красной нитью проходят идеи корпоративного объединения и представления о церкви, как о главной форме человеческой жизни. Все это, однако, радикально меняется с Реформацией. Непосредственное общение отдельной души с Богом, характерное для протестантского христианства, породило новые веяния в социальной мысли в последнее столетие перед тем, как социальная мысль стала преимущественно светской по своему духу. Сочетание преимущественно этической оценки отдельной души и устранение священной церкви как посредника между индивидом и Богом выдвинуло на первый план свободу индивида в достижении его религиозного благоденствия и в выборе способов поведения, рассматриваемых как дозволенные средства. Вмешательство в его религиозную свободу, с одной стороны, католической церкви, а с другой — мирских властей представляло собой потенциальную, но в то же время основную религиозную опасность в условиях социальной жизни того времени. Тогда же возникли национальные государства и центр внимания переместился к проблеме соотношения религиозной свободы (необходимого условия реализации высших христианских ценностей) и долга гражданина.

В условиях католицизма средних веков проблема религиозной свободы, естественно, сосредоточилась на отношениях церкви и государства, так как церковь была повсюду признана уполномоченной выражать религиозные интересы всех. Но в новых условиях, возникших в результате Реформации, речь шла о свободе индивида, а не некоторого корпоративного целого. И хотя все — за исключением некоторых радикальных сект — были согласны между собою в том, что существует объективная совокупность явлений в откровении религиозных истин, ни за одной организацией не признавалось монопольное право на их интерпретацию и на отправление религии. «Истинная» церковь перестала быть конкретной видимой Церковью и стала невидимым собором правоверных и из­бранных. Видимая же церковь была сведена на положение средства просвещения и поддержания внешней дисциплины. В конечном счете индивид, и только он, стал ответственным за свое собственное поведение в той сфере, которую все признавали высшей, т.е. в сфере религии.

Следовательно, центр тяжести переносился не на сохранение традиции ценностей, разделяемых всеми членами общины или даже всеми христианами, а на гарантию сво­боды совести индивида, как единицы, автономной по отношению к другим, в особенности, когда имели место попытки принудить его к конформизму по отношению к организации или властям. Таким образом, в той мере, в которой отмечался усиленный интерес к целям человеческого действия, особенно к конечным его целям, этот интерес формулировался в терминах разнообразия целей от индивида к индивиду. В таком подходе содержался зародыш того, что может быть названо «утилитарным» способом мышления.

Дальнейшим последствием протестантской прямой связи индивида с Богом было соответственное обесценивание его привязанностей к своим собратьям, и прежде всего тенденция сводить связи с другими к неличностным, неэмоциональным формам и рассматривать других не столько с точки зрения их ценности самих по себе, сколько с точки зрения полезности их в конечном счете для Бога, а в более близкой перспективе — для личных целей «эго». Из этой установки возникает сильная склонность к «рационалистическому» взгляду в терминах «средства—цель», характерному для утилитарного мышления.

Разумеется, индивидуализм никоим образом не ограничивается только христианством или протестантизмом, он имеет и другие корни в нашем культурном наследстве. Хотя мысль классического греческого государства преимущественно ограничена в смысле, противоположном индивидуализму, в поздний период античности возникают школы совершенно аналогичные современному индивидуализму. Сама христианская мысль, несомненно, была под сильным влиянием эллинистической философии. Но в ранний период новой истории, когда оформлялись течения социальной мысли, безусловно имело место и независимое от христианства влияние классики через гуманизм. Из этих влияний, по-видимому, наиболее сильно интегрированным и наиболее отчетливо вы­раженным было влияние римского права, возрождение которого являлось одной из главных особенностей этого периода.

Для римского права характерна концепция государства как единого корпоративного целого, которая доминировала и в греческой социальной мысли, и это создавало непреодолимые трудности в поисках узаконенного места в этом социальном единстве для такой организации, как католическая церковь. Но невиданным для Платона и Аристотеля, хотя и не без влияния поздних греков, особенно стоиков, римское право поставило рядом с этим единым государством организацию свободных и независимых индивидов, отдельных и автономных в частной среде. В ходе развития этот аспект, «частное право», возвышался на все более значительное место.

Правда, среди причин быстрого усвоения римского права светскими вождями периода Реформации было то, что они видели в классической концепции единого госу­дарства удобное оружие в борьбе с корпоративными объединениями в их собственном обществе, с которым они находились в конфликте, в особенности с феодальными корпорациями и церковью. Но в своеобразных условиях тогдашней религиозной ситуации не смогла не приобрести большого влияния и другая сторона жесткого дуализма римского права — концепция общества свободных и независимых «некооперированных» индивидов. Чем больше политическая власть противопоставлялась корпоративным привилегиям, тем более, в свою очередь, ей противопоставлялись права индивидов и тем более разобщенность и изолированность этих единиц-индивидов ложилась в основу мышления. Поразительно, как эти два совершенно независимых источника индивидуализма координировались друг относительно друга и связывались между собой.

Результатом влияния индивидуалистических элементов европейской культурной традиции в том аспекте, в котором они интересуют нас здесь, был акцент на дис­кретность (разобщенность) отдельных индивидов, составляющих общество, в особенности в том, что касается их Целей. Все это препятствовало созданию некоторых наиболее важных предпосылок теории действия, связанных с проблемой интеграции целей в системе, состоящей из множества акторов. Преобладала скорее тенденция к сосредоточению внимания на анализе единичного акта как такового, в результате чего из поля зрения выпадали связи между целями отдельных акторов в системе или же, когда их все-таки рассматривали, упор делался на их разобщенность и отсутствие интеграции. Теперь можно подойти к элементу того варианта теоретической системы действия, который имеет для нас особый интерес, а именно к определению особенностей нормативного элемента связи цели со средствами в единичном акте. Тот способ мышления, о котором мы сейчас ведем речь, уделяет особое внимание одному из типов такой связи, который можно назвать «рациональной нормой эффективности». Следовательно, вторая отличительная особенность описываемой системы взглядов (первая была названа «атомизмом») определяется важностью места, которое в ней занимает проблема «рациональности» действия. Было бы правильно говорить о «рационализме» всего этого течения в целом, так как большая часть входящих в него направлений, характеризуется как раз своим стремлением минимизировать роль рациональных норм. Но несмотря на расхождения взглядов относительно конкретной роли рациональности, все эти направления опирались на общий для них критерий рациональности, и — что столь же важно — не пользовались какими бы то ни было другими позитивными концепциями относительно нормативных элементов, управляющих связью средств с целями. Отклонение от рациональной нормы описывалось такими негативными терминами как «иррациональное» и «нерациональное». По мере разработки и усовершенствования этого систематического подхода, термины эти, как будет показано ниже, приобрели совершенно особый смысл, но пока нам важен тот факт, что внимание ученых было сосредоточено именно на этом особом типе норм.

Мы не будем пытаться дать здесь исчерпывающий исторический анализ тех влияний, которые определили такую именно сосредоточенность интереса. Следует указать, однако, на три из них. Во-первых, совершенно очевидно, уже обыденная жизнь дает солидные основания для того, чтобы приписывать рациональности в действии очень большое значение. Все мы заняты разнообразными практическими видами деятельности, где многое зависит от «правильного» выбора соответствующих средств достижения наших целей, где выбор в пределах знаний, имеющих распространение в данное время и в данном месте, основывается на нашем проверенном эмпирически знании внутренней связи между используемыми нами средствами и реализацией нашей цели. Любое общество, очевидно, обладает значительным набором технических процедур, основанных на такого рода познаниях. Хотя это не решает вопроса о том, почему другие виды человеческой практики, возможно столь же распространенные, но не обладающие столь же очевидной внутренней связью средств с целями, не послужили этим ученым моделью или типичным случаем, нельзя отрицать, что рациональная практика действительно присутствует во всех системах человеческого действия. Наиболее значительным классом конкретных действий, выпавшим из поля зрения рационалистов, оказались действия «ритуальные». Дело в том, что оба составляющих наше культурное наследие течения, которые мы описали выше, весьма враждебно относятся к ритуалу и, следовательно, имеют тенденцию преуменьшать его значение. Что касается про­тестантизма, то он энергично выступил против ритуализ-ма католической церкви. Ритуалы почти всех видов были им запрещены как суеверие, которое вообще может су­ществовать только благодаря невежеству и извращенности людей и ни в коем случае не является естественным и полезным. Это, конечно, соответствовало общественному строю, в котором монастыри с их приверженностью к ритуалам утратили свой авторитет, и по тем или иным причинам люди стали в основном направлять свою энергию на практические дела своей мирской жизни. Гуманистический же элемент нашей традиции был отмечен сильной рационалистической направленностью, унаследованной от античного мира, в котором на суеверия смотрели так же недоброжелательно. Негативная оценка ритуала — это один из немногих пунктов, в которых существовало полное согласие между пуританами и людьми гуманистического Возрождения.

Каковы бы ни были влияния, способствовавшие тому, что проблема рационального действия попала в центр внимания, несомненно, что на формулировку этой проблемы в социальных науках решающее влияние оказал факт возникновения науки современного типа, в особенности естествознания. По мере ослабления интереса к религии наука и связанные с нею философские проблемы стали главной сферой умственной деятельности с уклоном в систематическое теоретизирование. И на науку стали смотреть как на самое характерное достижение рационального человеческого разума. Такое сильное интеллектуальное влияние не могло не оставить отпечатка на пластической структуре социальной мысли на раннем этапе ее формирования.

Главенствующее место науки в интеллектуальном климате того времени оказалось одной из главных причин особого интереса социальных мыслителей к проблеме рациональности действия, и одновременно оно же служило главным материалом, от которого отправлялись при формулировании самой нормы рациональности. Какова бы ни была в этом роль обыденного опыта для огромного большинства попыток сформулировать на достаточно уточненном уровне понятие рациональности, общей была точка зрения, что действие рационально в той мере, в которой его можно понимать в качестве управляемого со стороны актора при помощи научного или, по крайней мере, принимаемого за научное знания условий той ситуации, в которой он находится.

Простейшее и наиболее распространенное понимание рациональности — это то, которое очерчивает определенный тип нормы связи средств с целью, понимая цель как данную и не исследуя ее рациональность или «обоснованность». Его можно сформулировать таким образом.

Действие рационально в той мере, в которой оно преследует цели, достигаемые в условиях данной ситуации и при помощи наиболее подходящих средств, которыми располагает актор. «Наиболее подходящими» считаются средства, оцениваемые с точки зрения критериев, устанавливаемых и верифицируемых позитивной эмпирической наукой.

Поскольку наука — наиболее типичный пример возможностей рационального разума, то и описываемый здесь подход принимал форму аналогии между ученым-исследователем и актором в его повседневной деятельности. Он исходит из представления об акторе как о субъекте, которому известны факты той ситуации, в ко­торой он действует, т.е. условия, необходимые для реализации его целей, и средства, имеющиеся в его распоряжении. Применительно к связи между средствами и целью речь идет, по сути, о точном предсказании потенциальных последствий различных способов изменения ситуации (путем использования различных средств) и, следо­вательно, об их выборе. Если отвлечься от вопросов о выборе целей и от вопросов, связанных с усилиями, — т.е. о тех областях, в которых действие есть нечто большее, нежели автоматическое следствие знания, — то там, где критерий рациональности вообще применим, нетрудно представить себе актора чем-то подобным ученому, действие которого в основном обусловлено его знаниями, в той степени, в которой действительный ход действия актора согласуется с ожиданиями наблюдателя, который, как выразился Парето, "обладает более широким знанием обстоятельств".

То, что мы представили здесь, есть — с некоторыми отступлениями, касающимися их происхождения, — две главные особенности теоретической системы, основанной на понятии «действие», которая и будет предметом нашего рассмотрения в начале работы. Это теория, являющаяся по преимуществу атомистической в указанном выше смысле этого слова, использует в качестве единицы системы действия, которой она занимается, «рациональный единичный акт». Нет никакой необходимости рассматривать здесь все особенности этой единицы как таковой; наступило время обратиться к вопросу о том, как из этих единиц конструируются системы, и рассмотреть некоторые свойства этих систем.

Рациональный единичный акт, который мы описали, — несущественно, мнимо или действительно рациональный — является конкретной единицей конкретных систем действия. Это единица, которая в рамках общей схемы действия получается посредством максимизации важного свойства единичных актов — рациональности. Если предположить, что конкретная система в целом состоит только из таких единиц, мы получим картину системы полностью рационального действия. Это простейший и наиболее очевидный способ использования данной концептуальной схемы - предположение, часто сделанное наивно, без всякого учета вытекающих отсюда следствий, что конкретные системы действия, если их исследовать, окажутся просто агрегатами таких рациональных единичных актов. Но даже и здесь могут возникнуть, как мы увидим в следующей главе, некоторые трудности. Но пока мы должны ограничиться общими проблемами, связанными с вопросом об отношении такой концептуальной схемы с конкретной действительностью.

Указанное выше представление включает в себя некоторые очень важные следствия. Если конкретную систему рассматривать как систему, которая поддается анализу исключительно в рациональных единицах действия, то отсюда следует, что, хотя представление о действии, как о состоящем в движении к осуществлению целей, яв­ляется для этой схемы фундаментальным, в ней нет ничего, что бы объясняло соотношение целей друг с другом. Иными словами, она объясняет только характер отношения между целью и средствами. Если концептуальная схема не является сознательно «абстрактной», а претендует на то, чтобы точно описывать конкретную действительность, по крайней мере в той степени, в которой последняя является «важной», то этот пробел весьма существенен. Ибо невозможность сказать что-либо позитивное относительно связи целей между собой может означать только одно, а именно, что существенных связей между ними не существует, т.е. что цели случайны в статистическом смысле этого слова. Посредством этого имплицитного вывода, а не посредством какой бы то ни было положительно сформулированной теоремы, и сформи­ровалась последняя, определяющая особенность рассматриваемой системы — противоположность целей действия (по крайней мере, его конечных целей). Хотя это положение редко формулируется явно, тем не менее оно, как мы увидим, имплицитно присутствует как одна из логических посылок, на которых основывается вся теоре­тическая структура.

Теоретическая система действия, которая характеризуется этими четырьмя особенностями: атомизмом, рациональностью, эмпиризмом и постулатом произвольности целей — в данной работе будет называться утилитарной системой социальной теории. Этот термин,как и большинство терминов такого рода, отчасти совпадает, отчасти же расходится с общепринятым употреблением этого слова. К сожалению, в самом общепринятом употреблении существуют расхождения и приходится делать выбор. Однако то, что было нами описано выше, представляет собою логическую основу исторического комплекса идей, обычно называемого утилитаризмом, хотя с этим названием в разное время связывали и некоторые другие доктрины, отчасти совпадающие с вышеописанной, отчасти нет. Выбор, сделанный нами, основывается прежде всего на том, что наиболее последовательно логические следствия, указанные выше, были разработаны современной экономической доктриной полезности (утилитарности). При том, что они нуждаются во всевозможных поправках, связанных с помещением их в более широкую теоретическую схему, принимающую во внимание также и другие элементы, элементы полезности человеческого действия, как мы увидим ниже, на самом деле были элементами, к правильной оценке которых ближе всех подошла именно утилитарная теория в вышеуказанном смысле.

Позитивистская теория действия

Мы установили, что развитие современной науки было одним из основных факторов, определявших возникновение одной из главных особенностей утилитарной системы — фокусировке ее внимания на проблеме рациональности. Воздействие того же самого влияния можно проследить и на более глубоком уровне, включающем более широкий круг проблем в связи с вопросом, который нам теперь предстоит рассмотреть, — это вопрос о свойствах систем действия в целом.

Мы констатировали уже, что в сочетании с эмпирической точкой зрения на отношение теории к конкретной действительности, неспособность утилитаризма объяснить связи целей друг с другом приводит к имплицитному выводу, что между ними нет таких связей, которые имели бы значение для логической структуры данной теории. Другими словами, по отношению к соображениям, обуславливающим рациональный выбор средств, что является центром теоретического интереса в этой схеме, цели можно полагать произвольными. Сосредоточение теоретического интереса на отношении науки к рациональному действию и неспособность эксплицитно рассмотреть другие элементы приводят к дальнейшим следствиям, характерным для более широкой замкнутой теоретической системы, по отношению к которой утилитарная система может рассматриваться как подсистема. Легче всего обнаружить это в связи с субъективной точкой зрения, которая повсюду является решающей для задач схемы действия. Начав с утилитаристских способов рассмотрения, мы видим, что актор мыслится как имеющий некоторое рациональное научное знание о ситуации, в которой он действует. Но в то же время можно с вескими основаниями предположить, что знание это настолько ограничено, что на его основе действие не может быть полностью и адекватно детерминировано, если учесть, что в терминах утилитаристов знание иррелеван-тно выбору целей. Поэтому тот факт, что не существует альтернативного критерия выбора как целей, так и средств, толкает эту систему, с ее стремлением к логической замкнутости, к негативному понятию произвольности целей. Следовательно, с точки зрения актора, научно верифицируемое знание ситуации, в которой он действует, становится в системе действия единственной существенной опорой его ориентации. Только оно одно делает его действие упорядоченным и разумным, а не просто реакцией на «бессмысленные» силы, воздействующие на него. Напомним, что актор рассматривается здесь так, как если бы он был ученым-исследователем. Это переносит центр тяжести на когнитивные элементы в субъективном аспекте действия. Особенность точки зрения, о которой мы сейчас говорим, заключается в том, что она исходит явно или неявно (чаще всего неявно) из представления, что позитивная наука - это единственно возможная существенная когнитивная связь человека с внешней (существующей вне) действительностью, разумеется, имея в виду человека как актора. В той мере, в какой делается такое заключение или такое представление присутствует как посылка, система социальной теории может быть названа «позитивистской». С этой точки зрения, утилитаризм, как он был определен нами выше, является истинно позитивистской системой, но ни в коем случае не единственно возможной. Напротив, возможны отклонения от него в самых разных направлениях, но все же в рамках позитивизма.

Дата добавления: 2015-09-29