– Мы с тобой – прямо облако в штанах и солнце в серой пижаме, - смеялся толстяк.
– Мы с тобой, – передразнивал его Илья, – прямо как два психа… только умные. С ума вдвоем, рифмуясь друг с другом, по-поэтски, сходим.
– А не стыдись ты этого, дружок, не стыдись! – беспричинно хохотал сосед. – Весна – это время такое, тако-о-е, когда сойти с ума вроде как и не стыдно…
– Весна – это, ты прав, вещь хорошая… Но к нам, за стекло это заплеванное, не проникает она. Вот видишь то недоразумение, колючее, в тряпье изорванном, – там, за окном? И не скажешь, что оно когда-то вишней было… В больнице весны не бывает. – скептицизм Крапивникова не знал границ. Илья сыпал дерзкими словами, морщась от отвращения к ним, себе, соседу… всему миру вокруг.
– А вот тут ты не прав. Весной и больница здравницей становится! Пень березкой стать мечтает! А мы тут, в доме полумертвом этом, вообще на грусть права не имеем… Хошь-не хошь, а счастлив будь, иначе не выживешь. И другим не поможешь…
– Легко сказать – счастлив будь. Об этом в основном неудачники говорят, для них счастье создано… А богачи вот, знаю я, в мучеников все рядятся, им можно. Статус позволяет… А может, в другом дело? У счастья и горя – разный вес удельный. Когда человек счастлив, это и кошке понятно, а вот горе твое только умный человек разделит…
– Забавно сказано… Ха-ха-ха! – живот толстяка колыхался от смеха, как море в непогоду, что говорило об истощении его сил в беседе. Любой спор этот нервно хохочущий на пепелище жизни своей Иов завершал именно так – смехом, аргументом, который нельзя опровергнуть.
Пользуясь испокон веков установленным правом умирающего, он один сейчас б ы л здесь, в этой комнате, а Илья только присутствовал.
Крапивников понял, что лечебная дискуссия подошла к концу, и лег на свою койку лицом к стене… Один, один… вечно один.
Есть люди, для которых одиночество – тюрьма, а есть особи, для которых оно – хобби. Илья принадлежал и к тем, и к другим. Экскурсии в свой внутренний мир он совершал, вооружившись до зубов – знаниями, опытом, вдохновением. И сейчас, оставшись наедине с собой, он приступил к самоанализу.
Творческому зрению Крапивникова виделся новый образ сдвинутого мира нашего – огромный пустой город, без людей, животных, птиц, по которому ходит Серый Человек, – в сером костюме, серой шляпе, с серым лицом, серыми глазами… Его взгляд выжигал все живое, – все вокруг умирало от серости, только строгий гранит зданий и равнодушный асфальт мостовых мирились с этим призраком. Илье становилось страшно, когда он представлял, как однажды сквозь серые облака над городом проглянет солнце, и его раскаленный взгляд встретится с мертвящим взором Серого Человека… Кто победит тогда? Илья пребывал в своих мечтах час или два, а затем над ним нависал сон, темный и мохнатый, как еловый лес на черной, выгнувшей спину горе.
Выйдя из больницы, Крапивников опубликовал сделанные там наброски. Критика восприняла поэму «Серый человек» как произведение наполовину бредовое, неполноценное, свидетельствующее о вырождающемся таланте. Крапивников ощутил себя опустошенным, выпотрошенным до основания. Он продолжал ходить на работу в редакцию своего журнала, литературные презентации и вечера, пытался даже что-то писать, но сердцевина его жизни оказалась выжжена, и он больше не жил в полном смысле этого слова, а только продолжал свое существование. Впрочем, это состояние казалось ему нормальным. «Скучно жить? А так и надо. Скука, она и есть жизнь, и все тут», – нередко говорил Илья.
ИЗ СТИХОВ ИЛЬИ КРАПИВНИКОВА
АПОЛОГИЯ СУМАСШЕДШЕГО
Меня не считайте вы гордым –
Не горд я, а только лишь тверд.
К высотам на древе простертый
Не может быть мягким, как торт.
Несущему высшее бремя
Лишь тяжестью доля легка.
Летать высоко надо всеми –
Не значит смотреть свысока.
Я не для себя, не для славы
Храню средь житейских забот
Веночек, колючий и ржавый,
Что в небо однажды врастет.
2011 г.
МИЗГИРЬ ДЕЛАЕТ СВОЕ ДЕЛО
Блики апрельского солнца плясали на бронзовой голове скорпиона. Изогнувшись, скорпион держал своим хвостом часовой циферблат. Стрелки шли по кругу, то сливаясь в одну линию, то уподобляясь кресту или развилке, и в хитрой их работе, как в темнице, было заточено время.
– Обезьяну можно научить ремеслу часовщика, но ей не понять, что такое время, – улыбаясь, говорил Гофман, указывая на часы, украшавшие его кабинет. – Вот я, уважаемый Дон Луис, и есть изготовитель времени. Я его создаю, развиваю, перерабатываю, придаю ему нужную форму… Такая работа у меня, что делать.
Илья сидел в мягком коричневом кресле в бывшем кабинете Талалаева, ныне занимаемом Гофманом, и глядел куда-то в пустоту.
Смотреть на возмужавшего и растерявшего душу друга было ему неприятно. С годами Эдик обрюзг и заматерел. От успеха и карьерного роста он словно увеличивался в размерах, как резиновый чертик, надуваемый воздухом, и многих интересовало, когда же он наконец лопнет, не выдержав важности, распирающей его изнутри. Для пущей важности он отрастил пышные усы, и постоянная добродушно-издевательская улыбка пряталась в этих усах, как в кошельке, не желая быть истраченной без достойной причины.
Произошли с ним и другие перемены. С возрастом он начал лысеть, и лицо его медленно, но верно росло вверх, отвоевывая сантиметр за сантиметром у шевелюры. Кофе он пил теперь в таком количестве и так часто, что из человека превращался в некое подобие кофейни своего имени. Этот напиток стал основным стимулом и смыслом жизни его. О запачканном воротничке или желтом манжете он заботился так, словно человек лишь ради воротничков и манжет на земле живет. Время, время меняет все…
…Теперь Гофман уговаривал бывшего брата-любомудра начать одно совместное дело, сулящее неплохую прибыль.
– Это такое движение, нечто среднее между партией и сектой, – объяснял Эдуард. – Ну, как «Живая этика», например… Одновременно – и общественная организация, охраняющая культуру, и течение в духовности со своим символом веры. Это штука полезная, позволяет нам, власти, интеллигенцию под колпаком держать, их мыслями управлять и душами… Деньги я добыл, помещения, предметы всякие ритуальные, даже вероучение – все сварганил. Не хватает только лидера, Русского Папы, так сказать...
– И ты меня в Папы возвести хочешь? – невесело усмехнулся Илья. – И людей эксплуатировать – во имя мое?... А совесть не замучает, а?
Кресло под Гофманом сердито кашлянуло, хотя сидящий в нем сохранял благожелательный вид.
– Не бойся, не замучает. Она слабее меня... – Эдуард рассмеялся, если это можно было назвать смехом: это было просто движение губ, обнажавшее желтые, прокуренные зубы и не имевшее никакого смысла, кроме чисто физиологического. – Я просто делаю свое дело - и неплохо. Я людей объединяю и примиряю. Понимаешь, моя агентура – это такая огромная сеть… на паутину похожая, я ей всю Россию уловляю. На любом местном телеканале есть люди мои. Много их, людей моих. С их помощью я всегда в стране покой наведу. А драчки, вроде тех, что ты год назад на митинге том устроил, – кому они нужны? Кому кровь нужна, я тебя спрашиваю??! – Гофман повышал голос, не переставая улыбаться. – Чтобы покой был, надо людей уловить. А для этого нужен ловец, профессиональный, уважаемый, к тому же – с ореолом жертвы. И – популярный среди уловляемых, этих самых, недовольных-то. А ты, головой чуть за свободу не поплатившийся, – я конечно, утрирую, но голова ведь у тебя от того удара до сих пор болит, – самая подходящая фигура… Ну, как? Согласен?
– Не знаю… – тихо проговорил Крапивников. – Свою недовольную аудиторию я и сам не особо-то жалую… Обманутые они… как и мы. Но быть пауком в паутине, мизгирем каким-то… Неэстетично это, вот и все. Некрасиво.
– А ты ведь сам в год Мизгиря родился, по славянскому-то календарю! – прихохотнул Гофман. – Не знал? А я все календари знаю, я по времени – мастер! Знаток… Ты по гороскопу – Мизгирь прядущий, только слова прядешь, а надо еще и дела плести… Плетение словес и дел, так сказать. А что тебе на роду написано, того не избежать, как ни крутись! Или забыл, как у Талалаева, в кабинете этом самом, сидел и на его слова улыбался?...
– Вот этого я как раз и не забыл, – неожиданно твердо проговорил Илья. – И ты не забудешь… Оба мы много тогда потеряли.
– Да… – глаза Гофмана, пустые, похожие на комнаты без мебели, неожиданно потемнели, словно затмившись на секунду, и в них мелькнуло ощущение нестерпимого сиротства. – Много…
Несколько минут длилась эта неожиданная пауза. Гофман молчал, пожевывая губами, как старик, а Илья в тишине осматривал старый кабинет. Идущий в ногу со временем хозяин убрал почти всю талалаевскую обстановку, только на письменном столе все еще стоял маленький портретик Лены Игумновой, сделанный прежним хозяином за месяц до ее гибели. Леда, незабвенная Леда улыбалась Гофману со стола – до сих пор…
А на стене напротив висел натюрморт с мясными блюдами, настолько сочный, что казалось, художник писал его не кистью, а куском ветчины.
– Извини, – прервал молчание Эдуард. – Я тебе о другом хотел сказать. У меня ведь проект интересный, «Игра в Бога», если можно так выразиться. Ты сможешь себя почувствовать пророком, мессией, демиургом, если тебе охота… Ты как актер будешь, который в мистерии Христа играет. Помнишь, были такие обряды в свое время? Богачи в средние века много денег платили, чтоб Христа сыграть… и почувствовать его жизнь – изнутри. А я тебе то же самое даром предлагаю… Какой артистический эксперимент, только представь себе! Тут такая термоядерная духовность тебе откроется, такая атомная энергия от расщепления души выйдет – на сто романов хватит, гениальных, как «Идиот», или еще похлеще. Подумай, подумай… я сразу ответа не прошу. Пока иди, мне тут надо наедине… с собой побыть (Гофман сглотнул слюну и моргнул глазами, словно сдерживая слезы), а себе… возьми пока вот эту книжку. Тут мое Евангелие… только взорвавшееся. Это и твое учение будет со временем. Почитай, подумай. Пока, брат… пока.
Гофман вялой, расслабленной рукой протянул Илье брошюру. Крапивников удивился тому, какие тонкие и безвольные у друга пальцы - точно высохшие листья из гербария.
Взяв брошюрку, он молча встал и вышел из старого кабинета по отреставрированной, блестящей в мертвых электрических лучах лестнице. Дверь за ним захлопнулась, как последняя страница дочитанной книги. Впервые двоемыслие не раскалывало Илью, и воля его была собрана в кулак. Решение начать новую жизнь созревало в его душе.
…А Гофман, стоя в кабинете и глядя вслед, улыбался и пародийно отдавал Илье честь – с видом прохвоста, раскланивающегося перед обманутым им простаком.
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ГОФМАНА
Общие представления о структуре мироздания и его истории с точки зрения Космософии можно выразить следующим образом.
До сотворения мира существовало единое сверхвеликое Верховное существо – Жизнебог, представляющее из себя структурированное единство всех элементов, ныне образующих мироздание, – атомов мысли, чувства, желания, времени, пространства, материи и т.д.
В начале было движение. Движение элементов сверхсущества привело к распаду его на ряд отдельных существ, – Бога, дьявола, ангелов (белых – Божиих, черных – дьявольских, серых – нейтральных), людей, стихиалей (духов стихий), животных и т.д.
Два наиболее значимых обломка сверхсущества – Бог и дьявол – вступили в борьбу. Следствием этой борьбы стало возникновение Вселенной.
Как провозгласила современная наука, Вселенная создана из атомов двух сверхмощных звезд, взрыв которых дал первый толчок ее развитию. В каждом ее элементе сочетаются атомы первой и второй звезд. Так и душа каждого человека состоит из атомов Бога и атомов дьявола. Атомы Бога образуют добро, радость и знание, атомы дьявола – зло, боль и неведение.
Вселенная есть Божий эксперимент по извлечению смысла из страдания.
Эволюция есть одновременно прогресс органической жизни и прогресс системы, вынуждающей существа к страданию во имя развития. Амебы примитивны, но они не знают мук рождения и смерти. Растения не имеют мозга, но они не знают и истребления одного существа другим – хищничества. Животные не имеют науки и искусства, но они не способны на преступления, подобные человеческим. Каждый шаг жизни вперед есть шаг к большему страданию. Чем совершеннее существо, тем больше мук оно переживает.
Цель, ради которого в мире допущено страдание, заключается в том, что страдающие и мыслящие существа (прежде всего люди) способны извлекать опыт из пережитых страданий и тем самым очищать атомы страдания – атомы дьявола. Мысль преобразует атом дьявола в атом Бога. Так конечная боль каждой живой твари помогает облагораживать вещество существования и сопутствует излечению Вселенной от боли вечной. С другой стороны, каждое существо, причиняющее боль другому, творящее зло или разрушающее знание, загрязняет атомы Бога. Нравственность – путь к окончательному выздоровлению Вселенной!
Примером максимально успешной работы по облагораживанию страдания является крестный подвиг Христа – Сына Божия. В восприятии Его жизни я абсолютно принимаю Евангелие и его истину.
Христос дал людям Свою проповедь – инструмент, который должен использоваться людьми в главной миссии человечества – очищению дьявола и бесов. Как Христос сошел в мир человеческий для страдания и спас его, так люди должны сойти в царство дьявола и вернуть духов зла Богу.
С этической точки зрения само существование ада неприемлемо. Пока страдает хоть одно, пусть даже самое порочное существо, ни одна морально развитая душа не может наслаждаться вечным блаженством. Если есть справедливый Бог, то Он должен даровать добро, счастье, знание всему Своему творению. И это рано или поздно состоится.
Человечество на протяжении своей истории было полем битвы между белыми ангелами (духами любви) и черными ангелами (духами ненависти). Убедившись в безрезультатности равной борьбы, обе стороны временно уступили человечество серым ангелам (духам знания).
Серые ангелы не менее многочисленны, чем белые и черные, но они долго не имели строгой организации и не стремились создавать в человечестве свой культ – культ объективного знания, логически постигаемой истины. С началом эпохи серых ангелов они приобретают свою иерархию, своего архистратига и своих вестников на земле.
Серые ангелы и их вестники формируют у человечества новое мировоззрение, уничтожающее в людях стремление к жизни, счастью и любви как первостепенным ценностям во имя стремления к безупречному соблюдению правил мудрости, чести и долга.
Отказавшись от стремления к счастью как к кумиру, требующему жертв, люди отказываются от страдания, связанного с беспокойным вечным поиском счастья, и становятся счастливыми. Отказавшись от слепой любви во имя разумного доброжелательного отношения к окружающим, люди отказываются и от ненависти, рождающейся из неутоленной любви. Отказавшись от слепого преклонения перед жизнью, люди научаются оценивать ее трезво и использовать все ее возможности с пользой.
Абстрактная логическая духовность серых ангелов вызывает противодействие со стороны стихиалей – духов природы. Отношения неодухотворенной естественности стихиалей и противоестественной одухотворенности серых ангелов постепенно переходят из состояния борьбы в состояние единства, где дух есть начало организующее, а природа есть начало органическое. Дух дает природе организацию, природа дает духу силу.
Человечество, преображенное духовно, осуществляет переход к новой, более высокой стадии существования всего материального мира. Разумными методами изменяется само строение атома, и материя переходит в новое состояние – светоносной материи, лишенной способности к тлению и смерти.
Преображенное духочеловечество становится связующим звеном во вселенской триаде «Бог – человек – дьявол» и приводит все начала к согласию и единству на основании разума, благоволения и самостояния начал.
После завершения цикла развития мироздания Бог, дьявол (очищенный) и все остальные сущности, включая людей, снова сольются в едином сверхсуществе, все составляющие которого будут обладать абсолютными блаженством, праведностью и знанием.
ИЗ СТИХОВ ИЛЬЯ КРАПИВНИКОВА
МОЛИТВА
Ветер возвращается на круги,
Ветер вновь сбивает мир с пути…
Боже! Не от смерти, не от муки –
От падений сердце отврати.-
В час, когда душе открыты знаки
Смерти, крови, жертвенной любви,
Строгим Гефсиманским полумраком
Жаждущее сердце напои.
Помоги на веру опереться
На излете вечного пути
И не медный крест хранить на сердце –
Деревянный на спине нести.
Помоги в молитве неотступной
Правду на устах своих сберечь
В час, когда молчание преступно,
В час, когда стократ преступней – речь.
Огради мой дом Своей рукою
Средь гиперборейской злой зимы
И спаси меня голгофской тьмою
От иной, посмертной, вечной тьмы.
А когда боль овладеет мною –
Ослепи меня сияньем крыл,
Чтобы вечность пулей разрывною
Сам себе я в сердце не впустил.
2014 г.
ТАНКИ ИДУТ В БУДУЩЕЕ
Воспаление заката медленно охватывало мир. Тишина, плотная и матерчатая, заглушала жизнь человеческую. Биение сердца не было слышно от этой тишины. Росла она и в людях медленно перерастала в неслышно и безвольно текущие мысли. Текли они где-то глубоко, глубже жизни, и потому не проникались разумом и следа на нем не оставляли.
Вращающаяся бесконечность неба над тонкой линией берега затягивала в себя… Трава шевелилась без ветра, от набухавших в ней сил, и ростки тянулись к небу в промытой дождиком свежей тишине. Спектакль весны был на этот раз не сбивчив и тороплив, как репетиция, а торжественен, как премьера. Даже черные сучья деревьев изгибались теперь как-то радостнее, чем годом или двумя ранее.
Крапивников сидел на веранде дома-музея и потягивал чай из чашки, черкая на листке бумаги бессвязные, бессмысленные на первый взгляд строчки. Новое, созвучное времени творчество решалось в нем. Теперь не все, что шло навстречу, пропускал он внутрь своей жизни, а только то, что согреть жизнь могло. Илья чувствовал над романом жизни своей действующий синклит праотцев и пророков.
Ветер шумел, как время, уносившееся прозрачным потоком над человеческими головами, над людьми, мимо людей, сквозь людей.
Пространство над морем алело, переполнялось шелестом морского ветра, надувалось, как тугой, прочный корабельный парус. Солнце было плоским, словно расплющенным ударом молота. Птицы не летели, нет! – плыли где-то далеко, у божьих глаз, в густых, водянистых облаках.
Небо было одиноко, багрово и безлюдно. И казалось, так же одинок под ним человек, окруженный дождем, ветром и светом огромного мира, – брошенным и опустошенным проходил он сквозь природу и жизнь, не замечая себя от обилия забот.
Илья не хотел быть одиноким. И это влекло его в тишину, – хотелось ему прямого, ненавязчивого диалога с тишиной человечества, в которой он различал, вернее, неявно угадывал что-то свое, родное, сокровенное.
Хорошо было тут, в Крыму… Илья был счастлив, что вместо участия в сомнительной гофмановской авантюре смог пробиться в состав оргкомитета по подготовке большого крымского литературного фестиваля. В командировке он получил возможность наряду с небольшой организационной работой заняться подготовкой нового большого романа, – истории своей жизни. «Паутина» – так он хотел назвать эту книгу, отчет о собственных мытарствах, взлетах и падениях… Впрочем, писать на бумаге он боялся, – такая бездна шевелилась под рукой его, что казалось, еще одно слово – и бумага сгорит от раскаленности написанного на ней. Поэтому текст романа Илья набирал на компьютере.
Сейчас, тишайшим и светоносным вечером, новые извилины времени, новые сюжетные ходы начали складываться в уме Ильи. Но фиксировать это словом он пока боялся. Хотелось посмаковать творческое возбуждение, хотелось погреть душу о не остывший еще материал произведения… Так мастер резьбы по дереву, прежде чем приступить к работе, иногда просто гладит ладонями прогретую солнцем древесину, словно прося у нее прощения за будущее вскрытие ее тайн… Было светло и печально на душе. Жизнь воплощалась в слове – и не хотела идти дальше. На вершине времени замер Илья, обозревая прошлый и будущий путь свой, вплетенный в сеть судеб России и мира, и казалось, что-то значащее, смысловое, узловое есть в жизни его… Прозрение было велико, как закатное солнце, и хотелось закрыть глаза от его нестерпимого телу, но втайне приятного сердцу блеска и жара.
Вдруг Илью вывел из состояния дремоты крик сотрудника по командировке, Андрюхи Клочкова, молодого чернявого парня с маленькими острыми глазами на тонком вытянутом лице. Андрюха выбежал из-за угла дома-музея, в котором они находились, задыхаясь от долгого бега, смешно дрыгая длинными ногами и размахивая руками.
– Идут! Идут! – кричал он на бегу. – Я всем скажу, чтоб готовились! Через час небось они тут уже будут… Не дай бог, если кровь прольется!
– Кто идет? Какая кровь? Ты с ума сошел, да? – еще не придя в себя от дремоты, лениво спросил Илья.
– Что-что! Русские танки идут! Уже под Кучугурами стоят… Наши идут, наши!... Что-то будет!...
– Что… война? Стреляют? – тупо и растерянно моргая, спросил Илья.
– Нет, пока стрельбы нет. Но все может быть, ты ж знаешь, на войне как на войне… Богу одному известно, чем все закончится. Заваруха начинается – на весь мир, небось!– крикнул Андрюха, убегая.
Голова Крапивникова кружилась. Взгляд лихорадочно бегал, не смея нигде остановиться, словно упрямые вещи мира сами отталкивали его… Только через несколько минут неожиданно остановились глаза Ильи, увидев, как внизу, на пляже у моря, маленькая девочка – лет пяти, судя по всему, – идет по песку, поигрывая каким-то небольшим темным предметом. Присмотревшись, Крапивников окаменел: ребенок нес в руке пистолет!
«Война…» – пронеслось в голове Ильи. Вздрогнув всем телом, Илья быстро вскочил с кресла и, прыгая через скамейки и каменные блоки, заграждавшие дорогу, бросился к ребенку, чтобы отнять опасную игрушку.
Девочка на пляже сидела, глядя прямо в дуло пистолета и держа руку на спусковом крючке. На лице ее играла улыбка…
Илья несся, крича ей что-то, себе самому непонятное, бежал вниз, к морю, к раскаленному временем закату, падал, набивая синяки, вставал снова и бежал дальше…
Сердце колотилось, росло, и было ему тесно в тощем и долговязом человеке этом…
Девочка ничего не слышала и не замечала, словно находилась в иной реальности...
Наконец Крапивников выбежал на пляж. Ветер поднял над берегом облако пыли, закрывшее пейзаж от глаз Ильи… Он стоял, моргая глазами и жмурясь от едкого песка…
Когда облако развеялось, ребенка на берегу уже не было.
Только явственный запах серы щекотал ноздри Ильи…
«Вот чер-р-т!» – ругнулся было поэт, но тут же замер и попытался перекреститься. Рука еле шевелилась, как парализованная…
«Все, все. Надо приходить в себя. С завтрашнего дня – ни капли»… Крапивников, бормоча, медленно начал подниматься к музею. Путь назад показался в разы длиннее, чем спуск… Ноги, сбитые от бега, нестерпимо болели. Колени саднило.
Но вот и музей… А что это за подозрительные мужики около него бродят? Вроде раньше он их здесь не видел… Явно не местные. И бутылки в руках… Коктейль Молотова? Не диверсанты ли это? И какие – русские, украинские? Орут что-то… Пальцем на здание указывают… Может, провокация готовится?
Что делать? Бежать? Некуда… Не уйти уже…
Да и можно ли прятаться? Вдруг война будет, кровь, убийства – а я под кустом дрожу?... Бороться надо!
Да! Бороться! За страну… какую? За музей… Вдруг эти диверсанты его подожгут, не дай Бог!...
Музей… Защитить его, уберечь, спасти! Да… да!
Всё… Значит… В бой! Ур-р-ааа!...
Илья, всем телом дрожа от испуга и волнения, бросился к подозрительным мужикам, чтобы каким-то образом угомонить их. Мужики, с испугом глядя на Крапивникова, пошли в глубь поселка. Илья бросился за ними – но неожиданно боль, острая, пронзающая, свела ему ноги… Крапивников упал… Упал на спину, больно ударившись головой об острый камень на земле… Кровь потекла из затылка.
Илья хочет пошевелиться – и не может. Голова раскалывается… Ноздри чуют запах крови… собственной? Неужели… все? Конец?
Илья чувствует, как уходят из него силы… По-видимому, это смерть. Нелепая… жалкая… глупая… а бывает ли иная вообще?!!!
Крапивников напряг последние силы, чтобы подняться… не смог… губы его зашевелились… и какой-то почти птичий клекот, похожий на смех, вырвался из них.
Илья дрожал, лежа на окровавленных плитах, и клокотало его горло, и кровь, исходя из раскрытого рта, словно смеялась над ним, над его изломанной жизнью и нелепой смертью… Пьяные мужики, которых он принял за диверсантов, боязливо глядели из кустов, как умирает человек… Лишь где-то вдалеке завыла собака, бежавшая краем моря, – ободранная, тощая, худее своей тени. Вой отзвучал и потерялся в надменном пространстве заката.
Хохот Ильи был ужасен. Это была последняя насмешка умирающего сознания над собой, над своей жизнью, над мирозданием… Боль и очищение, крах, осквернение святынь и пронзающий все живое свет, последний свет, самый яркий, отражающийся в глазах умирающего, – все слилось в смехе этом.
…Через два часа российские солдаты обнаружили на теплых, красных от крови камнях мертвое тело Крапивникова.
Объявлять о смерти человека при неизвестных обстоятельствах во время ввода войск в регион было недопустимо.
Илью – чтоб не было шума – объявили пропавшим без вести.
А дальше – тишина.
Живая тишина мерцала над миром, и в тишине этой на белые камни вечно струилась красная кровь – кровь человека, который когда-то жил.
ВОРОБЬИНЫЕ ПОЛЯ
Пейзаж умирания
Воздух рассохся и поскрипывал при движении сквозь него. Небо, измятое ночевавшим в нем ветром, непокоилось.
Земля была какая-то босая, сиротская. В воздухе было тесно от грязных выдохов…
Дерево над Ильей было надрублено топором, и одна из его веток, почти отломленная от сухого ствола, колыхалась на тонком волоске над телом Крапивникова, словно пытаясь защитить его от собиравшегося дождя. Живительные соки земли почти не проникали в эту ветвь, и жить ей оставалось недолго, но она не знала, что сломана, и продолжала цвести пьяно, безумно, полыхающе, изо всех живых сил, контрастируя с ослабевшим и сохнущим стволом. Бывает, и на слабом дереве вырастают полные сил цветы и листья…
Илья лежал, плача и опустив голову лбом вниз, чтобы слезы назад в глаза вогнать: страшно было ему перед смертью хоть частицу себя потерять. Лежал неподвижно так долго, что, казалось, даже волосы на голове затекли. В глазах плыло что-то вроде паутины, – мелькали острые линии, черточки, пятна, похожие на пауков и мух, копошащихся в тонкой светящейся сети.
В ушах что-то звенело и щебетало, эти звуки напоминали чириканье воробьев, распространявшееся на огромных пространствах жизни и смерти, над полями, где дано жить, любить и умирать людям земли. Воробьиный щебет… Чирикающие, шуршащие, шелестящие звуки… Паузы жизни и смерти… Вечные воробьиные поля… И тишина – навсегда.
Илья кричал. Кричал, не разжимая губ, без звука. Кричал, обращаясь к человечеству, но даже эха не было. Пустота не отзывалась.
– Жизнь моя дрожащая, жизнь моя! – кричал он. Бесформенные слова словно размазывались по его губам, не смея улететь в вольное пространство.
И вслед за этой повторяемой фразой мелькали в сознании другие отрывки мыслей и чувств, последних, слишком значимых, чтобы упорядочиться.
…Я себя в рану мира вложил, чтоб в правде ее удостовериться и укорениться…
…Я умираю? Да? Как скучно…Умирать тоже скучно, от смерти человечеству проснуться надо, и решатся проблемы все...
…Устал. Устал…
…Все. Конец…
…Смерть. Жизнь… моя-а-а-а… а-а…
…Всё…
Вдруг где-то в небе прорвалась пелена, и в просветах явилось Илье видение. Никогда не вспоминаемая им ранее мать шла по небу, шла над миром, то по пояс, то по грудь растворяясь в тумане, и лицо ее выражало предвечное окаменение жизни.
Взгляд Ильи рванулся вверх… и замер. Ослепли зоркие глаза. В небо смотрел-смотрел человек, и взгляд его от глаз оторвался и в небо ушел. Там блуждает.
А Илья лежал, запрокинув голову, на каменных плитах; лежал, и тонкая струйка крови текла из его пробитой головы… На древних белых камнях у вечного черного моря лежало то, что раньше называлось человеком.
ГЛАВА ИЗ СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ
Огонь, копье, книга. Перо, стрела, топор. Меч, колесо, лестница. Дом, алтарь, очаг. Дым, пар, скорость. Воздушный шар, турбина, мотор. Мортира, танк, бомба. Вера, знание, любовь. Теория притяжения и принципы относительности. Евангелие и Фауст. Дорога в рай и провалы в ад. Весь мир, созданный людьми и для людей. Мир, людьми и для людей уничтожаемый.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |