Вечером я в одиночестве бродил по улицам. Проходя мимо большой синагоги, я услышал поющий хор. Это была еврейская молитва, и звучала она волшебно. Я вошел и сел в задних рядах. Когда служба закончилась, я прошел вперед и перехватил раввина. Я хотел сказать ему: «Реббе, мне очень плохо…» Но у малого был очень серьезный вид, не располагавший к дружескому общению. В нескольких словах я поведал ему свою историю, подводя к тому, чтобы он накормил меня или дал талон на обед и ночлег, если возможно. Я не решился упомянуть, что нас трое.
- Но ведь вы не еврей? - спросил он и покосился на меня, словно был не вполне уверен.
- Нет, но я голоден. Какая разница, кто я?
- Почему вы не попробуете обратиться за помощью в христианскую церковь?
- Пробовал. Кроме того, я и не христианин. Я обычный язычник.
Он нехотя нацарапал несколько слов на клочке бумаги, сказав, чтобы я шел с его запиской в приют Армии спасения.
Я немедленно отправился туда затем лишь, чтобы услышать в ответ» что У них нет мест.
- Можете вы дать мне чего-нибудь поесть? - попросил я.
Мне известно было, что столовая давно закрыта.
-Я бы съел что угодно, - не отставал я. - Может, у вас найдется хотя бы гнилой апельсин или банан?
Человек за столом странно посмотрел на меня. Но не двинулся с места.
- Можете вы дать мне десять центов - всего десять центов? - продолжал умолять я.
Скривив физиономию, он полез в карман и кинул мне монетку.
- А теперь проваливай! - сказал он. - Вам, бездельникам, место только на Севере, откуда все вы приехали.
Я повернулся и, не говоря ни слова, вышел. На главной улице мне встретился симпатичный парень, продававший га-зеты. Что-то в его облике побудило меня заговорить с ним.
- Привет! - сказал я. Как дела?
- Не так уж плохо, приятель. Ты откуда, из Нью-Йорка?
- Да, а ты?
- Джерси-Сити,
- Потрясающе!
Несколько минут спустя я уже помогал ему продавать га-зеты. Мне понадобилось больше часа, чтобы продать несколько экземпляров, которые он мне дал. Но все же удалось заработать несколько центов. Я поспешил в Y. М. С. А. и нашел там О'Мару, дремлющего с газетой на коленях в большом кресле.
- Пошли перекусим,- сказал я, решительно тряся его за плечо.
- Отчего не пойти,- с иронией ответил он, - пошли. Я предпочитаю «Дельмонико».
- Нет, серьезно. Я только что заработал несколько центов, хватит на кофе с пончиками. Пошли.
Он мгновенно вскочил. По дороге я рассказал о своих похождениях.
- Давай отыщем этого парня, предложил О'Мара. - Похоже, он настоящий друг. Из Джерси-Сити, говоришь? Вот это да!
Парня звали Муни. Он свернул торговлю, чтобы пойти перекусить с нами.
- Можете ночевать у меня, - предложил Муни. - Свободная кушетка найдется. Все лучше, чем спать в каталажке.
На другой день мы по его совету зашли со двора в контору газеты, чтобы взять по пачке свежего выпуска.
Деньгами нас ссудил, конечно, наш друг Муни. Там уже толк-лось полсотни мальчишек, норовивших протиснуться вперед. Пришлось оттаскивать их от окошка за железный барьер. Вдруг я почувствовал, как кто-то карабкается мне на спину. Это был маленький негритенок, пытавшийся через мою голову схватить свою пачку газет. Я стряхнул его со спины, и он полез у меня под ногами. Мальчишки смеялись и издевались надо мной. Ничего не оставалось, как тоже засмеяться. Как бы там ни было, вскоре мы нагрузились газетами и зашагали по улице. Было невероятно трудно раскрыть рот и вопить, как это делали все продавцы газет. Я попробовал было совать газету прохожим. Но так у меня вообще никто не покупал.
Я стоял с довольно-таки глупым видом, когда подошел Муни. «Так газеты не продают, - сказал он. Посмотри, как я это делаю!» И с этими словами он понесся, размахивая газе-той и вопя: «Экстренный выпуск! Все о большом броо… ииие…» Мне стало любопытно, о какой такой великой новости сообщала газета, поскольку не мог разобрать главное слово в вопле Муни. Взглянул на первую страницу, чтобы прочитать заголовок. Похоже, не только великой, но вообще никакой новости не было.
- Ори что угодно, - втолковывал мне Муни, - но только во всю глотку! И не стой на одном месте. Двигайся! Надо действовать шустрее, если хочешь избавиться от своей пачки, пока не вышел следующий выпуск.
Я делал все, что мог. Носился как угорелый из конца в конец улицы, потом нырнул в боковую. Вскоре я очутился в парке. Продать удалось всего три или четыре экземпляра. Я бросил связку на землю, сел на скамью и стал смотреть на уток, плававших в пруду. Все инвалиды, все чахлые и хилые повыползали из своих нор, чтобы погреться на солнышке. Парк больше походил на двор Дома ветеранов. Старый хрыч, сидевший рядом, попросил газету, чтобы прочесть сводку погоды. Я блаженно дремал, пока он не прочитал всю газету насквозь. Когда он ее вернул, я попытался аккуратно ее сложить, чтобы она не потеряла товарный вид.
На выходе из парка меня остановил полицейский, пожелавший купить газету, чем едва не испортил мне настроение.
К тому времени как на улицах должен был появиться очередной выпуск, я продал ровно семь экземпляров. Я разыскал О'Мару. У того дела были чуть лучше, но тоже нечем особо похвастать.
Муни будет расстроен, - сказал он.
- Знаю. Мы не созданы для торговли газетами. Это работа для мальчишек… или таких шустрых парней, как Муни.
- Это точно, Генри.
Мы подкрепились кофе с пончиками. Все лучше, чем ничего. Нам требовалось одно - еда и еще раз еда. От ходьбы по улицам с тяжелой пачкой газет разыгрывался зверский аппетит. Я гадал, на сколько меня еще хватит;
Позже снова столкнулись с Муни. Извинились, что не способны делать эту работу лучше.
- Да ладно, - ответил он. - Я все понимаю. Слушайте, возьмите у меня взаймы пятерку. Поищите что-нибудь получше. Такие вещи не для вас. Увидимся вечером в закусочной. Идет? - Он помахал нам и понесся дальше.
- Мировой парень, иначе не скажешь, - изрек О'Мара. - Нет, ей-богу, надо что-то делать! Давай, придумай что-нибудь!
Мы двинулись вперед, не имея ни малейшего представления, чего ищем и как это найти. Через несколько кварталов один жизнерадостный тип попытался стрельнуть у нас десять центов.
Шахтер из Пенсильвании, он попался, как и мы. За кофе с пончиками мы обсуждали, как выбраться из положения, в котором оказались.
- Вот что я предлагаю, - сказал он. - Пошли сегодня вечером в район красных фонарей. Там тебе всегда рады, если можешь заказать выпивку. Наверх к девчонкам подниматься не обязательно. Во всяком случае, у них уютно - можно еще и музыку послушать. Лучше на шлюх смотреть, чем сидеть в этом морге, - заключил он (имея в виду Христианский союз).
Вечером за выпивкой он поинтересовался, обращали ли нас.
- Обращали? - удивились мы, не понимая, к чему он клонит.
Он объяснил. Похоже, в «морге» всегда ошивались несколько парней, желавших переманить вас в свою церковь. Даже мормоны посылали туда своих агентов. Вся штука заключалась в том, растолковывал он, чтобы слушать с невинным видом и притворяться заинтересованным. «Если придурок решил, что поймал вас на свой крючок, то запросто могут покормить. Попробуйте как-нибудь. Меня они уже достали, не могу больше».
Мы оставались в борделе сколько было можно. То и дело появлялась новая девчонка, делала нам пассы и, не дождавшись ответного знака, оставляла нас в покое.
- Им тут не так уж сладко, - заметил наш приятель. - Доллар с клиента, и то большую часть хозяйка забирает. Хотя у некоторых из них вид не такой уж измученный, что скажете?
Мы с видом знатоков оглядели девочек. Волнующее зрелище, даже более волнующее, чем милашки из Армии спасения. Все как одна жевали жвачку, негромко болтали, насвистывали, стараясь выглядеть завлекательно. Одна или две, я заметил, зевали и терли кулачками слезящиеся глаза.
- По крайней мере они регулярно питаются. - Это подал голос О'Мара.
- Похоже, что так, - сказал наш приятель. - Я бы предпочел голодать.
- Не знаю, - проговорил я. Если бы пришлось выбирать… если бы я был женщиной… не уверен, что не попробовал бы. Во всяком случае, пока не нагулял малость жирку.
- Ты ошибаешься, хмыкнул наш приятель, - если так думаешь. Поверь мне, на такой работе жирок не нагуляешь.
- А что скажешь вон о той? - спросил О'Мара, показывая на толстуху в тонну весом.
Такой уж она уродилась, это всякий поймет. К тому же она не дура выпить.
Ночью, возвращаясь в никуда, я думал о Моне: как она там без меня? С момента приезда сюда я получил от нее одно короткое послание. Правду сказать, она была не любительница писать письма. Так же, как и вдаваться в подробности. Из ее записки я только и узнал, что в любой момент ее могут выселить. И что тогда? Интересно было знать.
Назавтра я почти весь день болтался в Y. М. С. А., надеясь или, скорее, моля Бога, чтобы кто-нибудь начал обрабатывать меня. Я был готов и жаждал быть обращенным в какую угодно веру, даже в мормонскую. Но никто мной не интересовался. Вечером мне пришла блестящая мысль. Все было настолько просто, что я удивлялся, почему не подумал об этом раньше. Впрочем, надо было дойти до последней точки, чтобы придумать такое.
В чем заключалась моя блестящая идея? В том, чтобы ходить из лавки в лавку и просить всего лишь продукты, которые они собирались выбрасывать: черствый хлеб, испорченные фрукты, прокисшее молоко… Тогда я не понимал, насколько это повторяло нищенскую тактику св. Франциска. Он тоже требовал лишь то, что уже не годилось в пищу. Разница, конечно, была в том, что он выполнял свое предназначение. Я же попросту старался выжить. Разница огромная!
Тем не менее произошло чудо. О'Мара взял на себя одну сторону улицы, я - другую. Когда мы встретились в конце квартала, руки у нас были полны. Мы бросились в студию Флетчера, где застали Неда, и приготовились пировать.
По правде говоря, остатки и отбросы, которые мы набрали, не были столь уж отвратительны. Всем нам и раньше доводилось есть подпорченное мясо, конечно просто в силу обстоятельств; с овощей надо было только срезать подгнившую часть; из черствого хлеба получились отменные тосты; кислое молоко восхитительно сочеталось с перезрелыми фруктами. Для китайских кули это было бы настоящим лакомством. Единственное, чего не хватало, - это глотка вина, чтобы запить подсохший сыр. Однако у нас еще оставался кофе и чуточку сгущенного молока. Мы были на седьмом небе.
- Плохо, что мы забыли пригласить Муни, - сказал О'Мара.
- Кто такой этот Муни? - поинтересовался Нед.
Мы объяснили. Нед слушал, раскрыв рот.
- Господи, Генри, - ахнул он, - это невероятно! Ведь я все это время сидел в редакции. Я продавал твою работу, выдавая ее за свою, а вы, парни, торговали газетами! Надо будет рассказать Ульриху… Кстати, прочитал ты свои статьи в газете? Их очень хвалили, говорил я тебе?
Я совершенно забыл о статьях. Может, я читал их, когда в коматозном состоянии сидел с утра до вечера в Y. М. С. А., и не понял, что сам же написал их.
- Генри, сказал Флетчер, - тебе следует вернуться в Нью-Йорк. Остальные ребята могут терять время здесь, но не ты. Я чувствую, что ты рожден для чего-то большего.
Я покраснел и постарался не обращать внимания на его слова.
- Слушай, - продолжал Флетчер, - не будь таким скромным. У тебя талант, всякому это видно. Не знаю, кем ты собираешься стать - святым, поэтом или философом. Но ты по натуре художник, в этом нет сомнения. И, что важнее, ты не испорчен. Способен забыть о том, что сочинил, а это о многом говорит.
Нед, который все еще чувствовал себя виноватым, горячо поддержал его:
- Как только получу чек, Генри, тут же дам тебе денег на билет до дому. Это самое малое, что я могу для тебя сделать. Мы с О'Марой как-нибудь перебьемся. Что скажешь, Тед?
Ты ветеран: бродяжничаешь с десятилетнего возраста.
О'Мара ухмыльнулся. Теперь, найдя способ добывать пропитание, он воспрянул духом.
Кроме того, оставался Муни, к которому он успел порядком привязаться. Он был уверен, что вместе они сумеют что-нибудь придумать.
- Но кто будет писать статьи для газеты?
- Об этом я уже позаботился, - сказал Нед. - На следующей неделе они сделают меня техническим редактором. Это как раз по моей части. Так что, возможно, скоро начну зашибать настоящую деньгу.
- Глядишь, и мне сможешь подкинуть какой-никакой заказ, - сказал Флетчер.
- Я и об этом думал, - кивнул Нед. - Если Тед возьмет на себя добычу еды, я займусь остальным. До получки осталось ждать всего несколько дней.
Ночевали мы снова у Флетчера. Я провел бессонную ночь, не потому, что кроватью мне был жесткий пол, а из-за мыслей о Моне. Теперь, когда появилась возможность вернуться домой, нельзя было сделать это быстро. Всю ночь я ломал голову, стараясь что-то придумать. Перед рассветом меня осенило: а не сможет ли родитель оплатить хотя бы часть дороги? Если б только я добрался до Ричмонда, это меня здорово бы выручило.
С утра пораньше я отправился на телеграф и послал старику телеграмму. К вечеру пришел перевод на полный билет. Я занял у Муни пятерку на еду и в тот же день сел в поезд.
Входя в вагон, я чувствовал себя новым человеком. Не прошло и получаса, как я напрочь забыл о Джексонвилле. Какое наслаждение было дремать на мягком сиденье! Странная вещь: я поймал себя на том, что вновь начал писать - в уме. Да, мне буквально не терпелось добраться до пишущей машинки. Казалось, вечность прошла с тех пор, как я написал последнюю страничку… Я плохо представлял себе, в каком положении найду Мону, что мы будем делать дальше, где будем жить и тому подобное. Все это не имело большого значения. Так чертовски здорово было сидеть в удобном вагоне - да еще с пятью долларами в кармане… Наверное, ангел-хранитель заботился обо мне! Я думал о словах Флетчера, сказанных им на прощание. Действительно ли я художник? Несомненно. Но это еще предстояло доказать… В конце концов я поздравил себя с тем, что прошел сквозь эти испытания и приобрел столь горький опыт. «Опыт - золото», - повторял я себе. Сентенция немного глуповатая, но она подействовала на меня как хорошее успокоительное, и я мирно уснул.
И вновь я в отчем доме или, говоря иначе, вновь на улице ранних скорбей. Мона живет у своих родителей. Единственный выход - pro term - начать зарабатывать. Как только продам несколько рассказов, можно будет опять жить вместе.
С утра, когда родитель уходит в свое ателье, и до обеда, когда он возвращается, я усердно пишу - каждый день. И каждый день мы, Мона и я, разговариваем по телефону; иногда в полдень мы встречаемся, чтобы перекусить в дешевом ресторанчике. Хотя не так часто, как хотелось бы Моне. Она сходит с ума от страха, сомнений, подозрений. Просто не может поверить, что я пишу дни напролет, с рассвета до заката.
Время от времени я, конечно, прерываю работу, чтобы заняться «изысканиями». У меня сотня разных замыслов, и все они требуют изучения предмета и работы с документами. Я несусь вперед на всех парах, и, когда сажусь за машинку, страницы так и вылетают одна за другой.
В данный момент я добавляю последние штрихи и к авто-портрету, которому дал название «Неудачник». (Мне и в голову не приходит, что человек по имени Папини, который живет в Италии, вскоре выпустит книгу под тем же названием.)
Не сказал бы, что дом моих родителей идеальное место для работы. Я сижу у окна, выходящего на улицу, скрытый кружевными занавесками. Правило этого дома таково: если увидишь приближающегося гостя, исчезни! Именно это я и делаю всякий раз: исчезаю в стенном шкафу со всеми своими книгами, бумагами, пишущей машинкой и прочим. Фантастика! (Я называю себя «нашей семейной тайной».) Иногда во время сидения в темноте среди складок одежды мне в голову приходят блестящие идеи - наверняка под воздействием резкого запаха камфарных шариков от моли. Мысли просто бомбардируют меня, так что с огромным трудом удается дождаться ухода посетителя. В полном мраке я пытаюсь записать их неразборчивыми каракулями на клочках бумаги. (Только ключевые слова и фразы.) Что до духоты в шкафу, то это совершеннейший пустяк. Я способен три часа вообще не дышать, если необходимо.
Выбираясь из своего убежища, неизменно слышу материнское: «Тебе не следует столько курить!» Табачный дым, видите ли, выдает меня. Его обычное объяснение: «Генри только что был здесь». Слыша эту ее неубедительную ложь любопытному гостю, я иногда кусаю рукав пальто, чтобы не захихикать.
Время от времени она помогает мне советом: «Не мог бы ты писать рассказы покороче?» Она думает, - бедняжка! - что чем скорее я закончу, тем быстрее мне за них заплатят. Она слышать не желает о всяких там неудачных вариантах. Делает вид, будто не верит, что такое бывает,
- О чем сейчас пишешь? - спрашивает она как-то утром.
-О нумизматике, - отвечаю я.
- Что это такое?
Объясняю в нескольких словах.
- И ты действительно думаешь, что люди будут читать о подобных вещах?
Интересно, что бы она сказала, признайся я, что пишу «Неудачника»?
Родитель более терпим. Я чувствую его скепсис и что он относится к моим трудам как к нелепому вздору, но он любопытен и хотя бы притворяется, что ему интересно то, чем я занимаюсь. Ему не совсем понятно, как воспринимать тот факт, что его сын, женатый уже вторым браком, имеющий ребенка, день-деньской сидит в столовой и стучит на машинке. В глубине души он доверяет мне. Он знает, что когда-нибудь и в чем-нибудь я добьюсь успеха.
За углом, куда я сворачиваю каждое утро, идя за газетой и пачкой сигарет, располагается лавчонка, хозяин которой новый человек в нашем квартале - некий мистер Коэн. Он единственный, этот мистер Коэн, кто вообще интересуется тем, что я делаю. Он думает, что это замечательно - иметь своим клиентом писателя, пусть даже и начинающего. Все остальные торговцы, надо сказать, знают меня очень давно; ни один не подозревает, что я повзрослел и стал иным человеком. Для них я по-прежнему маленький мальчуган с соломенными волосами и невинной улыбкой.
Но мистер Коэн явился из иного мира, из иной эпохи. Он не более «здешний», чем я. Вообще-то, поскольку мистер Коэн еврей, он не внушает доверия. Особенно старожилам. В одно прекрасное утро дорогой мистер Коэн признается мне, что когда-то тоже имел честолюбивое намерение стать писателем. Совершенно искренне он сообщает, как много для него значат наши короткие обмены репликами. Большая удача, говорит он, знать кого-то, кто с тобой «одного поля ягода». (Полагаю, он имел в виду - близкого по духу.) Понизив голос и скривившись, он поведал, что придерживается весьма нелестного мнения о хозяевах соседних лавок. Ах, милый мистер Коэн, дорогой мистер Коэн, приди, приди, где бы ты ни был, и дай облобызать твой восковой лоб! Так что же все-таки объединяло нас? Несколько умерших писателей страх и ненависть к полиции, презрение к идолопоклонникам и страсть к хорошим сигарам. Ни ты, ни я не были знатоками искусства. Но твои слова ласкали мой слух, как звуки челесты. Шагни ко мне, бледный дух, шагни с божественной выси и дай вновь обнять тебя!
Мать моя, конечно, была не просто удивлена, но шокирована, узнав, что я подружился с «тем коротышкой евреем». О чем, Господи, мы разговариваем? О книгах? Разве он читает? О, мать моя, читает, читает на пяти языках! Она качает головой, недоверчиво, осуждающе. В любом случае иврит и идиш, которые для нее одно и то же, она не считает за языки: только еврей понимает подобную тарабарщину. (Ах! Ах!) Ничего серьезного, говорит она, не может быть написано на таких диковинных языках. О, мать моя, а Библия? Она пожимает плечами. Она имела в виду книги, а не Библию. (Sic!)
Что за мир! Из моих прежних дружков никого, все разъехались кто куда. Я уже не встречу на улице Тони Мореллу. Его папаша по-прежнему сидит у окошка, починяя обувь. Всякий раз, проходя мимо сапожной мастерской, я здороваюсь с ним. Но у меня недостает смелости спросить его о Тони. Но как-то, читая «Болтуна», местную газетку, я узнал, что мой давний друг выставил свою кандидатуру на муниципальных выборах в другом районе, где жил теперь. Может, однажды он станет президентом Соединенных Штатов! Это было бы нечто, а! Президент, вышедший из нашего захудалого квартала. Мы уже могли похвастаться полковником и тыловым адмиралом. Это были не кто иные, как братья Троганы. Они жили чуть ли не в соседнем с нами подъезде. «Отличные ребята!» - в один голос говорили соседи. Немного позже один из них и в самом деле стал генералом, ей-богу! Что до второго, тылового адмирала, то будь я проклят, если его не направили в Москву со специальной миссией, и это сделал не кто иной, как президент нашей Империи трясунов. Не так плохо для нашей невзрачной улицы.
А еще, думаю я про себя (de la part des voisins), у нас есть малыш Генри. Кто знает, может, из него получится новый О'Генри? Если Тони однажды выдвинули в президенты, наверняка Генри, наш малыш Генри, может стать знаменитым писателем. Наверняка.
Все же (чуть изменим тональность) слишком плохо, что мы не дали ни одного порядочного боксера-профессионала. Братья Лэски сошли на нет. Не было в них чемпионской закваски. Нет, наш квартал был не из тех, что могут взрастить Джона Л. Салливена или Джеймса Дж. Корбетта. Старый Четырнадцатый округ, конечно, дал дюжину хороших бойцов, не говоря уже о политиках, банкирах и добрых старых «мошенниках». У меня было такое чувство, что живи я снова среди прежних моих соседей, так писал бы куда смачнее. Если б только я мог сказать «привет!» ребятам вроде Лестера Рирдона, Эдди Карни, Джонни Пола, то почувствовал бы себя новым человеком.
- Черт! - сказал я себе, постукивая рукой по железным остриям ограды. - Со мной еще не покончено. Отнюдь нет…
И вот однажды утром я соскакиваю с кровати как ошпаренный. Я решил ворваться в мир и громко заявить о себе. Никакого плана, никакой идеи у меня нет. Сую под мышку пачку рукописей и выскакиваю на улицу.
Словно подталкиваемый невидимой рукой, углубляюсь в издательские дебри и оказываюсь лицом к лицу с одним из редакторов пятицентового журнальчика. Я жажду зацепиться в редакции.
Самое удивительное, что этот человек из племени Миллеров. Джеральд Миллер, и никак иначе. Хороший знак!
Мне нет необходимости расхваливать себя, потому что он заранее расположен ко мне. «Нет никакого сомнения, - говорит он, - вы прирожденный писатель». Перед ним гора рукописей; он бегло просматривает мою, чтобы удостовериться, что я что-то умею.
- Значит, хотите работать на наш журнал? Что ж, вполне возможно, я смогу выхлопотать вам место. Один из наших редакторов уходит через неделю-две; я поговорю с боссом и посмотрю, что можно сделать. Уверен, вы нам подойдете, даже если у вас нет опыта работы. Затем добавляет несколько новых откровенных комплиментов.
Вдруг он ни с того ни с сего говорит:
- Почему бы вам пока не написать что-нибудь для нас? Знаете, мы хорошо платим. Полагаю, вы найдете, на что потратить двести пятьдесят долларов, не так ли? - И, не дожидаясь ответа, продолжает: - Почему бы вам не написать о словах? Достаточно только взглянуть на то, что вы принесли, чтобы понять, с какой любовью вы относитесь к словам…
Я плохо представляю, что можно написать на такую тему, особенно для читателей пятицентового журнальчика.
- Я сам не очень-то представляю, - говорит он. - Дайте волю воображению. Но не слишком растекайтесь. Постарайтесь уложиться, скажем, в пять тысяч слов. И помните: наши читатели не профессора колледжей!
Мы еще немного поболтали, и он проводил меня до лифта. «Загляните примерно через недельку», - сказал он. Затем достал из кармана купюру и сунул мне. «Наверное, это не будет лишним». Он улыбнулся. На улице я увидел, что это была бумажка в двадцать долларов. Я чуть было не бросился назад, чтобы поблагодарить его, но потом подумал, не стоит, может, у них в обычае такая забота о писателях.
«Снег шел по всей Ирландии…» Слова эти звучали рефреном у меня в ушах, когда я вприпрыжку бежал по булыжной мостовой обратно к дому. Потом пришла, не знаю почему, другая строка: «В доме Отца Моего обителей много…» Обе строки прекрасно сочетались: снег, что падает, нежный, мягкий, густой (над всей Ирландией), и усыпанные им обители блаженства, коих у Отца бесчисленное множество. Это был мой день св. Патрика. И ни единой змеи не видать. По какой-то необъяснимой причине я чувствовал себя ирландцем до мозга костей. Чуточку Джойсом, чуточку камнем Бларни, малость шалопаем Erin Go Bragh (каждый раз, когда учитель поворачивался к нам спиной, кто-нибудь подкрадывался к доске и царапал мелом пылающее: Erin Go Bragh!). Я шагаю по улицам Бруклина, и тихо падает снег. Надо попросить Ульриха еще почитать мне тот отрывок. У него очень подходящий голос. Красивый, мелодичный. Это так, Ульрих!
«По всей Ирландии шел тихий снег…»
Легкий, как горный козел, бесплотный, как воздух, мечтательно улыбаясь, как фавн, я летел домой над шампанскими пузырьками булыжника.
Если б я только знал, что писать! Двести пятьдесят долларов - это не пустяк. А обычай редакции выдавать аванс! Подумать только, я вдруг стал человеком! Слышал бы наш разговор мистер Коэн. (Шолом Алейхем!) Пять тысяч слов. Ерунда.
Напишу в один присест. Как только соображу, что писать. Слова, слова…
Хотите - верьте, хотите - нет, но слова никак не хотели ложиться на бумагу. Любимый мой предмет, и вот поди ж ты обезъязычел. Я был удивлен. Хуже того - подавлен.
Может быть, следует провести небольшое предварительное исследование. Что я, в сущности, знаю об английском? Почти ничего. Одно дело - пользоваться им и совсем другое умно написать о нем.
Нашел! Почему не обратиться прямо к источнику? К главному редактору знаменитого полного словаря? Какого? «Фанк и Уогнолл». (Единственного, какой у меня имелся.)
На другой день рано утром сижу в приемной, ожидая По-явления самого доктора Визителли. (Это все равно что просить помощи у Иисуса Христа, думаю я про себя.) Однако назад хода нет. Я только молюсь, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость, как уже случилось несколько лет назад, когда, придя к знаменитому писателю, спросил его в лоб: «Как начинают писать?» (Ответ: «Берут ручку и пишут». Именно так, слово в слово, он и сказал, и на том мое интервью закончилось.)
Доктор Визителли стоит передо мной. Энергичный, радушный, полный жизни и огня человек. Просит чувствовать себя непринужденно. Рассказать, что привело меня к нему. Придвигает удобное кресло, садится, внимательно выслушивает и начинает говорить…
Целый час или даже больше эта добрая, милосердная душа, перед которой я вечно буду чувствовать себя в долгу, делится со мною всем, что, как ему кажется, может быть мне полезно. Он обрушивает на меня такой поток сведений и делает это с такой скоростью, что я не успеваю ничего записать. У меня голова идет кругом. Как я запомню хоть малую часть этой увлекательной информации? Такое ощущение, будто я сунул голову в фонтан.
Видя мои затруднения, доктор Визителли приходит мне на выручку. Он велит помощнику принести мне брошюры и проспекты. Настоятельно советует просмотреть их на досуге. «Убежден, вы напишете превосходную статью», - говорит он, ласково улыбаясь, как крестный отец. Затем просит оказать любезность и показать, прежде чем отнесу в журнал, что у меня получится.
Тут же неожиданно спрашивает: как давно я пишу? чем еще занимаюсь? какие книги читал? какими языками владею? Вопросы сыпятся один за другим, как пулеметная очередь. Чувствую себя полным ничтожеством или, как говорят ортодоксальные евреи, efesefasim. Чем я действительно занимаюсь? Что действительно знаю? Я был разоблачен, и что мне оставалось делать, как не исповедаться смиренно в своих грехах и недостатках. Так я и сделал, как исповедовался бы священнику, будь я католик, а не жалкое отродье Кальвина и Лютера.
Какая личность, сколько жизненной энергии, магнетизма! Кто бы вообразил, встретив этого человека на улице, что он редактор словаря? Первый эрудит, который вызвал во мне доверие и восхищение. Се человек, повторяю я снова и снова. Настоящий мужик, и к тому же еще и с головой на плечах. Не какой-то там источник мудрости, но неугомонный, мчащийся, ревущий поток. Каждая клеточка его существа вибрирует, словно под током. Он не только знает каждое слово английского языка (включая те, которые, по его выражению, «заморожены»), но разбирается в винах, лошадях, женщинах, еде, птицах, деревьях; он знает, как носить ту или иную вещь, знает, как нужно дышать, как расслабляться. И еще он достаточно знает, чтобы изредка напиваться. Зная все, он любит все. Теперь мы равняемся на него! Человек устремляется вперед - чуть не сказал, на карачках - навстречу жизни. С песней на устах. Спасибо, доктор Визителли! Спасибо за то, что вы есть!
Расставаясь, он сказал - разве могу я когда-нибудь забыть его слова? «Сынок, у тебя есть все задатки писателя, я в этом уверен. Теперь действуй, покажи, на что ты способен. Заходи, если понадобится помощь». Он ласково положил ладонь мне на плечо, а другой пожал мне руку. Это было благословение. Аминь!
Больше не идет мягкий белый снег. Дождь, дождь в глубине души моей. Слезы бегут по лицу - слезы радости и благодарности. Я узрел наконец лицо моего истинного отца. Теперь я знаю, что это значит - Параклет, Заступник. Прощай, Отец Визителли, ибо никогда больше не увижу я тебя. Да святится имя твое отныне и вовеки!
Дождь иссякает. Только сеется мелкая изморось - под сердцем, - словно клоаку пропустили сквозь частый фильтр. Грудь полна мельчайших частиц субстанции, называемой Н.О, которая, попадая на язык, оказывается соленой. Микроскопические слезы, что драгоценнее крупных жемчужин. Медленно сеются в огромную полость, над которой властвуют слезные протоки. Сухие глаза, сухие ладони. Лицо абсолютно спокойно, открыто, как великие равнины, и расцветает радостью.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |