Николас подвинул вторую ногу и тоже перекрестил лодыжки, снова подогнул обе ноги и запутался ими с ногами старосты окончательно. Олли подвинулся вместе со стулом, скрипнув его ножками по полу и поймав на себе укоризненный взгляд библиотекарши. Она же, увидев, что это был староста, сделала скидку и снова опустила взгляд в свою книгу. Олли расслабленно выдохнул и убрал одну руку под стол, положил на свое колено, а потом медленно переместил на соседнее с ним – чужое.
Губы Бедетти скривились в ехидной ухмылке, но жутко довольной, а не холодной и издевательской. Отреагировал он без замедления, тоже убрав руку под стол и, поколебавшись секунду, не положив ее на чужую кисть сверху, а схватив за рукав.
У старосты сердце заколотилось, как бешеное, и он машинально вытер взмокшую ладонь о штанину, только в этот момент понимая, что погладил не свою ногу. Вырываться было бы глупо, так что он просто замер, таращась в потемневший экран ноутбука и тщательно имитируя жуткую увлеченность.
Никогда раньше ему и в голову бы не пришла мысль даже о том, чтобы прикоснуться рукой к руке Бедетти не с целью рукопожатия. Да даже пожимать ему руку не хотелось.
Теперь было жутко стыдно за все дурацкие оскорбления, тычки и насмешки, которые он придумывал изо всех сил. Он одноклассника совершенно не знал, а стоило начать узнавать, было чем дальше, тем приятнее.
Вовсе не размазня, если бросился на такого громилу, как Мерфи, из благородных порывов. Вовсе не эгоист, если намного лучше понимает намеки и всегда поддерживает идеи, в отличие от Остина. Вовсе не мажор, просто умеет одеваться, а не тащится от шмоток просто так. Олли, который вообще одеваться не умел и не любил, вечно торопясь натянуть на себя что-нибудь огромное, чтобы скрыть худобу, признал, что умение одеваться было полезным навыком.
Еще Бедетти не был пустозвоном, который хвастался победами с девчонками. Мало того, пытаясь вспомнить хоть один раз, когда он хвастался подобным, Олли не вспомнил ничего. Да и вчера Николас упирался, прежде чем рассказать о своих «подружках». А еще он был очень, очень нежным, и когда Олли ловил себя на таких мыслях, ловил себя на том, что готов был растечься лужей сиропа, ему самому становилось стыдно. До чего чертов сосед его доводил – уму непостижимо, он же начинал таять, как баба.
Его рука под столом перестала сжимать рукав и запястье, провела едва ощутимо по тыльной стороне кисти, и пальцы он просунул под ладонь старосты. Олли не успел запаниковать из-за того, что ладонь снова стала влажной, потому что брать его за руку Бедетти не торопился, сам то ли стесняясь, то ли просто не собираясь этого делать вообще. Он держал его только за пальцы, взяв их осторожно в свою руку и большим пальцем поглаживая сверху, будто проверяя, не галлюцинация ли это. Олли сжал ладонь не слишком сильно, чтобы сжать и его пальцы, продемонстрировать хоть какую-то реакцию, а не казаться отмороженным придурком, который засмущался.
Скрыть смущение все равно не получилось. Николас только поднял взгляд от книги, которую уже ненавидел за непонятный текст, который никак не мог прочесть, как увидел мучительно побагровевшее лицо старосты. Он наклонил голову, будто глядя в экран ноутбука, и челка завесила глаза, но все остальное было насыщенного цвета свеклы, но ладонь он не расслаблял, не выпуская пальцы Николаса ни на секунду. Он и не торопился их отбирать, сам поглаживая чужую кисть, как маленькое домашнее животное, которое может убежать или укусить, но которое жутко приятно приласкать.
Оглушительно взвыл звонок, и немногочисленные посетители читального зала начали быстро собираться. Олли тяжело вздохнул, Николас разочарованно закатил глаза.
- На обед ты, видимо, не идешь, - негромко уточнил староста.
- Я даже знал, что ты именно это скажешь, - огрызнулся Бедетти, но руку не убирал. Олли тоже не торопился, но от необходимости говорить при этом он краснел еще сильнее и наклонялся ниже к ноутбуку, чтобы никто не заметил. Голос становился тише.
- Да я тоже не хочу идти, - пробормотал он.
- Мало ли, что ты хочешь, староста пресвятой, - Николас продолжал острить, пытаясь хоть как-то уравновесить бережность, с которой продолжал держать старосту за руку.
- Блин, ну, да, мне придется пойти… сказать там, что я офигенно рад, что мы выиграли. Но потом уйду. Не тянет торчать в одном помещении с этими уродами.
- А я пойду наверх.
- Я потом тоже приду, - Олли заверил его и тут же об этом пожалел.
«Да-а-а… вообще не липну…» - подумал он с сарказмом в собственный же адрес.
- Я буду в комнате, дочитаю там, - заметил Николас, убрав большой палец, которым поглаживал его руку, и расслабив ладонь. Олли тут же вырвался, чтобы не показалось, будто ему не хотелось этого делать.
Бедетти и без этих уловок все понял, скрыть было слишком сложно.
- Тогда не уходи никуда, я приду. Может, принесу чего-нибудь. Что-нибудь конкретное хочешь?
«Я бы сказал, чего я хочу», - подумал Бедетти, а потом сам себя послал к черту с такими дурацкими мыслями сорокалетнего плейбоя.
- Не знаю. Что-нибудь. Что угодно. Если себе возьмешь, возьми и мне тоже, в общем, - он пожал плечами и закрыл книгу.
Олли кивнул, все равно на него не глядя, закрыл ноутбук и встал. Николас упорно оставался на месте, пока он не вышел в коридор, и только потом расслабленно вздохнул.
«Нет, мне же не показалось. Не могло показаться. Я не настолько озабоченный, я не Мерфи же. Если мне показалось, значит, так и было. А если так и было, то… интересно, где у Дэнли лежат… а он, вообще, в столовой сейчас? Отлично. В смысле, нет, я не то чтобы прямо надеялся, но если вдруг. Потом. Когда-нибудь. Если, вообще, такое вдруг каким-то невероятным образом случится, то не помешает заранее захватить…»
Глава 41
Несмотря на то, что деньги в семье Бедетти никогда не были темой для обсуждения за ужином в кругу семьи, отношение к ним у Николаса было совершенно спокойное. Возможно, даже не «несмотря» на этот факт, а благодаря этому факту, он никогда не думал, что качество жизни и уровень счастья зависят от количества денег.
В Паддингтоне все были из обеспеченных семей, даже более чем, но большинство настолько привыкло к материальным благам, что жизни без них не представляло никакой. Не раз Николас слышал «Как это «нет денег»? А как тогда жить? Сэконд-хэнд?»
Исключениями были такие, как Остин Дэнли, Олин Чендлер и, к примеру, Пит Уиллсон.
Первый знал, что такое скука, и искал всевозможные способы развлечься, в основном, без помощи денег, используя только собственные данные – внешние и моральные. Второй испытывал презрение к Бедетти и Грэйсли, представляя их себе этакими кадрами «золотой молодежи», избалованной и капризной, властной и глупой. Будто в знак протеста он напрочь игнорировал собственную состоятельность, в основном, демонстративно одеваясь в то, что «золотая молодежь» высмеивала от души.
Может быть, это было даже не протестом, а следствием озабоченности деньгами его родителей, которые считали ценным успех в жизни и карьеру, а не чувства и отношения даже в рамках семьи.
Так или иначе, Олли Чендлер прекрасно знал цену деньгам и осознавал на полном серьезе, что ему стоит делать, если он хочет иметь будущее, о котором мечтал, а чего не стоит.
Питер же был во многом похож на Остина, скучал в золотой клетке с открытой дверцей, но, в отличие от Остина, понятия не имел, как из нее сбежать. Скорее, даже не знал, куда именно бежать, иначе давно бы скрылся в стороне горизонта.
Он никогда не пытался приобщиться к компании Бедетти и Грэйсли, предпочитая общение с менее яркими, но более «глубокими», на его взгляд, личностями. Проблема была в том, что Остин за приключениями не гнался, он им отдавался, а вот Питеру, который за событиями и тайнами бегал то с сачком, то с ружьем, не везло абсолютно.
Если бы ему в один прекрасный день сообщили, что отец потерял все акции, и ему придется учиться в обычной школе, а потом поступить в самый посредственный колледж, Питер вряд ли расстроился бы. Скорее всего, он влез бы моментально в самые корни местной иерархии и довел до истерики самого «крутого», пытаясь вломиться в «тайны» и познать «жизнь бедняков».
Морис относился к деньгам с обыкновенным безразличием обеспеченного сына обеспеченных родителей. Он привык к их наличию, он плохо представлял себе «обычную школу» и не самый крутой университет. Его жизнь была распланирована весьма образно, но в то же время четко.
Неизвестно, какой именно университет, но точно крутой. Неизвестно, какая профессия, но точно высокооплачиваемая. Неизвестно, в каком городе дом, но точно внушительный и в хорошем районе. Неизвестно, как будут звать соседей, но они будут идеальными.
Бедетти себе такой жизни, как ни странно, не хотел. Вина за это или заслуга лежала на Катарине, вполне успешно справлявшейся с карьерой, но в то же время готовой в любой момент бросить все и сбежать в другую страну.
Порой, сидя на уроке философии или истории, Олли впадал в гипнотический транс, вслушиваясь в рассуждения «полоумного» Бедетти, которого считал размазней. Иногда он так удивлял, что с трудом верилось, что именно он с ума мог сойти, увидев классный пиджак в каталоге, а потом обниматься с ним, получив от курьера.
В один из таких уроков староста даже оглянулся посмотреть на одноклассника, увлеченно рассуждавшего с учительницей на тему «свободы» в понимании каждого. У Олли некоторые фразы даже вызывали улыбку, потому что о свободе в его положении семейной марионетки оставалось только мечтать, даже особо не зная, о чем именно мечтать. Фантазировать на тему свободы было сложно до того самого дня, наверное, когда Николас несколькими фразами обрисовал идеальное будущее.
Может быть, они были похожи, им просто по-разному повезло с родителями, и различия в поведении обусловлены были лишь внешними обстоятельствами. Чем-то внутри, даже не умом, а более глубоким и абстрактным Олли понимал, что свобода для него была именно такой.
«Какая разница, сколько денег? Все, что говорят про рамки, которые воздвигло правительство – чушь настоящая, я считаю. Свобода – это свобода, просто некоторые думают, наверное, что это похоже на легкость в достижении целей. А цели же разные бывают. Например, стать поп-звездой или известным актером, и человек мечтает об этом, он хочет, чтобы все было легко и просто, не было никаких преград на пути к этой мечте. А так не бывает, мы же не в сказке, так что он сразу начинает ныть, что у него нет свободы. Просто свобода – это возможность идти туда, куда тебе захочется, а не стать тем, кем хочется быть. Мечтать о том, чтобы быть кем-то – то же, что честно признаться себе в нехватке внимания, что ли… хочется славы, значит, низкая самооценка. Зачем слава и вся эта фиг… простите, ерунда. Неважно, сколько лет, ведь мы не в такой уж криминальной стране не в такое пуританское время живем, чтобы опасаться стереотипов или просто за свою жизнь. Если ты хочешь свободы, тебе не нужны деньги. Ты садишься в машину и едешь, куда глаза глядят, штатов полно. Ты приезжаешь куда-нибудь и снимаешь комнату, не больше, ты ищешь работу, любую, а она всегда найдется. Можно выбрать штат по вкусу – море рядом или лес, или горы, или что угодно. Если нет машины, никто не запрещал путешествия автостопом, и не говорите, что это невозможно, все так делают, в этом нет ничего невероятного. Это не прогулка под звездами, но это возможно, если действительно хочется свободы. Ноги тоже никто не отменял, а бесплатных ночлежек полно, да и в закусочных мелких штатов можно работать за жилье и еду. Одежда стоит недорого, да и не нужно много, если дело действительно в свободе. Человек может все, если захочет, достаточно только по-настоящему захотеть, а не ныть, что ничего не появляется само по себе. Счастье не зависит от денег, поэтому деньги не имеют отношения к свободе. Посадить ни за что могут даже обеспеченных, особенно, их. Так что это все сказки про то, как бродячих музыкантов, к примеру, сажают за преступления богатых», - задвинул Бедетти и получил в ответ на это снисходительную усмешку довольной учительницы. Хоть она и была довольна, на стуле не качаться все равно попросила, так что энтузиазм сдулся, а жар остыл, и только староста не сразу отвернулся, еще находясь в атмосфере свободной жизни.
Николас об этом вспоминать начал только сейчас, сидя в комнате с задвинутыми шторами и самого себя не в силах убедить, что он действительно читает книгу, а не ждет возвращения старосты.
Он даже ждал не сладостей, которые Олли собирался принести из столовой, а просто его самого, пытаясь определиться со своим отношением ко всему происходящему.
Было жутко не по себе, конечно, даже немного страшно из-за сплошной неопределенности, но с каждым жестом навстречу становилось все проще.
Себе Бедетти отказывать не привык, умудряясь извиваться в обстоятельствах ужом и выставлять все так, будто «все так и было задумано», оставаться при этом по-настоящему довольным ситуацией. Тяжелым испытанием оказалось даже не признание собственных желаний, а решение пойти на риск.
Конечно, староста мог посмеяться.
«Ну и что? Подумаешь, какой-то Чендлер посмеется. Если так, то это он идиот. Он не спихнул тогда, он не врезал, он сосался со мной, он разрешал его лапать, он признался, что педик, или что он тогда пытался этим сказать, он предложил крутить по-настоящему. Он вчера так парился из-за какой-то фигни, он сегодня начал, в конце концов. Если после всего этого он еще и посмеется, еще и скажет, что это я все не так понял, и что он так долго и тщательно прикидывался, чтобы поржать, он сам себя дебилом выставит. Нет, реально, больший дебилизм себе представить сложно – позволять кому-то сосаться с собой, чтобы поржать над ним. Он выставит себя бестолочью, если посмеется. Я выкручусь, а он – вряд ли. В любом случае, мне все равно, если это так».
Конечно, все могло получиться не так, как хотелось бы. Возможно, староста испытывал то же самое сейчас – желание, которое натыкалось на стену сомнений и страха неизвестности в будущем, даже в ближайшем. И хотелось, и кололось. Но кто мог гарантировать, что если забыть про сомнения и страх, пересилить свою паранойю, что через неделю все это не провалится с треском, оставив ужасные воспоминания еще надолго?
«Волков бояться…», - оптимистично, но с долей иронии подумал Николас, закрывая книгу и прижав ее ладонью, выглядывая между слабо сомкнутых жалюзи в окно. В комнате царил теплого оттенка полумрак, а на лице оставались ярко-желтые полоски проникавших лучей солнца. «Нет, правда. Это как-то тупо даже. Ну, с Морисом мы тоже сто лет дружили, а теперь перестали. Две недели, уже плевать. Это не отменяет того, что мы дружили. Это не портит все, что было классного. Тем более, мы разругались на пустом месте, он нагнал, я нагнал, а на самом деле… просто мы теперь не будем постоянно вместе, а это у всех так. Если с Чендлером все провалится, так это тоже не дольше, чем на неделю. Если так быстро провалится, то и париться не стоит, значит, все это чушью окажется. А если нет, то не провалится. Все просто. Он же тоже не идиот, поймет. Тем более, я-то не собираюсь ничего портить, если сейчас мне нормально, то с какой стати через неделю все провалится? Так что, если не он начнет психовать, то ничего не испортится».
Не отпускал какое-то время вопрос о том, почему староста постоянно уточнял, не считает ли его Бедетти девчонкой, не равняет ли с «подружкой» в этом плане, а сам явно ждал первого шага.
Ответ находился довольно просто, стоило успокоиться, и Николас усмехнулся собственным мыслям.
«А в библиотеке был, типа, не первый шаг. И в раздевалке тогда. И вчера. И вообще… такое чувство, что он постоянно намекает, как бы… даже тогда, в Хэллоуин, он же заявился в комнату. Мог подождать до утра, потом поскандалить. Нет, он явно нарывался, даже если сам не въезжал. Это странно, может, но… с такими предками-то странно делать первые шаги самому. Может, это и круто, что они свалили, кинули так, делай, что хочешь, но… мне было бы мерзко, если бы мне так открыто говорили, что им плевать, что там у меня на уме. Дерьмово, когда постоянно стремаешься что-то сказать или предложить. С таких станется проигнорировать или вообще заткнуть. И я… и мы… и он… и я… в смысле… блин, да правда, чего от Чендлера ждать, если его постоянно затыкают?! Я сам его вечно затыкал, а чего жду теперь? Да подумать смешно, заходит такой пресвятой староста и давай строить глазки, как телка. Нет, он прав. Он не телка. И это не фигня, что он парится. Как у него башка не пухнет со всех этих мыслей, вообще. Все гораздо проще, но на его месте… на его месте я бы тоже грузился. Блин, хватит думать, надо что-то делать, он сейчас придет, а я такой сижу и думаю, видите ли. Мне это надо? О, еще как надо. Я боюсь, что он посмеется? Нет, это же просто Чендлер. Сопля, которая по недоразумению… в общем, если он не въедет, он сам мудак и дебил, и убью, вообще. Пожалеет, если посмеется. Я боюсь, что все станет дерьмом, и даже общаться не получится? Так мы и так не друзья, сразу же договорились, мы просто… живем вместе. О, Дэнли оценил бы. Если все станет таким дерьмом, так и жалеть не о чем, правда. С одними расстаешься, с другими сходишься. Это же жизнь, нам же не по двенадцать уже, страдать я еще буду, ха, смешно даже. Нет, я не боюсь, что все испортится. Это как бежать с большим отрывом, а потом остановиться на половине дистанции, потому что страшно потерять уже пройденное. Потеряешь в любом случае, а шанс выиграть не вернуть. Да, именно так. И хватит уже ждать, пока пресвятой Чендлер сдохнет от прилива крови к башке, трогая тебя под столом, тоже еще… он же так отрубится в следующий раз. Кто из вас… ну… хоть он и не девчонка, правда, но… все равно… не я же», - Николас неуверенно хмыкнул, не желая уподобляться самодовольному в своей «самцовости» Остину, но в то же время поглаживая подушечкой пальца острый край одной из глянцевых упаковок в кармане.
«Что тебе мешает?.. Ну?.. Что мешает?!.. Только то, что он обвинит тебя в том, что ты педик и ошизел, и запал на него. Вот и все. Вот только хрень все это, как он может тебя обвинить, если сам сегодня… с чего бы, а?.. сначала наорал там, а потом давай лезть? Бред. Не обвинит. Может, он даже ждет этого. Да. Он ждет. Он сам сказал никуда не уходить, потому что сейчас придет», - Николас себя настраивал, закрыв глаза, в которые светила узкая полоска солнечного света, чуть сдвинув брови. Мысли почему-то вызывали довольную улыбку. Одна только надежда на то, что староста действительно хотел именно этого и ждал, а значит, тоже испытывал удовольствие от фантазий об этом…
«В конце концов… не захочет – вырвется, правда же?» - подумал он напоследок, слыша шаги по коридору и надеясь, что это еще не галлюцинации от волнения.
Олли репетировал первые несколько слов, которые собирался сказать, как только войдет в спальню. Что сказать? «Вот, держи, принес тебе, если хочешь, а если нет, то не надо».
«Что за чушь…» - Олли чуть не застонал, сам себя ненавидя и морщась. «С какой стати я придумываю, что сказать?! Блин, да зайду и просто брошу ему, ну», - он посмотрел оценивающе на одинаковые шоколадные батончики в обеих руках. «Не поймает – сам балда».
Он дошел до двери, вздохнул, закатил глаза от презрения к самому себе, повернул ручку и вошел, стараясь сохранять спокойствие.
- Больше ничего не было, - он переложил один из батончиков в другую руку и поднял ее, показывая оба, согнул ногу и пяткой захлопнул дверь. В этот же момент он обнаружил, что соседа по комнате в самой комнате нет, а через секунду понял, что Бедетти его караулил буквально за дверью, а теперь стоял и довольно ухмылялся.
- Очень смешно, - с абсолютным отсутствием эмоций на лице, только скептически двинув бровями, отреагировал староста. – Так ты будешь? Почему жалюзи опущены? Круто читаешь, кстати, смотрю. Дочитал уже? – с сарказмом уточнил он, чувствуя себя идиотом, но в то же время испытывая жуткую потребность заполнить тишину собственным голосом. – Что? А? – он переспросил дважды, поднимая брови и делая их домиком, а сам нервно сглотнул, чувствуя, что у него заколотилось сердце. Бедетти подступил как-то слишком близко, а говорить так и не начал, а если судить по выражению его лица, то даже не собирался, только как-то паскудно улыбался.
- Ты ответишь или как? Или я оба съем? – Олли изо всех сил еще цеплялся за единственную тему для разговора – десерт, но в итоге ему пришлось даже немного задрать голову, чтобы смотреть Бедетти в глаза, иначе пришлось бы смотреть на разбитую губу. Он не был против, но так лишних мыслей появлялось еще больше.
- А мне казалось, ты это не всерьез предложил, а чтобы как-то культурно свалить из библиотеки после… как бы это назвать… - Николас наконец удосужился сказать что-то, но лучше бы молчал, потому что староста перестал дышать и подумал, что упадет в обморок, прямо вот так и сползет по двери на пол от ужаса.
Обсуждать собственную выходку в библиотеке он не планировал. Особенно, на таком расстоянии.
- Значит, съем, - тупо хмыкнул он, сделав вывод.
Николас у него оба батончика резко вырвал из руки, не отворачиваясь и даже взгляд не отводя, противно ухмыляясь. Он собирался их отбросить на полку открытой части шкафа, но один не долетел и упал на пол.
Олли не успел недовольно поджать губы и опустить руку, как его так же резко схватили за полусогнутые руки, держа под локти. Быстрые движения в тишине, прерываемой только дыханием, ощущались еще острее, и Олли все-таки смотрел не в глаза уже, а на рот, то ли ожидая каких-то слов, то ли просто чего-то ожидая.
- Ты ведь не телка, правда, - с полувопросительной интонацией как будто напомнил ему Бедетти.
- Да вроде нет, - староста пожал плечами не слишком уверенно, снова поднимая взгляд и глядя все же в глаза.
- Значит, не будешь говорить, что просто нереально было убежать, или я так убедительно вешал на уши лапшу, что не смог отказаться?
- Не… не въезжаю, – Олли признался в сильном недоумении, а потому не успел закрыть глаза, да и расстояния особого не было. Дистанцию в пять сантиметров до его рта чужие губы сократили слишком уж быстро, и вместо того чтобы закрыть глаза, староста их вытаращил.
Это не было неожиданностью, но само ощущение лишало напрочь способности адекватно реагировать. Олли показалось, что у него глаза сошлись на переносице, потому что он таращился на закрытые глаза одноклассника и на то, как дрожали его ресницы.
«Наверное тоже парится», - подумал он как-то глупо, а потом наконец закрыл глаза, и в этот момент Николас от него оторвался. Отвечать на вопрос он так и не стал, посчитав это подходящим ответом, открыл глаза и увидел перед собой умиротворенное лицо с закрытыми глазами. Челка закрывала брови и почти закрывала веки, а щеки старосты снова начали краснеть, и это было единственным, что отличало его от спящего. Он потянулся было следом, не ожидав, что внезапный и практически долгожданный поцелуй прервется, и Николас подался навстречу. Олли отстранился в этот раз первым, но ненадолго, а потом отстранился Николас, но всего на полсантиметра от губ, чтобы староста к нему снова прижался. С каждым разом сокращая расстояние, а потом и вовсе его уничтожив, так что староста собирался уже взяться за его плечи, но сам был схвачен чуть раньше и именно так, как утром в душевой Николас мечтал. Он, может, и попытался бы вырваться ради чувства собственного достоинства, но было уж слишком приятно. Не осталось необходимости подаваться навстречу, потому что убегать Бедетти, во-первых, не собирался, а во-вторых, не имел возможности. В этот раз спиной к двери оказался Олли и перегородил пути к отступлению напрочь, так что волнение значительно уменьшилось.
Менее стыдно от этого, к сожалению, не стало, но что-то новое он почувствовал сразу. Бедетти разве что не постанывал чуть слышно, но точно мурлыкал что-то, жмурясь и то и дело отрываясь, чтобы снова чмокнуть в губы, пока поцелуй вдруг не стал неотрывным и глубоким, медленным и настолько сладким, будто батончики они успели съесть.
Николас не мог поверить, что когда он наконец решился, его не отрезвили, выплеснув в лицо ведро ледяной воды, не отшили грубыми и абсолютно искренними словами, даже не заботясь о его чувствах. Пусть даже потом последовали бы извинения, все уже было бы не так.
Но Олли не сделал этого, и чувство победы затопило изнутри полностью, заменив кровь и сделав тело таким легким и сильным, что на месте устоять было сложно.
Это был настоящий староста, живой, наяву, а не во сне, не насильно прижатый к дереву и не жгущий ненавистью во взгляде, не загнанный, а такой необычный и непривычный, что крышу сносило на раз. Не девчонка, но не резкий и дерганый, как несколько раз до этого, а какой-то грациозный, с неожиданно плавными движениями. Тянущийся за каждым порывом, отвечающий на любое действие и практически улыбающийся в коротких паузах для вдохов. Не пьяный, не под действием чего-либо, а абсолютно трезвый и вменяемый, искренний и осознающий все последствия, честный. Не в темноте ночи, а при свете дня, практически в полдень, готовый самому себе признаться в том, что делает это по собственному желанию, ведь может вырваться в любой момент.
Движения как будто создавали невидимые нити, запутывающие все еще сильнее, но в то же время связывающие гораздо крепче, чем простая симпатия или порыв, который невозможно сдержать из-за гормонального взрыва или желания поэкспериментировать. Что-то такое, что Остину недоступно, как оба считали на абсолютном серьезе, что-то такое, чем оба гордились из-за возможности испытывать, да еще и взаимно. Что-то такое, о чем не рассказывают, чтобы похвастаться, чем наслаждаться можно только вдвоем, наслаждаться даже тем, что это – именно тайна для двоих, которую все понимают и видят, но в которую никто не будет допущен.
Мысли сами по себе выветрились окончательно, и осталось только ощущение чего-то «идеального». Николас казался идеальным, и Олли в это искренне верил, захлебываясь эмоциями, цепляясь то за его плечи, то за руки, то обнимая за шею, трогая пальцами его лицо. Он был лучше Мориса, лучше, намного лучше, и одно лишь осознание этого грело, прямо жгло.
Может, он и не признавался себе раньше, но это патологическое желание обратить на себя внимание Бедетти в течение пяти лет говорило само за себя. Пусть ненавидящий взгляд, но только для него, пусть желание придушить на месте или утопить, но все мысли только об Олине. Любой ценой он готов был заставить о себе думать и успешно заставлял. Как же сладко было понять, в итоге, что Бедетти предпочел его всем остальным, даже Грэйсли, который казался его лучшим другом все эти годы. Самый красивый, самый крутой, самый эффектный, самый быстрый и сильный, самый нежный и добрый, благородный, но хитрый, умный и стойкий, самый-самый, ведь Остина даже рядом с ним поставить не позволяла совесть. На кого смотреть, если не на него, о ком думать, если не о нем?
Олли схватился дрожащими руками за ворот чужой рубашки, чувствуя соленый вкус крови из снова разошедшейся трещины на губе Николаса, попытался расстегнуть пуговицы, но не слишком преуспел, так что дернул посильнее, и две отлетели, оставив между собой самую надежную. Со второго рывка отлетела и он.
Николас с закрытыми глазами только зачарованно усмехнулся, когда староста его одной рукой обхватил за шею, нагибая в сторону, а второй содрал с плеча рубашку и принялся целовать, кусать в шею, задыхаясь и дергаясь от восторга.
Не Морис. Он не смог бы выглядеть так, быть таким, тихим до поры до времени, может, даже податливым и хрупким внешне, но на деле – сильным и решительным, не изнеженной девчонкой. Нет, Морис только ждал бы жестов в свой адрес, а в глазах остальных старался бы выглядеть крутым.
У старосты все было наоборот, и именно от прикосновений его пальцев – тонких, но узловатых, становилось жарко до невыносимости.
Не верилось, ни в какие ворота не лезло осознание того, что он не огрызается, не остается на расстоянии метра с лишним, как обычно, не острит и не хамит, не издевается, не насмехается. Николас себя раньше, конечно, утешал тем, что замарашка Чендлер ему просто завидует, но не отпускало поганое подозрение, что Олли действительно считал его смазливым и капризным педиком. Было так обидно, что слезы он еле сдерживал, а чертов белый шарф порвал и сжег, как предателя. А теперь тот же самый староста не просто подставлял ему губы для поцелуя, а сам хватался, цеплялся как можно крепче, будто боялся отпустить?..
Невероятно. Невероятнее некуда, ведь он – самый красивый, самый умный, самый странный и непонятный, необычный и скрытный человек на планете из тех, кого Николас знал. Не просто парень, не просто одноклассник, а именно лучший из всех людей. Не понять, что он скажет в следующий момент, неизвестно, что сделает, а сам – такой теплый, горячий даже, на вкус сладкий, а на ощупь – жесткий. Олли отвлекся от попыток раздеть одноклассника прямо возле двери, когда покрасневшие не то от прилива крови, не то от самой крови губы прижались уже к его шее под ухом. Он замер, стиснув в кулаках ткань чужой рубашки, закрыв глаза расслабленно, будто спать собрался, а сам боролся с желанием прижаться так сильно, чтобы не оставалось пространства совсем, чтобы нереально было дышать, не задевая чужое тело.
Одну руку он запустил Николасу в волосы, будто тот был дикой зверушкой, которую представилась возможность погладить, а вторую положил ему на шею, не веря, что такое можно делать на полном серьезе и по праву «обладателя».
Мог ли он себе представить, что к Бедетти можно будет хотя бы близко подойти, не то что прикоснуться?..
Николас времени зря тоже не терял, не просто присосавшись к чужой шее, опускаясь к плечу и ключице, но и запустив обе руки старосте под одежду.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |