Мне сделалось зябко.
– Алена, вы… ты меня извини, бога ради! Давай я тебя до дома довезу?
– Да что ж довозить-то? Вот он, дом.
– Алена, мне неловко просить… – Чтобы хоть чем-то занять руки, я заглушил двигатель. – Ты не могла бы чуть-чуть побыть со мною, поговорить о чем-нибудь? Мне крайне неуютно, у меня все мысли в смятении… Здесь такое творится, а у меня бензин кончается, и вообще…
– Бензин – это проблема, – серьезно кивнула она. – Колька-бензовоз только утром из райцентра привозит.
– Только утром?.. Да к черту бензин! Мне бы мысли в порядок привести! Поможешь?
Она задумалась.
– В машину не сяду – у нас тут сплетни быстро придумываются.
Я с готовностью выскочил из «Волги». Алена покусывала губу, будто сомневалась в чем-то.
– Бензин у Дуськи-кривой может быть. Айдате за мной.
* * *
Бензина у Дуськи не оказалось. Вместо него здешняя самогонщица выставила литровую бутыль первача и заплетающимся языком безапелляционно заявила, что я всенепременно должен его попробовать. В другой раз я непременно бы спросил, слышали ли здесь про указ, запрещающий самогоноварение, и куда смотрит председатель сельсовета, и почему жители не доложат участковому, но… ситуация была не та. Отогнав машину к реке, я в условленном месте тенистого берега расстелил плед. Там и попробовал. А через какое-то время под осокори пришла переодевшаяся в ситцевый сарафан Алена. Приняв от меня маленькую дорожную рюмку, пригубила, заулыбалась:
– Васька узнает – убьет! С чужим мужиком белую на речке пью!
Я попробовал вторично, и мне послышалось, как заскрежетала, сдвигаясь с места, моя приржавевшая заслонка.
– Алена, кто ты? Кто вы все тут?
– Люди, – она просто пожала плечами.
– Полчаса назад сквозняк починил мою машину, а репей и увеличительное стекло вернули к жизни ягненка – его даже не понадобилось выносить на луну, хотя как раз сегодня полнолуние! Алена, это колдовство?
– Ну вас, вы все шуткуете!
– Да какие уж тут шутки?! Я напуган, я буквально схожу с ума!
– А чего сходить-то? Чай, везде так.
– Нет, Алена, не так! – Я налил по новой и, не дожидаясь девушки, залпом выпил. – Не так! В большом мире есть тестеры, гаечные ключи и хирургические скальпели! Нельзя подзарядить аккумулятор от сквозняка! Нельзя вылечить животное лунным светом!
Она поправила подол, посмотрела на солнечные блики на воде, вдохнула всей грудью, светло заулыбалась. Глянула искоса, хитро:
– Вы ж, чай, под ультрафиолетовой лампой загораете?
– Ну… в общем, да, если время есть.
– И что? Теперь на солнышке загорать нельзя? А мясо небось на электрической плите готовите? И что? Костер теперь вам бифштекс не прожарит? А вода из города Ессентуки никому не вылечит гастрит?
Голова пошла кругом. Меня дурачили. Разумеется, меня дурачили! Но где, на каком этапе правда переплеталась с ложью? Наверное, я мог напрячься, вспомнить что-нибудь из забытого курса физики и химии, но Алене мои доказательства не требовались. То ли ей так промыли мозги, то ли… то ли… В конце концов, машина-то заработала, да и ягненок… того… ожил… Она светло смотрела на меня широко распахнутыми глазами, и впервые за много-много лет я почувствовал… участие?
– Просто там, в городах, вы обо всем позабыли… Напридумывали штучек… А я бы хотела попасть в город, поглядеть. В райцентре – что глядеть? А вот в Москве… да хоть бы и в Томске! Чай, интересно там у вас, шумно, людно.
Мотнув головой, я вновь выпил. Зашумело в ушах.
– А музыка? Что ты сделала с моей музыкой?
– Я правильно ее услышала.
– Погоди… Брамс, ре минор… Откуда здесь, в глуши, такие познания?
Она надула губки, но не столько обиженно, сколько эту обиду обозначая.
– Вот вы все издеваетесь – мол, дикие мы тут! А мой второй дедушка учителем музыки был. У него столько пластинок, что ой! А евойная жена, бабушка моя, – цыганка, у нее такой слух был, такой голос! Я у йих многому научилась, а потом и сама…
Пошатываясь, я дошел до машины. Боковое зеркальце пальнуло в глаза красным закатным лучом. Зажмурившись, я наугад ткнул кнопки магнитолы. «Седьмой комиссар», часть третья, аллегро. Взмахивая в такт указательным пальцем, вернулся на плед. Алена морщилась, даже не пытаясь скрыть этого.
– Ну, рассказывай, певунья, что
здесь
нужно исправить?
На секунду задумавшись, она склонилась ко мне и пропела на ухо. Меня затрясло. Да, целый день в дороге, жара, алкоголь неведомой крепости… Но, вероятно, дело было не в этом. Описать собственные впечатления от ее импровизации я бы, наверное, не рискнул.
Гениально? Божественно?
Мой язык уже порядком заплетался, когда я задавал следующий вопрос:
– И ты так с любой мелодией можешь?
До полуночи мы экспериментировали со всем, что приходило на ум. Захмелевшая, она замахнулась на Моцарта. Хех, на Моцарта!!! Тем не менее мне нравилось все, что она творила. Даже если не брать в расчет, что к тому моменту я был безбожно пьян. И я уже знал, что буду со всем этим делать.
Разведя костер, мы расположились по разные стороны от огня.
– Ты поедешь со мной?
– Куда? – смеялась она.
– В Москву, конечно! К черту Томск, мы поедем в Москву и покорим всех! Вместе. Мы ведь поедем?
– Да! Да! – Она ложилась на спину и любовалась звездами; она казалась счастливой.
А я с идиотской улыбкой наблюдал за кружением черных осокорей в черном небе и упивался предстоящим триумфом.
* * *
Ближе к рассвету меня зазнобило от пришедшей с реки свежести, но вставать к потухшему костру или перебираться в машину было невыносимо, и я лишь перекатился по росе на другой бок, сжался калачиком. Сквозь сон послышалось знакомое «фау-фау-вааа!», потом неподалеку рокотнула «Беларусь»…
Проснулся я с первым лучом, но не он стал причиной пробуждения, а буквально готовый лопнуть мочевой пузырь. Почему-то мы с Аленой находились по одну сторону от костра, на пледе, который я благородно уступил накануне. Став для начала на четвереньки, я краем глаза уловил что-то пульсирующее на белом фоне сарафана, но в тот момент мне было гораздо важнее добраться до кустиков. Я был все еще пьян, пьян тяжело и болезненно, поэтому, вытягивая из кустов шею, долго не мог понять, что это такое густое и черное затухающими толчками выплескивается на плед из-под воткнутого в грудь ножа.
Разумеется, я, как в самых дурацких книжках, бросился к ней и мгновенно перепачкался в крови. Трудно сказать, была ли она еще жива – не смотрела, не стонала, да и не дышала вроде. Я мало что соображал, но и этого хватало, чтобы понять – полчаса или даже пять минут кровь так фонтанировать не может, а значит – ее убили за миг до моего пробуждения. Или?.. Да, нож был тем самым – я лично вчера доставал его из сумки с инструментами, чтобы настрогать щепок для костра. Я смотрел на залитые кровью, трясущиеся руки и вспоминал, как тянул их днем к ее горлу.
Петрович! Дядя Митяй!
Торопясь, я перенес ее и неловко уложил на заднем сиденье. Хвала сквознякам, «Волга» завелась мгновенно, до конторы домчалась быстро. Мои надежды на то, что деревня просыпается с рассветом, оправдались – мастер был уже на мехучастке.
– Помогите! – всхлипывал я, осторожно вытаскивая Алену из машины.
Бородач не мигая смотрел на меня.
– Это не я! – замотал я головой. – Это или Вася, или Лешики, они там были, я слышал! Да не стойте же! Помогите! Что нужно сделать? Не молчите! Куда положить? На сквозняк? На луч рассветный? Где родниковая вода?
– Остынь, – тихо проговорил механик. – Поздно. Не получится.
– Как поздно? Почему не получится? Все получится! Я же вчера сам видел, как вы того ягненка!..
– Он был жив, – раздумчиво сказал мастер, – а она уж упокоилась.
– Здесь есть больница? Какой я дурак, какой дурак!.. Где больница, тварь ты этакая?..
Глава 1
По весне деревенька Вьюшка принялась разрастаться, словно куст клубники сорта «Виктория» в огороде у хорошей хозяйки: во все стороны от центральной – когда-то единственной – улицы выстрелили «усики» коротеньких, в два-три двора, улочек. Целыми днями там бодро взрыкивали трактора и экскаваторы, солидно цокали по теплому шершавому дереву топоры, взвизгивали отчаянные пилы, веселой барабанной дробью взрывались десятки молотков. Никогда так шумно и людно не бывает в деревнях, как в апреле: снег едва-едва наметился сходить, ледоход еще не начался, но ночами со стороны реки уже раздавался угрожающий треск, на дорогах распутица, очередную вахту с передвижным лесопунктом в тайгу не зашлешь, о посевной пока рано говорить, а ремонт и профилактика техники закончены еще в марте. Зато самое время озаботиться строительством.
Местные мужики, комсомольские бригады и заезжие шабашники – толпы, настоящие толпы перемещаются по Вьюшке от одного новенького сруба к другому! Блестят от пота белые после зимы, еще не обласканные солнцем плечи, спины, животы, длинно и непонятно хрипит транзистор, а потом и вовсе умолкает, и взмывает над деревней боевая, задорная песня, ее подхватывают на соседней площадке, а через два дома считают, что их хор и репертуар куда лучше, – и наперекор первой песне раздается вторая, третья…
Девчата, которые в эту пору свою работу в колхозе заканчивают куда раньше строителей, стремглав мчатся домой, чтобы привести себя в порядок, приодеться – причепуриться, как говорят на селе, – достают из сундуков и комодов свои лучшие капроновые чулки и нарядные, цветастые платки, от которых весной веет сильнее, чем от разбухшей влагой тайги, где снег пролежит под слоем опавшей хвои до середины, а то и до конца мая. Собираются девчата беспокойными смешливыми стайками и принимаются, щелкая кедровые орешки, прогуливаться туда-сюда, а то, что все время мимо стройплощадок, – так это случайно! Их, разумеется, абсолютно, ни капельки не интересуют мускулистые работящие парни, они совершенно не прислушиваются к задорным песням и шуткам со стороны растущих домов, и, конечно же, они совсем-совсем не обсуждают молодых людей, приехавших во Вьюшку, почитай, со всей области, а то и со всего Союза.
И запахи – такие запахи царят апрельскими вечерами, что просто с ума рехнуться можно, как выражаются старики. Запах вскрывшейся из-под зимней корки живой земли и черемуховых почек, густой дух насквозь мокрых деревьев в ближайшем кедраче, теплые оплеухи южного алтайского ветра с дальних холмов и самые главные ароматы на пиршестве пилы и топора – ароматы смолы и щепы. Голова идет кругом – и от ожидания, и от нетерпения, и от предвкушения, и от уверенности в завтрашнем дне! Оттого и песни звучат так бодро, оттого и девчата смеются так радостно, оттого и местные жители улыбаются мечтательно и благодушно – завтра, почти уже завтра новые дома будут готовы, и к осени ближе въедут в них молодожены, и заведут собственное хозяйство, и затопочут вскоре по ладным доскам лиственничных полов босые пятки малышей, и наполнятся ребячьим гвалтом улочки-усики… Завтра, почти уже завтра.
Катерина, положив ладони на чуть заметно выросший животик, насмешливо поглядывала из окошка на девчат – чудные! Вид отчаянный и независимый, а глазки с затаенной надеждой и интересом так и стреляют по сторонам, и у каждой сердечко в груди, наверное, так и колотится, так и подскакивает! Возможно, когда-то и Катерина выглядела такой чудной и глупой – от молодости и нетерпения, от жажды жизни, от весны и неопределенности. И хотя она была вряд ли старше девчат за окошком, ей казалось, что те времена прошли давным-давно. Ей повезло: ее жизнь стала именно такой, о какой мечталось, у нее есть любимый муж, она ждет ребенка, она хозяйка в собственном огромном доме.
Дом этот, воздвигнутый еще прошлой осенью, будто специально дожидался каких-то особенных жильцов. Председатель колхоза «Светлый путь», знать не зная по осени о грядущей женитьбе Николая с Катериной, по неведомой причине никому это новенькое жилье не отдал, не пообещал, не намекнул даже, какую именно семью планирует заселить в простор пяти комнат. Складывалось впечатление, что председатель и сам толком не ведает, кому из нуждающихся в расширении жилплощади отдать предпочтение. Но отгуляла, отшумела, отхороводила свадьба, объединившая гостей из двух сел, пронеслись по морозцу тройки с лентами и бубенцами, и сомнения, если и были, сами собой отпали. Невеста – дочь уважаемого человека, пусть тот и из соседнего села, жених – передовик, бригадир, активист и, по общему мнению колхозного правления, «очень перспективный парень». Негоже таким молодоженам ютиться в небольшом домишке бок о бок с мамками-тятьками! К тому же, по имеющимся у председателя сведениям, в семействе Крюковых в этом году намечалось прибавление, а подобным фактом во Вьюшке никто больше похвастаться пока не мог.
Осторожно, затаив дыхание, на цыпочках, кончиками пальцев обживала Катя свой новый дом. Конечно, и свекровь помогала постоянно, и мама из Светлого Клина приезжала по мере возможностей, и Николай старался изо всех сил – тут гвоздь вбить, здесь шкаф собрать, там полочку повесить. Однако ответственной за создание уюта Катерина назначила себя. Трюмо в углу, кружевные салфетки на подушках, беленькие мадаполамовые занавесочки на окнах и вырезанные из журнала «Советский экран» фотографии артистов на стене – это еще не уют. Если ей удастся почувствовать дом, сродниться с ним – вот тогда будут и тепло, и защита, и запах чистоты и выпечки, и счастливый детский смех. А не примет дом новоселов, откажется стать для них родным – так и получишь в итоге сквозняки из щелей, скрипучие половицы да плесень по углам. Посмеиваясь, Колька убеждал ее, что с подобной ерундой справится и сам, но Катя была свято уверена, что домашнее хозяйство – это исключительно ее, женская обязанность. Всю сознательную жизнь у нее перед глазами был пример матери, оградившей отца практически ото всех бытовых хлопот и проблем. «Я буду хорошей хозяйкой!» – успокоенно думала Катерина, еще не зная, что готовит ей жизнь во Вьюшке.
Сделав погромче музыку, передаваемую по радио, она ополоснула руки и принялась нарезать хлеб – толстыми ломтями, как любил Колька. Горячий ужин дожидался на чугунной печной плите, столовые приборы посверкивали на чистой скатерке. Мимо окон кухни сновали то строители, то девчата, то те и другие вперемешку; наконец в отдалении показалась фигура мужа – шел он вразвалочку, не спеша, степенно кивал налево и направо, здороваясь с односельчанами. Стоило подойти поближе, как его тут же окружила стайка Катиных ровесниц в капроновых чулках и цветастых платках, защебетала в три раза громче, принялась угощать кедровыми орешками. Катерине очень не нравились их ужимки, их возбужденный смех, и она в который раз с досадой подумала, что, по сути, ничего не знает о жизни мужа во Вьюшке. Она и в деревеньке-то этой ни разу не была, все только мимо проезжала по трассе на рейсовом автобусе по пути в райцентр. До той поры, пока сама сюда не попала, она попросту не задумывалась, какие у Николая тут друзья, как он коротал вечера, если не наезжал в Светлый Клин, с кем танцевал в местном клубе под модные кубинские пластинки…
Будто подслушав ее мысли, из репродуктора зазвучала песня Аиды Ведищевой:
Мне говорят, что тебя видали
Один раз с Любкой, другой раз – с Галей.
Где ж тут любовь, если пока —
Лишь арифметика?..
И так грустно сделалось от этих слов, что Катерина заставила себя отвернуться от окошка, чтобы не видеть, как Николай снисходительно и важно отвечает своим знакомым девицам, как пуще прежнего замедляет шаг и смеется над их шутками, как тайком косится на дом – не наблюдает ли за ним родная жена?
* * *
– Семушка, кто это был?
Семен Модестович Дягиль, агроном колхоза «Светлый путь», приглушенно чертыхнулся. Как ни старался он утишивать своего позднего гостя, как ни шептался с ним почти беззвучно в боковой комнатушке, а дверная щеколда напоследок все-таки звякнула, разбудив мать. «Сказать, что послышалось ей? – размышлял он, неторопливо входя в горницу, настырно пахнущую лекарствами. – Нельзя, обидится».
– Это ко мне, мама, по работе, – нехотя соврал он. – Как ты себя чувствуешь?
– Не врач был разве? – с сомнением уточнила она. – По походке вроде врач.
– Тебе показалось, – с терпеливой улыбкой ответил он, прилаживаясь на табуретке возле ее постели.
С подушки на него внимательно смотрели большие влажные глаза, и самая страшная мука заключалась в том, что глаза эти все понимали, все знали. Насколько проще жилось Семену Модестовичу, когда мать от слабости или под воздействием препаратов впадала в забытье! Каким малодушным он себе казался, когда украдкой вздыхал от облегчения, едва мать засыпала без стонов и метаний! Он сильный вообще-то, сильный и терпеливый, он готов сражаться с ее немощью, с ее болью, он все сделает, во всем поддержит, и только вынести взгляд больших умных глаз с каждым разом становилось все труднее.
Тусклый электрический свет неожиданно ярко отражался от стеклянных боков разнокалиберных пузырьков и бутылочек, шприцов и ампул, его желтизна разлитым подсолнечным маслом пропитала пододеяльник и наволочку, беленую стенку печки и страницы раскрытой книги.
– Почитать тебе? – встрепенулся Семен Модестович, схватившись за книжку, будто за спасительную соломинку: уткнуться в мелкий шрифт, увлечься сюжетом – лишь бы был повод не смотреть в глаза матери!
– Семушка, ты только не обижайся! – прошелестел слабый голос. – Ты, пожалуйста, сделай, как я прошу.
Пошла волной гладь одеяла, нарушая связь с реальностью. Лежала на подушке голова: выпуклый белый лоб, завиток волос, прилипший к щеке, бисеринки пота над верхней губой, сильный подбородок. Ниже, под одеялом, фигура матери истоньшалась настолько, что казалось, будто там и нет ничего, будто некогда сильное, женственное тело уже растаяло, будто голова – это все, что осталось. И когда гладь начинала шевелиться и встопорщиваться, всякий раз Семен Модестович ощущал мгновенный укол ужаса.
Выпростав тонкую прозрачную руку, мать извернулась и вытащила из-под подушки скомканную засаленную четвертушку тетрадного листочка в клеточку. Семен Модестович порывисто встал, опрокинув пару звякнувших пузырьков.
– Опять! – с ненавистью воскликнул он, не стыдясь своего шумного гнева.
– Семушка!
– Мама, ну, ты же современный человек! Ты образованный человек, учитель! Как ты можешь?! И я… Вот за что ты меня так опозорить хочешь? Я уважаемый специалист, профессиональный исследователь, в некотором роде – ученый! Я, в конце концов, кандидат в члены партии! И ты хочешь, чтобы я потакал какому-то деревенскому, дремучему мракобесию?!
– Семушка!
Он тяжело дышал, она беззвучно плакала, отвернув лицо к стене и обессиленно уронив руку на пододеяльник.
– Кто только тебе это дал?! – в пятый, наверное, раз с тоской вопросил он, выдернул записку из слабых пальцев и вышел из занавешенного закутка.
Пружинисто прошелся по комнате, не глядя швырнул листок в печурку – на растопку сгодится! – похлопал себя по карманам, выудил пачку сигарет «BT». Вернулся к голландке, приоткрыл задвижку, чтобы дым вытягивало в трубу, уселся по-турецки, чиркнул спичкой, подкурил. Сизая струйка, будто живая, зазмеилась, потекла в теплое черное нутро печки. Семен Модестович прекрасно понимал, почему так бесится, почему сейчас сердит на весь мир, а сердце в груди так и переворачивается от жалости и нежности. Может, давно уже следовало уступить матери – да хотя бы для ее же успокоения! Но поступить так значило признать бессилие – и собственное, и медицины.
Впрочем, медицина устами местного докторишки десятью минутами ранее во всем уже призналась сама.
Еще полгода назад, до морозов, когда мать старалась казаться бодрой, но во всем уже ощущалось беспощадное наступление болезни, он заставил ее лечь в городскую больницу на обследование. Диагноз не утешал, но лекарства, прописанные уверенной рукой, вселяли надежду, разноцветные бумажные и картонные упаковки радовали глаз мудреными названиями и легкомысленной леденцовостью содержимого. А потом мать сдала как-то сразу и безоговорочно, и перевозить ее куда-либо – например, в областную клинику, – стало опасно.
Местный докторишка разводил руками, но под напором «уважаемого специалиста» делал все новые и новые назначения. Семен Модестович даже в соседнее село ездил за тамошним медицинским работником – пусть тот всего лишь фельдшер, но парень, по слухам, толковый и молодой. Вдруг молодежь как-то по-другому сейчас обучают? Вдруг он знает какой-то такой факт или метод, который неизвестен врачу, окончившему институт лет пятнадцать назад? Все оказалось бесполезно. Молодой и толковый Владлен Михайлович, хотя ему и на своем участке наверняка забот хватало, собрался мгновенно и без лишних слов, всю дорогу терпеливо сносил неуютность машины агронома, холод, колдобины и ямы. Потом долго осматривал мать и еще дольше изучал историю болезни и опробованные способы борьбы с недугом, подробно зафиксированные в медицинской карточке. Увы, все, что смог посоветовать фельдшер, – это повторно сдать анализы, чтобы понять, насколько быстро и неумолимо меняется ситуация.
Три дня назад местный врач приходил, чтобы взять кровь, потом сам отвозил пробирку в райцентр, а сегодня ездил за результатами, о которых сообщил Семену Модестовичу десять минут назад.
Он никогда не мирился с поражениями. В любой, даже бытовой ситуации искал обходной путь, если прямой не позволял добиться нужного результата. Он и в работе шел до конца: разве кто-нибудь еще пару лет назад верил в его питомник? Смеялись над чудным новым агрономом, чуть ли не пальцем у виска крутили – а вот, пожалуйте! Из горстки с трудом добытых семян он вырастил особый вид быстрорастущих сосен, которые отродясь в этих местах не приживались! Лет через десять питомник превратится в настоящий хвойный лес – будет чем засеивать вырубки там, где тайга не смогла справиться с самообновлением. Вот и мать он во что бы то ни стало поставит на ноги! Из любви к ней, из упрямства, из привычки бороться до конца.
Но что делать, если предел уже наступил? Все средства испробованы, все обходные пути пройдены не по разу… Перелета до Москвы мать не переживет, приглашать какого-нибудь профессора бессмысленно, поскольку вместе с ним нужно будет везти целый самолет с оборудованием и персоналом…
Семен Модестович сунул руку в печурку, достал смятый листок, расправил на коленке. Кривым стариковским почерком с миллионом ошибок там была написана настоящая инструкция – обстоятельная, подробная, нелепая до судорог. Пойди туда-то, найди такое-то дерево, постучи три раза, положи в дупло вещицу больного, трижды поклонись и уходи, не оборачиваясь. На другой день будет тебе весточка, когда и где встречать остяцкого шамана. Он-де, шаман этот, многие сотни людей от смерти спас. Появится – не жадничай, расщедрись. К приходу его приготовь л’ам – низенький березовый столик – и алэл – фигурку старухи, покровительницы очага…
Бред какой! Вера в народную медицину у Семена Модестовича заканчивалась примерно на подорожнике, листья которого прикладывают к ранке, а уж камлание казалось чем-то чудовищным, языческим, еще более стыдным, чем быстрый шепот бабок-богомолиц в церкви.
Где он возьмет алэл? Заменит ли л’ам обычная скамейка? Расщедрись – это сколько? Он готов по достоинству оплатить представление, если оно вернет матери настроение, если укрепит ее надежду на выздоровление. Но что значит – не жадничай? Стоимость похода в областной театр – это достаточно? Или шаман берет плату в том же размере, что и столичный специалист, приехавший на дом с консультацией?
Семен Модестович усмехнулся и тряхнул головой – вот он уже и торгуется!
Одно хорошо – место, указанное в записке, ему знакомо: в прошлом году неподалеку оттуда валили лес, Семен Модестович дважды приезжал на вырубку. В первый раз – в начале вахты, когда лесопункт только перебрался на новый участок. Агроном долго ходил по кедрачу, выбирая семенник – дерево, которое обязательно нужно оставить нетронутым, самое крепкое, самое здоровое, богатое на шишки. От него через несколько лет родятся такие же крепкие кедры, и зарастет вырубка, затянется рана, восстановится тайга. Второй раз он приезжал, когда участок уже был отработан, – проверял, не задели ли семенник при трелевке, не понадобится ли здесь пересадка сосенок из питомника.
Это хорошо, это просто отлично! Он уже представлял себе всякие ужасы – как поедет в лес среди ночи, чтобы никто из деревенских не заметил, не догадался; как будет блуждать в темноте, по уши в грязи, по пояс в снегу… Теперь у него есть повод съездить в те края днем, не вызывая подозрений. Ну, мало ли что могло за зиму произойти с одиноким могучим кедром?
Утром, едва дождавшись медсестру-сиделку, он потеплее оделся и рванул к указанному месту. Гребня, тайком взятого у матери, ему показалось мало – он не верил в сказки. Поэтому к гребню прилагалась записка с адресом, фамилией, возрастом больной и, на всякий случай, диагнозом. «Газик» пришлось оставить примерно за километр. И так-то дороги почти не оказалось, а на холмах зима с ее сугробами была все еще в разгаре. Впрочем, нет – промозгло было среди тайги, сугробы напоминали до отказа напитавшуюся влагой губку, сырой туман цеплялся живыми шевелящимися клубами за нижние лапы елей. Поплутав полчаса на снегоступах, Семен Модестович нашел дерево, вполне подходящее по описанию. Достал и перечитал инструкцию, зло сплюнул и огляделся – не подглядывает ли кто? Постучал три раза, аккуратно просунул в дупло руку, положил на мягкую труху и слежавшуюся хвою бумажный сверток с гребнем и запиской. Долго думал, стоит ли кланяться, затем махнул рукой: он и так уже совершил ужасную глупость, приехав сюда, так что нелепостью больше, нелепостью меньше…
День тянулся невероятно долго, мысли Семена Модестовича напоминали увиденный утром живой клубящийся туман – густо, жирно, объемно и ни черта не понять! Он уже жалел о содеянном, ругал себя за слабость и оправдывался только тем, что, возможно, матери станет лучше. Ну, не то чтобы лучше – он не верил в сказки! – но, возможно, ей станет повеселее, полегче… Однако весточки от шамана все не было. Он извелся, готовя ужин и читая матери, он выкурил на десяток сигарет больше, чем обычно позволял себе, и только когда он уже расстилал себе постель, раздался твердый одиночный стук в окно. Семен Модестович распахнул створку, выглянул и обнаружил перед домом темный силуэт. Лица было не разглядеть, голос не показался знакомым, но он почувствовал облегчение, потому что человек произнес именно те слова, ожидание которых не давало покоя весь день:
– В полночь. Сами не зайдем, выйдешь встречать.
– Сколько денег? – шепнул он вдогонку.
– После!
Деревня привычно засыпала рано, не гуляли по причине непогоды парочки, не бузили шабашники, только собаки перебрехивались от скуки. Тревожно вслушиваясь в частое дыхание матери, Семен Модестович – тоже от скуки и еще немножко от страха – размышлял о том, что непонятность выходит с этими собаками. Почему-то днем он по голосу любую псину во Вьюшке мог опознать, но стоило наступить темноте – их лай непостижимым образом менялся, и соседского Джека уже не отличишь от Нагана с того конца деревни… А уж выть начинают – так совсем жуть берет, потому что днем ни одной знакомой воющей собаки агроном никогда не видел.
К полуночи он весь был на шарнирах и иголках, не мог ни сидеть, ни стоять, ходил по комнате в толстых вязаных носках, косился то на часы, то в окно. Если кто-нибудь застукает его, когда он выйдет встречать шамана, – это будет конец! Тут уже не отшутишься, не отделаешься небылицей, не прикинешься дурачком. Дойдет слух до кого следует, вызовут на бюро: «А не вы ли, товарищ Дягиль, кандидат в члены КПСС, недавно прибегли к услугам антиобщественного, антисоветского элемента, именуемого в фольклоре шаманом?» Глупость, глупость, какая же глупость!!!
Не одеваясь, сунул ноги в кирзовые сапоги, выбежал на улицу. Темно, тихо, пусто… Шелестели, скребли по невидимой на фоне беззвездного неба крыше голые ветки липы, подвывал где-то вдалеке, тянул протяжно тоскливые ноты не то Джек, не то Наган, не то еще какая-то псина, но эти звуки, как всегда бывает в деревнях, не нарушали тишину, а будто бы подчеркивали ее. Тревожно было Семену Модестовичу, тревожно и зябко. Похлопал себя по карманам, достал пачку сигарет, потом вспомнил, что спички остались дома, и окончательно приуныл.
Две бесформенные фигуры словно выросли из-под земли, соткались из мрака, отделились от теней, отбрасываемых осокорем. Семен Модестович придушенно ойкнул и попятился. Силуэты плавно надвигались на него, пугающе медленно и беззвучно. Наконец они вплыли в пятно света, процеженного через тюль на окне, и он смог разобрать хоть какие-то детали.
– Доброй ночи, хозяин! – негромко сказал тот, что выглядел помоложе. Похоже, именно он стучал в окно вечером. – Веди в дом.
Нелепо кивая и совершая руками ненужные жесты, Семен Модестович отступал к калитке. Первый с таинственной улыбкой шел за ним, нес на плече увесистый баул. Второй поотстал, поминутно оглядываясь на дом молодых Крюковых – что-то ему там явно не давало покоя.
– Меня Ленькой звать, – сообщил первый в сенях. – Как зовут шамана – не скажу, посколь тебе без надобности.
– А как же мне к нему обращаться? – удивился Семен Модестович, открывая дверь в горницу и широким жестом приглашая гостей внутрь.
– А на кой тебе к нему обрашшацца? – содрав с ног галоши, шагнул через порог молодой. – Он все одно не ответит.
– Почему?
– А он с людями как-то не очень, все больше с духами разговариват.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |