Часто совершенно непонятно, когда Сарнисса говорит с коварством и уколкой, а когда серьезно. Но Ману тут всё же ощутил ту самую язвительность самки.
— И что, Ману, как у вас с ней?
— Зачем ты спрашиваешь?
— Гиенья мать, да я же львица. Мне такие штуки интересны — сначала широко посмотрела на него, а потом сузила глаза — Сарнисса так любит делать. Она всегда живо себя ведет.
— Ну как… Ну так. Да, у нас действительно появились… отношения. Мы, как говорится, уже не далеки, но еще не совсем близки.
— Да ладно, Ману. Всё ведь понятно, насколько вы стали близки, — вздохнула Сарнисса с хитрой улыбкой.
Сын конунга засуетился:
— Что это там понятно?
— Ай, ну ладно уж. Не хочешь об этом говорить — не говори. Я не набиваюсь.
На самом деле Ману просто до жути хотелось с кем-то поговорить именно на эту тему. Он вдруг подумал, что нужно сказать правду: однажды чуть не попался на такой лжи.
— У нас ничего не было, — честно сказал он.
— Прям-прям… — оживившись, повела ушком Сарнисса.
— Она, знаешь ли, что-то не захотела, — притворно зевнув, сказал Ману, развалившись.
В самом деле, не будешь же признаваться, что боишься львицы?
Сарнисса, чуть сощурившись, смешливо хмыкнула:
— Почему?
И ее тон был таков, будто Ману сообщил ей, что завтра не взойдет солнце.
— Я не знаю.
— Но у вас ведь всё так хорошо, — тронула Сарнисса свой нос.
— Ну да… Но она, наверное, еще стесняется.
— Стесняется? — Сарнисса стала поглаживать свой нос, словно стараясь скрыться от Ману за лапой.
— Гм. Да, — Ману постарался сказать это как можно удивленнее.
— Как смешно. Уже вполне взрослая львица. И отказывается? Боится? Тем более, что она совсем не робкого десятка, — Сарнисса ну совсем прикрыла рот, и видно лишь ее коварные, смешливые, жгучие глаза.
— Да, мне это тоже странно, — пересохло во рту у Ману. — Знаешь, раньше у меня были львицы… Так там было как-то сразу, — он понял, что говорит полнейшую чушь, но старые страхи и неуверенности словно завладели им, нашептывая слова на ухо.
— Как-то сразу?
— Ага. Раз — и всё, — махнул лапой.
Сарнисса призадумалась:
— Мммм…
— Ну. Что?
— И кто у тебя был? — вопрос прозвучал спокойно, но Ману аж одернулся.
— Как кто. Львицы. Что ты спрашиваешь? Это личное.
— Ману.
Сарнисса так умела сказать это «Ману», что он начинал теряться. В произнесенном ею имени было всё: укор, немножко насмешки, неуловимая симпатия и еще много чего.
— Ну?
— Какие львицы?
— Ой, да какие. С четырьмя лапками, с ушами, с хвостом, — он предпринял жалкую попытку отшутиться.
— Какие львицы, кто? — с необычной, но очень верно рассчитанной настырностью шла вперед Сарнисса.
— Сарнисса, тебе не стыдно такое спрашивать? — теперь он предпринял такую же жалкую попытку перейти в наступление.
— Так какие львицы, Ману?
— Перестань. Я — сын конунга, в конце концов. Предводитель твоей группы. Требую уважения. Перестань спрашивать!
Это не возымело ни малейшего влияния на коварную, ладно слаженную и яркую сердцем разведчицу Иллари.
— Ману. У тебя кто-то был? Ты имел львицу?
— Что за смешной вопрос, честное слово.
— У тебя была львица?
Он вдруг понял, что проиграл. Его раскусили, как кость.
— Нет.
— Почему? — она не казалась изумленной. Скорее, хищницей, что добивает жертву.
— Я не могу… Я не знаю…
— Почему?
— Не хочу об этом говорить.
— Нееет. Ты хочешь, — исключительно точное чувство самки не подводило Сарниссу.
— Послушай. Это будет мучительным, и ни к чему не приведет. Ты и так уже слишком много знаешь. Я сам с этим справлюсь. Сам!
— Ману, сам ты с этим не справишься. Тебе нужен еще кто-то другой, желательно из самок, — звонко засмеялась Сарнисса, словно радуясь неудачам Ману. Ее смех прозвучал сущей издевкой.
— Проклятье. Зачем ты это говоришь?..
— Очевидно. Мы же друзья. Просто хочу тебе помочь, — совершенно невинно ответила она. Так невинно могут говорить лишь те, кто снует во тьме порока.
— Кто тут может помочь… Чем ты мне можешь помочь? Если я выговорюсь, то вряд ли мне полегчает. Скорее, напротив.
Закрыв глаза лапой, Ману впился когтями в собственную гриву.
— Сарнисса, я боюсь, я не знаю… Когда я дохожу до этого момента, то меня начинают держать какие-то мысли, очень много мыслей. И самая главная: «Уже можно? Или нет?!». Кроме того, я как-то боюсь причинить страдание, боль, сделать что-то не то… Насилие. А соитие — это всегда насилие, понимаешь? Ну вот… И получается, что всё мое желание тухнет в этом бесконечном сомнении, что питает само себя. Понимаешь, этому нельзя научиться, этому не могут научить. Это нужно пробовать самому. У меня никогда не было такого, чтобы, знаешь… чтобы было без напряжения, без переживания и обязательств, чтобы я знал, что в случае неудачи ничего страшного не будет. А у меня всё было словно в последний раз в жизни. Ты с ней ходишь, гуляешь, даже целуешь, всячески ласкаешь, но оттягиваешь этот момент — потому что страшно! И чувствуешь, что уже можно, что уже надо… А потом приходит момент, и думаешь: «Нет… Наверное, еще нет… А вдруг она обидится?!». Вроде прекрасно знаешь, что делать… Но на самом деле — не знаешь! Получается всё как-то смешно, нелепо, невпопад. О, нет, я сошел с ума. Зачем тебе это говорю…
Похоже, трагическая история Ману очень слабо тронула львицу. Она продолжала смотреть на него смешливо и порочно, иногда даже ухмыляясь в такт рассказу; совершенно нарочно Сарнисса лежала в расслабленой, вольной позе, всячески играя хвостом, словно противопоставляя его сжатость, тугую собранность и напряжение.
— Вот со Сэнзалли… — сглотнул он. — Посмотри. Если я облажаюсь — а я облажаюсь — то она подумает, что я ненормальный, или не хочу ее, или еще чего. Она подумает… Шакал, мы с тобой тут говорим, а она может узнать!
— Не узнает, — покачала головой Сарнисса, закрыв глаза.
— Чего ты так уверена?
— А ты ей не рассказывай, — очень медленно подмигнула она.
У Сарниссы всегда всё просто и ясно.
— Ну да… Она ведь шамани. Что-то да разнюхает. Попробуй пойми, как она это делает.
— Это, наверное, очень трудно жить со львицей, которая всегда знает, когда ты лжешь, — снова засмеялась Сарнисса. — Да не узнает, расслабься. Просто поймет, что мы с тобой просто беседовали на эту тему… Ничего страшного. Кроме того, поверь — если она может ощутить ложь, то уже давно ощутила твою неуверенность. Так что, если хочешь, ты облажался еще раньше.
Это простое и совершенно точное замечание совершенно сбило его с лап.
— Ты меня просто убиваешь… — Ману было так плохо, что разболелась голова.
— Да ладно. Я тебе показываю мир таким, как он есть.
Он сидел недвижно, а потом встрепенулся, и молвил, глядя ей в глаза:
— Знаешь, тут наверное нужно… Пусть мне Сэнзалли посоветует какую-то шамани Союза, самую лучшую, и я пойду к ней за советом или за травой какой… — уверенность его гасла с каждым словом.
Сарнисса точно выдержала нужные мгновения молчания.
— Да только вот Сэнзалли сама есть шамани. Зачем искать? Иди к ней.
Ману замахал лапой, словно закрываясь от слепящего солнца:
— Нет-нет, я не могу ей сказать. Это ж кошмар будет. Я просто спрошу у нее, куда обратиться, куда идти. Скажу, что у меня небольшая проблема или болезнь… — цеплялся Ману за собственную бессмыслицу.
Мягко, как волна, перекатившись по траве, Сарнисса невозмутимо ответила:
— Ага, а она тут же предложит обратиться сразу к ней. Сэнзалли спросит: «Зачем идти, если у тебя есть я?». А ты… Ты что скажешь? Она тебя по глазам раскусит. Даже я раскусила, Ману.
— Не знаю, пусть мне дадут какое-то снадобье, чтобы я сразу или сдох, или обрел уверенность. Иначе сойду с ума.
Она смотрела на него, улыбаясь, чуть приоткрыв рот; глаза ее светились каким-то веселым, озорным огнем. Потом Сарнисса толкнула его лапой, ощутимо так:
— Да не надо тебе никаких трав. Никаких снадобий. Ману, тебе нужна львица.
Он ощутил ее когти на своей гриве.
— Знаю. Знаю. Я понимаю.
— Хочешь, — Сарнисса выдержала хорошо продуманную, мучительную паузу, — я кое-что скажу?
— Да.
— Всякое желание, которое ты стараешься придушить, бродит по телу и отравляет жизнь. А тем более такое сильное и основное.
— Это верно. Это верно… — он посмотрел на нее, потом отвернулся. Потом снова на нее.
— Есть один верный способ убрать искушение — поддаться ему. Это тоже верно?
— Да. Верно.
Она чуть приподняла голову, чуть прижала ушки; рот ее всё так же приоткрыт, и Ману видит ее чуть обнаженные клыки. Лежит она, как обычно лежат львицы — передние лапы, как обычно, вдоль тела, а задние — набок. Его вдруг совершенно заворожили плавные, округлые линии бедра, что переходили в стройную лапу, на которой покоился кончик хвоста.
Взгляд у нее… То ли заинтересованный, то ли насмешливый, то ли гордый, то ли высокомерный — невозможно сказать. Ее глаза несколько раз осмотрели его с лап до ушей. Когти правой лапы еле заметно втягивались и вытягивались.
— Ману, а какую львицу ты хочешь?
— Не знаю. Иногда я думал, что почти любую.
Он почему-то подумал, что Сарнисса посмеется над этими словами. Сын конунга! Почти любую! Но такого не случилось.
— А о чем ты мечтаешь?
— О всём.
— Ману, когда ты смотрел на меня… Ты думал об этом?
— Да.
— А сейчас — думаешь?
— Да.
Игриво улыбаясь, Сарнисса опустила взгляд, а потом снова пронзила его жгучестью, снова чуть приоткрыв рот. Ей определенно доставляла наслаждение эта совершенно издевательская игра.
Поняв, что она просто мучает, терзает его, Ману хотел было всё решительно, свирепо прекратить. Но как-то не мог. Потому лишь устало и напряженно молвил:
— Сарнисса, вот зачем ты меня пытаешь?
Она в ответ лишь подняла бровь.
«Шакал, чего она хочет добиться? К чему всё это?!».
Ранее его взгляд блуждал вокруг, боясь остановиться на ней. Теперь Ману решился ответить ей, разглядел получше.
— Ману. Идем? — взмахнула она хвостом чуть сильнее, чем позволяют приличия.
— Но… Как…
— Хочешь? Третий раз не спрошу.
— Да.
— Уйми волнение. Никаких обязательств.
— Я…
— Тогда иди за мной. Поймай меня, — мурлыкнула она, хотя убегать было некуда.
**
Их собралось тридцать голов. Дэнэнаи обещали, что дадут еще десять, но обманули.
— Изверги! Изверги! Сущие изверги! — смеялся кто-то из старых, разглядывая ставших в ряд молодых львов-вольсунгов. Некоторые из них сегодня, вполне возможно, станут ринасу, а это всегда важный день для всякого молодого льва. В этот день над ними будут подшучивать все, кому не лень — так положено. По традиции. И бить по ушам — это тоже традиция.
Первыми на землю Союза должен ступить прайд Хустру. Это на юге. На севере — Йонурру зайдет в северный прайд Союза.
Старые, опытные сейчас не пойдут. Львицы тоже.
На всякий случай по йдут две Ашаи, муганг Хустру (для руководства, приличия и присмотра), двое старейшин.
Все уже знали, что южный союзный прайд был-был… да исчез! Будто буйвол языком слизал. Разведчицы этим утром исходили его окраины вдоль и впоперек, рассматривали его холмы и скалы. Издалека, конечно. Ничего не нашли, никого не нашли. Было видно, что все ушли в огромной спешке и реально за мгновения до того, как появились разведчицы Ваал-сунгов.
Никому не нравилось, что вражеский прайд взял да исчез, причем неизвестно куда. Это только с первого вгляда хорошо. А вдруг какая-то хитрость? Наверняка, хитрость. Все ведь свободные говорят, что этот Союз — непрост.
Делать нечего, нужно делать разведку боем. Указано: если союзные будут смирными — вести переговоры, мол, сдавайтесь нам на милость; если начнут сопротивляться — будет драка.
Муганг попросил Ашаи-Китрах погадать, но те выдали смешной ответ:
— А этот южный прайд ушел.
— Это я и без вас знаю. А куда ушел? Зачем?
— Узнать не можем.
И все они, чуть нервничая, в полдень отправились на землю прайда Делванни. Муганг отправил вперед и по сторонам по двое львов — такое охранение. А сам принялся думать и зорко смотреть по сторонам.
«Наверняка засада», — подумал он.
Он и подумать не мог…
…что прайд Делванни попросту убежал со своей земли, в полном составе, прямо в Хартланд. И причиной этого стало следующее.
За день до этих событий к дренгиру Делванни попросту влетел Ульмар. Вид у него, конечно, был неважный и страшный: весь нос и морда в крови, глаза — безумно-испуганные, и слюна капает. И мгновенно наплел всё, что говорил ему страх. Вольсунги здесь! Они идут!
Вспомнив всё, Аргир похолодел и приказал всем спешно собираться.
— Идем в Хартланд! — беспрестанно повторял он, боясь собственной тени.
…Ваал-сунги разбрелись по земле прайда Делванни, осматривая каждый уголочек и заглядывая под каждый камень.
— Даю слово, они только что ушли! — непрестанно твердил кто-то из старых львов, и это было правдой. Сохранилось всё: запахи, следы, недоеденная туша зебры, возле Южного холма, придавленная трава, ободранная когтями кора деревьев.
Заглянули в пещеру дренгира. Конечно, Ваал-сунги не знали, что это его пещера. По-хозяйски осмотрелись. Кто-то из молодых зачем-то раскидал сухую траву, которая устилала один из уголков, за что получил меж ушей: пещера пригодится, и не одному прайду Ваал-сунгов здесь еще жить. В пути к Нахейму здесь сменится не один прайд, ведь земли-то хорошие…
Посмотрели в ниши и небольшие пещерки Южного холма.
Позже всего осмотрели Дальний холм, хотя, как ни странно, он был ближе всех к стороне Ваал-сунгов, к востоку. Видимо, потому, что он был самым крутым и замысловатым: то тут, то там торчали острые камни, то какие-то кусты, то маленькие, цепкие дроматии. Там-то и случилось то, что Ваал-сунги шутливо обозвали «первой победой».
Группа из пятерых львов, с шутками и озорством, шла по тропке, что вела наверх. Эта тропка явно к чему-то вела, потому стоило ее обследовать. Конечно, там никого не могло быть, потому все шли расслабленно, смеясь.
— Я думал, веселее будет. Хоть немного подеремся… А тут скука одна.
К группке прибилась и Ваалу-Харана, одна из молодых Ашаи прайда Хустру. Она, вообще-то, спокойно могла остаться внизу, но ее заинтересовали замысловатые черные полосы на одном из камней у подножья; поддев их когтем, Харана поняла, что они сделаны соком хирайи — в точь таким же, каким пользуются сами Ашаи-Китрах для раскраски.
Большинство сестер Ашаи-Китрах владеют пытливым, смекалистым, живым умом. Ясно, что черную краску из сока хирайи умеют делать лишь Ашаи-Китрах. Но их здесь никогда не было. Тогда кто нанес эти полосы? Правильно: мерзкие, подлые, оскверняющие мир шаманаи, либо же к ним приближенные…
…Аргир неприлично долго упрашивал Фринаю пойти с ней. Но там оказалась непреклонна:
— Я дождусь Сэнзалли! Я дождусь Менани! Они убили Ушалу — убьют и их!
Дренгир просил, угрожал, убеждал. Говорил, что нет смысла оставаться — найдут и не пощадят. Говорил, что Сэнзалли вообще не должна здесь оказаться, ибо пойдет вместе со своей группой напрямую в Хартланд — им так приказано. И Менани тоже. Говорил, что даже если Сэнзалли придет сюда, то она ничего не сможет предупредить: наверняка вольсунги перехватят Сэнзалли еще до того, как Фриная встретится с нею.
— Это моя ученица… Не могу.
Проснувшимся чувством Фриная знала: Сэнзалли придет именно сюда, в родной прайд. Она не должна оказаться тут сама, среди врагов. Наставница встретит ее и уведет в Хартланд. Да, именно так.
— Это безумие, Фриная! Всё серьезно! Пойми! Серьезно!
Нужно уходить всем вместе к Хартланду. Понятно, что с мгновения на мгновение вольсунги начнут наступать. И Аргир понимал: прайд не выдержит, он вообще к этому не готов. Конунг запретил вступать в конфликт, а следовательно — обороняться. Конунг говорил, что в случае нападения следует сдать землю, отступить, а там видно будет.
Ему предстоит сложнейший переход в полном составе прайда. Со всеми детьми, старыми, молодыми, подростками и прочим-прочим. Ничего хуже этого придумать нельзя, но это нужно совершить. И тут нужно убеждать одну львицу, тратить время и нервы.
Взбеленившись, Аргир ударил Фринаю. Та не ответила. Плюнув, он оставил ее.
«У нее и так нету родни. Шакал с ней», — рассудительно подумал он.
Дренгиру иногда нужно принимать непростые решения. Вот одно из таких.
Отец Сэнзалли страшно надоел Аргиру расспросами:
— А что со Сэнзалли? Менани?
— Я устал тебе повторять, Аринай! Устал! Они пойдут напрямую в Хартланд! Ты меня достал! В Хартланд!
Суетливые приготовления длились почти всю ночь. К огромному везению, никого не было на длинной охоте. А на рассвете весь прайд Делванни ушел на северо-запад, к спасительным землям прайда Хартланд.
Фриная осталась в пугающем, странном и трагичном одиночестве. Она, взобравшись на саму верхушку своего Дальнего холма, смотрела, как лучи восходящего солнца показывают ей вереницу родного прайда, уходящего от собственной земли. Отсюда казалось, что прайд движется невероятно медленно; тем не менее, вскоре он растворился в желтизне саванны, словно его никогда не существовало.
У Фринаи не было никакого плана или даже намека на план. Она сошла вниз, торопливо попила воды на водопое, а потом снова забралась на свой холм. И почти сразу же увидела, что идут вольсунги.
Так. Нужно сберечь саму себя, пока не пришла Сэнзалли. Менани в Делванни не вернется, а вот Сэнзалли вернется точно — так знала Фриная-шамани. Что делать? Прятаться по зарослям и кустам? Спрятаться где-то на холме?
Но ей нужно знать, когда именно Сэнзалли придет. Почувствовать. Чтобы перехватить и отвести прочь. Для этого нужны тишина и покой.
Пока голова раскалывалась от мыслей, вольсунги подошли совсем близко. Пребывая в некоем оцепенении, тумане, Фриная зашла к себе в пещеру. «Первое, к чему пойдет Сэнзалли — так это к пещере шамани. Значит, нужно ждать ее тут. Она славное дитя…», — с обреченной эйфорией подумала Фриная и всплакнула, но совсем чуть.
Послышалось два рыка странной, высокой тональности. Наверняка, это какой-то знак у вольсунгов.
Она подумала о том, что так мало пройшла дорог, и так много сделала ошибок. Знала Фриная, знала, что ученица не слишком уважает ее; но так случилось не со зла — всё, что она могла отдать, она отдала. Всё, что умела — сделала…
…Ваалу-Харана первой насторожила всю группу, когда они были в нескольких прыжках от входа. Она неуверенно предупредила, ощутив слабое дуновение ветерка по загривку:
— Кажись, там кто-то есть. Хостурры есть. Кто-то есть!
Сначала никто не решался войти. Со света дня невозможно разглядеть, что там творится, во тьме пещеры…
…Фриная подумала, что дальше прятаться глупо. Вольсунги что-то заподозрили, и наверняка ее найдут, продрогшую, в темном углу. Разве это достойно?
Можно ведь сделать хоть один смелый поступок в жизни?
«Я их совершила немного. Ну, да ничего», — остраненно, словно не о себе, подумала Фриная, выходя им навстречу…
…Эту вражескую львицу легко убил кто-то из молодых; он сидит степенно, важно, но иногда глупо улыбается. Это у остальных пусть голова болит — будут ли считать их поход достойным звания ринасу, либо же нет. Скорее всего, муганг вместе со старейшинами решит, что поход не был боевым, и снова молодые львы, что и в этот раз не стали ринасу, получат смешливые оплеухи по ушам.
Но его звание теперь уж точно никуда не убежит. Ведь он, считай, первый, кто открыл счет побед в этой войне.
Когда он увидел эту львицу, то бросился мгновенно, не думая, как и учили. Тут думать вредно. Кто задумался — тот и прозевал шанс доказать свою смелость. Правда, потом Ваалу-Харана сказала, что эта львица была шаманаей. Говорят, это к добру не приведет — шаманаи могут мститься даже после смерти. Но Ашаи-Китрах успокоили:
— Не тревожься. Если что — поможем. Ваал с нами, Ваал с тобой.
И теперь все хаману — его.
Мотивация — великая вещь.
Потом долго спорили о том, правильно ли он поступил либо нет. Некоторые начали брюзжать, что стоило эту львицу сначала допросить. В конце концов, муганг махнул лапой, когда всех собрал для возвращения:
— Убил так убил, чего спорить. Тем более шаманаю. И вообще, я-то думал, с этим союзом будет что серьезное. А тут прогулка.
Все заулыбались.
— Ладно, пошли домой. Завтра эта земля станет полностью нашей.
**
Вообще-то, Сэнзалли намеревалась просто поспать, отдохнуть, но как только сомкнула глаза, так сразу вылетела из тела; тут же выбросило в сиящую темноту, а потом ее душа попала в «черный» мир, который уже неплохо ей знаком. Ранее Сэнзалли старалась всеми силами избегать его — зналось, что в нем ничего живого, одна лишь темно-бурые камни, совершенно бессмысленное небо с красными прожилками, плавающее, нестабильное восприятие и ощущение некоего то ли жара, то ли шипения внутри второго тела. Он — промежуточное звено между домашним, привычным миром и миром «шепчущих камней» (Сэнзалли не знала, как его называют другие шамани, потому приходилось придумывать собственные слова).
Выяснилось, что он совсем не так уныл и прост, как кажется. Если в мир шепчущих камней был источников инсайтов, туманных предсказаний, предчувствий, всего неясного и непрочного, то, как выяснилось, черный мир — мир знания: прочного, твердого, ясного. Причем знание не приходило в словесном виде, а словно сразу поселялось в сознании. И Сэнзалли, только попав туда, уяснила для себя, что изначально вполне верно определила смысл и природу древнего слова «нйах». Она сразу попала на какую-то вершину, которую особенно продувал этот внутренний жар; в один момент она казалась небольшой, а в другой — ужасающе высокой. На ней стояла глыба, а на глыбе — нечто начертано. Сэнзалли не разобрала в прямом смысле, что именно, а просто поняла, что это — «нйах».
«Нйах прекращает сотворение мира, а потом возобновляет его».
— Нйах! — крикнула она, и тут же всё словно исчезно, и не только всё — Сэнзалли сама исчезла. Было «до» и «после», но «между» не было. В этом «между»: пустота, небытие, отсутствие. Кольцо времени словно кто-то перекусил надвое.
Черный мир поменялся. Другими стали очертания скал, гор, камней, чуть другим стало красное небо без солнца.
— Нйах!
Всё снова чуть поменялось, изменились оттенки.
— Нйах!
Ясно, почему всё слегка, но меняется. Сновидение — это ведь огромное, нестройное, волнистое отражение мира; если закрыть глаза, глядя на воду, а потом открыть, то увидишь новый хаос отражений, иную игру бликов и тени.
«Когда моя душа наново делает этот черный мир, то он не будет тот, что прежде», — подумала она.
Сэнзалли начинала понимать всё глубже. Исчезновение мира, его «неделание» сознанием длилось ничтожное мгновение. Но выход из этого небытия, возвращение, новый цикл делания мира требовали маленького, но времени; и именно в этот момент сознание совершенно беззащитно; что ему преподнесут, что покажут — из того оно начнет строить свой мир.
Если совсем просто, то «нйах» — слово для остановки сознания. Маленькой смерти. А потом сознание очень быстро рождается заново.
А показать и вселить во время перерождения можно что угодно.
В том числе — ночной страх.
Сэнзалли, поняв это, одновременно усвоила еще одну вещь, которая показалась ей невероятно важной.
Видение, за которым так стремятся столь многие шамани, не может быть восприятием мира таким-как-он-есть. Никогда в жизни. Мир тогда и будет этим «ничто», пустотой; ибо он настолько же ничтожен без сознания, как и оно без него. Сознание нельзя поставить над миром и воспринимать.
Видение — это просто способ более широкого восприятия. Не больше. Не меньше.
«Я — вселенная, что созерцает саму себя», — радостно и печально подумала Сэнзалли.
Как только мелькнули молнии этих мыслей, ее тут же перекинуло в тот самый мир, что она обозвала «белым». Тот самый, где были прекрасные львицы и львы, их алые следы и общая невесомость жизни. Только душа было осозналась, взлетела вперед, как Сэнзалли прямо в сновидении услыхала громоподобный то ли стук, то ли зов.
Она поняла, что сейчас вернется назад. Что ж — домой, так домой. Но случилось удивительное, даже изумительное: Сэнзалли словно пролетела мимо первого мира, домашнего мира, сквозь собственное тело — не задерживаясь; она ясно ощутила это. Ее понесло дальше… вверх.
Странно!
Какое «вверх»?!
В сновидении, если вверх по древу миров, то возникает чувство провала, падения. Это правило Сэнзалли успела понять вполне хорошо. А если возвращаешься домой, так с ревом и звоном в ушах тебя уносит вверх. Ведь ее дом — нижний мир. А нижний мир — в самом низу, считай — основа всего. По крайней мере, для нее лично.
Неужели какое-то исключение? Либо это совсем не правило.
Сэнзалли видит берег реки. Только… берег реки какой-то странный. Всё странное. Тусклое, краски не те, живость не та. Чувствуется пустота и истощение силы этого места; Сэнзалли осмотрелась и поняла — попала не домой, а куда-то еще. Вдруг заметила: напротив нее — львица! Но какая-то… необычная. Тяжелая какая-то, нескладная.
— Кто же ты? — без страха и страсти спросила Сэнзалли.
Но в ней не было блеска осознания в глазах; вместо этого взгляд у нее был покоен, полон мудрости охотницы. Она никак не ответила на слова шамани.
«Какой тяжелый мир… Тут всё так… неясно, измученно».
Сэнзалли вдруг мгновенно куда-то унесло, и теперь она мельком увидела, как некое странное, нелепое существо на двух задних лапах слабосильно ходит под деревом среди сырости и серости, склонив голову.
И тут же снова уход, только не назад и вверх, а назад и вниз — необычный признак.
«Мир какой-то… напрочь гнилой, гнетущий, блеклый. Мир слабого сознания и мутных странствий. Странно, что даже в таком есть живые души. Наверно, попали туда по ошибке», — успела подумать Сэнзалли, потом ее настиг рев, и она медленно, но верно выкатилась домой, в свое тело.
Всё оказалось непривычно ярким; свет резал глаза. Над нею склонились Нихмуд и Хизая, и первые слова, что они сказали, Сэнзалли не поняла совершенно. Но потом будто что порвалось внутри, и она обрела себя — повседневную, привычную.
— Проснулась таки… Мы думали, не случилось с тобой чего, — тревожно сказала Хизая, по-матерински поглаживая ее по загривку.
Молодая шамани Союза оглянулась по сторонам. То самое гнобящее чувство утраты, потери, как и вчера днем. Ой, дрянное что-то происходит дома, во прайде… Дряннее некуда.
— Снова худое приключилось.
— Что? Что? — допрашивалась Хизая.
Нихмуд смотрел на нее тяжело и устало, будто измучился от плохих новостей.
— Так же, как вчера. Боюсь я такое говорить, но кто-то из моих близких.
— Чего? Что?
— Умер кто-то у нас дома. Умер, Хизая. Ушел в пустоту безо всякого «Нйах!», — искренне расплакалась Сэнзалли.
Хизая мало что поняла, но сразу обняла ее, словно дитя.
«Самое страшное», — подумала Сэнзалли, ощущая теплую шерсть и теплое сердце Хизаи, — «это то, что после смерти нас нет ровно так же, как нет до рождения. «Нйах» длиною в вечность до того, как родилась. Такой же — по смерти. И миг между всем этим — мимолетный блеск моей жизни. О небо, как жутка тропа знания. Какое трудное знание она дарит. Как твердо устоять на ней?».
Немного поплакав, успокоилась. Даже Нихмуд несколько раз, нерешительно, но похлопал своей огромной лапищей по спине Сэнзалли, стараясь таким образом проявить эмпатию.
— Осторожней, дурак. Хребет дитю переломаешь, — то ли в шутку, то ли всерьез предупредила Хизая.
— Да пошла ты! — неожиданно зло ответил Нихмуд. — Что бред несешь? Как хребет переломаю? Ты чего, сдурела?
Определенно, поход уже успел сказаться, вымотал: и телесно, и душевно.
— Чего-чего?! На те, выкуси, — ляпнула Хизая ему по морде, без когтей, но смачно. — Пойдешь сам туда же.
— Не ругайтесь.
Сэнзалли сказала это тихо, безо всякого усилия или намерения, но они враз притихли, поняв бессмысленность и пустячность ссоры.
— Перестаньте, пожалуйста. Без этого плохо.
— Сэнзи, ты не знаешь, где Ману? И Сарнисса? — обратился к шамани Нихмуд.
— Их здесь нет?
— Как видишь, — Хизая сказала это с плохо скрытым укором. — Мы уж хотели пойти искать… Но тебя не могли бросить. Ты так беспокойно спала. А пробуждаться не хотела — я несколько раз тебя трясла за плечо… и лапу.
Нихмуд, уцепившись когтями передних лап в ствол, осмотрелся. Делал он это медленно и важно, словно лев на обходе собственного прайда. Издав приглушенный, тихий рык, он медленно оставил деревцо в покое.
— Нигде не видать.
— А где северняки? — Сэнзалли помаленьку начинала просыпаться. Вообще-то, ей несвойственно сонливость, но сейчас как-то… совсем невмоготу. Лечь бы и поспать еще сутки.
— Еще до рассвета ушли, кажись. Я даже не заметила.
— А Ману и Сарнисса… они не могли куда-то с ними пойти? Или… это как-то связано с ними? — с тяжестью сказал Нихмуд.
— Что ты хочешь сказать? — сразу не на шутку встревожилась Хизая.
Нихмуд выглядел мрачно и угрожающе.
— Вполне возможно, что здесь что-то не то. Ведь Ману обязательно предупреждает, если куда-то идет, и вообще… Взяли и двое просто исчезли? — с подозрением молвил он, вынюхивая землю там, где спали северняки. — Подозрительно всё это. Сэнзалли?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |