Пока мисс Клер передавала эту выдержку, ее глаза расширились и потемнели, лицо вдохновилось, а голос звучал сильно и звонко.
– Вы видите, я хорошо изучила Шелли, – прибавила она, смеясь собственному увлеченно. – Эти слова врезались мне в память, и я велела их написать крупными буквами на стене своего рабочего кабинета. Они передают мне мнение действительно достойных умов и их пример действует ободряюще на таких мелких работниц, как я. Я не любима прессой, но, несмотря на это, я люблю своих критиков. Если вы кончили чай, то пойдемте посмотреть на них!
Пойти и посмотреть их! Что она хочет этим сказать? Она, казалось, была в восторге от моего очевидного удивления. Все лицо ее дышало весельем.
– Пойдемте посмотреть их! – повторила она. – Обыкновенно они ожидают меня в этот час!
И мисс Клер вышла в сад, мы последовали за ней. Я все еще не мог прийти в себя. Все мои теории о не женственности писательниц были разрушены непринужденным обращением, очаровательной откровенностью мисс Клер, славе коей я завидовал. Несмотря на свой бесспорный ум, она могла внушить и любовь, – до какой степени, увы, я узнал впоследствии.
Ах, Мэвис! Сколько горя суждено мне было узнать. Мэвис! Мэвис! Я шепчу твое нежное имя в своем одиночестве! Я вижу тебя в моих снах и на коленях перед тобой называю тебя ангелом! Мой ангел у врат Потерянного Рая, и его меч гения удерживает меня от всякого приближения к моему конфискованному древу жизни!
Глава двадцатая
Мы не успели выйти на лужайку, как произошел весьма неприятный случай, могущий иметь самые пагубные последствия. Увидав свою хозяйку, огромный сенбернар встал со своего места на солнышке и замахал хвостом в знак приветствия, но заметив нас, он угрожающе зарычал. Раньше, чем мисс Клер могла остановить его, он бросился на Лючио, как бы желая разорвать его; с удивительным присутствием духа князь схватил собаку за горло и оттолкнул ее. Мэвис смертельно побледнела.
– Я удержу его, он меня послушается, – воскликнула она, кладя свою маленькую руку на шею дога. – Назад, Император! На место! Как ты смеешь?
Император мгновенно повиновался и прилег к ее ногам, весь дрожа от волнения. Мисс Клер взяла его за ошейники посмотрела на Лючио, который казался спокойным, хотя его глаза зловеще сверкали.
– Простите меня, – пробормотала она, – я забыла… вы говорили, что собаки вас не любят! Но что за необъяснимая ненависть, не правда ли? Император всегда так добродушен; извиняюсь за него. Надеюсь, что он не повредил вас?
– Нисколько! – ответил Лючио вежливо, но холодно улыбаясь; – надеюсь, что я не причинил ему боли или вам беспокойства?
Мисс Клер молча увела сенбернара, лицо Лючио нахмурилось.
– Какое впечатление произвела она на вас? – спросил он резко.
– Право не знаю, – засмеялся я. – Она совсем не такая, как я предполагал. Но ее собаки крайне неприветливы.
– Собаки – честные животные, – угрюмо заметил князь, – они верно привыкли к правдивости своей хозяйки и не одобряют притворяющихся людей.
– Надеюсь, что вы говорите о себе, – ответил я с раздражением, – лично вы не понравились им!
– Разве я этого не знаю? – воскликнул князь, – разве я не говорю о самом себе? Неужели вы думаете, что я обвиняю вас в притворстве? Даже, если бы мое обвинение было правдиво, я не высказался бы из вежливости. Но я – олицетворение лжи; я это знаю и признаю; и, благодаря этому признанию, я честнее большинства людей! А эта женщина, увенчанная лаврами, – олицетворение правды. Ей не надо притворяться ни в чем – недаром она пользуется такой славой.
Я не успел ничего возразить, так как в ту же минуту мисс Клер вернулась и со свойственной любезностью хозяйки употребила все усилия, чтобы изгладить неприятное впечатление, оставленное поведением собак; она повела нас по самым красивым дорожкам своего прелестного сада, обращаясь то к князю, то ко мне с одинаковым радушием и непринужденностью; но я заметил, что она пытливо всматривалась в Лючио, изучая его взгляды и движения с большей долей любопытства, чем доброжелательства. Мы прошли под сводом еще не распустившейся сирени и очутились в открытом дворе, выложенном голубым и белым кафелем; на середине двора была выстроена большая голубятня, напоминавшая своей причудливой внешностью китайскую пагоду. Мэвис остановилась и захлопала в ладоши, целая стая голубей, белых, серых, коричневых и сизых, ответила на ее призыв.
– Вот мои критики! – сказала она смеясь. – Разве они не прелестные создания? Тех, которых я лучше знаю, я назвала по соответствующим журналам, но, конечно, среди них множество безымянных. Вот, например, «Субботний Обзор»… – и она подняла надменную птицу с коралловыми ножками, которой, по-видимому, нравилось оказываемое ей внимание. – Он дерется со всеми своими товарищами и отгоняет их прочь от корма, где только может. Он сварливое создание! – она погладила головку голубя, – никогда не знаешь, как угодить ему: он иногда обижается на зерна и клюет только горох, или наоборот. Он вполне заслуживает свое имя. Уходи, старичок! – и, подбросив птицу на воздух, она некоторое время следила за ее полетом. – Как он комичен, старый ворчун! Вот «Оратор», – и она указала на жирную, суетливую птицу. – Он очень мило важничает и воображает себя значительным, чего нет на самом деле. Там «Общественное Мнение» – тот, что полудремлет на стене; рядом с ним «Зритель»: вы видите, у него два кольца вокруг глаз, как очки. То бурое создание, с пушистыми крыльями, на цветочном вазоне, – «Девятнадцатое Столетие»; а маленькая птичка, с зеленой шеей – «Вестминстерская Газета», та, жирная, что сидит на помосте, – «Пэлл Мэлл», она очень хорошо знает свое имя – смотрите! – и она весело позвала: «Пэлл Мэлл, иди сюда!» – Птица тотчас послушалась и, слетев с помоста, уселась на ее плече. – Их так много, что трудно иногда различать. Как только я вижу злую критику, я даю название голубю: это меня забавляет. Тот замаранный, с грязными ногами – «Наброски»: это очень дурно воспитанная птица, должна вас предупредить. Та – изящная на вид голубка с пурпуровой грудкой – «График»; а та, кроткая старая, серая штучка – «И. Л. Н.», сокращение из «Иллюстрированных Лондонских Новостей». Те три белые соответствуют «Ежедневному Телеграфу», «Утренней Почте» и «Штандарту». Теперь смотрите на них всех!
И, достав из угла закрытую корзинку, она начала в щедром количестве рассыпать по всему двору горох и всевозможные зерна. Один момент – и мы едва могли видеть небо: так плотно птицы столпились вместе, то налетая друг на друга, то отбиваясь, то спускаясь вниз, то взлетая вверх; но вскоре крылатое смятение уступило место чему-то вроде порядка, когда они все разбрелись по земле, каждая занятая выбором своего любимого корма.
– Вы, в самом деле, философ, – улыбаясь, сказал Лючио, – если можете символизировать критиков стаей голубей!
Мисс Клер засмеялась.
– Ну да, это лекарство против раздражения. Мне приходилось много терзаться за свой труд. Я дивлюсь, почему пресса так ко мне жестока, оказывая в то же время милость и поощрение худшим писателям. Но после небольшого размышления я нашла, что мнения критиков не влияют на убеждения публики, и решила больше о них не беспокоиться… кроме голубей!
– И посредством голубей вы кормите ваших критиков, – заметил я.
– Совершенно верно! Я кормлю их. Они что-нибудь получают от своих редакторов за поношение моей работы и, вероятно, еще больше зарабатывают, продавая экземпляры своей критики. Так что, как видите, эмблема голубей годится вполне. Но вы еще не видели «Атенея». О, вы должны его увидеть!
С искрившимся смехом в ее синих глазах она привела нас из голубиного двора в уединенный и тенистый угол сада, где в большой клетке важно сидела белая сова. Как только она нас заметила, она пришла в ярость и, топорща свои пушистые перья, грозно вращала сверкающими желтыми глазами и раскрывала клюв. Две совы поменьше сидели на земле, плотно прижавшись друг к другу: одна серая, другая коричневая.
– Злой старикашка! – сказала Мэвис, обращаясь к злобному созданию самым нежным тоном. – Разве тебе не удалось сегодня поймать мышку? О, какие злые глаза! Какой жадный рот!
Затем, повернувшись к нам, она продолжала:
– Разве она не красивая сова? Разве она не выглядит умной? Но факт тот, что она именно настолько глупа, как только возможно быть. Поэтому я ее называю «Атенеем». Она имеет такой глубокомысленный вид, и вы воображаете, что она знает все; но, в сущности, она все время только об одном и думает, как бы убить мышонка, что значительно ограничивает ее разум!
Лючио смеялся от души, я также. Мэвис выглядела такой веселой и шаловливой.
– Но в клетке еще две других совы, – сказал я, – какие у них имена?
Она подняла маленький пальчик с шутливым предупреждением.
– Это секрет! Они все «Атеней», род литературного триумвирата. Но какой триумвират, я не рискую объяснить. Это загадка, которую я предоставляю вам отгадать!
Мэвис прошла дальше, и мы за ней, через бархатную лужайку, окаймленную весенними цветами – тюльпанами, гиацинтами, анемонами и шафраном, и, вдруг остановившись, она спросила:
– Не хотите ли взглянуть на мой рабочий кабинет?
Я согласился на ее предложение, не скрывая своего удовольствия. Лючио взглянул на меня с полунасмешливой улыбкой.
– Мисс Клер, не назовете ли вы одного голубя мистером Темпестом? – спросил он, – ведь он также сыграл роль враждебного вам критика, хотя полагаю, что это было в первый и последний раз.
Мисс Клер обернулась в мою сторону с улыбкой.
– Нет, я пожалела мистера Темпеста, он в числе анонимных птиц.
Она подошла к открытой стеклянной двери, выходящей на газон, усеянный цветами, и, войдя вслед за ней, мы очутились в большой комнате восьмиугольной формы, где первым бросившимся в глаза предметом был мраморный бюст Афины Паллады, спокойное и бесстрастное лицо которой освещалось солнцем. Левую сторону от окна занимал письменный стол, заваленный бумагами; в углу, задрапированный оливковым бархатом, стоял Аполлон Бельведерский, своей неисповедимой и лучезарной улыбкой давая урок любви и торжества славы; и множества книг, не размещенных в строгом порядке по полкам, как если б их никогда не читали, были разбросаны по низким столам и этажеркам, так, чтобы легко можно было взять и заглянуть в них.
Отделка стен, главным образом, возбудила мое любопытство и восторг: они были разделены на панели, и на каждой были написаны золотыми буквами некоторые изречения философов или стихи поэтов. Слова Шелли, которые нам цитировала Мэвис, занимали, как она сказала, одну панель, и над ними висел великолепный барельеф поэта, скопированный с памятника в Виареджио. Тут были и Шекспир, и Байрон, и Китс. Не хватило бы и целого дня, чтобы подробно осмотреть все оригинальности и прелести этой «мастерской», как ее владелица называла ее. Однако ж должен был прийти час, когда я узнал наизусть каждый ее уголок.
Наше свободное время подходило к концу – Лючио посмотрел на часы и объявил, что нам пора уходить.
– Нам хотелось бы остаться здесь бесконечно, мисс Клер, – сказал он, глядя на нее с удивительно кротким выражением в темных глазах. – Ваш дом внушает спокойствие и счастливые мысли и способен дать отдых истомившейся душе, – и князь глубоко вздохнул, – но поезда никого не ждут, а сегодня вечером нам необходимо быть в городе.
– В таком случае, я не стану вас удерживать, – сказала молодая хозяйка, выводя нас из своего кабинета через коридор, уставленный цветами, в гостиную, где мы пили чай. – Надеюсь, мистер Темпест, – обратилась она ко мне, – что после нашей встречи вы не пожелаете воплотиться в одного из моих голубей, не стоит труда, уверяю вас!
– Мисс Клер, – начал я с неподдельной искренностью, – клянусь вам честью: я страшно жалею, что писал эту статью. Если бы я только знал, что вы такая, как вы есть…
– Для критика это не может составить разницу, – ответила она весело.
– Для меня это составило бы огромную разницу, – объявил я, – вы так не похожи на тип современной писательницы, – я приостановился, глядя в ее честные невинные глаза, потом прибавил:
– Сибилла, леди Сибилла Эльтон, одна из ваших самых ярых поклонниц.
– Я очень рада этому, – ответила мисс Клер, – я всегда рада, когда меня одобряют.
– Но разве не все одобряют вас? – спросил Лючио.
– Вы забываете моих критиков, – засмеялась она. – Повторяю, я очень рада, что не похожа на современную писательницу. В большинстве случаев, литераторы слишком много о себе думают и придают своим произведениям большую цену, чем следует… Их самомнение положительно невыносимо. Я не думаю, чтобы кто-нибудь мог написать действительно хорошую вещь, если не находить в самом труде полнейшее удовлетворение, помимо общественного мнения. Я лично была бы счастлива, даже, если бы жила на чердаке. В былые времена, я была бедна, чрезвычайно бедна; даже теперь, я небогата и живу исключительно своим трудом. Если бы у меня было больше денег, я, пожалуй, обленилась бы и забросила свое дело, Сатана взошел бы в мою жизнь и, неизвестно, сколько вреда он бы наделал.
– Я думаю, что у вас достаточно силы, чтобы устоять против Сатаны, – заметил Лyчиo, пристально вглядываясь в ее лицо.
– О, я знаю! Я не могу быть уверенной в себе! – улыбнулась она. – Он, по всей вероятности, должен быть опасно обаятельной личностью. Я никогда не рисую его себе в виде обладателя хвоста и копыт. Здравый смысл доказывает мне, что существо подобного вида не может иметь ни малейшей силы. Наилучшее определение Сатаны – у Мильтона! – И ее глаза внезапно потемнели от напряженных мыслей. – Могущественный падший ангел! Можно только пожалеть за такое падение!
Наступило молчание. Где то пела птица, и легкий ветерок колебал лилии на окне.
– Прощайте, Мэвис Клер! – сказал Лючио очень мягко, почти нежно.
Его голос был тихий и дрожащий; его лицо было серьезно и бледно.
Она посмотрела на него с недоумением.
– Прощайте, – ответила она, протянув князю свою маленькую руку. Он подержал ее минуту, потом, к моему изумлению, (я знал его ненависть к женщинам), нагнулся и поцеловал ее. Легкий румянец выступил на лице писательницы.
– Будьте всегда «такой, как теперь», – негромко продолжал Лючио. – Не изменяйтесь. Сохраните свой веселый нрав и чувство спокойного удовлетворения, вы можете носить тяжелый венок лавров с такой же безопасностью, как носили бы венок роз. Я видел свет, я путешествовал много и встречал немало знаменитых мужчин и женщин, королей и королев, сенаторов, поэтов и философов, мой опыт широк и разнообразен, так что я говорю не без основания; – уверяю вас, что Сатана, о котором вы говорите с жалостью, никогда не нарушит спокойствия невинной и довольной души. Сродняются лишь однородные элементы; падший ангел обращается к падшим ангелам, и дьявол, если он существует, делает товарищем лишь тех, которые любят его учение, его общество! Предание гласит, что Сатана боится спать, но мне кажется, что если он чего-нибудь боится, то это спокойного, довольного духа, который умеет противостоять против зла. Мои года дают мне право так говорить, я на много, много лет старше вас. Вы должны простить меня, если я сказал что-нибудь лишнее.
Видимо удивленная и тронутая его речью, Mавис молчала, глядя на него с выражением тревоги на выразительном лице. Это выражение мгновенно исчезло, когда я подошел, чтобы проститься с нею.
– Я очень рад, мисс Клер, что познакомился с вами, – сказал я, – надеюсь, что мы будем друзьями.
– Нет причины, чтобы мы были врагами, – ответила она откровенно. – Я тоже очень рада, что вы зашли ко мне сегодня. А если вам опять придет в голову раскритиковать меня, вы знаете вашу участь… вы делаетесь голубем, вот и все… До свидания! – И она приветливо улыбнулась. Калитка не успела закрыться за нами, как мы услыхали радостный лай Императора, очевидно освобожденного сейчас же после нашего ухода. Мы шли молча, и только, когда мы уже подходили к карете, ожидавшей нас у крыльца, Лючио сказал:
– Ну, а теперь, что вы про нее думаете?
– Она весьма мало похожа на общепринятый тип писательницы, – засмеялся я.
– Общепринятые типы часто неверны, – ответил Лючио, пристально глядя на меня. – Общепринятое описание дьявола, – это несуразное существо с когтями, догами и хвостом, как это заметила только что мисс Клер. Общепринятый идеал красоты – это Венера; однако ваша леди Сибилла куда красивее этой хваленой статуи! Аполлон – идеал поэта, но это был бог, и ни один поэт не подходит близко к божественному. И для нас понятие о писательнице – это старая скверно одетая претенциозная женщина в очках; конечно, мисс Клер к этому типу не подходит, хотя она и написала несколько романов. Красивая писательница – аномалия, почти оскорбление, которого ни мужчины, ни женщины переварить не могут. Мужчины ее не любят, потому что, будучи умна и независима, она не нуждается в них; а женщины ее не любят, потому что она имеет дерзость соединять красоту с умом и ставится невыгодной соперницей для тех, у которых красота без умственных способностей. Но нам осталось всего двадцать минут до отхода поезда, поедем Джеффри.
И мы поехали; я глядел на красную крышу Виллосмира, освещенную последними лучами солнца, пока она окончательно не скрылась из вида.
– Ваше имение вам нравится? – спросил Лючио.
– Чрезвычайно нравится.
– А ваша соперница, Мэвис Клер?
Я приостановился, потом откровенно ответил:
– Да, и она мне нравится; скажу вам больше, и ее книги мне нравятся; это чудные произведения, достойные пера даровитого писателя; я находил это с самого начала, и потому и написал свою критическую статью.
– Непонятный образ действий, – и Лючио улыбнулся, – не можете ли вы объясниться?
– Конечно, я могу объясниться, – сказал я, – объяснение более чем, простое. Я завидовал ей, я и теперь ей завидую. Ее популярность вызвала во мне ощущение глубокой обиды и, чтобы облегчить себя, я разнес ее в своей критике. Но это больше не случится. Я позволю ее лаврам расти беспрепятственно.
– Лавры имеют обыкновение расти без позволения, – многозначительно заметил Лючио, – и самым неожиданным образом. А в оранжерее рекламы они не распускаются.
– Я это знаю, – ответил я стремительно, вспоминая свои собственные попытки, – я выучил этот урок наизусть.
Лючио пытливо взглянул на меня.
– Это только один из многих уроков, которые вам придется изучить, – сказал он. – Это урок достижения славы. Следующий ваш урок будет на тему любви!
Он улыбнулся, но во мне его слова вызвали чувство необъяснимого страха. Я подумал о Сибилле, ее несравненной красоте, и вспомнил ее признание, что любить она неспособна; не придется ли нам обоим выучиться уроку?
И одолеем ли мы его?
Глава двадцать первая
Приготовления к моей свадьбе шли быстро. Сибилла и я, мы были завалены кучами подарков, и я узнал еще одну сторону мелочности и лицемерия высшего общества. Все знали мое несметное богатство и как мало я и моя невеста, нуждались в чем бы то ни было; несмотря на это, все наши друзья старались превзойти друг друга в ценности своих подношений. Если бы Сибилла и я были бедны и поженились с храбрым намерением добыть себе насущный хлеб, никто бы и не подумал подарить нам что-либо ценное или нужное; все отделались бы от нас самым дешевым способом. Вместо огромных ящиков с тяжелым серебром, мы получили бы дюжину мельхиоровых ложек, вместо богатых редких изданий в вычурных переплетах, нам пришлось бы принять с великой благодарностью пятишиллинговую библию. Конечно, я сейчас же понял причину расточительности наших знакомых, – все эти подарки были просто взятки, цель которых нетрудно было угадать. Во-первых, все жаждали присутствовать на нашей свадьбе и ожидали от нас дальнейших благ в виде обедов и роскошных вечеров; – другие рассчитывали на наше влияние в обществе и в неопределенном будущем предвкушали возможность взять у нас денег взаймы. В скрытом презрении и поверхностной благодарности, с которыми мы принимали все эти дары, Сибилла и я, действовали заодно. Моя невеста смотрела на свою коллекцию драгоценностей с неподдельным равнодушием и льстила своему самолюбию уверением, что единственное, что было для нее ценно – это мои подарки, состояние из ривьеры сапфиров и бриллиантов, и колец из тех же камней. Однако, я заметил, что и подарок Лючио нравился ей; князь поднес ей пояс, изображавший змею, тело которой было сплошь усеяно безукоризненными изумрудами, а чудный рубин, окруженный бриллиантами, составлял змеиную голову. Работа была удивительная, – по своей гибкости и изяществу; когда Сибилла надела пояс-змею, и он обвил ей талию, как живое существо, почти дыша ее дыханием. Мне самому это украшение не понравилось; для молодой невесты оно показалось мне неподходящим; но так как все восторгались изяществом этого подарка и завидовали владелице его, то я не выразил своего неодобрения. Диана Чезни выказала известную деликатность и вкус в выборе своего подношения: это была чудная мраморная статуя Психеи на пьедестале из черного дерева, украшенного серебром. Сибилла холодно улыбнулась, когда благодарила ее.
– Вы подарили мне эмблему моей души, – сказала она, – должно быть вы поняли, что у меня души нет!
– Ее холодный смех проник до мозга моих костей, – уверяла меня потом американка, с глазами полными слез.
Все это время я почти не видал Риманца. Я был страшно занят со своими поверенными; при бракосочетании я хотел отдать леди Сибилл половину своего состояния, и этот план не нравился господам Бентам и Эллис. Но мое решение было непоколебимо, им пришлось повиноваться. Документ был составлен и подписан при свидетелях по всем правилам закона. Граф Эльтон не мог достаточно похвалить мою безмерную щедрость и повсюду рассказывал о необыкновенных качествах своего будущего зятя. Последнее время он страшно помолодел, открыто ухаживая за мисс Чезни; а о парализованной графине, с исказившимся лицом и испуганными глазами, никогда не говорил и должно быть, никогда и не думал… Сибилла проводила целые дни в обществе портних и модисток и мы видались через день и то лишь на несколько минут. В эти краткие свидания, она была всегда очаровательна – даже ласкова; но все же, несмотря на это, на страстную любовь, которую я питал к ней, я чувствовал, что она была моей, насколько была бы моей купленная мной рабыня; она давала мне целовать свои губы, только потому, что я имел право целовать их, – все ее ласки были покорны, все ее поведение казалось начертанным заранее и далеко не естественным. Я старался отбросить от себя это впечатление, но оно оставалось, отравляя сладость моей краткой помолвки.
А между тем тихо, почти незаметно, моя книга исчезла; Мориссон представил крупный счет всех печатанных им объявлений, и я немедленно заплатил ему; – изредка в какой-нибудь газете появлялась краткая заметка о моей литературной славе, но никто не говорил о моем романе и кажется никто его не читал. Мало-помалу и журналисты отстали от меня, предчувствуя, что угощать обедами я их не буду и, что мой брак с дочерью графа Эльтона поднимет меня на высоту, коей достичь им будет трудно. Куча золота, на которой я восседал, как на престоле, постепенно отбрасывала меня все дальше и дальше от храма славы; почти бессознательно для себя самого, я отступал шаг за шагом, полузакрывая глаза, как от лучей солнца; вдалеке, я видел блестящие башни, и под широкими сводами я различал тонкий облик женщины, глядевшей на меня с выражением бесконечной жалости. Однако, по мнению издателей, я имел громадный успех. Я, только я, понимал всю степень своей неудачи! Я не тронул сердца публики; мне не удалось разбудить своих читателей, они не протягивали мне руки, не кричали: «еще, дайте нам еще; эти мысли, воодушевляют и утешают нас, они позволяют нам слышать глас Божий». Я этого не сделал, я этого сделать не мог! Но хуже всего было внутреннее убеждение, что если бы я остался бедным, я бы это совершил. Самый сильный, самый здоровый двигатель человека – необходимость труда – для меня не существовала. Я знал, что могу не работать, даже больше, что общество, в котором я теперь вращаюсь, считает труд почти позорным, что от меня требуют только, чтобы я тратил деньги и наслаждался по примеру high life. Мои знакомые не теряли времени, предлагая мне способы отделаться от избытка своих миллионов. Отчего бы мне не выстроить себе палаццо на берегу Средиземного моря или завести яхту, роскошь которой превзошла бы роскошь яхты принца Валлийского? Отчего я не основываю новый театр или не издаю всемирную газету? Когда случалось какое-нибудь народное несчастье и рассылались воззвания на помощь пострадавшим, я неизменно давал десять фунтов и благосклонно выслушивал благодарность за свою щедрую отзывчивость. Это было то же самое, как если – бы я дал десять пенни… для моего кармана разница была не ощутительна. Подписка для воздвижения памятников художникам, признанным по обыкновению сего мира, только после их смерти, также получалась мною, и я опять выкладывал свои десять фунтов, когда мог бы заплатить за весь памятник без ущерба для себя. Несмотря на мое бессчетное богатство, я ничего достопримечательного не сделал, я не осыпал неожиданно золотом какого-нибудь бедного труженика, терпеливо пробивающего себе путь на поприще литературы или искусства, я не раздавал денег бедным и когда худо ревностный священник, с сильным одухотворенным лицом, зашел ко мне однажды утром, чтобы ознакомить меня со страдальческим положением своих прихожан, живущих в доках, я дал ему всего один фунт (будь это сказано к моему стыду), его слов «благодарю вас и да благословит вас Господь», был: как горячие уголья, возложенные мне на голову. Я заметил, что он сам был крайне беден; я мог бы осчастливить и его и весь его приход одним взмахом своего пера и выдать ему чек, отсутствие которого я бы не ощутил; однако я дал ему всего одну золотую монету и отпустил его. Священник пригласил меня посетить голодающих: «мне было бы жаль мистер Темпест», сказал он, «если бы вы, как многие богатые люди, подумали, что я прошу для удовлетворения своих личных нужд. Если бы вы лично посетили моих бедных и дали бы им собственноручно Вашу лепту, мне это было бы гораздо приятнее и на умы страдальцев это произвело бы хорошее впечатление! Бедные не всегда будут столь терпеливо относиться к своим жестоким нуждам, как теперь!»
Я снисходительно улыбнулся и уверил своего гостя, не без тени насмешки, что я вполне признаю бескорыстность священников; потом я позвонил, и мой лакей вежливо выпустил его. В тот самый день, я помню, что выпил за завтраком бутылку «Шато-Икем», стоящую двадцать пять шиллингов.
Я вошел в эти пустячные на вид подробности потому, что из них составляется сумма и сущность неумолимых последствий, а также потому, что я хочу подчеркнуть факт, что в моих поступках я только подражал примеру моих сотоварищей. Большинство богатых людей следует этому самому течению, как и я, и мало таких, кто действительно делает добро для государства. Великие подвиги великодушия не освещают нашу летопись.
Приюты для бедных, устроенные некоторыми аристократами из западной части, ничтожны – даже менее, чем ничтожны. Это – кусочки съестного, подаваемые со страхом ручному «лежащему льву». Наш лев не спит, а упорно бодрствует, и никто не знает, что может случиться, если проснется природная ярость зверя. Несколько наших богачей могли бы значительно облегчить тяжелую бедность во многих кварталах столицы, если б они присоединились к благородному бескорыстию, в сильном и твердом желании сделать так, избегая канцелярского формализма и многословных аргументов. Но они остаются в бездействии, тратя время лишь на личные наслаждения и удовольствия; между тем появляются грозные признаки возмущения. Бедняк, как сказал худой, озабоченный священник, не всегда будет терпелив!
Я спешу сказать, что в это самое время, Риманец осуществил свое предложение и достал мне лошадь для Дэрби. Это был чудный зверь под именем Фосфор, но какого он был завода, Лючио не хотел сказать. Я показал его некоторым знатокам, которые были поражены отсутствием в лошади каких бы то ни было пороков, а Риманец, подаривший мне этого редкого коня, упросил меня никого не впускать в конюшню, кроме двух конюхов, которых он взял из личного состава служащих. Догадок было много насчет действительных качеств Фосфора, но конюхи никогда не выказывали всех его преимуществ во время ежедневной тренировки. Я был поражен, когда Лючио, объявил мне, что его камердинер Амиэль будет жокеем.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |