Глава десятая
Когда игра, за которой мы наблюдали, пришла к концу, игроки встали и приветствовали Лючио с неподдельным восторгом.
Я инстинктивно понял по их манерам, что они считали князя за самого влиятельного члена клуба. Лючио перезнакомил меня со всеми, и мое имя произвело ожидаемое впечатление. Мне предложили сыграть в баккара, и я охотно согласился. Ставки были крайне высоки, но меня это конечно не пугало. Один из игроков, сидевших рядом со мной, был граф Линтон, белокурый молодой человек, с красивым лицом и благородным видом. Он сразу поразил меня тем, что постоянно удваивал ставки, как мне показалось, только чтоб поразить зрителей; когда он проигрывал, и это случалось очень часто, он громко хохотал, как пьяный или сумасшедший.
Когда я начал играть, то был вполне равнодушен, и мне было безразлично, выигрываю я или проигрываю. Лючио не присоседился к нам, но уселся в стороне и, как мне казалось, неотступно наблюдал за мной. Слепая судьба относилась ко мне более чем благосклонно; я все выигрывал, и с моим выигрышем росло и мое нервное возбуждение; мало-помалу мое настроение изменилось, и я страстно пожелал проиграть. Должно быть, это было вызвано инстинктивным чувством жалости по отношению бедного Линтона. Он, казалось, обезумел при виде моего счастья и продолжал вести отчаянную игру с осунувшимся лицом и лихорадочными глазами. Остальные игроки обращали меньше внимания на свои проигрыши или, пожалуй, более умело скрывали свое волнение, – но как бы там не было, мне серьезно захотелось, чтобы счастье повернулось в сторону молодого графа. Но мои желания были тщетны. Я выигрывал все больше и больше… наконец, игроки встали, и Линтон поднялся вместе с ними.
– Ну, у меня карманы опустели – объявил он с хриплым смехом. – Я надеюсь, что завтра вы мне дадите реванш, мистер Темпест?
– С удовольствием.
Все посетители обступили меня, уговаривая меня приехать на следующий день: внезапно Лючио встал и обратился к молодому графу.
– Не поиграете ли вы со мной? – спросил он. – Я держу банк, – и он положил на стол две новенькие бумажки в 500 фунтов каждая.
Последовало минутное молчание. Граф в это время жадно пил коньяк с содовой водой; он взглянул на деньги алчными, налитыми кровью, глазами, потом с деланным равнодушием пожал плечами и сказал:
– Я играть больше не могу; не на что, совсем проигрался!
– Садитесь, садитесь, Линтон, – вмешался один из посетителей, – я вам одолжу, сколько нужно.
– Благодарю вас, – отвечал молодой человек; легкий румянец вспыхнул на его исхудалом лице, – но и без того я вам должен много; лучше поиграйте без меня.
– Позвольте мне убедить вас, граф, – сказал Лючио, глядя на него с ослепительной улыбкой, – поиграйте только ради шутки! Если вы, не чувствуете себя вправе играть на деньги, то выберите другую ставку, что-нибудь ничтожное и несущественное, только, чтобы посмотреть, повернется ли счастье в вашу сторону. Вот эта фишка, – продолжал он, – идет за пятьдесят фунтов; пусть на этот раз она изобразит нечто менее ценное денег, – например, вашу душу.
Все присутствующие громко расхохотались
Лючио тихо засмеялся и продолжал:
– Надеюсь, что мы все знакомы с современной наукой и вполне убедились, что душа не существует! Предлагая вам эту ставку, я предлагаю вам нечто менее важное, чем один из ваших волос, так как волос есть нечто, а душа – ничто! Ну, что же? Согласны вы рискнуть вашей несуществующей душой ради возможности выиграть тысяча фунтов?
Граф допил свой стакан до дна и повернулся к нам, с выражением не то насмешки, не то вызова.
– Согласен, – воскликнул он.
Все опять уселись.
Игра длилась недолго; возбуждение было такое сильное, что казалось, все перестали дышать. Прошло шесть или семь минут и Лючио встал победителем. Указав на фишку, изображавшую душу графа Линтона, он улыбнулся и тихо сказал:
– Я выиграл, но вы мне ничего не должны, милый граф, ибо ваша ставка была – ничто! Мы сыграли эту игру ради шутки. Если бы души существовали, то я, конечно, потребовал бы вашу… но, что бы я стал с ней делать? – и князь добродушно засмеялся. – Какая это бессмыслица, не правда ли? и как мы должны быть благодарны судьбе, что мы живем в просвещенном веке, когда всякие суеверия и предрассудки успели исчезнуть под напором разума и науки! Спокойной ночи! Темпест и я, мы дадим вам реванш, когда вы захотите. Завтра счастье обязательно повернется, и вы отыграетесь. Еще раз, спокойной ночи!
Лючио протянул руку. В его темных блестящих глазах было нечто несказанно ласковое и нежное; вся его манера дышала добротой. Какая-то непонятная сила приковывала нас всех к месту, а с других столов игроки, узнав об оригинальной ставке, рассматривали нас с любопытством. Граф Линтон однако, сделал вид, что последняя игра очень его забавила и пожал руку Лючио с особенным радушием.
– Какой вы славный! – проговорил он быстро. – Могу вас уверить, если бы у меня и была душа, я был бы рад расстаться с нею за тысячу фунтов! Душа принести мне пользы не может, а деньги могут! Но я убежден, что я отыграюсь завтра.
– Я также в этом убежден, – любезно ответил Лючио, – а между тем я не думаю, чтобы мистер Темпест оказался бы строгим кредитором. Он может подождать. А что касается вашей души, которую вы проиграли… – Лючио остановился и пристально посмотрел в глаза графу, – то конечно я ждать не буду…
Граф слегка улыбнулся этой шутке и направился к выходу.
Как только дверь закрылась за ним, некоторые из гостей многозначительно переглянулись.
– Он окончательно разорен, – сказал один из них вполголоса.
– Он не будет в состояния заплатить даже того, что проиграл здесь, – заметил другой, – на бегах он пропустил более пятидесяти тысяч…
Эти замечания были сказаны и выслушаны вполне равнодушно, как будто говорилось о погоде – никто не выразил ни сожаления, ни сочувствия. Все эти игроки были эгоистичны до мозга костей; глядя на их очерствелые лица, я почувствовал невольное возмущение, не без некоторой доли стыда. Я еще не успел убить в себе всякое доброе стремление, хотя припоминая теперь это время, похожее скорей на ужасный сон, чем на действительность, я сознаюсь, что с каждым днем я становился суше и бессердечнее. В этот вечер, однако, во мне еще теплилась добрая искра, и я решил немедленно написать Линтону, прося его считать свой долг оплаченным, так как я все равно ничего с него не потребую. Пока я еще размышлял об этом, я вдруг почувствовал на себе взгляд Лючио. Князь улыбнулся, сделал мне знак рукой и мы одновременно вышли из клуба. Ночь была холодная, небо морозное, ясное, усыпанное звездами. Пройдя несколько шагов, Лючио остановился и положил мне руку на плечо.
– Темпест, – сказал он, – если вы будете тратить добрые чувства на этих негодяев, то нам придется расстаться. Я вижу по вашему лицу, что вы мечтаете о чем-то великодушном и, простите за откровенность, – глупом. Лучше прямо станьте на колени и прочитайте молитву. Вы хотите простить Линтону его долг, но ведь это сумасбродство. Линтон известный негодяй; он никогда не старался быть иным; уверяю вас, он не стоит вашего сочувствия. С тех пор, как он сошел со школьной скамьи он играл, пил и развратничал, – по-моему всякая собака достойнее его.
– Но верно на свете есть же кто-нибудь, кто любит его? – сказал я.
– «Кто-нибудь, кто любит его?» – повторил Лючио презрительно. – Действительно; он содержит трех балеринок, но разве это любовь? Его мать любила его и умерла с горя; он убил ее. Нет, повторяю, Линтон негодяй; пусть он платит свои долги полностью, включая душу, которую он так легкомысленно проиграл мне. Если бы я был дьяволом, то я, верно, порадовался бы своей добыче и с восторгом готовил бы ему место в аду; он сам создал свою судьбу, он всем рисковал, пусть всем и платит!
Я не успел ответить; по той стороне довольно пустынной улицы, я увидал человека и узнал в нем молодого графа.
– Вот он сам! – воскликнул я. Лючио резко потянул меня за рукав.
– Неужели вы хотите говорить с ним?
– Нет! Но куда это он может идти? Смотрите, он споткнулся!
– Пьян, должно быть! – и лицо Лючио выразило несказанное презрение.
Мы приостановились, глядя на графа, который тоже замедлил шаг как бы в нерешительности; наконец, он обернулся и крикнул извозчика; невдалеке стоявшая коляска с шумом подкатила. Линтон дал приказание кучеру и уселся. Но извозчик не успел отъехать более десяти шагов, как раздался выстрел.
– Бог мой! он застрелился! – закричал я в ужасе. Коляска остановилась, швейцары, лакеи, городовые появились в одно мгновение; я быстро кинулся вперед, но сильная рука Лючио остановила меня.
– Не волнуйтесь, Джеффри, – сказал он, – если вы сделаете вид, что знаете графа, то невольно выдадите игорный клуб со всеми его членами; обуздайте свои дикие стремления, – они могут причинить вам немало зла. Если он застрелился, так застрелился! Стоит ли об этом говорить?
– Лючио! – закричал я, стараясь изо всех сил вырвать свою руку, – вы бесчеловечны! Как вы можете рассуждать в такую минуту? Подумайте, ведь я причина этого несчастья, мой проклятый выигрыш и послужил последним ударом, я в этом убежден, и никогда себе этого не прощу.
– Откуда у вас вдруг явилось такое жалостливое сердце? – насмешливо спросил Лючио, толкая меня вперед. – Если вы ожидаете успеха в жизни, то придется и вам немного почерстветь. Вы полагаете, что ваш проклятый выигрыш (вы, кажется, так сказали) причина смерти Линтона? Но, во-первых, выигрыш никогда не может быть проклятым, а во вторых, граф был еще разорен до сегодняшнего вечера. Вы нисколько не виноваты. А ради клуба, я не желаю, чтобы мы были хотя бы косвенно замешаны в это самоубийство. Составят протокол без нас; и в свидетельстве врача будет значиться следующее показание: «временное помешательство».
Я невольно задрожал. Мысль, что в нескольких шагах от нас лежит окровавленное тело человека, с которым я так недавно играл и говорил, приводила меня в ужас. – Несмотря на слова Лючио, я чувствовал себя убийцей несчастного.
– Временное помешательство, – повторил Лючио, как бы говоря сам с собой, – когда угрызения совести, отчаяние, оскорбленная честь, потраченная любовь и в довершение всего научная теория абсолютного уничтожения, заставляют какую-нибудь несчастную человеческую единицу наложить на себя руки, то свидетельство врача о временном помешательстве вполне удовлетворительно объясняет его погружение в бесконечность, и о нем перестают говорить. Шекспир был прав; мы живем в сумасшедшем мире.
Я ничего не ответил, я был уничтожен и шел вперед молча и угрюмо… Звезды, на которые я бессознательно глядел, превратились в каких то блестящих насекомых, вертящихся в каком то мутном тумане. Внезапно я вздрогнул: луч надежды осветил меня.
– Может быть он не убит, а только ранен?
– Линтон метко стрелял, – спокойно ответил Лючио, – это его единственное положительное качество. Принципов у него не было, но стрелять он умел; и я не думаю, чтобы он промахнулся.
– Это ужасно, ужасно! час тому назад он был жив… а теперь!..
– Что ужасно? Смерть? Она менее ужасна, чем скверно прожитая жизнь, – ответил Лючио степенно. – Верьте мне, умственная болезнь, вызванная добровольно развратной жизнью, причиняет больше мук, нежели пытки ада. Но право, Джеффри, напрасно вы принимаете это так близко к сердцу. Повторяю вам, – вы не виноваты. Если Линтон убит, туда ему и дорога, он никому не нужен! Не понимаю, как вы можете придавать значение таким пустякам. Вы только в начале вашей карьеры…
– Надеюсь, однако, что моя карьера будет вдалеке от таких драм, – ответил я резко, – во всяком случае насколько это будет зависеть от моей воли.
Лючио пристально посмотрел на меня.
– Ничего с вами не случится против вашей воли, – ответил он. – Должно быть вы намекаете на то, что я повел вас в игорный клуб. Но подумайте, мой милый друг, кто же вас неволил? и если вы не хотели идти, зачем же вы пошли? Теперь вы расстроены и ваши нервы не в порядке; зайдемте лучше ко мне, я угощу вас рюмкой вина, и вам сразу станет легче.
Мы уже дошли до нашей гостиницы, и я молча последовал за князем. Так же молча я выпил стакан, который он мне подал, и с каким то болезненным любопытством взглянул на него; его бледное строгое лицо и холодные как сталь глаза показались мне почему-то сверхъестественными.
– Но вспомните последнюю ставку Линтона, – пробормотал я чуть слышно, – он проиграл вам свою душу.
– Но граф верил в нее так же мало, как вы, – ответил Лючио, пристально глядя на меня. – Зачем сантиментальная теория вдруг заставляет вас дрожать? Если фантастичные понятая о душе и дьяволе были бы действительны, то они могли бы внушить страх, но так как это просто плоды болезненного воображения человечества, то кажется нечего бояться!
– Но вы? – прервал я его, – ведь вы верите в существовании души?
– Я? но я, ведь, болен, мой друг, – резко засмеялся князь, – неужели вы этого еще не заметили? Чрезмерная ученость свела меня с ума! Наука ввела меня в такт! Я бездна новых открытий, что немудрено, что я лишился рассудка и в минуты безумия верю в существование души.
Я глубоко вздохнул,
– Прощайте, я иду спать, я утомлен, и донельзя несчастен.
– Бедный миллионер! – ласково проговорил Лючио, – я сам искренне сожалею, что вечер так печально окончился. Однако если мои убеждения, мои безумные теории правильны, то я владелец единственной положительной частицы, оставшейся от умершего графа, я выиграл его душу! Но куда мне обратиться за уплатой этого долга? Если бы я был Сатана…
– Вы бы порадовались! – ответил я деланной улыбкой.
– Нет, Джеффри! – и в звучном голосе Лючио послышалось нечто таинственное и грустное. – Если бы я был Сатана, я горевал бы: всякая падшая душа невольно напоминала бы мне о моем собственном падении, о моем отчаянии, – она погрузила бы меня на одну ступень дальше от рая. Подумайте! ведь Сатана был ангелом когда-то!
Князь улыбнулся, однако я поклялся бы, что в его глазах стояли слезы. Я горячо пожал ему руку, сознавая, что, несмотря на его деланное равнодушие и цинизм, судьба молодого Линтона глубоко потрясла его. Мое влечение к нему еще возросло от этого убеждения. Раздаваясь, я старался не вспоминать происшествие вечера, и мало-помалу успокоился. В конце концов, я ведь почти не знал графа, и его смерть не могла особенно огорчить меня! С этими мыслями, я улегся в и постель и вскоре заснул. Но к рассвету я внезапно проснулся… кто-то тронул меня рукой… Я задрожал… холодный пот выступил на моем лбу. Комната была сравнительно темна; посредине стояло нечто светлое в роде столба дыма и огня. Я вскочил, протер глаза, как бы, не веря в действительность того, что вижу… В нескольких шагах от моей постели, я различил три облика закутанных в каком-то темном одеянии. Они стояли столь величаво-неподвижно, их темные мантии спадали такими тяжелыми складками, что было невозможно различить, были ли это мужчины или женщины. Я опять протер глаза, приписывая это видение оптическому обману, но нет, оно оставалось. Дрожа всеми членами, я протянул руку к звонку, желая позвать кого-нибудь на помощь, когда внезапно голос, тихий и переполненный бесконечной мукой, остановил меня… Моя рука бессильно опустилась, раздалось одно только слово: «Горе!». Это слово было произнесено с таким резким выражением упрека, что я чуть не лишился чувств от ужаса! Один из призраков двинулся ближе ко мне; из под тяжелого черного колпака блеснуло лицо, белое как мрамор, с отпечатком столь глубокого отчаяния, что у меня вся кровь застыла. Тяжелый вздох, вызванный казалось жгучей агонией, раздался и опять, то же слово задрожало в ночной тишине – «Горе!». Почти обезумев от страха, я вскочил с постели и придвинулся к этим незнакомцам, чтобы заставить их объяснить свою неуместную шутку, – но внезапно все трое подняли головы и обернулись ко мне лицом. – Что это были за лица! Отпечаток смерти лежал на них – опять то же слово раздалось, но в этот раз произнесенное шёпотом, ужаснее всякого крика,
– Горе!
Я кинулся на них с остервенением и натолкнулся на пустое пространство; а призраки стояли по-прежнему неподвижно и грозно смотрели на меня, пока со стиснутыми кулаками я колотил воздух через них. Я почувствовал на себе их взгляд: упорный, презрительный и безжалостный взгляд, который вонзился в мое тело, как огненная стрела. Содрогаясь от волнения, я отдался приливу безвыходного отчаяния; – мой смертный час настал, подумал я. Но вот страшные губы одного из них начали двигаться… я не хотел расслышать его слов, какой то сверхъестественный инстинкт подсказал мне, что они будут ужасны, – и, собрав свои последние силы, – я закричал:
– Нет, нет, подождите, не предсказывайте мне моей ужасной участи!
Борясь с пустым воздухом, я попытался оттолкнуть от себя отвратительных призраков, отчаянный взгляд которых проникал в мою душу… я издал отчаянный вопль и, подняв руки к верху, упал в какую-то черную, непроглядную бездну.
Глава одиннадцатая
Как прошло время до утра – я не знаю… я ничего не чувствовал. Наконец, я проснулся, или вернее, пришел в себя, и увидал, что солнце приветливо смотрит мне в окно, и что я лежу в постели в таком спокойном положении, как будто я и не вставал с неё; неужели это был сон? но какой ужасный сон! Я не мог приписать его нездоровью, так как чувствовал себя, как нельзя лучше. Я продолжал лежать без движения, припоминая происшествия ночи и устремляя взгляд на то место, где стояли призраки; последнее время я так привык все подвергать хладнокровному анализу, что когда лакей принес мне мой утренний кофе, я уже вполне убедился, что это просто был кошмар, вызванный, должно быть трагическим случаем с графом Линтоном. Я лениво протянул руку за газетой, – увы, смерть молодого вельможи не подлежала сомнению. О ней было извещено в кратких словах, так как деталей еще не успели поместить. Был легкий намек на денежные затруднения, и больше ничего.
Я застал Лючио в курилке, он указал на газету с заголовком «Самоубийство графа», и кратко сказал:
– Я говорил вам, что он меткий стрелок. Я кивнул головой. Не знаю почему, но смерть Линтона утеряла для меня всякое значение. Мое вчерашнее волнение уступило место холодному равнодушию. Поглощенный собой и своими чувствами, я уселся рядом с Лючио и рассказал ему во всех деталях кошмар, волновавший меня ночью. Князь выслушал меня с какой-то загадочной улыбкой на губах.
– Старый токай, который мы выпили вчера вечером, оказался для вас слишком крепким, – заметил он, когда я окончил свой рассказ.
– Разве вы угостили меня токаем? – спросил я и засмеялся. – В таком случае, все объясняется. Мои нервы и без того были возбуждены, а тут еще такое вино! Но до чего воображение играет нами! Вы не можете себе представить, до какой степени это видение было реально; оно осталось в моем воспоминании, как живое.
– Я вам верю, – и темные глаза Лючио пытливо уставились на меня. – Но не стоит об этом говорить. Я получил письмо, которое до некоторой степени касается вас. Вы говорили, что хотите купить имение, – что вы скажете про Виллосмир-Корт? Я нахожу, что для вас оно больше, чем подходяще. Усадьба – дворец времен Елизаветы, в весьма исправном виде, сад и парк крайне живописны и расположены вдоль нашей знаменитой реки Авон; все поместье, включая большую часть мебели в доме, продается баснословно дешево, а именно, за пятьдесят тысяч фунтов при условии немедленной оплаты. Советую вам купить это имение; оно вполне удовлетворит вашим изысканным художественным требованиям.
Мне показалось, что в последних словах Лючио послышалось нечто вроде иронии, но, не желая ни на одну минуту допустить возможности этого, я поторопился с ответом:
– Конечно, если вы рекомендуете имение, то стоит осмотреть его, и я поеду туда при первой возможности. Ваше описание крайне привлекательно и родина Шекспира невольно притягивает меня. Но неужели вы сами не хотите прибрести эту прелесть?
Лючио засмеялся.
– Я не уживаюсь долго на одном месте. Во мне кочующая кровь и страсть к перемене. Вам же я предлагаю Виллосмир по двум причинам, – во первых, потому, что оно действительно красиво и изящно, а во вторых потому, что вы вселите лорду Эльтону глубокое уважение к себе, когда он узнает, что вы покупаете это имение.
– Почему?
– А потому, что Виллосмир некогда принадлежал Эльтону, – спокойно ответил Лючио, – впоследствии граф попал в руки евреев-ростовщиков; они отобрали у него имение за долги, распродали почти все картины, фарфор и редкости, а теперь продают само имение за пятьдесят тысяч фунтов.
– Мы сегодня обедаем у Эльтонов, не правда ли? – спросил я.
– Да. Неужели леди Сибилла произвела на вас так мало впечатления, что вы забыли, в какой именно день мы приглашены?
– Нет, я не забыл этого, – ответил я после минутного молчания, – и я куплю Виллосмир. Я немедленно пошлю телеграмму моему поверенному. Будьте добры, дайте мне адрес этих жидов.
– С удовольствием, дорогой, – ответил Лючио, подавая мне письмо, в котором говорилось про имение. – Но мне кажется, что вы действуете опрометчиво. Может быть имение не понравится вам? Лучше поезжайте сперва, и осмотритесь.
– Даже если усадьба была бы совершенно разорена и то, я бы купил ее, – ответил я стремительно. – Я покончу с этим делом сейчас. Сегодня же вечером я хочу объявить лорду Эльтону, что я будущий владелец Виллосмира.
– Прекрасно, – ответил князь – я люблю вас, Джеффри, за быстроту, с которой вы всегда действуете. Это превосходно! Преклоняюсь перед решительностью. По-моему, даже если человек решился идти в ад, то пусть он идет туда прямо, без колебаний.
Я засмеялся, и мы расстались очень довольные друг другом. Риманец поехал в клуб, а я составил телеграмму моим поверенным, с приказанием немедленно приступить к покупке имения Виллосмир, несмотря ни на цену, ни на какие-либо другие препятствия.
Вечером, когда пришлось одеваться к обеду, мой лакей Моррис, должно быть подумал, что я капризнее всякой кокетки, до такой степени было трудно мне угодить. Однако, окончив свое дело, с примерной терпеливостью Моррис обратился ко мне с вопросом, который должно быть долго занимал его.
– Простите за нескромность, – начал он, – но вы, должно быть, заметили, что в камердинере князя, есть что-то странное и очень неприятное?
– Амиэль действительно угрюм, – ответил я, – но мне кажется, что в других отношениях он хорош.
– Не знаю, – ответил Моррис степенно, – но когда он находится внизу, между нами, он делает поразительные вещи: поет, танцует и играет, как будто в нем кроется целый легион актеров.
– Неужели? – удивился я, – вот никогда бы не ожидал. – Значит он очень забавный, – добавил я, не понимая, чем недоволен Моррис.
– Конечно забавный, – согласился камердинер, задумчиво потирая себе нос. – Казалось бы на первый взгляд, что Амиэль тише воды, ниже травы. Но вы бы послушали, как он ругается… уверяя, что он только следует примеру наших лордов! Вчера вечером, он даже занялся гипнотизмом… от одного воспоминания меня пробирает дрожь.
– Что же он делал? – спросил я не без любопытства.
– Он посадил в кресло одну из горничных и начал пристально смотреть на нее с сатанинской улыбкой на губах. Право, он был похож скорее на черта, чем на человека. Горничная (в обыкновенное время это тихая, скромная девушка) вдруг встала и начала танцевать, сперва медленно, потом быстрее и быстрее, поднимая юбки так высоко, что было прямо неприлично… Мы хотели было остановить ее, но не могли. Амиэль указывал на нее пальцем и продолжал ехидно улыбаться. Наконец раздался звонок № 22, это номер князя, Амиэль схватил несчастную девушку, усадил ее в кресло и замахал руками. Она сейчас же пришла в себя; вообразите, она даже не знала, что только что танцевала. Звонок раздался второй раз, и камердинер князя убежал.
Я засмеялся.
– Во всяком случае, Амиэль не лишен юмора, – сказал я, – я никогда бы этого не подумал. Однако все это не важно.
– Как не важно? – воскликнул Моррис, – сегодня горничная совсем больна – она все время вздрагивает, работать не может, я боюсь, что она потеряет место. Нет, сэр, верьте мне, тут что-то неладное. Положим, проделка Амиэля с этой девушкой пустяки, но объясните мне, что он делает с остальными служащими князя?
– Как что делает?
– У князя свой повар, – и Моррис начал отсчитывать по пальцам, – два лакея, которые служат у стола, и конюх; итого шесть, не правда ли? Однако, кроме Амиэля, ни одного из них никогда у нас внизу не видно. Повар присылает обед в горячих кастрюлях, неизвестно откуда, два других лакея показываются только, когда надо служить у стола; также неизвестно где стоят лошади князя и где живут кучер и конюх! Во всяком случае, в гостинице их нет. Все это очень подозрительно.
Эти замечания почему-то раздражили меня, и я перебил Морриса:
– Какая у вас нехорошая привычка, заниматься делами, которые вас не касаются, – сказал я, – не все ли равно, где находятся служащие князя; во всяком случае, он платит им достаточно, чтобы не тревожиться мелкими дрязгами. Притом, князь любитель путешествий и его вкусы необыденные. Если Амиэль вам неприятен, вы можете избегать его, только ради Бога, не выдумывайте таинственностей там, где их нет.
Моррис взглянул на меня, тихо пробормотал «слушаюсь» и я понял, что он решил больше меня не беспокоить.
Однако его суждения о выходках Амиэля показались мне довольно забавными, и, когда мы с Лючио уселись в карету, чтобы ехать к лорду Эльтону, я передал ему вкратце мой разговор с Моррисом.
– Амиель не всегда в силах покорить свой темперамент, – засмеялся князь. – В нем иногда сидит какой-то бес веселья.
– Разве? – удивился я; – как я ошибся в нем; мне казалось, что у Амиэля чересчур спокойный нрав.
– Наружность бывает обманчива, – заметил Лючио; с этими словами мы остановились перед крыльцом богатого дома Эльтонов. Лакей в красной плюшевой ливрее с напудренной головой, передал нас с рук на руки другому такому же лакею, похожему на него, как две капли воды. Этот второй экземпляр провел нас наверх с таким видом, как будто говорил: – Подумайте, до чего жестокая судьба может унизить великого человека.
В гостиной мы застали лорда Эльтона, стоявшего спиной к пылающему камину; в нескольких шагах от него, в низком кресле сидела изящно одетая девушка, с очень маленькими ногами. Я сразу заметил ее ноги, так как они были сильно выдвинуты вперед, и пышные воланы красивой нижней юбки нисколько не скрывали их… В комнате была еще одна дама, сидевшая чересчур прямо, со сложенными руками на коленях. Лорд Эльтон сперва представил нас ей:
– Шарлотта, представляю вам моих друзей; – князя Лючио Риманца и мистера Джеффри Темпеста! Господа, моя невестка – мисс Шарлотт-Фицрой.
Мы поклонились, дама ответила сухим поклоном. Это была старая дева, внушающая уважение, с выражением не то благочестия, не то жеманности на желтом лице. Казалось, что раз в жизни она увидала ничто очень неприличное, и никак этого не могла забыть. Сжатые губы, круглые бесцветные глаза и хроническое выражение оскорбленной нравственности еще больше усиливали это впечатление. Невозможно было долго смотреть на мисс Шарлотт и не призадуматься над вопросом: что могло случиться в ее далекой молодости столь неприличное, что следы оскорбления так ясно отпечатлелись на ее лице. С тех пор, однако, я встретил многих англичанок из высшего круга с тем же выражением лица, и оно перестало удивлять меня. Молодая барышня, которой затем представил нас граф, во всех отношениях служила контрастом старой даме; в ее миловидном лице было и веселье, и кокетство; когда мы поклонились ей, она улыбнулась, приветливо и дружелюбно.
– Мисс Диана Чезни, – быстро проговорил граф. – Князь, вы верно встречали отца барышни, по меньшей мере, слышали о нем; это знаменитый Чезни, один из крупнейших железнодорожных тузов.
– Конечно, я его знаю, – радушно ответил Лючио. – Кто его не знает? Я встречался с ним довольно часто в Вашингтоне и хорошо его помню, – очаровательный человек, полный жизни и юмора.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |