– Ах, верните их, – умоляла Сибилла, ласково кладя свою руку на руку Лючио, – я бы так хотела поговорить с двумя, тремя из самых красивых.
Князь посмотрел на нее с загадочной улыбкой.
– Вы делаете им слишком много чести, леди Сибилла, – ответил он. – Они не привыкли к такому снисхождению и навряд ли оценили бы его; эти дети – наемные артисты и, как большинство людей этого класса, от похвалы они делаются нахальными.
В ту же минуту к нам подбежала Диана Чезни; она с трудом переводила дыхание.
– Я не могла их догнать, – объявила она, тяжело вздыхая, – хотя бежала за ними, что было сил. Какие чудные дети! Я хотела поцеловать одного из мальчиков, но они исчезли бесследно, как будто провалились сквозь землю!
Опять Лючио улыбнулся.
– Им дан строгий приказ, – ответил он кратко, – они его исполняют.
Внезапно солнце скрылось за темной тучей, и раздался раскат грома. Все подняли глаза к небу, но оно было ясно и светло, за исключением этой единственной тучи.
– Пустяки, – сказал один из гостей, – это отдаленная гроза, здесь дождя не будет!
Я подошел к Сибилле и увел ее в сторонку.
– Пойдемте к реке, – шепнул я, – я хочу вас видеть хоть одну минуту наедине.
Она уступила моей просьбе, и мы отделились от толпы и медленно пошли по тенистой аллее к берегу Авона.
Тут действительно никого не было; я взял невесту в свои объятья и нежно поцеловал ее.
– Скажите мне, – шепнул я, улыбаясь, – не научились ли вы любить?
Сибилла посмотрела на меня с таким страстным выражением в темных глазах, что я почти испугался.
– Да, научилась, – ответила она порывисто.
– Научились? – повторил я, пристально рассматривая ее красивое лицо. – Когда и как?
Она покраснела, потом побледнела и нервно, почти лихорадочно прижалась ко мне.
– Внезапно и очень странно, – ответила она. – Но урок был легок, слишком легок, Джеффри. – Она запнулась, потом, глядя мне прямо в глаза, продолжила: – я скажу вам, как я научилась, но не теперь, когда-нибудь в другой раз… когда я буду вашей женой… – тут она нервно расхохоталась, быстро оглянулась, потом, сбросив свою обычную холодную сдержанность, кинулась мне на грудь и поцеловала меня в губы, с такой пылкой страстью, что я окончательно потерял голову.
– Сибилла, Сибилла, – шепнул я, прижимая ее сердцу. – Дорогая, наконец, наконец вы меня любите.
– Тише, тише, – ответила она, задыхаясь, вы должны забыть этот поцелуй… это вышло нечаянно; Я думала о чем-то другом… Джеффри, – и ее маленькая рука сжала мою с какой-то неестественной силой. – Я жалею, что поняла, что такое любовь! Я была счастлива, когда этого не знала.
Ее брови нахмурились, и она продолжала говорить все также нервно и торопливо…
– Теперь я нуждаюсь в любви. Я жажду ее, я хочу утонуть в ней, уничтожиться, умереть ради нее. Ничто другое не может удовлетворить меня.
Я прижал ее к себе еще сильнее.
– Не говорил ли я вам, Сибилла, что вы изменитесь, – шепнул я. – Ваша невозмутимая холодность была неестественна и не могла долго продолжаться; дорогая, я понял это сразу!
– Вы это поняли сразу? – повторила она слегка пренебрежительным голосом, – но вы и теперь не понимаете, что стало со мной, и я вам пока этого не скажу, Джеффри, – продолжала она, слегка отстранившись и срывая несколько голубых колокольчиков, в изобилии растущих на поляне у наших ног, – посмотрите на эти цветочки, невинно и смирно растущие на берегу Авона. Они напоминают мне о том, чем я была, тут на этом самом месте, я была вполне счастлива и также невинна, как они. Я даже не подозревала, что существует зло, и единственная любовь, о которой я мечтала, была любовь волшебного принца к волшебной принцессе, любовь чистая, как эти цветы. Да, я была такой, какой желала бы быть теперь!
– Вы прекраснее и лучше всего на свете, – сказал я ревностно, с восторгом глядя на сменяющаяся выражения ее безупречно-красивого лица.
– Вы судите, как каждый мужчина, выбравший жену по своему вкусу, – заметила Сибилла, возвращаясь к своему обычному тону холодного цинизма. – Однако я знаю себя лучше, чем вы меня знаете! Вы говорите, что я прекрасная и чудная, но вы не можете сказать, что добрая! Нет, я не добра, ведь, и любовь, которая меня сжигает…
– Что? – перебил я быстро, хватая ее руки, наполненные голубыми колокольчиками и пытливо вглядываясь в ее лицо, – я знаю раньше, чем вы это скажете, что ваша любовь чиста и нежна, как должна быть любовь женщины.
Сибилла ничего не ответила и улыбнулась чарующей улыбкой.
– Если вы знаете, то мне нечего вам говорить, – ответила она, наконец, – но нам пора возвратиться к гостям, а то вас обвинят в неумении принимать.
– Некому меня обвинять, – сказал я, нежно обнимая ее, – я репортеров не приглашал.
– Вот трубы дома, где живет знаменитая Мэвис Клер, – внезапно заметила моя невеста.
– Да, – ответил я быстро. – Риманец и я, мы сделали ей визит. Ее сейчас нет, а то она была бы у меня сегодня.
– Она вам понравилась? – спросила Сибилла.
– Очень приятная женщина.
– А князь также очарован ею?
– Мне кажется, – ответил я, улыбаясь, – что она ему нравится больше остальных женщин. Он был крайне вежлив с ней и даже казался смущенным в ее присутствии… Но вам холодно, Сибилла, – воскликнул я, с тревогой глядя на ее побледневшее лицо – уйдем лучше подальше от реки, здесь действительно сыро.
– Да, вернемтесь в сад, там солнце, – ответа девушка рассеянно. – Итак, ваш оригинальный друг и ненавистник женщин нашел, однако, возможность преклониться перед Мэвис Клер? Какая она счастливая: свободная, знаменитая, она верит во все хорошее и в жизнь, и в человечество, если судить по ее книгам.
– Что ж, в общем-то, жизнь – далеко не скверная вещь, – игриво заметил я.
Сибилла ничего не ответила, и мы вернулись к гостям, которые распивали чай под тенью деревьев, услаждались невидимой музыкой, местопребывание которой было известно одному только Лючио.
Глава двадцать четвертая
Солнце начало садиться, когда из дома вышло несколько маленьких пажей и стали раздавать гостям разукрашенные афиши, на которых золотыми буквами были напечатаны на французском языке слова «Живые картины».
Все устремились в театр; я поспешил занять хорошие места для себя и своей прелестной невесты. Было бы чересчур долго описывать все картины; опишу лишь последнюю, поразившую нас своим реализмом. Она была озаглавлена «Вера и Материализм».
Электричество в зрительном зале было потушено, занавес взвился, и мы увидали чудную картину, изображавшую берег южного моря. Луна бросала свое серебристое сияние на тихие воды; с земли поднялось лучистое существо, достойное пера поэта, и медленно поплыло вверх к небесам, прижимая к груди ветку свежих душистых лилий, с выражением надежды, радости и любви в лучезарных очах. Чарующая музыка раздавалась вдали; долетали звуки какой-то песни восторга и упоения; небо и земля, воздух и море, казалось, благоговейно следили за полетом чудного Ангела, как вдруг… раздался сильнейший раскат грома, сцена потемнела, и послышался рев бушующих волн. Луна врылась, музыка прекратилась; появилась легкая струя красного света, объявшая через несколько мгновений все окружающее… обнаружился «Материализм», в виде человеческого скелета, улыбавшегося своим беззубым ртом. Мы еще смотрели на него, когда он внезапно распался; огромный червь явился над грудой костей, другой медленно пробирался через отверстие глаз… возгласы отвращения и ужаса раздались в зале, публика поднялась на ноги, и один знаменитый профессор окликнул меня, чтобы скорее уйти: «Не знаю, кому такая картина может понравиться, она противна!» сердито бормотал он.
– Как ваши теории, милый профессор, – засмеялся Лючио и в ту же минуту театр вновь осветился, – для иных они забавны, для других противны. Вы меня простите, но я придумал эту картину специально для вас.
– Неужели? – гневно спросил профессор, – однако я не оценил ее.
– Меня это поражает, так как с научной точки эта сцена вполне правильна, – объявил Лючио и громко засмеялся. – Вера, которую вы увидали, радостно поднимаясь к невозможному раю, неправильна с научной точки зрения. – Вы это говорили не раз; но скелет и черви, суть основания ваших мировоззрений; ни один материалист не может этого отвергнуть. Однако некоторые дамы даже побледнели: как это смешно! Чтоб не отстать от современного веяния, они придерживаются материализма, как единственной возможной игры. А при виде естественного разложения человеческого тела они пугаются.
– Во всяком случае, сюжет вашей последней картины не привлекателен, – заметил лорд Эльтон, выходя из театра под руку с мисс Чезни, – веселья в ней мало.
– Червям зато весело, – возразил Лючио, – давайте возвратимся в сад, его сейчас будут освещать.
При этих словах любопытство вновь возгоралось, гости сбросили с себя тяжелое впечатление, вызванное последней картиной, и высыпали в сад, разговаривая и смеясь еще громче прежнего. На дворе почти уже стемнело и в полумраке мы увидали массу коричневых, как мне показалось, мальчиков, бегающих взад вперед, развешивая разноцветные фонари. Они двигались быстро и бесшумно, лазили по деревьям с ловкостью обезьян, ныряли под кустами и повсюду за собой оставляли яркое освещение.
Вскоре, благодаря их усилиям, сад был освещен с такой роскошью, которой, пожалуй, не достигались исторические празднества в Версале; высокие дубы и кедры превратились в пирамиды огоньков, каждая ветка сплошь унизалась лампочками в виде звезд, ракеты взвивались к небу и с высоты бросали на землю огненные дожди, дорожки были окружены синими и красными фонариками и в различных частях сада, восемь огромных разноцветных фонтанов мгновенно забили; в то же время с земли внезапно поднялся золотой шар и остановился не особенно далеко над головами зрителей; из этого шара полетело бесконечное число ярких бабочек, которые, покружившись в веселом вихре, медленно исчезали. Пока мы еще восторженно аплодировали этому чудному небесному зрелищу, на лужайке явились девушки редкой красоты, одетые в белом: в руках они несли серебряные жезлы, украшенные блестящими звездами, и под звуки музыки, раздававшейся издалека и похожей на звон стеклянных колокольчиков, они начали танцевать какой-то фантастический, дикий, но в высшей степени грациозный танец. Освещение все время менялось, переходя с одной тени к другой; картина была столь необыкновенна, столь феерична, что никто из нас не мог вымолвить ни слова; поглощенные этим восхитительным зрелищем, мы не замечали, как шло время, и какими быстрыми шагами ночь надвигалась на нас. Внезапно над нашими головами, раздался потрясающий раскат грома, и молния, с быстротой стрелы, ударила в огненный шар, разрывая его на мелкие части. Две или три дамы вскрикнули от испуга… Лючио выдвинулся, вперед и поднял руку:
– Бутафорский гром, уверяю вас, – сказал он не то игривым, не то насмешливым голосом, – гром, который повинуется моим приказаниям, это входит в программу дня, и ничто как невинная забава. Еще, еще, о, мелкая стихия! – воскликнул он, поднимая к небесам свое темное, красивое лицо. – Ударьте вновь, насколько можете сильнее!
Оглушительный удар последовал за его словами, как будто огромная каменная гора внезапно разверзлась; но, успокоенные уверением, что гром был не настоящий, зрители внимали ему спокойно, лишь уверяя друг друга, что иллюзия была полная! Мало-помалу, небеса осветились огненным сиянием, поднимавшимся как бы с земли… Белоснежные танцовщицы продолжали кружиться со смеющимися лицами, а над ними витало множество черных летучих мышей и сов, казавшихся вполне живыми. Еще один раскат грома, еще краткий ослепляющий блеск молнии и тихая благоухающая ночь вступила в свои права; молодой месяц задумчиво улыбнулся с безоблачного неба, танцовщицы исчезли, огненный свет перешел в мягкое серебристое сияние, и бесконечное количество пажей, одетых в костюмы XVIII столетия, с факелами в руках, выстроились рядами, образуя длинную аллею, по которой Лючио просил нас пройти.
– Вперед, вперед, дорогие гости, – кричал он – Эта случайная дорожка ведет не в рай, а к ужину! Следуйте за мной.
Все присутствующее невольно посмотрели на князя, стоя между зажженными факелами, он был достоин кисти лучшего художника; в его темных, глубоких глазах светилось какое-то безумное веселье и улыбка жестокая, но чарующая, играла на его красивых устах. Кто мог бы устоять против него? Все как один человек кинулись за ним… я был в их числе, все, что происходило, казалось мне каким-то волшебным сном, голова кружилась от возбуждения, я не мог думать, тем более не был способен анализировать своих ощущений. Если бы я обладал достаточной силой воли, чтобы остановиться и одуматься, я, вероятно, понял бы, что во всем, что происходило, было что-то сверхъестественное, недостижимое исключительно человеческими средствами; но, как и все остальные гости, жаждал только веселья данной минуты, не задаваясь вопросами, как оно достигалось, и как оно могло влиять на посторонних лиц. Скольких людей я знаю, которые и по сие время действуют также эгоистично, необдуманно! Равнодушные к благополучию кого бы то ни было, кроме самих себя, жалея каждую копейку, истраченную не для личного удовольствия, и черствые к горю и заботам, не относящихся к ним лично, эти люди проводят дни и годы в веселых занятиях, добровольно игнорируя ту печальную участь, которую они себе готовят в будущем, в туманном будущем, которое станет тем более, страшной действительностью, чем больше они отвергали возможность его существования.
Около четырехсот гостей поместились в большом павильоне, ужин был сервирован в высшей степени роскошно, и состоял из самых изысканных и дорогих блюд. Я ел и пил рядом со своей невестой, почти не сознавая, что делал и что говорил, до такой степени были взвинчены мои нервы: откупоривание бутылок шампанского, звон стаканов, стук тарелок, говор многочисленных гостей, раскаты почти пьяного смеха под аккомпанемент шумного оркестра, все это наполняло мне уши, и временами я положительно терял голову. С Сибиллой я говорил мало: трудно шептать любовные признания невесте, когда она поглощена едой трюфелей!.. Общий гул был прерван двенадцатью ударами в колокол; в ту же минуту Лючио встал с председательского места и высоко поднял полный бокал пенящегося шампанского.
Воцарилось глубокое молчание.
– Милостивые государи и милостивые государыни, – начал он, обводя блестящими и, как мне казалось, презрительными глазами насыщенную публику. – Пробило полночь, и лучшие друзья должны расстаться! Но до разлуки мы не должны забыть, что мы приехали сюда, чтобы пожелать счастья нашему хозяину, мистеру Темпесту, и его невесте, леди Сибилле Эльтон. – Тут его речь ила прервана громкими рукоплесканиями. – Существует предание, – продолжал Лючио, – что фортуна никогда не посещает человека, с руками, наполненными дарами, но в этот раз предание опровержено, ибо наш друг не только удостоился несметного богатства, но и невесты воплощающей в себе красоту и любовь. Бесконечное количество денег хорошо, но беспредельная любовь лучше, и эти драгоценные преимущества оба принадлежат помолвленной чете, которую мы сегодня чествуем. Прошу вас всех выпить за их здоровье, после чего придется пожелать друг другу спокойной ночи. Однако, разлука с вами мне тяжела, а потому с лучшими пожеланиями жениху и невесте я поднимаю бокал еще за то, чтобы в скором времени вновь увидаться с вами и провести в вашем обществе еще более продолжительное время, чем сегодня.
Бесконечные аплодисменты ответили на речь князя, все гости встали, повернулись к тому месту, где я сидел с невестой, и выпили за наше здоровье при громких криках «ура!». Но пока я раскланивался, и Сибилла приветливо улыбалась направо и налево, я невольно ощутил нечто вроде страха… Не знаю, был ли это плод моей разыгравшейся фантазии, мне показалось, что вокруг палаток раздавались раскаты бешеного смеха, подхваченные отдаленным эхо. Я прислушался с бокалом в руке… «Ура, ура» кричали гости. «Ха, ха, ха!» послышалось мне в ответ. Стараясь отогнать от себя это впечатление, я встал и поблагодарил гостей за их добрые пожелания… В ту же минуту Лючио показался высоко над толпой, он стоял на своем стуле с одной ногой на столе, в руках был вновь наполненный бокал… Какое, него было лицо в эту минуту, какая улыбка!
– Прощальный кубок, друзья, – воскликнул он, – до скорого свиданья! – Гости восторженно ответили ему, пока они еще пили, палатка внезапно осветилась красным, огненным сиянием. Лица всех присутствовавших загорались ярким огнем, драгоценные камни на женщинах превратились в живые огоньки, огненный блеск продолжался минуту, потом исчез, произошла общая свалка, все торопились к каретам, ожидавшим их у подъезда. Экстренные поезда были заказаны к часу и к половине второго. Я быстро простился с Сибиллой и ее отцом и усадил их в карету с Диной Чезни. Американка не находила слов, чтобы выразить своего восторга… Мало-помалу экипажи разъехались; все было так чудно устроено, что не только гости были отправлены без суеты, но в очень скором времени сад совершенно опустел; освещение погасло, воцарилась мертвая тишина, не осталось и следа вечерних иллюминаций. Я взошел в дом, с чувством не только усталости, но и какой-то непонятной тоски и даже страха. Я застал Лючио одного в курилке. Он стоял спиной ко мне перед открытым окном; князь услышав мои шаги, быстро повернулся, лицо его было столь искажено, столь бледно, что я в смущении отшатнулся…
– Лючио, вы больны? – воскликнул я, – вы переутомились сегодня?
– Пожалуй, – согласился князь хриплым неверным голосом, он весь затрясся в приступе нервной дрожи, потом, сделав над собой усилие, улыбнулся. – Не беспокойтесь, мой друг; дело пустое, проявление закоренелой болезни, очень редкой, и, безусловно, неизлечимой.
– Но в чем дело? – воскликнул я, испуганный страшной бледностью его лица. Риманец как то странно посмотрел на меня, глаза его расширились, потемнели… он тяжело опустил руку на мое плечо.
– Болезнь странная, – резко сказал он, – известная под названием угрызений совести. Вы слыхали о ней? Ни хирурги, ни медицина не могут облегчить ее страданий – это червь, который не умирает, и пламя, которое потушить нельзя! Но не будем говорить об этом, никто не может меня вылечить, никто и не захочет этого сделать!
– Однако угрызения совести, если вы страдаете ими, что кажется мне невероятным, так как вам не в чем себя упрекать, угрызения совести, повторяю я, не физическая болезнь!
– И вы думаете, что стоит лечить одни физические болезни? – сказал Лючио, все с той же неестественной улыбкой. – Действительно, тело – единственная наша забота; мы холим его, кормим, нежим и оберегаем даже от булавочных уколов; этим способом мы льстим себя уверенностью, что все обстоит благополучно? Однако, тело не что иное, как недолговечный кокон, обреченный к уничтожению по мере того, как душа, помещающаяся внутри его, растет, душа, которая как бабочка со слепым инстинктом летит прямо к свету! Посмотрите, – продолжал князь, обратившись к открытому окну и говоря более спокойным голосом, – посмотрите на спящую красоту вашего сада; Цветы заснули, деревья обрадовались, что с них сняли тяжесть искусственных лампочек, молодой месяц старается спрятаться за этим крошечным облаком и спешит на запад, на покой, минуту тому назад запоздалый соловей еще пел свою песенку. До нас долетает аромат душистых роз! Все это работа природы; до какой степени она красивее всего того, что может придумать человек! Однако, современному обществу эта тишина, это счастливое благоухающее одиночество не казалось бы привлекательным, общество предпочитает искусственный блеск настоящему свету…
– Как это на вас похоже, – прервал я нетерпеливо. – Вы это говорите нарочно, чтобы умалить и собственные хлопоты, и несомненный успех этого дня. Вы можете говорить про искусственный блеск, а я вам скажу, что это было чудное зрелище и из всех пиршеств самое великолепное, которое я когда-либо видывал.
– Теперь про вас будут говорить гораздо больше, чем после появления вашей книги, – заметил Лючио.
– Несомненно, общество предпочитает пищу развлечения всякой литературе, вы, кстати, скажите мне, где все сегодняшние исполнители: артисты, музыканты, танцоры?
– Уехали.
– Уехали? – повторил я в изумлении. – Уже? Силы небесные, они даже не успели поужинать?!
– Успокойтесь, – нетерпеливо сказал Лючио. – Они получили все, что нужно было, не исключая и вознаграждения за труды. Ведь я говорил вам, Джеффри, что когда я что-нибудь предпринимаю, то довожу дело до совершенства.
Я посмотрел на него; он улыбнулся, но его глаза были темны и выражали презрение.
– Прекрасно, – ответил я шутливо, боясь оскорбить его, – не объясняйтесь, если не хотите; только, по мне, все это не то волшебство, не то дьявольщина…
– Что именно?
– Да все: и танцоры, и пажи, и служителя. Их было, по меньшей мере, триста; потом, эти живые картины, иллюминация, фейерверки, роскошный ужин, восхитительная музыка; но необъяснимее всего конечно то, что все исполнители так быстро исчезли.
– Конечно, если вы хотите сказать, что деньги волшебная сила дьявола, то вы правы, – спокойно ответил Лючио.
– Однако, я положительно не понимаю, как даже деньги могли привести к такому восхитительному результату, – начал я.
– Деньги всесильны, – прервал меня князь, – я говорил вам это всегда; это крючок, на котором вы можете поймать самого дьявола. Я не утверждаю, чтобы дьявол любил деньги; однако он любит общество человека, обладающего деньгами. Может быть, он предугадывает на что богачу употребить свои деньги. Я говорю, конечно, в переносном смысле, однако силу денег преувеличить нельзя… Не доверяйте нравственности мужчины или женщины, не испытав возможности подкупить ее крупной цифрой денег. Для вас, мой милый Джеффри, деньги сделали все, помните это. Вы сами для себя ничего не сделали.
– Не особенно мило с вашей стороны напоминать об этом, – сказал я недовольным голосом.
– Да? А почему? Потому что это правда? Я заметил, что большинство людей жалуется на «нелюбезность», когда им говорят правду. Это – правда, и я не вижу тут нелюбезности. Вы ничего не сделали для себя, и вы не надеетесь что-нибудь сделать, кроме, – и он засмеялся, – кроме того, чтобы сейчас отправиться спать и видеть во сне очаровательную Сибиллу!
– Сознаюсь, я очень устал, – сказал я с невольным вздохом, – а вы?
– Я тоже устал, – ответил Лючио в раздумье, глядя на уснувший сад, – но отделаться от усталости своей мне не дано, так как я устал от самого себя. И отдохнуть я не могу! Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – ответил я, потом приостановился и пытливо взглянул на него.
– Ну что же? – спросил князь.
Я принужденно улыбнулся.
– Не знаю, как бы это выразить, – начал я нерешительно, – но мне хотелось бы узнать вас лучше, чем я вас знаю. Вы были правы, когда говорили мне, что вы не такой, каким кажетесь.
Глаза князя уставились на меня с каким-то тяжелым, таинственным выражением.
– Так, как вы сами выразили это желание, – сказал он тихо, – обещаюсь вам, что когда-нибудь вы меня узнаете. Наука будет полезной хотя бы для тех, которые жаждут моего общества.
Я медленно пошел к двери.
– Благодарю вас за все сегодняшние хлопоты; – повторил я, – положительно не нахожу слов, чтобы выразить вам свою благодарность.
– Если вам необходимо кого-нибудь благодарить! – перебил меня Лючио, – то поблагодарите Бога за то, что вы благополучно пережили этот день.
– Почему? – изумился я.
– Почему? Да потому, что наша жизнь висит на волоске, что большое собрание всегда бесконечно скучно и что сохранность нашей жизни после дня, проведенного в еде и развлечениях, вещь, достойная удивления! Бога вообще так мало благодарят, что не мешало бы отвести ему несколько минут в знак признательности за благополучное окончание сегодняшнего празднества.
Я засмеялся, не придавая особенного значения его словам. Застав Амиэля в спальне, я немедленно отправил его, так как положительно не выносил наглого выражения его лживого лица. Усталый дневными происшествиями, я быстро заснул, и сверхъестественные силы, создавшие все чудеса пиршества, коего я был хозяином, даже не явились мне во сне.
Глава двадцать пятая
Несколько дней спустя, когда газеты еще описывали красоту и роскошь праздника в Виллосмире, я проснулся утром и, как поэт Байрон, понял, что я знаменитость. Но сделался я знаменитым не ради моих умственных способностей, ни ради какого-нибудь славного подвига, а ради качеств четвероногого животного. Фосфор выиграл Дэрби.
Мой скакун почти голова в голову мчался с лошадью первого министра, и несколько секунд результат казался сомнительным, но когда два жокея приблизились к цели, Амиэль, сухая, тонкая фигура которого, одетая в шелк самого яркого красного цвета, словно прилипла к лошади, пустил Фосфора аллюром, какого он еще никогда не показывал, буквально летя над землею, и достиг призового столба на два ярда или больше впереди своего соперника. Взрыв одобрительных восклицаний огласил воздух, и я сделался героем дня – любимцем черни. Меня забавляло поражение министра; он плохо принял удар. Он не знал меня, и я – его; я не принадлежал к его политике и ни на йоту не заботился о его чувствах, но я был удовлетворен, несколько в сатирическом смысле, вдруг очутившись признанным более важным человеком, нежели он сам, – потому что я был владельцем победителя Дерби. Прежде чем я хорошенько отдал себе отчет, где я нахожусь, меня уже представляли принцу Уэльскому, который пожал мне руку и поздравил меня; самые большие аристократы Англии жаждали познакомиться со мной, и внутренне я смеялся над этой выставкой вкуса и культуры со стороны «джентльменов Англии». Они толпой окружили Фосфора, дикие глаза которого предостерегали против вольного обращения, и который, по видимому, был готов снова бежать с одинаковым удовольствием и успехом. Темное, лукавое лицо Амиэля и его хорьковые жесткие глаза, казалось, были непривлекательны для большинства господ, хотя его ответы на все предлагаемые ему вопросы были удивительно точны, почтительны и не лишены остроумия. Но для меня вся сущность была в том, что я, Джеффри Темпест, некогда голодавший автор, потом миллионер, благодаря только обладанию лошадью, выигравшей Дерби, наконец сделался «знаменитостью» или тем, что общество называет знаменитостью; я достиг той славы, которая привлекает внимание образованных и благородных по выражению торговцев и также вызывает настойчивую лесть и бесстыдное преследование всех дам полусвета, желающих бриллиантов, лошадей и яхт, преподносимых им в обмен на несколько зараженных поцелуев с их накрашенных губ. И я стоял под потоком комплиментов, по видимому, восхищенный, улыбающийся, приветливый и учтивый, пожимая руки высокопоставленным особам, но в тайнике моей души я презирал этих людей с их хвастовством и лицемерием – презирал их с такой силой, что даже сам удивлялся. Когда, наконец, я уходил со скачек вместе с Лючио, который по обыкновению, казалось, знал всех и был другом всех, он заговорил таким мягким и ласковым тоном, какого я у него еще никогда не слыхал.
– При всем вашем себялюбии, Джеффри, в вашей натуре есть нечто сильное и благородное, нечто, что возмущается против лжи и подлости. Зачем же вы не даете воли этому побуждению? Не даете ход лучшей стороне вашего я?
– Я посмотрел на Лючио с удивлением и рассмеялся.
– Дать ход моему я, – повторил я, – что вы хотите сказать? Неужели я должен объявить людям, что вижу их насквозь и сказать лгунам, что они лгут; дорогой мой, общество немедленно отказалось бы от меня.
– Я не советую говорить правду грубо, и этим обижать людей. Грубая откровенность лишена благородства, да и к тому же бесцельна. Но благородные деяния лучше всяких слов.
– Что же вы рекомендуете? – спросил я не без любопытства.
Князь ничего не ответил; он погрузился в какое-то тяжелое раздумье… спустя некоторое время он заговорил медленно и тихо.
– Мой совет покажется вам странным, Джеффри, но если вы его спрашиваете, то я готов вам его дать. Как я говорил раньше, дайте ход лучшей стороне вашей натуры; не жертвуйте вашими убеждениями ради влияния или дружбы посторонних лиц, наконец, проститесь со мной! Я вам не нужен, разве только, чтобы ублажать вашим фантазиям и знакомить с теми высокими или низкими представителями света, которые вам нужны, но верьте мне, для вас было бы лучше, и ваш смертный час был бы покойнее, если бы вы оттолкнули от себя всю эту пустую суету и вместе с ней и меня! Оставьте общество забавляться собственной ветреностью, покажите миллионеру, что его богатство, блеск и гордость – ничто в сравнении с высокими стремлениями души честного человека и, как говорил Христос правителю: продайте половину своего имущества и отдайте его бедным.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |