Его голос смягчился; глаза приняли менее презрительное выражение… Я посмотрел на него в изумлении.
– Я думал, что вы ненавистник женщин? – сказал я.
– Вы правы; я ненавижу женщин. Но почему? Потому, что в их руках находятся зачатки добра, а они добровольно превращают их во зло; мужчины всегда находятся под влиянием женщин, хотя редко признаются в этом; благодаря женщинам они попадают в рай или ад. Последний путь конечно более избит.
Брови князя нахмурились, и очертания рта сделались почти суровыми. Я следил за ним, потом с внезапной непоследовательностью воскликнул:
– Уберите это ненавистное насекомое; я видеть его не могу!
– Что Вам сделала моя несчастная египетская принцесса? – засмеялся Лючио. – Вы жестоки, Джеффри. Однако, если бы вы жили все время, вы были бы пожалуй одним из ее любовников. Я убежден, что она была очаровательна. Да она и теперь очаровательна! Однако я готов ублажить Вас, – и он вложил насекомое в хрустальный ящик и унес его в конец комнаты. – Кто знает? В свое время этот маленький дух, пожалуй, страдал не мало. Может быть принцесса вступила в богатый выгодный брак, а потом пожалела об этом? Во всяком случае, я думаю, что в теперешнем своем состоянии, она счастливее прежнего!
– Я не симпатизирую такой страшной фантазии, – сказал я резко, – я только знаю, что она или оно отвратительное существо для меня.
– Да, некоторые «переселенные» души отвратительны, – заявил он хладнокровно. – Как только они лишаются своей почтенной, двуногой телесной оболочки, удивительно, какую перемену совершает с ними неумолимый закон природы!
– Какие глупости вы говорите, Лючио! – сказал я нетерпеливо. – Как вы можете знать об этом?
Внезапная тень легла на его лицо, придавая ему странную бледность и непроницаемость.
– Вы забыли, – начал он предумышленно размеренным тоном, – что ваш друг Джон Кэррингтон в своем рекомендательном письме к вам говорил, что во всех отраслях науки я «безусловный знаток»? В этих «отраслях науки» вы еще не знаете моего искусства и спрашиваете: «как я могу знать»? Я отвечу, что я знаю многое, в чем вы несведущи. Не полагайтесь слишком на свой ум, мой друг, – чтобы я не доказал вам его ничтожность, чтобы я не пояснил вам, вне всякого утешительного сомнения, что та перемена, которую вы называете смертью, есть только зародыш новой жизни, какою вы должны жить, – хотите ли вы или нет!
Что-то в его словах, а тем более в его манере привело меня в замешательство, и я пробормотал:
– Простите меня! Я, конечно, говорил поспешно, но вы знаете мои теории.
– Слишком основательно! – засмеялся он и опять сделался таким, каким я его всегда знал.
– «Каждый человек имеет свои теории» – модный девиз дня. Каждое маленькое двуногое животное заявляет вам, что имеет «свою идею» о Боге и также «свою идею» о дьяволе. Смешно!.. Но возвратимся к теме любви. Я чувствую, что еще недостаточно вас поздравил, так как, безусловно, фортуна особенно оделяет вас милостями. Из всей массы бесполезных и легкомысленных женщин вы получили в обладание единственный перл красоты, верности и чистоты – женщину, которая выходит замуж за вас, миллионера, не ради личного интереса или преимуществ в свете, а только ради вам самого! Красивейшую поэму могли бы написать о таком изысканно невинном типе девушки! Вы самый счастливый человек. Факт тот, что вам больше нечего желать!
Я ничего не возразил, хотя в душе сознавал, что условия моей помолвки далеко не соответствуют словам Лючио. Я, который лично смеялся над религией, сожалел, что моя будущая жена не религиозна. Я, презиравший сентиментальность, жаждал проявления каких-нибудь чувств в женщине, красота которой опьяняла меня. Несмотря на все это, я добровольно откинул сожаление и продолжал жить изо дня в день не задумываясь над последствиями своих действий.
В газетах вскоре появилась заметка, что «Сибилла, единственная дочь графа Эльтона, помолвлена с известным миллионером, Джеффри Темпестом». Не было сказано «с известным писателем», несмотря на то, что объявления моего романа продолжали печататься повсюду. Мой издатель Моррисон не мог утешить меня надеждой, что я окончательно добьюсь славы и удержу ее. Десятое издание моей книги было объявлено, но я знал, что не разошлось более двух тысяч экземпляров, тогда как продажа произведения, которое я так безжалостно раскритиковал, «Разности» Мэвис Клер, уже достигла количества тридцати тысяч. В начале апреля я в первый раз посетил Виллосмир, так как получил извещение, что почти все работы окончены и что личный осмотр не только желателен, но и необходим. Лючио и я, мы выбрали свободный день, чтобы отправиться туда вместе; по мере того, как поезд летел через зеленые, улыбающиеся поля, унося нас все дальше от дыма, грязи и шума современного Вавилона, чувство спокойного удовольствия овладело мной. Первый вид имения, которое я пробрел, не дав себе даже труда взглянуть на него, привел меня в неописуемый восторг. Старинный замок был замечательно красив и казался идеальным помещением для семейного тихого счастья!
Плющ и жасмин вились по красным стенам и живописным карнизам; вдалеке, между густо посаженными деревьями, виднелся серебристый блеск реки Авон. Общий вид природы подействовал на меня утешительно и ободряюще; и я внезапно почувствовал, что с моей жизни снят какой-то гнет, что я вновь дышу свободно и могу пользоваться этой свободой. Я побрел по комнатам моего будущего жилища, любуясь вкусом и искусством, с коим все, до мельчайших подробностей, было устроено. Тут родилась моя Сибилла, подумал я с нежностью любовника, – тут она будет жить в качестве моей жены, окруженная красивыми и любимыми воспоминаниями своего детства, тут мы будем счастливы, – да, счастливы, несмотря на скучные бездушные законы нашего современного света. В большой красивой гостиной, я остановился у окна, любуясь восхитительным видом, расстилавшимся далеко кругом, – и пока я смотрел, теплое чувство любви и признательности по отношению моего друга, благодаря которому я приобрел эту прелесть, наполнило мне сердце.
– Все это дело ваших рук, Лючио, – сказал я, обнимая его, – я никогда не сумею достаточно поблагодарить вас. Без вас я, пожалуй, не встретился бы с Сибиллой, может быть, не слыхал бы ни о ней, ни о Виллосмире, и не был бы так счастлив, как я счастлив сегодня.
– Значит, вы счастливы? – спросил меня князь, – я предполагал, что нет.
– Ну, конечно, я не так счастлив, как надеялся, – сознался я. – Мое внезапное богатство, вместо того, чтобы подбодрить, почему-то угнетающе подействовало на меня…
– Это понятно, – перебил меня князь, – весьма понятно. В большинстве случаев самые богатые люди, самые несчастные.
– Разве вы несчастны? – спросил я с улыбкой.
Глаза Лючио остановились на мне с выражением неподдельной, безысходной грусти.
– Неужели вы так слепы, чтобы этого не видеть? – ответил он и голос его дрогнул. – Как вы можете думать, что я счастлив? Разве моя улыбка, деланная улыбка, которой люди скрывают свои тайные муки от безжалостного взора бесчувственных друзей, может уверить вас в том, что я не имею забот? А что касается моего богатства, – я никогда не говорил вам о его размере, который, пожалуй, удивил бы вас, но вы сами только что сказали, что и ваши пять миллионов угнетающе действуют на вас! А я, – я мог бы выкупить государства, не пошатнув своего состояния, мог бы свергнуть с престола нескольких королей, мог бы сдавить целые страны железной пятой финансовых спекуляций, завладеть миром, не ценя его больше, чем я ценю его теперь, когда считаю его пылинкой, кружащейся в бездне, мыльным пузырем, гонимым ветром…
Его брови нахмурились, лицо выражало гордость, презрение и печаль…
– В вас есть что-то таинственное, Лючио! – сказал я. – Какое-то горе или потеря, которые вы забыть не можете, несмотря на ваше богатство! Поэтому подчас вы такой странный! Когда-нибудь вы, может быть, откроетесь мне….
Князь громко засмеялся и хлопнул меня по плечу
– Откроюсь! – воскликнул он, – и расскажу вам историю моей жизни. А вы, мой дорогой скептик, вы утешьте мой больной ум и уничтожьте воспоминание глубокого горя. Это слова Шекспира! Какая в них сила выражения! Не только горе должно быть искоренено, но даже воспоминание о нем! Эти простые строки дышат глубоким умом; верно поэт сознавал или инстинктивно догадывался, что самое ужасное во всей вселенной, это…
– Что?
– Вечное присутствие воспоминаний, – ответил Лючио. – Бог ничего забыть не может, и следовательно для смертных забвения нет!
Я ничего не ответил; но на моем лице должно быть выразились мои чувства, так как знакомая ироническая улыбка появилась на губах Лючио.
– Я злоупотребляю вашим терпением, не правда ли, – засмеялся он, – когда говорю о боге, который, по словам многих ученых, вовсе не существует. Вам скучно! Я это вижу. Простите меня, и вернемся к осмотру этого очаровательного жилища. Если вы здесь не достигнете полного удовлетворения, то вы будете чересчур требовательны. С красавицей женой и несметным количеством денег, вы можете не жаждать литературной славы.
– Я еще могу достичь ее, – ответил я. – Я чувствую, что здесь, окруженный красотами природы, я напишу что-нибудь выдающееся.
– Прекрасно. Да поможет вам Аполлон! А теперь пойдемте завтракать; потом мы еще успеем пройтись по парку.
В столовой был уже накрыт изысканный завтрак, и это удивило меня, так как я совершенно забыл заказать его. Лючио, оказывается, обо всем позаботился, послав депешу еще накануне, благодаря чему мы могли вполне удовлетворить не только наш голод, но и наш избалованный вкус.
– Обращаюсь к вам с просьбой, Джеффри, – сказал Лючио во время завтрака. – До вашей свадьбы вам навряд ли придется здесь жить; почти все ваши вечера уже разобраны в городе. Вы хотели наполнить дом гостями, но на вашем месте я бы этого не сделал; вам пришлось бы нанять прислугу, которая положительно ничего бы не делала во время вашего медового месяца. Вот что я предлагаю: выбрать какой-нибудь день в мае, чтобы отпраздновать вашу помолвку с леди Сибиллой и позволить мне сделать все нужные для этого распоряжения.
Я был в таком настроении, что согласился бы на все, тем более на предложение, казавшееся мне весьма удачным. Риманец стал быстро излагать свои планы.
– Вы, конечно, понимаете, что когда я что-нибудь предпринимаю, то не терплю постороннего вмешательства. Так как ваша свадьба разлучит нас, хотя бы только на время, я желал бы выказать вам, до какой степени я ценю вашу дружбу, и устрою для этого блестящее празднество; если вы положитесь на меня, то обещаю вам создать нечто неподражаемое, нигде невиданное. Я сочту Ваше согласие на мое предложение за личную услугу.
– Дорогой мой, – ответил я, – конечно, я соглашаюсь, с радостью! Даю вам карт бланш – делайте что хотите и как хотите! Это чрезвычайно любезно с вашей стороны. Но, какой день назначить?
– Ваша свадьба состоится в июне?
– Да, во второй половине июня.
– Прекрасно. Скажем 22-го мая. Это даст обществу возможность прийти в себя после грандиозного празднества и приготовиться к другому, т. е. к вашей свадьбе. Не будемте больше говорить об этом, – остальное касается меня одного. У нас еще почти четыре часа времени до отхода поезда; хорошо было бы пройтись.
Я согласился, будучи в весьма радостном настроении. Своей мирной красотой Виллосмир временно очистил мой ум от всяких пагубных влияний; после суетного шума и городской жизни, благословенная тишина лесов и гор утешала и радовала меня, и я шел рядом с моим другом с легким сердцем и улыбающимся лицом, – я был счастлив и верил в голубое небо, если не в Бога за этим небом. Мы побрели по чудным аллеям сада, ныне принадлежащего мне, прошли через парк, и вышли на прелестную дорожку, где кусты покрывались молодой листвой, и белые цветы пестрели между свежей зеленой травкой. Невдалеке от нас защебетал дрозд; жаворонок поднялся из-под наших ног и радостно, с громкой песнью, взлетел и скрылся в сияющей синеве; листовка, сидя на веточке, с любопытством наблюдала за нами. Внезапно Лючио остановился и положил мне руку на плечо – в его глазах было тоскующее выражение неудовлетворенности и стремления к чему-то недостигаемому, далекому…
– Джеффри, – сказал он, – вслушайтесь в безмолвие земли, внимающей песне жаворонка. Вы никогда не замечали, в каком благоговейном молчании природа ждет божественных звуков?
Я ничего не ответил; вокруг нас тишина была действительно поразительная, щебетание дрозда прекратилось, и только чистый звонкий голос жаворонка сладко звучал в безоблачном небе.
– В протестантском раю, – продолжал Лючио задумчиво, – нет места для птиц. В нем только самодовольные человеческие души, поющие аллилуйя. И цветов нет, и деревьев нет, только золотые улицы! Что за грубое понятие! Как будто мир, в котором живет Божество, не должен быть наполнен красотами всех миров? Даже наша маленькая планета красивее этого воображаемого рая, – т. е. она красивее там, где нет людей. Я протестую, я всегда протестовал против сотворения Творцом человека!
Я засмеялся.
– В таком случае вы протестуете против собственного существования, – сказал я.
Глаза Лючио сделались почти черными.
– Когда море с диким ревом бросается на берег, – оно требует своей жертвы – человечества, оно жаждет смыть с чудной земли ничтожное насекомое, нарушающее ее спокойствие! Оно всасывает и уничтожает человека при каждом удобном случае и в этом помогает ему его близкий друг – ветер. Когда гром раздается сейчас после молнии, не кажется ли вам, что даже тучи принимают участие в этой благочестивой войне, в войне против единственной ошибки Бога – сотворении человечества, в усилии стереть людей с лица земли, как вычеркивают негодный стих из хорошей поэмы! Например, вы и я – единственные фальшивые ноты в сегодняшней земной гармонии. Мы не особенно благодарны за жизнь, мы не невинны, как птицы и цветы! У нас больше знания, скажете вы, но разве вы можете быть уверены в этом? Наше знание, судя по преданию древа познания добра и зла, пришло к нам от дьявола и внушило нам немало самонадеянности, так как мы верим, что мы бессмертны, как боги…
– Меня вы не можете обвинить в этом, – прервал я, – я не раз говорил вам, что не верю в загробную жизнь. Жизни на земле мне достаточно. Я не желаю и не ожидаю другой.
– Понимаю. – Но если другая жизнь существует! – продолжал Лючио, пристально глядя на меня, – и вас никто не спросит, желаете ли вы жить или нет? Волей неволей вы очутитесь в состоянии самосознания, в котором вы предпочли бы не быть.
– Пустяки, – нетерпеливо воскликнул я. – Ради Бога оставим этот разговор. Я счастлив сегодня; мое сердце радостно, как жаворонок, поющий над нами. Я в великолепном настроении духа и не способен сказать дурного слова, даже моему злейшему врагу.
Князь улыбнулся.
– Вот в каком вы настроении? – сказал он, беря меня за руку. – В таком случае мы не могли бы, выбрать более удобного времени для посещения этого красивого уголка, – и с этими словами Лючио быстро свернул направо в узкую тропинку. Мы сделали несколько шагов и остановились перед прелестным домиком, окруженным густой весенней зеленью и огороженным кустами боярышника и душистого шиповника. – Держитесь вашего настроения, Джеффри, – продолжал Лючио, – и не меняйте добродушного состояния вашего ума, тут живет женщина, имя и слава которой вам одинаково ненавистны, – а именно Мэвис Клер!
Глава девятнадцатая
Кровь бросилась мне в лицо, и я резко остановился.
– Пойдемте назад, – сказал я.
– Почему?
– Потому что я незнаком с Мэвис Клер и не желаю ее знакомства, я питаю отвращение к женщинам писательницам, – для меня это существа среднего рода.
– Вы, должно быть, думаете о передовых женщинах, – сказал Лючио. – Но вы ошибаетесь. Мэвис Клер к этому разряду не принадлежит, это молодая женщина старого закала. Я считаю, что скорее танцовщица Дерино принадлежит к среднему роду, но вы этого не находите, наоборот вы истратили на нее немалое количество денег.
– Это не имеет никакого соотношения, – ответил я горячо, – Дерино забавляла меня.
– И не была вашей соперницей, – лукаво улыбнулся Лючио. – Я же думаю, что женщина, выказывающая силу своего ума, достойна большего уважения, чем та, которая показывает только ноги. Однако большинство мужчин предпочитают ноги. У нас еще так много времени до поезда, что мы успеем сделать визит к этому гению.
– Гению? – повторил я в возмущении.
– Глупой женщине, если хотите. – Лючио засмеялся. – Мисс Клер забавит вас, пожалуй, не меньше мадемуазель Дерино. Я позвоню и спрошу, дома ли она.
Князь придвинулся к калитке; но я остался позади, обиженный и угрюмый, и решил не сопровождать Лючио в случае, если его примут.
Внезапно, где-то очень близко раздался веселый смех, и чистый голос произнес:
– Трикси, какой ты шалун; отнеси пряник и извинись.
Лючио слегка раздвинул ветки живой изгороди, потом энергично замахал рукой.
– Вот она сама, – шепнул он. – Вот она некрасивая, кислая, больная писательница! Силы небесные! она действительно может вселить ужас в душу не только обыкновенного смертного, но и миллионера!
Я посмотрел, куда он мне указывал, и увидел светловолосую женщину в белом платье, сидящую на низком плетеном стуле с крошечной таксой на коленях. Такса ревниво оберегала большой сухарь, почти такой же, как она сама, а на небольшом расстоянии лежал великолепный сенбернар, махая своим пушистым хвостом со всеми признаками удовольствия и хорошего расположения духа. При одном взгляде положение дела было очевидно: маленькая собачка отняла бисквит у своего громадного товарища и отнесла его своей госпоже – собачья шутка, по видимому, понятая и оцененная всеми участвующими. Следя за маленькой группой, я не верил, что та, которую я видел, была Мэвис Клер. Эта маленькая головка, наверное, предназначалась не для ношения бессмертных лавров, но скорее для розового венка (нежного и тленного), одетого рукой возлюбленного. Могло ли это женственное создание, на которое я сейчас смотрел, иметь столько интеллектуальной силы, чтобы написать «Разности», книгу, которой я втайне восторгался и удивлялся, но которую я анонимно пытался уничтожить. Автора этого произведения я представлял себе физически сильной, с грубыми чертами и резкими манерами. А эта воздушная бабочка, играющая с собачкой, совсем не походила на тип «синего чулка», и я сказал Лючио:
– Не может быть, чтобы это была мисс Клер; скорее всего гостья или подруга секретарь. Романистка должна быть по наружности совсем иной, чем эта веселая молодая особа в белом, парижского покроя платье, по-видимому, ни о чем не думающая и всецело расположенная к забаве.
– Трикси, – повторил ясный голос, – отнеси бисквит и попроси прощения.
Крошечный терьер обернулся с задумчивым видом, как будто серьезность его мыслей мешала ему вникнуть в то, что ему говорили.
– Трикси, – повторил голос более повелительно, – отнеси бисквит и извинись.
С комичным выражением покорности, Трикси схватил бисквит и, осторожно держа его в зубах, соскочил с колен своей хозяйки, подбежал к огромному сенбернару, продолжавшему умиленно махать хвостом и, отдав ворованное добро, залаял, как бы желая сказать: «На, возьми!» Сенбернар лениво привстал, понюхал сперва бисквит, потом своего маленького друга, как бы не зная, кто это, потом опять прилег и с видимым наслаждением начал жевать… эта маленькая комедия еще продолжалась, когда Лючио отошел от забора и, подойдя к калитке, позвонил.
Миловидная опрятная девушка явилась на звонок.
– Мисс Клер дома? – спросил князь.
– Дома… Но я не знаю, примет ли она вас, – сказала девушка. – Может быть у вас назначено свиданье?
– Нет, – ответил Лючио, – но если вы возьмете наши карточки, – тут он обернулся ко мне, настаивая, чтобы я дал свою, – и передадите их мисс Клер, она, может быть, будет так любезна, что примет нас…
Риманец говорил так ласково, что видимо, расположил к себе горничную.
– Войдите, пожалуйста, – сказала она, улыбаясь и открывая нам калитку. Лючио быстро взошел, и я, решив всего несколько минут назад ни за что не входить, невольно последовал за ним и переступил порог «Коттеджа Лилий», который со временем должен был стать единственным убежищем тишины и безопасности, которого я жаждал, но достичь не мог.
Дом был гораздо больше, чем он выглядел снаружи; передняя была квадратная, высокая, с панелью из прекрасного старого резного дуба, а гостиная, куда нас ввели, была самой красивой и художественной комнатой, какую я когда либо видел. Везде цветы, книги, редкий фарфор, элегантные безделушки, которые только женщина со вкусом могла выбрать и оценить; на столах и рояле стояли портреты с надписями многих великих знаменитостей Европы. Лючио бродил по комнате, делая свои замечания:
– Вот Падеревский, а рядом с ним вечная Патти, там ее величество королева Италии, а вот принц Уэльский – все с надписями. Честное слово, по видимому, мисс Клер привлекает к себе знаменитостей без помощи золота. Как она это делает? – и его глаза полунасмешливо блеснули. – Посмотрите на эти лилии! – и он указал на массу белых цветов на одном из окон. – Разве они не прекраснее мужчин и женщин? Немые, но, тем не менее, красноречивые чистотой. Не удивительно, что художники выбрали их, как единственные цветы, подходящие для украшения ангелов.
Пока князь еще говорил, дверь открылась, и женщина, которую мы видели в саду, взошла, держа одной рукой маленького терьера. Неужели это была Мэвис Клер? Я был в недоумении. Лючио подошел к ней с видом униженности и подобострастия, которые крайне удивили меня.
– Простите нам наше непрошеное посещение, мисс Клер, – сказал он, – но мы проходили мимо вашего дома, и искушение войти к вам было слишком велико. Мое имя Риманец, – прибавил он с легкой запинкой, – а это мой друг, мистер Джеффри Темпест, известный писатель; – тут молодая дама посмотрела на меня, улыбнулась и слегка поклонилась. – Вы верно знаете, что он теперешний владелец Вилласмир Корт, вы соседи и, надеюсь, будете друзьями. Во всяком случае, если мы виновны перед вами тем, что посмели посетить вас, не будучи представлены, то прошу прощения. Трудно, а для меня даже невозможно, пройти мимо дома знаменитости, не отдавши дань ее таланту!
Мэвис Клер, (это была она), не обратила внимания на любезный комплимент.
– Я вам очень рада, – сказала она просто и с любезной грацией пожала нам руки. – Я привыкла к посещениям незнакомых людей, а мистера Темпеста я уже знаю понаслышке. Садитесь, пожалуйста.
Она указала нам на стулья рядом с украшенным лилиями окном и позвонила. Горничная явилась.
– Чаю, Лиза.
Отдав это приказание, мисс Клер уселась рядом с нами, все еще держа на руках свою маленькую собаку. Я хотел начать разговор, но не находил слов, ее вид наполнял меня чувством бесконечного стыда. Она была так тиха, так грациозна, так непринужденна и проста, что, припоминая статью, в которой я раскритиковал ее, я почувствовал себя глубоким мерзавцем. Однако, я ненавидел ее талант, сила и неподдельное качество которого привлекали внимание света, она обладала гением, и я завидовал ей. Взволнованный самыми разнородными ощущениями, я обернулся и стал глядеть в сад, я слышал, как Лючио легко касался вопросов литературных и общественных, изредка вызывая в мисс Клер веселый звонкий смех. Внезапно я почувствовал, что она смотрит на меня; я повернулся и встретил взгляд ее глаз, темно-синих, ясных и серьезных.
– Вы в первый раз посещаете Виллосмир? – спросила она.
– Да, – ответил я – стараясь казаться непринужденным, – я купил имение без осмотра, по совету моего друга, князя Риманца.
– Да, я слышала, – ответила она, пытливо вглядываясь в меня. – Что же, вы довольны вашим приобретением?
– Более чем доволен, я очарован; оно превосходит все мои ожидания.
– Мистер Темпест помолвлен с дочерью прежнего владельца, – заметил Лючио, – Вы верно читали об этом в газетах?
– Да, – улыбнулась мисс Клер, – читала и думала, что можно поздравить мистера Темпеста: леди Сибилла красавица, я помню ее с детства, и хотя никогда не говорила с ней, но видела ее часто. Она, верно, очарована возможностью вернуться невестой в имение, где родилась и которое так горячо любила…
Тут горничная взошла с чаем, и мисс Клер, спустив с колен свою собачку, встала, чтобы разлить его. Я следил за ее движениями с невольным восхищением; в своем белом платье, со свежим розаном в кружевах корсажа, она напоминала картину Греза; когда она повернула голову, солнце осветило ее волосы, превращая их в золотое сияние. Но мисс Клер не была красавицей; она имела какую-то необъяснимую прелесть, не бьющую в глаза, но действующую тайно, как запах душистого шиповника в живой изгороди, который услаждает всю окружающую атмосферу, хотя самих цветов не видать.
– Ваша книга очень умна, мистер Темпест, – сказала она внезапно с улыбкой, – я прочла ее, как только она вышла, но мне кажется, что ваша статья еще умнее!
Я густо покраснел.
– Какая статья? – спросил я, невольно запинаясь, – я ни в каком вестнике не пишу.
– Нет? – и писательница весело засмеялась, – но для меня вы сделали исключение. Как вы разнесли меня! Уверяю вас, мне это даже доставило удовольствие. Я узнала, кто автор этой критики, не через редактора, – нет, он очень сдержан, но через одного моего друга, которого не назову. Но, какой у вас несчастный вид! – и ее голубые глаза засверкали, – неужели вы думаете, что я была обижена вашей статьей? Конечно, нет, все эти нападки нисколько не оскорбляют меня. Только ваша критика была чрезмерно смешна.
– Смешна? – повторил я, стараясь улыбнуться, чтобы скрыть свое смущение.
– Да, смешна. Вы были так грозны, что это было забавно. Мой бедный роман! Я искренно сожалею, что он так рассердил вас; гнев всегда вредно действует на здоровье.
Мисс Клер опять засмеялась и села на свое прежнее место. Сказать, что я чувствовал себя глупым, – выражение слишком слабое. Эта женщина, с молодым, безоблачным лицом, мягким голосом и, несомненно, счастливым нравом, вовсе не подходила к тому типу, который я рисовал себе в воображении. Я пытался сказать что-нибудь подходящее, но не находил слов. К моему счастью в эту минуту внимание было отвлечено от меня странным поведением собачки. Трикси, усевшись как раз против Лючио, подняла голову и завыла так заунывно и так громко, что этот звук, исходящей из столь маленького тела, казался неестественным. Мисс Клер крайне удивилась.
– Что с тобой, Трикси? – воскликнула она и, подняв собачку, ласково обняла ее; крошечное животное продолжало дрожать и стонать. Мисс Клер пытливо взглянула на Лючио. – Ничего подобного никогда не случалось с нею, – сказала она. Но, может быть, вы собак не любите?
– Мне кажется, что скорее они меня не любят, – вежливо ответил Лючиo.
– В таком случае простите меня, – и мисс Клер вышла из комнаты и вернулась уже без своего любимца. Я заметил, что после этого случая ее голубые глаза не раз пытливо останавливались на красивом лице Лючио, как будто что-то в нем не нравилось ей и внушало недоверие. Между тем я уже успел овладеть собой.
– Я очень рад, мисс Клер, – сказал я тоном, который даже мне показался покровительственным, – что моя статья не обидела вас. Она была резка, но у каждого человека свои взгляды…
– Безусловно, – тихо ответила она. – Мир был бы очень скучен, если было бы иначе. Ваша критика была умно составлена, но не оказала ни малейшего влияния ни на меня, ни на мою книгу. Вы помните, что Шелли говорил о критиках? Нет? Передаю вам его слова: «Я старался писать, как писали Гомер, Шекспир и Мильтон с полным презрением к анонимным нападкам. Клевета и злословие могут вызвать во мне жалость, но никак не гнев. Я пойму выразительное молчание тех умных врагов, которые не желают высказаться. А из оскорблений, презрений и проклятий я постараюсь извлечь те замечания, которые могут исправить мои ошибки. Если бы некоторые критики были бы также благоразумны, как они свирепы, какую великую пользу принесли бы их сочинения. Но пока, я боюсь, что их едкие нападки лишь развлекут меня. Если публика найдет мое творчество бездарным, я преклонюсь перед этим судом, наградившим Мильтона венцом бессмертия, и постараюсь найти в первой неудаче силу и энергию для исполнения новой задачи, заслуживающей славы!»
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |