— Это бы входило в мои интересы.
— Не думаю, что это входит в интересы кузена.
В гостиной послышался жесткий звук шагов человека на костылях, через пару секунд дверь комнаты отворилась, и на пороге возник князь Андрей.
Анастасия поднялась, некоторое время они молча смотрели друг на друга, затем княжна сделала шаг навстречу кузену, и они застыли в трогательном объятье.
Судебный пристав, приподнявшись со стула, представился:
— Старший судебный пристав Конюшев.
— Тебя опять допрашивают? — удивился Андрей, взглянув на кузину.
— Как видишь, — пожала та плечами. — Но у господина пристава есть желание допросить и тебя.
— Меня? — удивился Андрей. — По какому поводу?
— По поводу Соньки Золотой Ручки и дочери.
— Именно так, — подтвердил пристав. — Мне было бы крайне важно задать вам, князь, несколько вопросов касаемо означенных особ.
— Вы полагаете, я способен на них ответить?
— Полагаю, да. По нашим сведениям, вы имели общение с дочерью воровки и могли бы существенно помочь следствию.
Андрей помолчал какое-то время, глядя себе под ноги, произнес негромко и даже спокойно:
— Первое. Я писал прошение на имя Государя, чтобы мою кузину, княжну Брянскую, департамент полиции оставил в покое! И я получил высочайшее заверение, что будут прекращены любые издевательства и преследования!
— У меня, князь, есть распоряжение господина прокурора Санкт-Петербурга на проведение допроса вашей кузины.
— Второе! — прервал его князь. — Как офицер, получивший увечье на фронте, защищая Отечество, я приказываю вам, господин чиновник, немедленно покинуть этот дом и больше здесь не появляться! — И заорал, ударив костылем в пол: — Пошел отсюда, канцелярская крыса!
Старший судебный пристав стушевался, хотел что-то возразить, но лишь пожал плечами и стал пятиться к двери.
Анастасия обняла разволновавшегося кузена, помогла сесть на диван. Он отложил костыли, сокрушенно покачал головой.
— Это гнусное племя определенно уничтожит Россию.
Княжна собственноручно налила ему чай, уселась напротив, смотрела на него с улыбкой и радостью.
— Я рада, что ты приехал.
— У тебя новый дворецкий? — спросил князь.
— Да. Никанор умер прямо в участке. Разрыв сердца. Не мог перенести, что убил человека.
Помолчали. Кузен поднял глаза на девушку, негромко произнес:
— Я хочу найти Анну.
— Вообще-то она Михелина. Миха… — улыбнулась Анастасия.
— Какая разница? Я должен узнать, где она.
— Это невозможно.
— Возможно. Надо очень захотеть, и все возможно.
— Она здесь больше не появится. А где искать, непонятно.
— Ее сестра… госпожа Бессмертная… по-прежнему в госпитале?
Анастасия пожала плечами.
— Наверное. Но она тоже может ничего не знать о Михе.
— Ты поедешь со мной?
— К ней?
— Да.
Княжна обняла кузена, благодарно прошептала:
— Обязательно поеду.
Хозяйка странноприимного госпиталя госпожа Гданская внимательно выслушала посетителей, сокрушенно развела руками.
— Увы, госпожа Бессмертная покинула наш госпиталь прошлой ночью, никому не сказав ни до свидания, ни спасибо.
— Как это могло случиться? — удивился князь Андрей. — У вас здесь охрана.
— Люди, попадающие к нам, часто обладают изощренной психикой, и предугадать их поступки, уловки не способна никакая охрана, — усмехнулась хозяйка. — Что уж говорить, если бывшая прима не соизволила предупредить о своей выходке даже собственную прислугу. Кстати, девушку скромную и верную.
— А прислуга сейчас где?
— С нею случился нервный срыв, и мы вынуждены были ее госпитализировать.
— Мы можем с нею побеседовать?
— Полагаю, да. Но ничего особенного, кроме сказанного мной, вы от нее не услышите.
— Мадемуазель Бессмертную проведывали близкие, знакомые? — включился в разговор Андрей.
— Лишь однажды она приняла супругу генерала Крымского, и то, как показалось, беседа их закончилась курьезом.
— Проводите нас, пожалуйста, к прислуге госпожи Бессмертной, — попросила княжна.
— Как пожелаете.
Госпожа Гданская вывела гостей из своего кабинета и, отвечая на приветствия больных и медперсонала, повела их по длинному белому коридору.
Палата, в которой лежала Катенька, ничем не отличалась от ей подобных — койка, столик, тумбочка. Сама же больная сидела у окна и печально смотрела на больничный двор, по которому расхаживали выздоравливающие пациенты.
Услышала за спиной звук открывшейся двери, от неожиданности вздрогнула.
Хозяйка оставила посетителей, плотно закрыла дверь.
Прислуга поднялась, смотрела на молодых людей вопросительно и тревожно.
— Мы по поводу госпожи Бессмертной, — сказала Анастасия.
— Ее здесь нет, — пожала плечами Катенька.
— Нам сказали. Вы не сможете помочь найти ее?
— К сожалению, нет. Она ушла, не предупредив.
— Вы в это время спали?
— Нет. Госпожа сказала, что ей нужно срочно отлучиться, и не велела ходить за ней.
— Как думаете, почему она ушла?
— Ее стали тяготить посетители. На нее приезжали смотреть как на диковинку. Ей от этого было больно.
— Вы не должны нас бояться. Мы друзья госпожи Бессмертной, — объяснил князь. — Вернее, ее сестры Михелины. Вы что-нибудь слышали о ней?
— Слышала. Она дочка воровки — Соньки Золотой Ручки.
— Но госпожа Бессмертная тоже дочка Соньки.
— Я этого не знала, — ушла от ответа прислуга.
— Мне госпожа Табба сама об этом говорила, — вмешалась княжна. — Она приходила в наш дом. Я — княжна Брянская!
— Мне моя хозяйка ничего такого не говорила, — тихо, но твердо повторила Катенька.
Кузен и кузина переглянулись, желая покинуть палату, но Андрей все-таки задержался.
— Если вдруг госпожа Бессмертная вернется, не откажите в любезности сообщить мне об этом. — Он достал визитку, протянул девушке. — Это крайне важно.
— Я сомневаюсь, что она вернется когда-либо. Но если это случится, я сообщу.
Анастасия и Андрей, кивнув на прощание ей, покинули палату.
На улицы города опускался вечер. Зажигались фонари, высыпал на прогулку народ.
Табба, в госпитальном халате, с незажившим лицом и сочащимся сукровицей плечом, с всклокоченными волосами, неспешно брела по Литейному. День выдался пасмурный, изредка срывался дождь, и от порывистого ветра приходилось кутаться в ветхую одежду, вытирать воду с израненного лица.
Хотелось есть.
Прима временами останавливалась, голодно смотрела на витрины, в которых были выставлены колбасы, окорока, просто свежий хлеб, не решалась войти в магазин, тащилась дальше.
Неожиданно увидела лоточницу под навесом, продающую румяные, свежеиспеченные пирожки, придержала шаг.
Смотрела, как двое простолюдинов, мужик и баба, набрали целую дюжину и, смеясь от удовольствия, стали поедать их.
Артистка подошла к лоточнице, попросила:
— Миленькая, не угостите пирожочком?
— Угощу! — кивнула та. — Так угощу, что колбасой покатишься, профура!
Табба виновато пожала плечами, сделала несколько шагов, оглянулась. Увидела, как к лотку подошли двое студентов и стали выбирать пирожки порумянее и погорячее. Лоточница принялась любезно помогать им, весело отшучивалась, кокетничала.
И в этот момент артистка решилась.
Она рванулась к лотку, с ходу схватила пару пирожков и, хромая и спотыкаясь, побежала прочь.
— Держи ее! — заорала вслед лоточница. — Держи воровку!.. Люди добрые, украла!
Студенты по добровольной прихоти с гоготом кинулись догонять бродяжку, один из них ловко сделал ей подножку, и Табба со всего маху растянулась на асфальте.
Студенты подцепили ботинками выпавшие из ее рук пирожки, по ходу поддали воровке по спине.
— В участок ее, сучку! — продолжала надрываться лоточница. — Где городовой?.. Зовите городового!
Парни, шутя-играя, подхватили артистку, стали тащить поближе к лотку, но она вдруг — то ли от боли, то ли от злости — сильно толкнула одного из них, поднырнула под другого, успела все-таки подхватить с земли один пирожок и бросилась в ближнюю арку.
Студенты нехотя пробежали за нею несколько метров, швырнули вслед оставшимся пирожком и зашагали дальше, смеясь и обсуждая приключение.
Было слышно, как недалеко заливался свистком городовой.
Табба забежала в одно из пустых парадных, поднялась на второй этаж, забилась в темный уголок и стала жадно жевать грязный, но все-таки еще теплый пирожок.
Вытерла губы, прислушалась.
Было тихо и гулко.
Она вынырнула из парадного, пересекла круглый двор, попетляла по другим закоулкам и оказалась на Невском.
Отсюда до ее театра было рукой подать.
Артистка, стараясь держаться подальше от праздной нарядной публики, добралась до улицы, ведущей к театру оперетты, двинулась в его сторону.
Подойти поближе к главному входу Табба не решилась. Пересекла шумную площадь, пугая и настораживая своим видом гуляющих, нашла свободную скамейку в сквере, как раз напротив театра, уселась и стала с напряженным вниманием наблюдать за входом в театр.
До начала спектакля оставалось не более часа, и народ уже начинал подтягиваться.
Здесь же, в сквере, играл духовой оркестр, на фронтоне театра трепыхалась большая афиша, анонсирующая спектакль «Орфей в аду» с именем новой примы — некой госпожи Прилуцкой.
Поначалу публика была малоприметная и не представляющая интереса. Но неожиданно ко входу с грохотом подкатили два модных автомобиля, из них вышли братья Кудеяровы и в сопровождении двух ярких молодых девиц направились к парадному входу в театр.
Прима некоторое время не сводила с них глаз, затем поднялась и тяжело побрела прочь.
Около полуночи на окраине Охты, где на выезде из города стоял довольно плотный жандармский пост, появились три крытые телеги, сопровождаемые четырьмя конными конвоирами.
Навстречу повозкам из дежурного домика вышли два жандарма, старший, ротмистр по званию, крикнул ленивым повелительным тоном:
— Стоять!
Обоз остановился, с передней верховой лошади спрыгнул на землю старший конвойный, направился к жандармам.
— Кого везешь?
— Арестантов.
— Куда?
— В Нарву.
— Показывай документы.
Старший конвойный достал из планшета грубой кожи требуемые бумаги, передал жандармам. Те, подсвечивая двумя керосиновыми фонарями, принялись изучать их.
— Мужики или бабы? — спросил ротмистр.
— Бабы, — ответил конвойный. — Убийцы.
— Лярвы! — выругался младший по званию. — Таких не в Нарву надо, а в Сибирь! Пожизненно!
— Своими руками порешил бы этих биксов! — тяжко вздохнул конвойный. — Но не нашего ума дело, господин ротмистр.
— Вот и я об этом. — Жандарм сложил вчетверо бумаги, распорядился: — Показывай. Надо на морды их глянуть!
Они двинулись к телегам, жандармы стали по очереди поднимать брезент, подсвечивать фонарями лица арестанток.
Женщины были пожилые и не очень, смотрели они на мужчин угрюмо, нерадостно, руки всех были схвачены наручниками.
— Может, ловите кого? — поинтересовался старший конвойный.
— Думаешь, для забавы проверяем? — ухмыльнулся ротмистр. — Ловим одну мурловку, самую лихую из них.
— Уж не Соньку ли, часом, Золотую Ручку? — со смешком спросил конвойный.
— А ты откель знаешь?
— Так ведь о ней все поганки эти лопочут. Сказывают, сбежала она.
— От нас хрен сбежишь. — Ротмистр вынул из кармана френча сложенную фотографию, показал конвойному. — Видал? К каждой морде примеряю. А как примерю, так сразу ручки ее золотые — браслетиком!
На снимке Сонька была в образе мадам Дюпон — улыбающаяся, в красивом платье, в шляпе.
— У нас таких нет, — сказал конвойный.
— Это у вас нет, а у нас такие завсегда. — Жандарм шутливо толкнул своего подчиненного в бок, и оба чему-то заржали.
Жандармы двинулись к следующей телеге, стали внимательно всматриваться в лица, сверяя их с фотографией Соньки. Когда желтый свет лампы упал на лицо Соньки, ротмистр неожиданно насторожился.
— Ну-ка, ну-ка… Чего-то рожа больно знакомая у тебя. — Оглянулся на помощника: — А ну-ка глянь, Петро.
Петро склонился к Соньке поближе, тоже поднес фонарь. Достал фотографию, приложил к лицу воровки.
— Да не, вроде не она.
Ротмистр отодвинул его, стал сравнивать лицо воровки со своим снимком. Приказал:
— Ну-ка улыбнись, лахудра. Покажи клыки, говорю!
— Зачем? — Прямо перед ее лицом болтались увесистые карманные часы ротмистра.
— Красоту твою неземную желаю узреть!
Воровка поближе подалась к жандарму, послушно оскалилась, показав черные от цинги зубы, и в тот же миг выдернула из кармана его мундира часы.
— Смердишь, сука, — оттолкнул тот ее и распорядился: — Пущай едут.
— Поехали! — скомандовал старший конвойный. — Конвой, зреть в оба!
Обоз тронулся, стал постепенно растворяться в темноте. К телеге, где находилась Сонька, подъехал старший, весело сказал ей:
— Ну, Софья Ивановна, теперь, кажись, дорога свободная.
— Не загадывай раньше времени, — ответила она и достала часы жандарма. — Возьми, вдруг ротмистр кинется.
— Щипнула, что ли? — засмеялся конвойный.
— Нашла.
«Товарки», сидевшие рядом, тоже стали смеяться, удивляясь проворности воровки. Сама Сонька лишь снисходительно улыбалась.
Неожиданно из темноты послышались полицейские свистки и частый перестук лошадиных копыт.
— Стоять!.. Остановить обоз!
«Арестантов» догоняли два верховых жандарма.
Старший конвойный быстро направил свою лошадь навстречу.
— Разворачивай обоз обратно! — закричал один из жандармов.
— А чего стряслось?
— Пропали часы господина ротмистра!.. Будем досматривать по новой!
— Эти, что ли? — показал часы конвойный.
Жандарм взял их в руки.
— Кажись, они… А откуда они у тебя?
— На земле подобрал. Хотел было сам вертаться.
— Определенно они. — Жандарм еще раз оглядел часы. — Господин ротмистр прямо до невозможного расстроился. Они ведь подаренные самим великим князем! — И с облегчением махнул конвоиру. — Поосторожней, а то как бы в канаву где не свалиться!.. С Богом!
Жандармы развернули лошадей и понеслись в обратную сторону.
Верст тридцать проехав, обоз снова остановился — теперь на его пути стояли какие-то важные господа в шляпах и дорогих пальто, а рядом с ними две богатые кареты.
Старший конвойный подъехал к господам, они о чем-то коротко переговорили, и двое из мужчин — Безносый и Улюкай — направились к телеге, в которой находилась Сонька.
Они помогли ей выбраться из-под брезента, взяли под руки и быстро двинулись к одной из карет.
Прочие встречающие господа расположились во второй карете, извозчики ударили по лошадям, и экипажи растворились в черной ночи.
«Арестантки», сидевшие в телегах, стали тоже выбираться из-под брезента, разминали ноги, освобождались от наручников, перебрасывались репликами, кто-то даже затянулся папироской.
Конвойные принялись рубить ветки, женщины сносили их в одну кучу, кто-то из мужчин подложил бумаги вниз и чиркнул спичкой.
Пламя костра взлетело высоко и охотно, согревая озябших людей и освещая часть глухой дороги.
Вильно. 1905 год
Экипажи с воровкой добрались до Вильно только через двое суток — к вечеру. Город был тихий и спокойный, полиции на улицах почти не замечалось, народ прогуливался размеренно и лениво, в воздухе разливалась тихая, блаженная тишина, нарушаемая лишь боем часов на городской ратуше.
Кареты въехали в ворота небольшого ухоженного и даже изысканного особняка, во дворе Сонька, одетая в дорогое платье и поддерживаемая Улюкаем, спустилась на землю, и ее повели в ближайшую парадную дверь.
Особняк внутри был еще более изыскан, чем снаружи. Сонька в сопровождении Безносого, Улюкая и еще трех воров миновала пару больших комнат и тут услышала частые, торопливые шажки по паркету.
Это была Михелина.
Она бросилась к матери с такой силой и страстью, что едва не свалила ее с ног. Обхватила, прижалась, замерла в неверии и счастье.
Сонька с трудом сдерживала слезы, гладила по головке свое дитя, пыталась что-то сказать, но губы не слушались, и только слышала слова, которые произносила Михелина:
— Мама… Мамочка… мама…
Погода в Петербурге испортилась окончательно. Еще со вчерашнего вечера зарядил мелкий колючий дождь с ветром, и такая пакость продолжалась уже вторые сутки.
Табба, промокшая и озябшая, сидела на своем месте, на самом углу Невского и Литейного, перед ней лежала скукоженная тряпица для милостыни, и, глядя на редких прохожих, нищенка привычно ныла:
— Люди добрые, не пожалейте копейки для заброшенной и забытой всеми, болезненной дамочки!..
За это время прима еще больше опустилась и одряхлела. Правая рука ее почти не гнулась, лицо обезображивал большой розовый шрам, одежонка была вообще никакая — драный лапсердак, грубая, солдатского сукна юбка.
— Люди добрые, если у вас имеется сердце или добрая душа, то обязательно найдется и лишняя копеечка для несчастной дамочки.
К ней из-за угла подошла слегка хмельная Зоська, бесцеремонно толкнула в спину.
— Хватит, артистка, пошли!.. Нечего глаза тут мозолить! Видишь, погода какая! Никто не подаст!
Табба с трудом поднялась и заковыляла следом за подельницей.
Прошли по Литейному шагов сто, завернули в какую-то подворотню. Здесь на входе в подвал болталась ржавая, скрипучая дверь, Зоська толкнула ее, стала осторожно нащупывать ступеньки вниз.
Табба привычно последовала ее примеру, пару раз едва не оступилась, но все-таки удержалась, и вскоре они оказались в довольно просторном помещении, тускло освещенном керосиновой лампой.
Нищих здесь было четверо. Заправлял по старшинству всеми вор Сучок. Рядом с ним на деревянном ящике сидел варнак по кличке Хомут, здоровый и наглый, обнимавший новую кудрявую полюбовницу Ваську. Напротив расположился очкастый, неуверенный в себе бывший учитель Очко, прозванный так не только за наличие окуляров, но и за необыкновенную трусость и осторожность.
На столе находились ополовиненная бутыль мутного самогона, грубо нарезанная колбаса, ветчина, хлеб, лук.
— Привела артистку! — громко сообщила Зоська и подтолкнула Таббу к Сучку. — Так бы и окочурилась, ежли б не забрала!
Сучок по-хозяйски приобнял озябшую девушку, налил полстакана водки, вложил в руку хлеб с колбасой и луком, кивнул:
— Опрокинь!
— А чего ей опрокидывать? — обозлился вдруг Хомут. — Да еще со жрачкой! Хоть копейку сегодня принесла?
— Заткнись, — незлобиво бросил ему Сучок и снова обратился к Таббе: — Выпей, а то, не дай бог, застудишься.
Артистка понюхала хлеб с луком, выдохнула воздух и медленно опорожнила стакан. Стала закусывать, громко сопя и вытирая заслезившиеся глаза.
— Ишь, как за ней ухаживает! — хмыкнула Зоська. — Ровно как за принцессой!
— А она принцесса и есть, — заметил Очко. — Имя гремело так, что весь Петербург только и мечтал оказаться в одной компании с примой.
Зоська зашлась длинным, тоненьким смехом.
— Ой, милости Божии… Петербург мечтал, а мы сидим с ней в одной компании и самогонку жрем!.. Вот ведь какая радость привалила нам.
— Вы зря смеетесь, — возразил бывший учитель. — Я, к примеру, до того, как оказаться здесь с вами…
— Закройся, Очко! — вдруг резко остановила его прима. — Который вечер одну и ту же баланду травишь!.. — Налила себе еще водки, в один взмах головы выпила. — Нет здесь ни примы, ни бывшего учителя, ни бывшего вора! Ни даже этого тупого идиота, — кивнула она на Хомута, — воображающего себя спаленным помещиком!.. В дерьме живем, дерьмо жрем, в дерьме и подохнем!
— Это я идиот? — возмутился Хомут, багровея лицом. — Это я в дерьме живу?
— Хомут, ей-богу, схлопочешь! — насупился Сучок. — Жми свою сявку и не вспухай!
«Сявка» обиженно подняла на защитника глазки, захлопала намазюканными ресницами.
— Гриша, меня обижают.
Хомут грозно поднялся.
— А я зараз кое-кому объясню, как надо беседовать не с прошмандовкой, а с уважаемой мадамой!
Он только успел сделать одно движение, как Табба метнулась к нему, вцепилась в волосы и стала рвать физиономию мужика грязными скрюченными пальцами.
Сучок моментально включился в драку, стал бить Хомута табуреткой по голове, женщины — Зоська и Васька — с визгом пытались их разнять, оттащить в сторону артистку, но та не отпускала жертву, била, кусала, царапала.
В какой-то момент она схватила здоровенный нож, отпрыгнула в сторону, заорала во всю глотку:
— Прирежу любую тварь, которая приблизится!.. На место!.. Всем на место!.. Сидеть, жрать, пить и заткнуть свои лоханки!
Первыми сели мужики, затем их примеру последовали бабы. Табба постояла какое-то время, бешено обводя всех глазами, заняла свое место, налила самогонки, выпила хмельно и жадно.
— Это по-нашенски, — негромко заметил Сучок.
Эти слова почему-то рассмешили Зоську, она стала тоненько визжать, мотая головой в подоле. За нею хихикнула Васька, после чего удивленно захрюкал Хомут, а когда к общему смеху подключился и Сучок, все стали рыготать, как ненормальные.
Артистка недоуменно смотрела на них, затем сама пару раз хохотнула и вдруг затянула мощно и красиво:
Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая ма-ать!
Присутствующие притихли, уняв смех, затем собрались и разноголосо подхватили:
Ах, здравствуй, ах, здравствуй, родная.
Живой ли отец мой и бра-ат!..
Поезд Санкт-Петербург-Варшава-Париж остановился на станции Вильно всего на пятнадцать минут и стоял под полными парами, готовый к отбытию.
На перроне, между спешащими пассажирами, носильщиками, фланирующими полицейскими, появились две женские персоны — одна совсем юная, шестнадцати лет, вторая же была немолода, лет сорока пяти, с большим пучком волос на затылке. Одеты обе были весьма изысканно, шагали вдоль поезда с достоинством, без особой торопливости, их сопровождали три господина в дорогих одеждах. Сзади тащился носильщик, нагруженный двумя увесистыми чемоданами.
Это были Сонька Золотая Ручка с Михелиной. Рядом с ними следовали воры Улюкай, Безносый и Резаный.
Чулпан и Крайний держались метрах в десяти сзади, вели наблюдение. Они быстро вычислили хвост за Сонькой — молодого господина с тросточкой, подчеркнуто неторопливого и как бы рассеянного, но не отстававшего от воровки и ее свиты ни на шаг.
Михелина выглядела совершенно очаровательно, на ней были кокетливый яркий дождевичок и модная шляпка на голове, счастливая улыбка не сходила с ее лица.
Возле вагона первого класса вся компания остановилась, Сонька предъявила проводнику билеты, и к ним подошли Чулпан и Крайний.
Стали прощаться, Сонька и Михелина расцеловались со всеми ворами, и Крайний шепнул товарищам:
— Хвост… Господин сзади.
Тот действительно держался недалеко от Соньки и воров, озабоченно вертел головой, делая вид, будто выглядывает кого-то.
— Убрать? — решительно спросил нахмурившийся Улюкай.
— Не надо, — с улыбкой ответила Сонька. — Сами справимся. — И посмотрела на дочь: — Верно, Миха?
— Конечно, мамочка! — поцеловала ее дочь. — Все будет лучшим образом.
Сонька степенно поднялась по ступенькам в вагон, Михелина последовала ее примеру. Следом за ними протискался носильщик с чемоданами.
Купе, в котором им надлежало ехать, ничем особенным от прочих не отличалось, носильщик задвинул чемоданы под полки и, получив полагающиеся чаевые, исчез.
Воровка с дочкой подошли к окну, чтобы на прощание помахать провожающим рукой, увидели, как шпик в последний момент вскочил на ступеньки вагона, и состав тронулся.
Паровоз протяжно гудел, перрон вместе с провожающими медленно уплывал назад.
Михелина повесила плащик на крючок, помогла матери раздеться, с легким упреком заявила ей:
— Тебе очень хочется тащиться к этой своей сестре?
— Не хочется, но надо, — пожала плечами Сонька.
— Но ты же не любишь своих родственников.
— Не люблю, — согласилась Сонька. — Но может так случиться, что это будет последняя моя поездка на родину.
— Ты собираешься умирать?
— Я собираюсь жить, — засмеялась Сонька. — Но на могиле мамы я обязана побывать. — Она увидела, как мимо их купе прошел шпик, закрыла дверь.
— Ты думаешь, он нас пасет? — спросила Михелина, тоже заметившая филера.
— А кого же еще? — пожала плечами мать.
— Что будем делать?
Воровка присела рядом с дочкой.
— Надо от него избавиться в ближайшее время. В Варшаве нас могут взять.
— А как избавиться?
— Надо вынудить его поухаживать.
— За тобой? — подняла брови Михелина.
Сонька рассмеялась.
— За мной уже не ухаживают. За мной следят. — Мать приобняла дочку. — Надо, чтобы он обратил на тебя внимание.
— Выйти в коридор?
— Да, возьми журнал и поскучай там. Он непременно к тебе подойдет.
— С ним надо кокетничать?
— Обязательно. Но помни, что это шпик.
— Мама, по-твоему, я полная дура? — обиделась Михелина.
— Наполовину.
— Мам…
— Прости. — Мать поцеловала дочку. — Обязательно надо вывести его в тамбур.
— Зачем?
— Ты должна будешь расположить его к самым непристойным действиям.
— Чтоб он стал хватать меня?!
— Чем больше, тем лучше. И тут появлюсь я.
— А что ты с ним сделаешь?
— Увидишь. — Воровка поднялась, взяла из сумочки длинную пилку для ногтей, предупредила: — Я сейчас.
— А куда?
— Сейчас, сказала.
Она вышла из купе, увидела в проходе филера, глазеющего на проплывающие пейзажи, направилась в конец вагона.
В тамбуре она попробовала приоткрыть одну из дверей, не получилось. Тогда она просунула пилочку в замок, пошевелила ею, подвигала, и вскоре дверь поддалась.
Вернулась. Перед тем как войти в купе, мило улыбнулась шпику и снова присела к дочери.
— Можешь действовать.
Та достала из сумочки модный журнальчик и вышла из купе, закрыв за собой дверь. Остановилась возле окна, стала лениво листать чтиво.
Шпик по-прежнему стоял в проходе. Несколько раз взглянув в сторону скучающей девушки, он с улыбкой направился к ней.
— Не возражаете, если мы поскучаем вместе?
Михелина безразлично тронула плечами.
— Как пожелаете.
— Вы с маменькой?
Девушка удивленно посмотрела на него.
— Можно подумать, вы не видели.
Шпик рассмеялся.
— Разумеется, видел. — Снял котелок, представился: — Кузнецов. Чиновник.
Михелина рассмеялась.
— Смешно.
— Что — смешно?
— Смешно звучит: «Кузнецов. Чиновник».
— Но я действительно чиновник министерства. Еду в Варшаву именно по делам министерства.
— А я — мамина дочка, — капризно сообщила девушка. — Еду неизвестно куда. Поэтому скучно, противно и одиноко.
Она неожиданно обратила внимание на довольно дорогую заколку на галстуке молодого человека, удовлетворенно хмыкнула.
Шпик принял ее реакцию на свой счет, поинтересовался:
— Могу ли я скрасить ваше одиночество?
— Как?
— Попытаюсь поухаживать за вами.
— А мамы моей не боитесь?
— Честно? Боюсь.
Михелина брезгливо отвернулась.
— Какой же вы мужчина, если боитесь мамы?
— Но, по-моему, она у вас строгая и серьезная дама.
— Ну и что? Это вовсе не значит, что она должна помыкать мной!
— Она вами помыкает?
— Поминутно!.. Никакой самостоятельности! Но мне все это надоело, и с сегодняшнего дня я буду поступать так, как мне хочется.
Шпик заинтригован.
— А что вам хочется?
— У вас папиросы есть?
— Да. Могу предложить.
— Вот и предлагайте. Сегодня я решила закурить.
— Прямо здесь?
— С ума сошли? Нам надо выйти!
— Конечно. Лучше в тамбур. Минутку. — Шпик торопливо направился к своему купе.
Михелина заглянула к матери, подмигнула ей.
— Отчаливаем в тамбур! — и закрыла дверь.
Шпик вернулся, почему-то шепотом спросил:
— Готовы?
— А вы?
— Вполне. — Он пропустил девушку вперед, сам засеменил следом, время от времени оглядываясь на купе Соньки.
В тамбуре шпик дрожащими руками раскрыл пачку папирос, выковырял оттуда две штуки.
— Почему-то волнуюсь. — Протянул одну папиросину девушке, поинтересовался: — А вы что, никогда раньше не курили?
— Попробовали бы вы при моей маменьке.
— Меня зовут Антон. Антон Кузнецов.
— Чиновник?
— Чиновник.
Они рассмеялись.
— Анна.
— Очень приятно.
Антон чиркнул спичкой, поднес огонек к папироске девушки.
Она сделала затяжку, от непривычки закашлялась до слез.
— Боже, какая гадость.
Шпик тихонько смеялся.
— Потому что первый раз. Первый раз все малоприятно.
Михелина с удивленным интересом посмотрела на него.
— И поцелуй тоже?
— Ну, нет, — почему-то смутился Антон. — Первый поцелуй всегда приятен, потому и запоминается на всю жизнь.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |