обозначил рукопожатие и на правах хозяина попросил сесть. Сестрицы тотчас
же удалились.
- Мне казалось, вы старше, - проговорил он. - Да... Дела давно
минувших дней, преданья старины глубокой... Как вы отважились написать об
этом? Неужели так изменилось время?
- Изменилось, - обронил Хортов, стараясь угадать, когда же начнется
разговор о деле: судя по всему, прелюдия могла затянуться.
- Только за то, что я однажды проявил интерес, немедленно получил
десять лет. Это было сразу после войны...
- Вы знали Кацнельсона?
- Нет, его не знал... Я попробовал разыскать полковника Пронского, и
меня сразу арестовали.
- То есть вы были знакомы с Пронским?
- Я принимал участие в операции, - медленно проговорил Гедеон. - Всю
войну прошел в разведке... Разумеется, тогда я ничего не знал, куда идем,
зачем... И его-то не знал. Пронский всегда был в форме капитана СС. Только
после того, как вернулся из Берлина... В одиночку вернулся, все остальные
погибли или пропали без вести... Меня сначала арестовали смершовцы. Вроде
бы я не должен вернуться ни при каких обстоятельствах. И расстреляли бы...
Но Соболь мне сказал, когда раненого на мотоцикле везли... Дескать,
операция проводится по личному приказу маршала Жукова...
- А кто такой Соболь? - осторожно спросил Хортов, воспользовавшись
паузой.
- Начальник разведки дивизии... Был командиром группы. На второй или
третий день его ранило в ногу, задело кость... В общем, мы его оставили в
развалинах, чтоб немцы подобрали и поместили в госпиталь.... Он мне другом
был всю войну, один меня понимал. Но так и канул, ни слуху ни духу... -
старец на миг загоревал, но тотчас стряхнул воспоминания. - Когда
арестовали, я стал требовать встречи с Жуковым. Тут СМЕРШ и взял меня в
оборот... Они не знали, кто отправлял людей в Берлин и зачем. Но тогда и я
ничего не знал... Ну, думаю, Соболь не зря мне про маршала сказал. Буду
стоять на своем - ничего не сделают. Тогда Жуков был фигура...
Видно было, что старцу тяжело говорить, голос его мерк и переходил на
шепот. Он часто делал паузы, закрывал глаза и, похоже, пережидал боль.
- Они и правда как меня только не крутили, а я приползу в камеру,
помолюсь, и снова дух крепок. Да... Пожалуй, забили бы. Но как-то раз во
время допроса зашел какой-то подполковник, послушал и забрал меня от этих
аспидов. Я ему тоже про Жукова... Привел генерала Трофимова, он мне
когда-то орден Красного Знамени вручал... С его помощью я и попал к
Жукову. А он сразу ко мне с вопросом: кто сказал про меня? Я сослался на
Соболя... Он только зубами заскрипел, но не заругался - расспрашивать
стал, как да чего...
Гедеон начал глотать окончания фраз - спешил. Хортов вслушивался и
мысленно связывал отдельные, непонятные обороты.
- Рассказал я... Мы в Берлине делали... Немецкого генерала взяли,
барона... мальчишка с ним, гитлерюгенд... Гляжу, немного отошел... сам все
губы жует. А смершовцам, говорит... рассказывал? Нет, говорю... Не имел
права, только вам.... И смотрю, глядит на меня и думает, что делать...
Жить оставить, на тот свет... Я про себя помолился и перед глазами образ
Божий держу... Тут он подобрел, справедливый стал... Если полковник
Пронский отпустил... если через СМЕРШ... значит, живи... Но молчи, куда
ходил, с кем, зачем... Пока в газетах про то писать... Да мы не дотянем...
Я дотянул...
Хортов не знал, что делать, и собрался уж доктора звать, но старец
понял, отрицательно замахал рукой.
- Рано... В сорок седьмом согрешил, стал Пронского искать... На
фронте, пока страшно было, до Господа - рукой подать... А остался жив,
земное тщеславие одолело. Обида была: вместо награды, чуть на тот свет...
хоть бы медаль какую... Смотрю, одного героя награда... второго... И я
возжелал... Стал писать везде, и Жукову... Меня за этот грех Господь и
наказал... Колымскими лагерями, на девять лет... А еще сказали, мол, погиб
Пронский, после войны... На смерть погнали, да выжил... Всего
рассказывать... при Хрущеве трепали, я уже в сане был... При Брежневе
тоже... Выпытывали, зачем я к Жукову ходил... Писал... Тогда у меня и
созрела... Маршал-то много чего сам по себе делал... Без ведома... Вот его
Хрущев и давил... Эх, брат, ты пишешь, тайны империи... В семьдесят втором
заболел, после лагерей легкие слабые... Отпустили меня на лечение, в Крым.
Поселился я у местного батюшки на квартире, в Ялте. Год прожил - улучшения
нет... Отец Николай повез меня в Соленую Бухту, на дыхательную гимнастику
и на массаж, мол, человек один лечит... Грех, конечно, да уж задыхался...
А привез меня к Пронскому. Живой и здоровый, оказывается. Только не
признался он. Да и лечить не стал, говорит, только женщин пользую, а тебе,
дед, помирать пора... Я его сразу признал, примета хорошая, шрам от виска
до горла... Я так, эдак - ни в какую... Бог судья, говорю... И говорю,
дескать, мальчишку того я отпустил. Тут он и выдал себя, отяжелел,
замолчал... Потом говорит... Икнется еще этот ублюдок. Сатану отпустил,
бесовское отродье. А сам, вроде, Божий стражник, святоша... И ушел...
долго потом не видел, года три...
В это время в кабинет заглянул заведующий и лишь глянув старцу в
лицо, тотчас же заявил, что беседа окончена. Гедеон оказался послушным,
обнял доктора за шею, знаком подманил Хортова под другую руку.
- Завтра приходи, - зашептал. - Рано утром... я еще тогда бываю
крепок... Пронский-то ох не простой был... Вот где тайны имперские... А
этого... не смог расстрелять... Подниму руку, а он улыбается, зубы
кажет... Думал, святой, потому и смерти не боится... Это уже после
Страстной недели, можно было... Он и в самом деле отродье сатанинское!
- Кто отродье? - заведующий уже оттаскивал Андрея за полу куртки. -
Кого не смог расстрелять?
- Мальчишку... Который с генералом... Гитлерюгенд, Томас, сынок этого
барона... А Пронский приказал... Я ему так ничего не сказал, и зря...
Убить - грех, и не убить... Вот мне и наказание... Они за мной смотрят,
смотрят...
***
Он выламывался из детства, как птенец из скорлупы; он уже не чаял,
когда оно закончится и наконец-то начнется взрослая, самостоятельная жизнь.
Первый толчок этой жизни он ощутил после возвращения из третьего и
последнего побега: родители считали, что он убит, отец поднял на ноги весь
военный округ и прокуратуру, узбеков, которые напали на Андрея, арестовали
и держали в каталажке, выбивая из них признание, куда спрятали труп. Они
признались в убийстве, но никак не могли указать другого места, кроме
детской площадки.
Он вернулся ровно через год как с того света; отец с матерью
наглядеться на него не могли, боялись чем-либо обидеть и дали полную
свободу. В школе его посадили сначала в седьмой, но скоро перевели в
восьмой, и он стал учиться со своим классом. Сверстники смотрели на
Андрея, как на героя, особенно после того, как он на глазах у всех
случайно порвал канат в спортзале; учителя тоже вроде бы сначала
радовались - "неблагополучный" подросток, прежде перебивавшийся с двойки
на тройку, вдруг стал отличником по всем предметам.
И это как раз настораживало учителей больше всего: быть такого не
могло, чтобы отставший от программы на целый год ученик догнал свой, а
потом и обогнал весь класс. Дома он не отходил от мольберта и вел себя не
менее странно - мазал краской холсты и утверждал, что это портреты неких
близких ему людей. Когда родителей вызвали в школу из-за этого каната,
отец осмотрел его и сделал заключение, что он просто гнилой, и добыл на
армейских складах новенький. А мать начала потихоньку расспрашивать сына,
где он был и что делал.
И тогда Андрей стал рассказывать все, что было: как его высадили с
баржи на берег, где он встретил Драгу - хранителя земных путей, с которым
они кормили перелетных птиц и убирали на зиму речную судоходную
обстановку. Когда же Обь замерзла, они с Драгой пошли на реку Ура, где на
трех Таригах живут молодые гои - Бродяги, как он, начинающие Странники и
юные Дары.
И начал пересказывать сказку о мертвой царевне и семи богатырях.
Будто бы он выдержал все испытания, ходил сквозь огонь, сутки просидел на
дне реки и семь - пролежал закопанным в земле. И за это он удостоился
поруки Вещего Гоя, называемого еще владыкой Атеноном, который привел ему и
вручил маленькую Дару - будущую вечную спутницу, которую еще предстоит
найти в том мире, куда Андрей вернется.
И при этом показал маме ее портрет - серебристое пятно среди
огненного моря, где вместо волн перекатывается пламя, и добавил, что он
теперь знает много путей и будет ее искать.
А вскоре к нему неизвестно откуда пришел странный, явно сумасшедший
старик с огромной седой бородой и в белой, расшитой красным, рубахе. Они
заперлись в комнате и не выходили оттуда более суток. То отец, то мать по
очереди дежурили возле двери и старались подслушать, о чем идет беседа, но
Андрей с гостем разговаривали на каком-то тарабарском языке. Когда же
старик ушел, мать спросила, кто это был.
- Ко мне приходил Авега, - просто ответил сын, чем-то сильно
расстроенный и огорченный. - Он есть у меня на полотне, разве не узнали?
- А зачем он приходил?
- Приносил соль Знаний, - Андрей загоревал. - Если б ты знала, мама,
как горька эта соль! Но сколько на Земле путей! Я уйду в любой момент, как
захочу, потому что все равно не буду жить в этом пошлом и однообразном
мире изгоев.
Родители перепугались, решили, что у Андрея опять появились мысли о
самоубийстве и вызвали "неотложку".
Его положили сначала в госпиталь при военной части, но когда
подросток через сутки убежал оттуда, увезли во Фрунзе, в детское отделение
психоневрологической клиники. И снова затребовали тетрадки, дневники,
картины. Поместили его в общую палату, однако Андрею надоели больные дети
и он через несколько часов пришел домой в Ташкент. Мать уговорила
вернуться назад, посадила в поезд и отвезла в клинику, где его заперли в
палате с решетками. Но когда приехала обратно, сын давно уже был дома и
мазал краской очередное полотно.
Мать снова вызвала "скорую", на Андрея натянули смирительную рубашку
и повели в машину, однако тринадцатилетний подросток разорвал ее в клочья,
и тогда ему поставили первый укол, подавляющий волю.
Собственно, из этого и состоял трехмесячный курс лечения. Его
выписали в марте с неизлечимым диагнозом - паранойя, а отец к этому
времени по совету врачей добился досрочного перевода в Ленинградский
военный округ.
На новом месте Андрею стало лучше, и к пятнадцати годам исчезли все
симптомы болезни. Он никогда не вспоминал свой третий побег и все
злоключения, с ним связанные, не хотел больше переустраивать мир, учился,
как все, и никакого особенного надзора не требовалось. От прошлого
осталась лишь тяга к рисованию, тайная любовь к дорогам и бродяжничеству.
Однажды он увидел на улице группу водных туристов, пристал к ним и уехал в
Карелию, спускаться на лодках по горным рекам. В другой раз прибился к
студенческому стройотряду и оказался в Нижневартовске; была еще такая же
стихийная поездка на Байкал, в Крым и на Валдай, но родители уже
смирились, опасаясь обострения болезни, не противились его внезапным
путешествиям, из которых он возвращался сам.
Матери не нравилось его творчество, однако она устроила выставку в
гарнизонном Доме офицеров, куда случайно забрел ценитель абстрактной
живописи, человек с французской фамилией Олеар. Через месяц Андрея
пригласили участвовать в Ленинградской выставке: абстракционисты в то
время были гонимы, страстно боролись за свое существование и место в
советской живописи. Первая их большая выставка была в Москве, прямо на
пустыре, и позже получила название "бульдозерной", поскольку власти
пригнали бульдозер и произведения искусства смешали с землей. Теперь они
отвоевали свои права и развесили картины в фойе кинотеатра. Андрей поехал
без картины, только для того, чтобы несколько дней побродяжить по
Ленинграду.
Потом этот Олеар приезжал еще несколько раз, называл Андрея
гениальным творцом, сравнивал с ранним Пикассо и уговаривал родителей
воздействовать на сына, чтобы тот посвятил себя живописи.
Но они уже не смели ни советовать ему, ни исподволь подвигать к
чему-либо; уверовав, что он неизлечимо болен, отец с матерью готовы были
всю жизнь держать его при себе, однако после школы Андрей заявил, что
намерен сделать военную карьеру. Упорный и волевой офицер, вечный старший
лейтенант чуть не лишился чувств и сам стал отговаривать сына, мол, с
таким диагнозом тебя даже на срочную в армию не возьмут.
Тогда Андрей достал свою тощую медицинскую карточку, где ни единым
словом не упоминалось ни о диагнозе, ни о лечении в психушках.
Он еще в Архангельске понял, что приключения не закончились, и что
лучше всего по дороге переодеться в гражданское, перескочить с поезда на
поезд или вовсе задержаться где-нибудь на недельку, пока не прекратится
активный поиск. Однако для таких манипуляций требовались деньги, и не
малые, а их-то как раз было в обрез, поскольку Мавр все до последнего
лишнего рубля отдал Томиле, оставив только на дорогу.
Встреча его на вокзале в Москве означала вовсе не уважение к
ветерану, а неожиданную заинтересованность его фигурой, ибо по специальной
инструкции органы госбезопасности никаким образом не имели права
привлекать внимание к нему, если это не обусловлено особыми
обстоятельствами или легендой прикрытия, как, впрочем, вести скрытую
слежку, не связанную с его личной безопасностью.
И эта инструкция не подлежала изменению или реформированию, как
общественное устройство, экономика, политика, поскольку была написана не
чекистами, а много раньше, еще царскими жандармскими чиновниками, и,
возможно, корнями своими уходила в старину, более глубокую, к тем
временам, когда возникло понятие государственности, в каком виде бы ее не
представляли.
Всякая новая власть рано или поздно становилась перед необходимостью
ее соблюдения, иначе бы не существовали ни империи, ни княжества, ни
государства с самым прогрессивным и самым демократическим строем.
Инструкция эта чем-то напоминала знаменитый ядерный чемоданчик,
передаваемый из рук в руки, независимо от того, что бы ни приключилось в
мире и каким бы образом не поменялся правитель.
Мавр допускал, что в нынешней России новоиспеченная власть еще не
разобралась в государственном устройстве, не открыла всех тайн рухнувшей
империи, но что-то о них слышала, узнала имена их хранителей, и теперь,
как всякий ребенок, стремится познать мир и его содержание, грубым
способом ломая игрушки. Она, младенческая, самолюбивая, претенциозная
власть, в принципе могла делать это, и ей потом все бы простилось, но Мавр
не имел права потакать варварской психологии детей, в чьих руках оказалась
судьба государства.
Он сразу же решил уклониться от услуг встречающих, но, в любом
случае, остановиться недели на две в Москве, чтобы изучить обстановку и
похлопотать за Томилу.
И все бы ничего, но простившись с дочерью, тесть в поезд сел,
вероятно, опасаясь, что одного, без зятя-генерала, его арестуют тут же, на
станции Мудьюга, но едва тронулись, как сразу же заартачился, хотя менты
свозили его на лесозавод и помогли собрать вещи, в основном драгоценные
инструменты.
- Я с тобой не поеду, - уныло сказал он. - Без моря проживу, а вот
без дочери... Кто ее поддержит? Хоть передачку отнесу.
- Ты нужен мне в Москве, - заявил Мавр. - Твой художественный талант
нужен. Он ведь до сих пор остался невостребованным, верно? И никакой тебе
самореализации.
- Это как так - невостребованный?
- Кроме денег, ты же ничего не сотворил?
- Что ты мне предложишь? Художественную мастерскую?
- И мастерскую тоже. Я тебе интересную работу дам.
- Все равно не поеду. Куда я от дочери?
- Из Москвы ей лучше помочь. Мы с тобой всех начальников на ноги
поднимем. Хоть вполовину, но срок скостим. Ты где ногу потерял? На войне?
- Если бы... В карты проиграл.
- А что, такое бывает?
- Когда надо отыграться - всякое бывает.
- Ножом отпиливал?
- Зачем? - тесть довольно усмехнулся. - Под лесовозный вагон на
узкоколейке засунул - как в операционной.
- Напишем в жалобе, инвалид-фронтовик. Сейчас такой бардак, проверять
не будут.
Чудесное освобождение из милиции и честь, оказанная властями, убедили
Василия Егоровича во всесильности генерала, и он согласился.
- Хоть бы вполовину скостили, и то дело. Знаешь, что такое два с
половиной года лишних сидеть?
Отпускать его от себя сейчас Мавр не имел права еще и потому, что
Притыкин был тем самым фальшивомонетчиком Самохиным, которого он выследил
и арестовал в сороковом году и который был приговорен особым заседанием на
двадцать пять лет лагерей. Видимо, в сорок пятом, когда Пронский "погиб" и
воскрес другим человеком, в аппарате посчитали, что Василий Егорович не
представляет теперь никакой опасности, получив такой большой срок, и
контакт с ним, кто бы ни захотел, невозможен, к тому же особые приметы
были тщательно закамуфлированы.
Подобных "крестников" у Мавра насчитывался не один десяток, но,
возможно, Притыкин оказался единственным оставшимся в живых.
Он, вроде бы, успокоился относительно местожительства, да только под
утро разбудил, когда подъезжали к Вологде, и стал приставать по другому,
самому щепетильному поводу.
- Ты мне скажи, зятек, а как это тебе удалось нас отмазать? Ну,
ладно, сам выскочил, но почему меня отпустили? Я же до сих пор на учете
числюсь. Как паленые доллары покажутся где, так у меня обыск, пару ночей в
каталажке. Говорю им, все эти колумбийские и чеченские подделки - туфта,
рассчитанная на слепых и дураков. Я делал настоящие деньги!.. Не верят.
Или суют доски, инструмент, мол, покажи, какие!.. Дурака нашли.
- Наслышан! У тебя, говорят, и фамилия была другая.
- Кто говорит? - насторожился.
- Да этот подполковник из ФСБ.
- Была другая фамилия. Сменил, думал, трогать меньше будут. Куда
там!.. Так за что выпустили меня?
- За что - садят. А выпускают за особые заслуги.
- И за какие, интересно?
- Навели справки, я же все-таки генерал и Герой Советского Союза, -
равнодушно отозвался Мавр. - А тебя вытащил как тестя.
- Я ведь вроде бы узнал тебя, но когда нас повязали, подумал, ошибся.
А теперь опять сомневаюсь. Очень уж ты похож на одного опера. Докажи, что
у тебя на щеке не шрам, складка - поверю.
- Складка, можешь посмотреть утром.
- А почему только на одной щеке? Обычно морщины и складки бывают
симметричными.
- Откуда ты все знаешь? - Мавр привстал. - Отвяжись!
- Строгановское закончить не дали, но я другое училище закончил,
двадцать пять курсов и еще пять - ординатуры.
- Контуженных видел? Так вот это ее последствия. У меня вообще после
войны была асимметрия лица. Рожу набок свернуло... На юге нервы подлечил -
прошло.
В другие времена за подобные сомнения и подозрения Притыкин бы
непременно угодил в психушку. Ходил бы там и рассказывал про генералов...
- Ладно, утром хорошенько рассмотрю, - согласился он. - Понимаешь,
этот опер, на которого ты похож, первый раз не взял меня. Пришел за мной
ночью, в одиночку - шустрый был. В подвале нас застукал, с поличным. Я
свет рубанул, как только он заскочил, схватил штихель и в потемках
полосонул. Нас там трое было, так он и не узнал, кто... А потом уже целой
кодлой меня брали, со стрельбой дело было...
- И как же тебя за такие подвиги к стенке не поставили? - подавляя
назревающую ярость, спросил Мавр.
Он до сих пор не знал, кто его пометил и кто подпортил карьеру: с
таким шрамом нечего было думать об оперативной карьере или разведке. В
войну он вообще получил прозвище - Скорцени...
- От вышки спасся, - облегченно вздохнул тесть. - Доказали бы, что я
ему штихелем физиономию подкорректировал, - шлепнули бы враз. А так
двадцать пять всандалили.
- Фамилию опера помнишь?
- Да как ее забудешь?.. Пронский Александр Романович.
- Мы его разыщем, - пообещал Мавр. Притыкин помолчал, слушая стук
колес, расслабил напряженные руки.
- Вряд ли... Я ведь "в законе" был, все лагерные известия знал. А в
лагерях, скажу тебе, можно узнать все, что на зонах творится и что на
воле. И особенно просто получить информацию о следователе. Я заявку сделал
на опера, и мне весть пришла, немцы его кончили, в сорок пятом. А потом,
уже, в пятьдесят третьем, меня по ошибке выпустили, со всеми чохом.
Бардачина в стране начался...
- Так ты всего тринадцать отбарабанил? - Мавр хотел отвлечь его от
темы.
- Ну да! В пятьдесят пятом опомнились, несмотря на другую фамилию,
схватили и три года в тюрьме держали. Томила родилась через четыре месяца,
- он вспомнил старое горе. - На зону пошел, как на волю. В шестьдесят
седьмом на поселение вышел, жена приехала с дочкой. Подкормиться хотел, ну
и начал клишинки резать - застучали и еще шестерик. Хотя там на четвертных
надпись была, в картуше - знаешь, где написано, подделка преследуется и
так далее? Так вот там я написал "имеет цену и хождение только в зонах".
Не рассмотрели, что ли... В семьдесят третьем откинулся.
- Я намного раньше, - потянул на себя одеяло Мавр, одновременно
рассчитывая на чужие уши, - на станции Харовской мужичок подсел, деревня
дремучая, голь перекатная, а в купе залез.
- Из зоны, что ли? - ухмыльнулся тесть.
- Военные городки - те же зоны...
- Но ты же генералом служил! Сам себе хозяин.
- В армии один хозяин - министр обороны. Да и над ним начальства
хватает.
- Я тоже хотел на фронт, заяву писал, - похвастался тесть. - С моей
статьей даже воевать нельзя. А когда в Строгановке начал клише резать - в
голову даже не пришло. Руку набивал, упражнение... Настоящая купюра
получилась с шестого раза. И напечатал-то всего три тысячи восемьсот
рублей.
Мавр помнил всю эту историю и сейчас мысленно ловил студента Самохина
на вранье. Он был талантлив от Бога, считался надеждой графического жанра
и стал подменять фабрику Госзнака уже с третьей, а не шестой попытки, и
выпустил денег на общую сумму девяносто четыре тысячи. А сколько было
напечатано с тех клише, что он продал, установить так и не удалось. Другое
дело, с каждой новой работой резко возрастало качество, так что последние
его опыты давали оттиск на самодельной денежной бумаге несколько лучше,
чем на государственной фабрике.
Как художник, тесть отличался большой скромностью и завидным
постоянством: Самохин, он же Притыкин, самые важные, нужные и драгоценные
вещи резал из твердой, как кость, акации.
Должно быть, ему привезли болванку с Украины не только для протеза...
В Сергиевом Посаде деревенский мужичок, пролежавший всю дорогу на
верхней полке, внезапно слез, прихватил свой рюкзачок и вышел. И едва
поезд тронулся, как Мавр велел тестю надевать деревянную ногу. Притыкин
всю дорогу доводил протез до ума, что-то подрезал, подстрагивал и
примерял, но так и не закончил: деревянное ложе давило культю, к тому же
ступню следовало обуть в ботинок - не ходить же босым по Москве! - и зять
кое-как уговорил его потерпеть до первого магазина, а пока натянуть
тапочек и привязать его шнурком.
Он все выполнил, однако остался недоволен и, прилаживая деревяшку,
заворчал по-стариковски, мол, не позволю смеяться над собой, а также
командовать. И вообще, он вор "в законе", а генерал - фраер или, в лучшем
случае, - мужик.
Хорошо, что к Москве они остались в купе одни. Мавр помог надеть
тестю протез и, попросив его показать инструменты, выбрал среди множества
резцов и приспособлений нечто вроде мощной вилки с ручкой. С ней он сходил
в тамбур и скоро вернувшись, оставил в кармане.
Тесть ничего не сказал, но посмотрел криво.
Когда поезд подползал к станции и пассажиры с вещами вышли из купе,
Мавр приказал ему незаметно пробираться в рабочий тамбур и там ждать. Тот
вытаращил глаза и капризно сложил губы. Мавр склонился к уху, прошептал:
- Требую безоговорочного подчинения.
- Почему?
- Потому что я генерал.
- А я вор "в законе"! То же самое, что генерал!
- Фраеришка ты, если сам лезешь ментам в руки.
Притыкин скрипнул зубами и, сверкая взором, отправился куда послали,
благо, что тамбур был рядом. Спустя минуту за ним вышел и Мавр, велел
постоять на стреме, а сам попробовал дверь, замок которой он расковырял
раньше, - открывалась.
- Мы что как нелюди-то? - тесть немного отошел, но еще злился. - Нас
же в Архангельске отпустили и даже проводили...
- А сейчас встретят, - высматривая людей на перроне, проговорил Мавр.
- И под белы рученьки. Вон они стоят, красавчики... А мы в другую сторону!
Он распахнул дверь и осторожно выглянул - на соседних путях стояла
электричка и между составами оказался молодой парень в пухлой куртке и
лыжной шапочке. Он был в пяти метрах и потому сразу увидел открывшуюся
дверь: для этой цели его и поставили сюда. Опасаясь вагонных колес, он
догнал вагон, уцепился за поручень и потянул рацию из нагрудного кармана.
Поезд еще катился, все гремело, скрипели тормоза - Мавр свалился на него
сверху, сшиб на узкую полосу земли между путями и придавил. Склонился к
уху и через мгновение вскочил - парень остался лежать среди путей,
раскинув руки, куртка на нем лопнула, и ветер от состава выдувал пух. Мавр
бросился к двери, из которой торчала деревянная нога Притыкина.
Вагон уже стоял, когда он спустил тестя с вещами на землю и поволок
между составами по ходу поезда.
- Ты что?.. Что с ним сделал? - озираясь на ходу, спросил вор "в
законе". - Замочил?
Мавр протащил его до короткой железной лестницы, там застегнул
шинель, оправился и с достоинством поднялся на перрон. Походил
взад-вперед, озирая потоки пассажиров, после чего вернулся и подал руку
Притыкину - тот уже стоял на ступеньке и искал опору для деревяшки,
намереваясь выбраться самостоятельно. Не давая ему передохнуть, Мавр
потянул за собой, и через минуту они уже сидели в электричке.
Тесть пялился в окно, стараясь рассмотреть парня между путями, но
видел лишь несущийся по воздуху пух.
- Зачем так-то? - снова спросил. - Ну ты и зверь...
- Через полчаса встанет, - отмахнулся Мавр, держа под наблюдением
вагон. - Все будет, как во сне. В ушах позвенит дня три и все.
- После такой вилки?
- Вилкой я замок открывал.
- Покажи?
Он достал из кармана шинели инструмент и незаметно передал тестю.
Притыкин надел очки и внимательно осмотрел лезвие - крови не нашел.
- А что на нем одежда порвалась?
- Пуховик лопнул. Китайское производство...
Тесть все равно не поверил, и когда электричка тронулась, смотрел за
окно и как мальчишка плющил нос.
Электричкой они уехали до Лосиноостровской, там благополучно
выгрузились и взяли машину. Тесть заворчал, косясь на водителя:
- Сам говоришь, денег нет, а на такси катаемся.
- - Негоже генералу в городском транспорте трястись, - отпарировал
Мавр. - Не царское это дело.
- Представляю, какой ты генерал, - минуты через две только прошептал
Притыкин и умолк на всю дорогу.
Ехали больше часа, бог весть какими путями минуя пробки, и наконец
остановились перед блочными пятиэтажками в районе улицы Беговой. Мавр
вышел, огляделся, для верности прогулялся по дворам.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |