Нечаянные воспоминания на случай смерти 12 страница

Эмори не улыбается в ответ. Смотрит застывшим взглядом, на лице какая-то напряженная, мучительная гримаса.

– Эмори, – Тони тянется к нему, касается щеки влажной от холодного пота рукой, – ты в порядке?

Конечно, это глупый вопрос, конечно, Эмори не в порядке - люди не впадают в кататонию, чтобы через миг очнуться как ни в чем не бывало, но это хоть какой-то воспрос, на который можно получить ответ, пусть и заведомо отрицательный. Но ответа от Эмори нет, никакого, кроме судорожного движения, которым он стряхивает руку Энтони.

Энтони потрясенно отшатывается, обида заставляет его на секунду отступить. Эмори пользуется этим, чтобы рывком протолкнуться мимо, попытаться вырваться. Он делает несколько шагов назад, уставившись на Энтони с растерянным и гневным выражением, все еще отрывисто дыша, все еще неровно стоя на ногах.

Энтони смотрит на него, замерев. Он ничего не понимает во взгляде Эмори.

Потом, возможно, с секундным опозданием, бросается к нему. На это Эмори разворачивается на пятках – переходит на бег и даже не оглядывается, чтобы проверить, бросится ли Энтони следом. Но тот, конечно, бросается, и кричит на бегу:

– Эмори! Да остановись ты ради... Блядь, Эм, да что ж ты...

Эмори заходит за угол, сворачивает в переулок. Энтони врывается туда секундой позже, чертыхаясь – но ему приходится притормозить, сменив бешеный бег на шаг, а потом и вовсе остановиться. Переулок заканчивается тупиком: пара мусорных баков, какие-то ящики, высокая сетка, одна-единственная спящая кошка – и все. Абсолютно пусто, ни малейшего следа Эмори, никакого движения.

Запыхавшийся и сбитый с толку Энтони разводит руками в полной беспомощности.

В течение жизни

В конечном счете, всем им предназначалось нечто большее. Все они стоили намного большего, чем их жизни, их смерти. Никто не скажет, что это недостойно – сознательно шагнуть в бой, свой последний бой, или покинуть дом в надежде на лучшее будущее, или жить под грузом неуверенности, под неизведанной мощью собственной тоски.

Конечно, это достойно и благородно. Даже больше, этой благородности слишком много, чересчур много, настолько, что она поглощает все остальное, затеняет те части жизни, что никак не могут считаться достойными – события, которым положено быть незначительными, неважными, мимолетными, события, что заполняют дни и недели, когда ничего особо не происходит.

Если помнить об этом, то грустно, что каждому из них было суждено величие. Потому что они были достойны гораздо большего, хотели гораздо большего, чем просто их трагедии, их триумфы. Артур не хотел быть своим королевством, недолюбовью своей жены, своей смертью. Он хотел быть остальным собою. Всеми моментами, которые складывались в часы вне войны или тронного зала, словами, что говорил другу, гримасками, что он корчил от неприятного запаха, метаниями в неспокойном сне. Если б его судьбой было только это, если бы он – он сам – мог быть своею судьбой, возможно, в конце не было бы столько душевной боли, столько смиренного и усталого сожаления.

А Мерлин, в свою очередь, не хотел быть своей магией. Не хотел быть тем, кто стоит рядом с Артуром, тем, кто завершает дела, неподсильные мечу короля. Он хотел быть человеком с магией, а не магией в человеке. Не хотел стоять рядом, хотел просто идти – иногда рядом с кем-то, а иногда чтобы кто-то шел рядом с ним. Хотел не чувствовать страха. Но страх все равно приходил, изнутри и снаружи. Больше никогда не желал любви, но любовь никуда не девалась, любовь лишь уставала от себя самой и от собственной тяжести. Иногда хотел быть уверенным, что именно он виноват в той смерти, что изменила их всех. Иногда он хотел уснуть. Иногда засыпал.

Моргана не хотела быть своим безумием. Гвен не хотела быть своим троном, своими любовниками. Утер не хотел быть своей ненавистью. Никто из них не определял себя этими словами. Они помнили свое детство и долгие, скучные часы безделья, помнили первые поцелуи, и что бывает от щекотки, когда пальцами по ребрам – не своими пальцами, чужими. Но мир все видел не так, мир не соглашался. Мир кружил вокруг них, осторожно, не приближаясь, и бросался вперед в нужный час.

Мир запомнил лучшее в них, худшее в них, но более ни единого правдивого слова о них не просочилось в историю. Смерть Утера навсегда осталась загадкой, Артур вступил на трон, вступил в брак с Гвиневерой. Мерлин был придворным советником, королевским магом, другом. Моргана ушла, Ланселот вернулся и снова ушел, забрав с собой Гвен. Артур умер от руки Мордреда, с кинжалом в боку.

Но еще, еще Артур любил отца. Не вопреки недостаткам или чему-либо еще. Просто любил, потому что не умел иначе, потому что Утер был его семьей. Обоснованная или нет, пришла любовь. А еще – еще надолго пришла ненависть, сильная и глубокая. И даже если Мерлин не мог точно сказать, что случилось той ночью, Артур был уверен в ответе – уверен, что магия была причиной, какое-то время даже думал, что землетрясение само было магией. В этот период он не виделся с Мерлином. Говорил с ним, говорил о нем, но Мерлин жил в западном крыле – не пленником, не совсем, но ему нельзя было приближаться к королю, ему позволялось жить – но только незаметно.

А когда ушла Моргана, Артур сам нашел Мерлина. Застыл на пороге, полупьяный и несчастный, и смотрел. Долго, очень долго не двигался, не произносил ни слова, а Мерлин смотрел в ответ – испуганный, полный глупой надежды, сжавшийся в комок на кровати. Той ночью Артур ушел, не сказав ни слова, и наутро ненависть исчезла, оставив вместо себя нечто куда худшее, нечто более отвратительное. Похожее на сдачу без боя.

А потом, потом Артур женился на Гвен, которую пока не любил – а надо бы научиться, говорила ему холодная логика, и эти мысли иногда огорчали, ведь Гвен было так несложно обожать. И Мерлин, с помертвевшим взглядом и серым лицом, сидел за их столом на свадебном пиру, сидел рядом с Артуром, и когда глаза его переполнялись слезами, Артур, не сводя взгляда с придворных, крепко хватал его за руку. «Не рыдай за моим столом, – шипел он тихо и яростно. – Не смей рыдать за моим столом».

И кто, кто об этом знает? Кто вспомнит тот вечер, когда Артур заснул на троне, а Мерлин придвинул кресло и сел рядом, закрыв глаза, чтобы снова объединить эти два ощущения – Артур и отдых. Кто расскажет о том, что иногда они уставали, или горевали, или грустили – и срывались, срывались и прижимались друг к другу губами, запускали руки друг другу в волосы, вжимались между разведенных ног в темных закоулках замка, которые невозможно снова найти – и вспомнить. И куда делись все эти моменты, все эти дни, когда они не могли выкинуть друг друга из головы, как бы не пытались, – да кому до этого дело теперь, когда они мертвы? Кому дело до того, кем они стали на пути к исполнению своего предназначения?

Они знали, что все кончено, когда начали вести войну с самими собой. Армия Морганы шла вперед, будто откусывая по кусочку от истории сумасшедшей женщины, стирая все воспоминания о том, кто она и какой была. И все они были так молоды, но в то же время так постарели, так невероятно устали от всего. По улицам Камелота расползались слухи, разговоры о смерти Утера, о проклятии, которое тот перед смертью наложил на Альбион: король, что правит при помощи магии, не будет знать любви, потому что Утер потерял свою любовь, потерял свою жизнь из-за этого зла.

Они оценили иронию, особенно после того, как одной темной ночью сбежала Гвен – найдя что-то хорошее, она его не упускала, она всегда была умнее их всех.

И однажды ночью, после долгих недель мелких стычек с вражескими армиями и обороны по всем границам, что-то изменилось в воздухе. Изможденное и поредевшее войско отдыхало в палатках, разглядывало огни костров на горизонте и лениво обсуждало силу воинов Мордреда. Артур в своей палатке снимал доспехи, поржавевшие от дождя и покрытые пятнами, со стертыми, готовыми порваться кожаными ремешками. Мерлин лежал на походной королевской кровати – просто потому что мог себе это позволить – и ждал приказов, указаний для завтрашней битвы.

Но слова так и не были сказаны. Снаружи кто-то начал выстукивать латными рукавицами по бревну маршевый ритм, другие подхватили, запели, громче и громче, голоса эхом разнеслись по долине. Позже будут говорить, что воины Мордреда слышали их даже на таком расстоянии и вздрагивали у своих костров, думая, что то демоны поют – не к добру.

Когда тени заплясали на полотне палатки, когда воздух зазвенел от песни воинов, предвидящих свою собственную смерть, Артур шагнул к кровати. Лег сверху, накрыл собой так, чтобы ничего не осталось между Мерлином и окружающим миром. Они впервые спали вместе, впервые с той недели, той единственной недели вдвоем, которую они оба – тайно, по отдельности – хранили в памяти как что-то слишком хорошее, чтобы часто вспоминать. Они двигались медленно, осторожно, боясь напомнить себе и друг другу – что, почему и где. Они не говорили ни до, ни после, ни на следующее утро, когда Мерлин сидел на кровати, укутавшись в простыню по пояс, и смотрел, как Артур надевает доспехи, деталь за деталью.

В тот день, когда битва была в разгаре, Мерлин издалека наблюдал за Артуром и думал, не случилось ли так, что тот уже давно сдался, но никто из них этого не заметил. Может, это случилось на каком-то дневном переходе, или в таверне в каком-нибудь городке. Когда Артур сидел за столом, пил эль, а потом поднял взгляд на Мерлина, тоже сидящего с кружкой в руке, и решил – ладно. Хватит – значит хватит. И последовал за своим решением, забыв сказать о нем хоть кому-то. А может, просто не хотел никому говорить. Может, думал – таким не делятся.

Мордред добирается к Артуру через пару часов после полудня, как раз после короткого мелкого дождика. И оказывается, всего-то надо, что нож в бок, короткий, почти невидимый кинжал между звеньями кольчуги. Артур падает медленно, шаг за шагом – колени, ноги, спина, бок. Даже через поле Мерлин видит, как он удивлен, как сглатывает сквозь боль. Глаза распахнуты, в их пустоте нет злости, он просто моргает, смотрит, пока щека погружается в грязь. Мерлин не двигается. Однажды он сказал, что они никогда этого не скажут, никогда, только не «прощай», только не они. «Странно, – думает Мерлин, – в этом я не ошибся». Он стоит, приросший к месту, Артур смотрит прямо на него, струйка крови сбегает изо рта вниз по щеке. Он не отводит взгляд, когда Артур моргает, медленно, разжимает бледные губы, сжимает опять. Не отводит взгляд, когда Артур закрывает глаза, открывает, закрывает. Открывает, на этот раз совсем ненадолго, и закрывает. И лежит не двигаясь, не двигаясь, не двигаясь.

Со следующим рассветом Мерлин шагает на линию огня. Отпускает всю магию, дает ей впитаться в землю, где ей, возможно, найдется лучшее применение. Стрелы взлетают в воздух, стрелы несутся вниз. Ему грустно, он тоскует по своей любви, и он встречает их все.

***

Собственно, все зацепки сводятся к скейтборду. Единственная улика. К тому же чертовски бесполезная. Эмори, идиот, оставил скейт под вешалкой в баре, и через пару дней хозяин заведения звонит Энтони: «Кто-то из твоих друзей тут свое барахло забыл». Тони вскакивает с места как ужаленный – сам бы посмеялся, да совершенно не до того. Он подрывается со стула на слоге «скейт», а на трещащем в трубке «борд» уже мчится вниз по лестнице в одних носках, запихивая руку в рукав рубашки. По пути к бару он успевает обдумать все возможные варианты событий – например, что снизу на скейте будет телефонный номер – или даже целая записка. Или какая-то подсказка вроде логотипа, который на самом деле окажется картой подземного убежища – потому что Эмори точно нет ни дома (Тони звонил), ни в городской квартире (Тони звонил), ни в любом другом месте, где было бы желание отвечать на мобильный. Ладно, допустим, прошло всего пару дней, у Эмори есть своя голова на плечах, и Тони, возможно, зря беспокоится, но…

Может, Эмори просто не отвечает на звонки. Не хочет отвечать. Тоже вероятно, уж куда вероятней теорий о подземном убежище. Но эта мысль даже страшнее опасения, что Эмори лежит в больнице с переломанными руками, не в состоянии взять трубку или вообще хоть что-то. Эти мысли Тони старательно гонит и вместо них представляет, как найдет Эмори в палате скорой помощи, как тот пожмет плечами, скорчив глупую рожицу, и обе руки его будут в бинтах. Энтони стукнет его по голове свернутым в трубку журналом, они посмеются – и все дела.

Тони слегка обескуражен, когда скейт оказывается… хм. Скейтом. Пара наклеек на оборотной стороне, кривой росчерк маркера – и все. Ни карт, ни подсказок, просто пара цветных стикеров и – Тони кривит губы в иронии – мерлиновская наклейка, подаренная им же.

Он долго сидит на улице у бара, ждет. Есть крохотный шанс, что Эмори придет за своим скейтом сегодня, вот сейчас, в любую минуту, и тогда Тони его отловит… и выслушает. Кивнет понимающе в ответ на рассказ о том, что кто-то случайно наступил на его телефон. Украл зарядку. Сменил пин-код. Кивнет в ответ на любое объяснение. Это немного… глупо, наверное, он сам понимает – или потом поймет, – но все равно часа два сидит у дверей, невидящим взглядом наблюдая за потоком людей и машин.

Прежде чем уйти – намного тише, чем выбегал из дому – он просит бармена позвонить, если кто-то придет за скейтом. "Немедленно", – подчеркивает он, поднимая брови. Ему кивают, машут на прощание, и Тони возвращается домой с неприятным чувством, будто что-то упустил.

Он опять звонит в поместье Хоуков. Трубку берет домработница, которая, впрочем, сообщает, что молодой хозяин до сих пор не почтил родительский дом своим присутствием. Тони снова звонит в квартиру Эмори, еще и еще, почти на автомате. Кладет телефонную трубку рядом с собой, слушает гудки и писк автоответчика, нажимает "отбой" и "повтор". Он может заниматься этим во время еды, или возле компьютера, или у телика – все равно концентрироваться не надо. Все равно никто не отвечает.

Через полторы недели он идет в городскую квартиру Эмори. Жмет и жмет на кнопку звонка и смеется от сильнейшего ощущения дежавю, хотя в этот раз дверь не открывается. Он подносит палец к звонку соседской квартиры и замирает в задумчивости.

– Его нет дома, – доносится сонное бормотание сквозь домофон.

– Прошу прощения?

– Проси-проси. Нет его, говорю. Ты уже четвертый на этой неделе. Передай всем. Его. Нет. Дома.

У Энтони заканчиваются идеи. Он расспрашивает людей, связывается с парой потенциальных знакомых Эмори – другими чудиками с задних парт. Скоро становится ясно, что Эмори ни с кем особо не общался. Тони умудряется отыскать девушку, которая якобы пару раз ходила с Эмори на свидания, правда неудачные – тот весь вечер хмурился и ненавидел все вокруг. Энтони не уточняет детали. Но собеседница все равно ими делится, говорит чуть расстроенным голосом, каким обычно рассказывают о неудачах в личной жизни друзьям. Барышня явно польщена, что какой-то незнакомец позвонил и стал ее об этом спрашивать. Как будто уже весь мир в курсе, какой это был кошмар, и жаждет подробностей. Энтони слушает, бестактно смеется и говорит:

– А может, ты просто совершенно, абсолютно ему не нравилась.

Девушка умолкает. И в наступившей тишине до Энтони наконец доходит, что за чувство собирается в тугой клубок в его груди, толкается к горлу.

– Я скучаю по нему, – говорит он в легкой растерянности и хмурит брови.

–…О? – раздается после долгой паузы. Кажется, девушка выдавила из себя вопросительный звук с тем же трудом, с каким поддерживает разговор с тех пор, как тот свернул в сторону от ее собственных переживаний.

–Ага, – подтверждает Энтони, уже без колебаний. – И довольно сильно, если честно. Прикинь.

– Э-э…

– Ох он посмеется. «Соскучился». Да он мне жизни теперь не даст, – он трет ладонью лицо, устало улыбается. – Думаю, он – как зараза. Такая унылая и незаметная. Бац – и ты уже заразился. Мрачный грибок. Это о нем. Если коротко.

Девушка кладет трубку, но даже монотонные гудки кажутся ошеломленными. Энтони закрывает глаза, оценивает иронию судьбы, превратившей его в психа по милости Эмори, стукается головой о стол. Рычит.

За короткий период Энтони выясняет для себя много нового. Что не умеет кататься на скейте – это раз. Он пытается проехать по дорожке за домом, балансируя на шаткой доске – ничего не получается, он неловко соскакивает, и скейт тарахтит по асфальту. Тони кажется, что он выглядит на скейте неуклюжим шкафом, в отличии от Эмори, безупречно закладывающего изящные виражи. Но он все равно делает еще пару попыток и сдается лишь после падения на землю. Лежа на спине, кашляя и хмуро разглядывая вытянувшиеся вдоль пригородной улочки деревья, он решает, что на сегодня хватит.

Второе открытие – время. Тони не может вспомнить, чем занимался раньше, до того, как начал проводить с Эмори почти каждый день. Не может вспомнить, что делал, когда не должен был беспокоиться об этом... этом ходячем несчастье. Из-за которого он теперь гадает, когда они увидятся снова, из-за которого он несчастен и сам не знает, сколько еще продержится – с этими звонками, встречами и разговорами, сколько еще продержится, пока не решит, что все это уже совсем не прикольно. Тони помнит друзей, школу, помнит, что на уроках всегда находил, чем заняться – но это не то, не совсем то. Просто раньше, делая что-либо, он фокусировался на происходящем или думал, чем бы лучше занялся в этот момент. Мысли никогда не повисали, как фантом ампутированной конечности, не тащились следом при каждом движении, слабые и бесполезные. Как отросшие волосы, которые все время лезут в глаза. Их приходится отбрасывать каждый раз, когда Тони встает, чтобы чем-то заняться, бездумно заполняет свои дни. Приходится отбрасывать мысли, имя и тревогу. Потому что Тони Орсон не может так жить. Это не может быть для него самым важным, этот парень не может стать для него целой жизнью.

От этой мысли становится тревожно. Как будто такое с ним уже было, как будто что-то неправильно. И на следующей неделе он все равно заходит в бар – просто чтоб проверить, просто чтоб узнать, не забыли ли ему позвонить. Не забыли. Он приходит к квартире Эмори, убеждает соседа впустить его в подъезд, делает слабую попытку постучать в дверь Эмори ногами, и его выгоняют другие соседи по этажу, угрожая полицией и запретом тут появляться. Он продолжает звонить Эмори домой, и однажды трубку берет его мать. По телефону она кажется довольно приятной женщиной. Мягким, спокойным голосом она сообщает, что ее сын, право слово, уже не первый раз исчезает с лица земли (вполголоса поминается месяц перед окончанием школы), и обычно рано или поздно объявляется. Когда останется без денег. Или устанет. Это вопрос времени. И она аккуратно кладет трубку.

Тони сидит на стуле в саду, ногой катает скейт и думает обо всем, что рассказывал Эмори, о его матери и о том, правильно ли вообще все понимал. Тони не считает, что досконально знает Эмори, потому что за месяц человека не узнаешь Но точно одно – для человека, который все время демонстрирует любовь к одиночеству, Эмори слишком нравится быть в компании, если только ее удастся навязать. А еще Тони уверен – хотя Эмори прекрасно умеет высказывать недовольство, говорить о своих желаниях ему сложновато. Проголодавшись у вас в гостях, Эмори спросит: «А вы вообще едите или вы зомби какие-то?», потому что для него это легче, чем просто сказать «пожалуйста» и «спасибо». Энтони знает – если Эмори захочет о чем-то поговорить, то будет подозрительно молчалив, а тревогу он прячет за вспышками раздражения и ждет, пока ты сам обо всем догадаешься. И еще Тони понимает, что цель его исчезновений – как у всякого неуверенного в себе, незрелого пацана – отнюдь не сам побег. Это глупо, смешно, сложно и вместе с тем так просто: убегают, чтоб увидеть, кто придет за тобой. Энтони уверен, что мама Эмори этого не понимает. И еще он уверен, что никто не понимает Эмори, кроме самого Эмори. Но Тони пытается. Продолжает катать ногой скейт и следит за игрой бликов на его поверхности.

Раздается звонок, Тони устало тянется за телефоном – и замирает. Звук доносится сверху, из открытого окна спальни. Энтони смотрит на пластиковый столик, куда точно положил телефон час назад. Но столик пуст, а звук звонка настойчиво разносится по саду. Наверное, Тони перепутал, перегрелся на солнце, слишком долго перекручивал в голове одни и те же мысли и сам себя сбил с толку.

Он резко вскакивает, от чего немного кружится голова, и идет в кухню, на ходу потирая веки, сжимая переносицу. Телефон звонит, Тони раздраженно ворчит, с какой-то неохотой взбегая по лестнице. Мобильный обнаруживается в спальне, на смятых простынях кровати – Энтони по-прежнему не помнит, когда его здесь оставил, – на экране светится незнакомый номер мобильного. Тони выдыхает в трубку хриплое «Алло?», но никто не отвечает. Тишина, даже шума помех нет. Раздраженный, он опускает руку, чтобы взглянуть на экран.

Ничего. Ни пропущенных вызовов, ни записи в журнале звонков, пустота.

Он долго смотрит на экран, внутренне подбираясь, чувствуя, как учащается пульс. Издав короткое шипение, швыряет телефон на кровать и вылетает из комнаты, скатывается вниз по лестнице.

Садовый стул отодвинут. Скейт пропал, телефон...

Лежит на пластиковом столике.

Энтони останавливается. Медленно озирается.

О, – выдыхает с коротким смешком. – Ах ты засранец.

Все дело в том, что на этот раз он уверен. Две недели он мотался по двум адресам и звонил по куче незнакомых номеров, ведомый одним лишь сильным чутьем, но сейчас он чертовски уверен. Сердце не екает, никаких озарений – ничего сверхъестественного, потустороннего. Нет. Просто полное и четкое знание, такое ясное и очевидное, что он не может сдержать смех – недоверчивый и отрывистый – и выкатывает мотоцикл из гаража.

Он бежит рядом с мотоциклом, заводя мотор, запрыгивает на сиденье. Всю дорогу до особняка мечтает лишь о том, чтобы двигаться быстрее, матерится всякий раз, когда на пути оказывается машина, когда приходится сбавлять скорость на ухабах и старый мотор начинает дребезжать. Когда он – наконец-то! – оказывается на месте, его встречают закрытые ворота, которые никогда раньше не запирали – и ругательства становятся громче. Но он по-прежнему уверен, знает, где ему нужно сейчас быть, поэтому вариантов немного. Тони выбирает самый простой и бросает мотоцикл в кустах. Тот опрокидывается, но Тони сейчас не до этого, он несется туда, где ограда не слишком высока, и начинает карабкаться.

Это не водосточная труба, прибитая к стене школы. Эта ограда поставлена, чтобы никого не пускать, и она хорошо справляется со своей задачей. Тони срывается с дюжину раз, а когда наконец забирается наверх, то цепляется джинсами за острый копьевидный зубец – шипит, замирает на мгновение, а потом начинает спускаться, резко втягивая воздух через нос. На половине спуска нетерпеливо спрыгивает на землю и слегка подворачивает лодыжку. Но не останавливается, идет, потом бежит по длинной дорожке к главному входу. Минует фонтан, перепрыгивает через ступеньки крыльца, колотит в парадную дверь. Звонит. Дергает шнурок. Ничего. Переходит на крик.

– Эмори, – Тони быстро и настойчиво стучит кулаком по двери, прижавшись к ней лбом. – Эмори! Открывай. Я знаю, что ты там. Открывай, твою мать!

Он вообще-то и не ждет ответа. Но все равно злится, его не получив.

– А-а, блин.

«Пойдем более сложным путем», – решает он, отходя от двери. Забывает о ступеньках и спотыкается, потому что как раз смотрит вверх, изучает окна в поисках какого-то признака жизни. Идет вдоль стены дома – кажется, несколько миль, – наконец заворачивает за угол и продолжает шагать по узкой тропинке, зажатой между стеной и высокой изгородью.

Энтони проникает в дом через черный ход. Эмори как-то демонстрировал ему способы незаметно улизнуть из дома, и Тони без особого труда находит нужное место. От входа тянется узкий коридор со множеством неказистых дверей, ниша в стене оканчивается лестницей, ведущей вниз, к большой кухне и другим коридорам. Энтони идет прямо, пока не оказывается в господском доме, где дверей еще больше – но уже более роскошных, с медными ручками, ковриками на полу. Он открывает их все. Открывает одну за другой, заглядывает внутрь, идет дальше. Он и сам не знает, что ищет, пока не находит смутно знакомую комнату – они проходили через нее в тот день, когда пошли к Тони домой, знакомить Эмори с его мамой.

Это большая столовая с длинными столом и стеклянными шкафами, выстроившимися вдоль стен, с дверью, ведущей на семейную кухню, что служит буфетной. В шкафах полно печенья и чипсов, которые Эмори и Адам покупают для себя, а потом отказываются делиться.

И Энтони знает. Кровь шумит в ушах, в затылке громко и часто стучит пульс, и, пока Тони идет через комнату, это чувство отступает, дает место осознанию происходящего здесь и сейчас. Тони открывает дверь.

Эмори стоит к нему спиной, лихорадочно роется в ящиках, вываливая их содержимое на столешницу – а иногда прямо в рюкзак. Заметив краем глаза Энтони, он на минуту останавливается, замирает, таращится в удивлении. Потом, будто вспышки узнавания в глазах достаточно, как ни в чем не бывало возвращается к работе. Шарит в ящиках, опускается на колени, чтобы осмотреть тумбу под раковиной.

Энтони чувствует головокружение. За прошедшую неделю он придумал много замечательных реплик для начала разговора, но фраза, которую он в итоге произносит почти севшим от шока голосом, к ним не относится.

– Ты что делаешь?

Эмори не отвечает. Поднимается, заглядывает в набитый рюкзак, встряхивает его, пытаясь застегнуть молнию до конца. Из рюкзака торчит скейт – и это такая знакомо, в отличие от всего остального.

Энтони устремляется вперед. Он так взведен, что, хватая Эмори за руку, применяет слишком много силы – так, что рюкзак валится на пол. На секунду ему становится стыдно – но даже теперь Эмори не поднимает взгляд, лишь таращится на упавший рюкзак в легком раздражении.

– Посмотри на меня, – шипит Энтони, дергая Эмори за руку, пытаясь встретиться с ним глазами. Но тот вдруг с силой отталкивает его, высвобождая руку. По крайней мере, теперь он наконец поднимает взгляд – потемневший, безумный, неподвижный.

Эмори выглядит ужасно – изможденный, с покрасневшими глазами, осунувшимся, землистого цвета, лицом. Давно немытые волосы растрепаны, подбородок и шея заросли щетиной.

– Господи, – ошеломленно шепчет Энтони, – где ты был?

Эмори сглатывает, пытается выпрямить спину.

– Далеко.

– Да уж, Эм, без балды, – Тони снова пристально его осматривает, так ничего и не поняв. – Я звонил. Куда только мог. Почему ты....

– Я знаю, что ты звонил, – пауза, и затем: – Прекращай это.

– Прекращать ч... – он запинается на полуслове. – Эмори, ты спятил? Ты... сваливаешь посреди ночи без всяких объяснений, исчезаешь на две недели, заставлял меня и всех вокруг теряться в догадках – а может, тебя, блин, машина сбила, или вообще пришил кто-нибудь, а может, ты лежишь в коме, или с моста спрыгнул – да откуда мне знать! – и ты еще удивляешься, что я тебе звонил? – Энтони смеется холодно и невесело. – Черт подери, Эм, я только и мог, что звонить.

– Ну, – Эмори сжимает челюсти, глубоко вдыхает через нос и отвечает чуть спокойнее: – Сам видишь, я не прыгал с моста. Так что вот. Убедился – теперь можешь идти домой, и перестань уже…

– Что? – Энтони собирается шагнуть вперед, но Эмори отшатывается, и он замирает, пытаясь взять себя в руки. – Что случилось?

– Ничего.

– Херня.

– Сам спросил.

– Это все херня, Эмори. Ничего? Да что ты вообще... Блин, да посмотри на себя. Ты же вот-вот грохнешься в обморок, ты пробрался в собственный дом, чтобы... черт, даже не знаю, зачем – спереть фамильное столовое серебро? Да? Тебе нужны деньги? Ты поэтому вернулся, Эмори. Тебе только это...

– Ты не знаешь, – резко перебивает Эмори. – Ты ни хрена не знаешь.

– Так расскажи мне.

Эмори открывает рот, собираясь что-то сказать, и тут же останавливается, берет себя в руки – замыкается, лицо становится непроницаемым.

– Хочешь знать, что случилось? Я пришел в себя, вот что.

– Думаешь, это так важно? – Энтони криво улыбается, хмурится заинтересованно. – Ни фига. Это значит – да пошло оно все, как я тогда и сказал. И так оно и есть до сих пор. Пришел в себя, образумился? Что за хрень, Эм? Посмотри на нас, бля... просто посмотри, – он указывает на Эмори, на себя, взмахивает рукой в воздухе, рисуя на ситуацию в целом. – Здравомыслие? Не в этом мире, блин, даже не в этой вселенной. Нет здравых мыслей. Есть только это, – он пожимает плечами, беспомощно фыркает, удивленный, как истово все это говорит: – слегка долбанутое, но...

Дата добавления: 2015-08-27