Нечаянные воспоминания на случай смерти 6 страница

Руки Энтони выскальзывают из карманов, безвольно свешиваются вдоль тела.

– Ты правда думаешь, что это возможно?

Но Эмори не отвечает. Лишь смотрит на Энтони, сжав зубы, явно раздираемый противоречивыми чувствами, поминутно отводя взгляд. Наконец вздыхает, коротко и тяжело, и поворачивается к двери.

– Пойду я домой, – и напоследок бросает на Энтони короткий нечитаемый взгляд. – Думаю, еще увидимся.

Тони смотрит, как Эмори звенит ключами, борется с чуть осевшей дверью, толкает ее плечом. Как переступает порог: спина напряжена, плечи приподняты – явно чувствуя затылком его взгляд.

Эмори исчезает за мутным дверным стеклом, расплывчатым цветным пятном поднимается по лестничной клетке. Тони несколько минут стоит в яростном оцепенении, чувствуя, как горькое чувство обиды закипает в желудке – и разрастается по мере того, как он вспоминает чувства, дни и жертвы, и пытается понять, что этот парень – этот парень! – так поступает, почему он так себя ведет, почему он такой глупый и упрямый – тот, кого он знает так давно, кого не знает совсем…

Не знает. Он не знает его. И Эмори прав, они не друзья, они ничего друг другу не должны... и тут гнев вскипает в крови, заставляя вспыхнуть под полуденным солнцем.

Он пинает урну и злится еще сильнее, когда та лишь вздрагивает в железном креплении. Матерится, пинает ее снова и шагает к мотоциклу. И не может его сходу завести – настолько неуклюжи и резки движения. Поэтому просто сидит некоторое время без движения, тяжело дыша.

– Да пошло оно все, – решает он и достает телефон. Арт отвечает хриплым и сонным голосом – явно разбуженный звонком. Как ни странно, именно этот факт заставляет Тони осознать, как же он соскучился по другу за эту неделю. Как ему хочется все вернуть. Жить без Эмори, без этих воспоминаний, гулять ночами и скучать на занятиях, и чтоб мама волновалась только о его здоровье, а не о психическом состоянии.

– Да приключилась тут одна фигня, - отвечает Энтони на вопрос, куда он, черт возьми, запропастился.

– Одна фигня? – доносится с другого конца сквозь шипение.

– Да. Но, – он поднимает глаза на здание, - все уже закончилось. Так что…

– Так что?

– Можно к тебе приехать? Потрындим и все такое. А можем…

– Конечно. Давай, – затем, после короткой паузы: – Тони, у тебя все в порядке? Ты какой-то…странный.

– Я в порядке, – отвечает он, берясь за руль. – Я еду, ага, – и нажимает отбой.

В горле стоит комок. Он заводит мотор, съезжая с тротуара на проезжую часть, сжимает зубы и надевает очки, часто моргая, будто от бьющего в лицо ветра.

***

Он знает, что «потрындеть и все такое» в случае с Артом означает порядочно надраться и признаться друг другу во всем, о чем собирались молчать до конца жизни. Знает, но забывает о том, какая у друга на самом деле ненормальная жизнь. И теперь сидит на диване в компании каких-то незнакомых личностей – хотя одна из них, определенно, их разносчик пиццы, все еще одетый в форменную одежду. Какой-то тип в грязной клетчатой рубашке, один из поляков, живущих по соседству. Тони моргает, сознание плывет в дыму от от чьих-то косяков.

В какой-то момент Арт присаживается на пол рядом с диваном и кладет голову на подлокотоник.

– Дружище, так ты расскажешь, что произошло?

– Это вряд ли, – бубнит Энтони, разглядывая потолок.

– Ладно, – сопя, кивает Арт. – Ну тебе хоть лучше?

– Намного, – он медленно растягивает губы в улыбке, и с этой секунды все как в тумане.

Когда они выходят из комнатушки Арта, на улице уже начинает темнеть, горизонт подергивается розовыми полосами, возвещая о приближении ночи. В округе есть несколько пабов, вот только у Тони нет денег. Впрочем, зачем нужны друзья, как не для того, чтобы поставить тебе кучу выпивки, вести громкие разговоры, оглушительно смеяться и хлопать по спине, уверяя, что: «Ты в порядке, дружище. Ты в полном порядке».

И все прекрасно. Вот зачем Энтони скучал, вот как надо было провести эту неделю. И Тони благодарен ему – другу, который понимает без слов, который не прикалывается с него, а просто слушает все, что Тони хочет ему сказать. Они знакомы не первый год, и давно не сомневаются друг в друге, давно способны вести разговор даже в шуме бара, любой разговор, о чем угодно – и это прекрасно. На улице, в ночном клубе, и даже когда Арт куда-то исчезает, а Энтони остается в баре, лениво оглядываясь вокруг – все замечательно.

Но затем Тони ловит взгляд темноволосого парня, что расслаблено покачивается под музыку у барной стойки, и все уже далеко не так замечательно. Потому что Энтони тоже задерживает на нем взгляд, чувствует прилив жара и возбуждения – и не может найти в себе сил встать и уйти, когда этот тип направляется к нему легкой походкой, скользя взглядом по его телу вниз, вверх, задерживаясь на шее. Подойдя он смотрит Тони в глаза и хрипло здоровается, тот молча кивает, не в состоянии отвести глаза. Парень высоковат, у него слишком широкие плечи, но волосы и глаза – как раз правильного цвета. Поэтому Энтони не отстраняется, когда парень приобнимает его за талию, касаясь пальцами поясницы, чуть тянет и шепчет:

– Пойдем.

И он идет, следует за темноволосым затылком сквозь мерцающий огнями ночной клуб. В туалете, в тесной, изрисованной маркером кабинке, парень опускается на колени и расстегивает ему штаны. Энтони наблюдает, вплетая пальцы в темные волосы карикатурно-интимным жестом, парень несколько раз проводит обслюнявленной рукой по его члену, а затем берет в рот. Энтони шипит, дергается, вслушивается во влажные чмокающие звуки поверх музыки техно. Если опустить ресницы, слегка затуманить зрение, то можно увидеть желаемое: правильный оттенок кожи, высокие скулы под шапкой темных волос и губы, крепко обхватившие его член и скользящие вверх-вниз. Энтони стонет, зажимает пряди в кулак и называет парня Мерлином, а тот и не возражает.

Потом Тони прижимает его к двери и целует, отчаянно и глубоко, желая узнать, на что это похоже. Засовывает руку парню в штаны, и ему даже не приходится особо стараться, и все хорошо… А потом он отстраняется и видит перед собой не то лицо, вываливается из кабинки – парень тащится следом, – и видит Арта у писсуаров. Тот коротко кивает, потом вздрагивает и хмурится, вглядываясь в застывшую парочку.

В попытке уйти от разговора Энтони проталкивается сквозь толпу и выходит из клуба, чувствуя себя больным и несчастным. Арт быстро догоняет, бежит следом, что-то громко крича, но Тони удается расслышать только злое:

–…значит как? Ты теперь педик? Просто в один прекрасным день взял и съебался, чтобы стать ебанным…

– А если и так – то что? – кричит Энтони в ответ, разворачиваясь и обнаружив Арта совсем рядом. – Может, я правда гребаный педик, и что? Чего ты хочешь, Арт? Подраться? Врезать мне по морде? Да? – он разводит руки в стороны, раскрывается: – Так давай! Давай же, бей!

Арт глядит в пьяном бешенстве, красное лицо искажено в каком-то невменяемом отвращении – но ничего не делает, только сжимает кулаки. Энтони смеется, шагает к нему вплотную и шипит прямо в лицо:

– Бей.

Арт прищуривается, но не отступает – вздергивает подбородок, кривит губы. Тогда Энтони обхватывает его лицо, жестко целует в пьяном эмоциональном раздрае. Но через секунду отталкивает так резко, будто бьет по лицу, медленно пятится, с вызовом глядя на застывшего друга. Разворачивается и, пошатываясь, исчезает в ночи.

День четвертый

По коридорам носятся слуги, паника на кухнях круто замешана на дыме и запахе готовящейся еды – и Мерлину недосуг замечать, что сегодня уже у Артура нет времени для него. Закончив разносить тяжелые, исходящие паром ведра по покоям гостей, Мерлин утирает пот со лба – и тут же какой-то повар сует ему в руки поднос с напитками для собравшейся в большом зале компании. Едва перевалило за полдень, гости недавно приехали и только закончили прогулку по замку. Мерлин заходит в зал – среди десятка других слуг с подносами еды и напитков, – и только тут вспоминает: «Ах да. Наследный принц». В желудке что-то сладко сжимается.

У высокого окна с витражами наследный принц беседует с сыном приезжего эрла – радостно-оживленный, явно в хорошем настроении, разве что слегка настороженный. С трудом сдерживая глупую улыбку, Мерлин пытается плавно приблизиться к ним, старается держать спину ровно и забыть, как пахнет после целого дня тяжких трудов. Сын эрла берет кубок с подноса, мазнув взглядом по Мерлину, а Артур старательно отводит глаза и сжимает губы, готовые дрогнуть во взволнованной полуулыбке.

Такое простое ощущение счастья, чуть глупое само по себе, но невозможно чудесное. Такое чувство, будто это не пройдет никогда – это безумное желание прыгать, дурачиться, корчить рожицы и устраивать пляски, и в то же время изображать полное спокойствие в присутствии Артура. Мерлин отходит, и Артур чуть застенчиво улыбается ему вслед. Сердце Мерлина сильно ударяется в ребра, он тоже расплывается в улыбке и тут же втягивает щеки, пытаясь ее скрыть – но ничего не может поделать ни с ней, ни с румянцем, заливающим щеки.

– Что с тобой такое? – спрашивает идущий рядом слуга. Мерлин глотает смех и пытается вернуть лицу обычное выражение, в буквальном смысле – обхватывает ладонями лицо и тянет уголки губ вниз.

В этот день он еще не раз видит Артура. В коридоре – когда проходит мимо и на ходу чуть касается пальцами запястья, лишь бы увидеть, как принц так забавно-грозно округлит глаза. В зале – когда помогает вносить пиршественные столы, и ребячески показывает ему язык, а потом чуть не плачет от сдерживаемого смеха, потому что Артур – стоящий рядом с отцом в полной королевского величия позе, сложив руки за спиной – на секунду скашивает глаза к кончику носа. Во дворе – когда катит тачку с мешками муки, а Артур как раз садится на коня. Из окна – на тренировочном поле, и напоследок – в покоях принца, когда помогает одеться на пир. Мерлин торопится, надо побыстрей возвращаться к слугам, но все равно на миг прижимается ближе и тихо ахает, когда Артур притягивает его к себе – и они замирают, прижавшиеся друг к другу, до смешного взволнованные. Мерлин держится за руки Артура, крепко обхватившие талию, и улыбается в миллиметре от его губ.

– Мне надо идти, – голос срывается, Мерлин отстраняется с нервным смешком и спешит вон из комнаты, прекрасно осознавая, как горят кончики ушей, чувствуя затылком теплый взгляд.

Начавшийся праздник навсегда запомнится им мешаниной красок, вина и секретов, до которых никому нет дела, кроме их обладателей, бредовыми, бессвязными разговорами, которые будут казаться важными годы спустя – когда никто уже не сможет вспомнить слов, – но сейчас служат лишь поводом заговорить, хоть как-то использовать голос. На пиру поют и танцуют, и Мерлин наблюдает за весельем со своего места у стены, а Артур – из своего кресла, на пиру наполняют чаши, и иногда с пира ускользают двое, и в укромном уголке Артур прижимается к прислонившемуся к стене Мерлину, и слышен приглушенный смех, и «Ш-ш, тише!», и «Сам тише!». Артур подносит к губам Мерлина кубок, понукая сделать глоток, и Мерлин делает глоток, и еще один, и Артур приподнимает чашу, пока та не соскальзывает с подбородка Мерлина, и тот смеется, забрызгиваясь вином. Артур фыркает, а потом медленно наклоняется и собирает губами капли с его шеи – слизывает винный потек от ключицы до подбородка мокрым и теплым языком, и, дойдя до рта – где вкус вина особенно насыщен, – скользит внутрь с тихим, голодным стоном. Возбуждение накатывает слишком быстро и слишком сильно, поцелуй становится глубоким и мокрым, они выгибаются и тихо стонут, когда ноги скользят между ног.

– Мне надо идти, – говорит Артур между поцелуями, вбирая в рот нижнюю губу Мерлина.

– Так иди, – улыбается Мерлин, вцепившись в его рубашку.

– Мне правда надо идти, – настаивает Артур и трется носом о его щеку.

– Так иди, – Мерлин тихо смеется и легонько толкает его в грудь. – Иди.

– Иду, – говорит Артур и целует его в губы.

– Идешь, – соглашается Мерлин и целует в ответ.

– Иду, – еще один поцелуй. – Прямо сейчас.

– Да.

– Сейчас.

– Сейчас.

Артур смотрит на его губы, потом поднимает взгляд – несчастный, ищущий сочувствия – и Мерлин толкает сильнее, поднимает бровь, произносит почти нараспев: «Иди-и!»

Артур отходит на два шага, оборачивается со слабым стоном, сдаваясь, и возвращается к Мерлину. Губы скользят, языки сплетаются, и слышно тихое: «Еще один. Всего один и я ухожу, всего… ладно, два, еще два и клянусь, я…»

На исходе ночи они уходят от летних костров, поддерживая друг друга за талию, оба навеселе. Но главная задача у них сейчас – не добраться до покоев Артура, а донести до спутника мысль, что они пьяные, только один вдрызг, а второй вполне даже сойдет за трезвого. Они шатаются, спотыкаются и сползают по стенам от смеха. В покоях Артура стараются побороть сонливость и даже умудряются обменяться парой невнятных фраз («Как день прошел?» - «Превосходно». – «Да?» - «Да». – «Да?» – «Конечно». – «Да?»), прежде чем бросают попытки поговорить и принимаются целоваться – может, чуть замедленно, чуть лениво, но это по-своему прекрасно, а пальцы, стремящиеся справиться со шнуровкой, кажутся онемевшими и слишком большими.

Разозлившись на неподатливую одежду, они разом решают, что лежа дело пойдет быстрее, и падают на кровать, сплетясь руками и ногами, скользят ладонями под край рубашки и за пояс штанов, выдыхая на ухо друг другу хриплое «давай же» и «снимай».

Артур откатывается в сторону, чтобы снять рубашку, но, не успев даже приподнять подол, в сонном изнеможении падает грудью на матрац. Мерлин неуклюже перелезает на него, угрожая все сделать сам, раз Артур не в состоянии, и выполняет свое обещание, тут же засыпая – губы прижаты к челюсти Артура, струйка слюны стекает на шею. Принц пытается протестовать целых две секунды, потом вполсилы отпихивает Мерлина – неудачно, – вздыхает, растекается по матрацу и засыпает. Рука так и остается лежать у Мерлина на пояснице.

***

Местная библиотека – с половину небольшого тренажерного зала размером, полы покрыты линолеумом, столы заимствованы из соседней школы, а половина полок посвящена детским книжкам и старым журналам. Поэтому Тони направляется в город, где библиотека занимает четыре этажа в огромном отреставрированном здании, а в холле есть кофейные автоматы и небольшой киоск. Здесь всегда полно народу, люди спускаются и поднимаются по лестнице, бродят по книжным рядам или шагают к столу администратора, горя возмущением, что в секции 4ВЕ нет книги, которая просто обязана там быть… Но стоит такая тишина, что даже в самые людные часы лишь шум машин за окном мешает забеспокоиться насчет проблем со слухом.

И Энтони, который в жизни своей прочел не больше трех книг вне школьной программы (два тома «Гарри Поттера» и любимую книжку «Девушки месяца» из «Плейбоя»), уже знаком со всем устройством второго этажа («История») – с полками, секциями и обозначениями. Он знает, каких статей ждет, какие нужные ему книги сейчас на руках, знаком с научными статьями, с произведениями Мари Французской и Лайамона. Половина из этих текстов едва понятна, из-за языка и отсылок, но чем больше он читает, тем больше крепнет уверенность, что все это неправда – что это придумано, притянуто за уши. Мысль бьется в голове, ясная и четкая, и он снова погружается в чтение – не делая заметок, не ища что-то конкретное, просто впитывая слова, ловя драгоценную связующую нить с чем-то, что нельзя отбросить… невозможно игнорировать. Он медленно читает, до него медленно доходит, он смущается, что для чтения наиболее сложных текстов держит под рукой словарь – но это необходимо и почему-то кажется важным.

Но чаще всего после пары часов чтения он засыпает над книгами. И потом снова играет наперегонки со временем с чашкой кофе в руках, ловит минуты отдыха, всю неделю сплетает их в недолгие часы. Их мало, но достаточно, чтобы не падать с ног – и он идет от библиотеки к автобусной остановке, от автобусной остановки в паб, затем в другой паб, в бар, в паб, на часик домой, игнорируя пачку писем, оставленных матерью на столе (из универа, из универа, из банка, от страховой, из универа), меняет рубашку или джинсы и снова уходит, бормоча: «Буду позже».

Пусть Арт злится, даже не разговаривает, но и без него хватает людей, которые по ночам тусят в городе, которым можно позвонить и спросить: «Ты занят?», и услышать в ответ: «Шутишь, что ли?». Людей, которым плевать, каким буйным он теперь становится после пары рюмок, как легко нарывается на драку, как спокойно предлагает «выйти поговорить», как пихает плечом, получает удар и сам бьет в ответ, как смеется, сползая по стене и облизывая разбитые в кровь губы. Людей, которым плевать, что временами он исчезает в туалетах или на вонючих задворках с незнакомыми парнями или темноволосыми девушками. Которым плевать, что он возвращается – если вообще возвращается – растерянный и виноватый, садится за липкий стол и прячет покрасневшее лицо в ладонях.

Но это ночью. Днем он сидит за столом у окна в маленький сад, в руках у него – засохший сэндвич из ларька, а перед глазами – строчки о Гвиневере, строчки об Утере и Моргане, о Мордреде и Артуре. «Обо мне, – с уверенностью думает он каждый раз. – И моей семье». И хотя истории часто противоречивы, а порой кажутся и вовсе глупыми или надуманными, но имена – правильные, вызывают правильные чувства, и в конце концов Тони понимает, что хочет быть там, а не здесь – подальше от этой жизни, вонючей одежды, болезненного синяка по глазом. Да и кто бы не захотел, кто бы смог оглянуться на свою жизнь, неважно, короткую или длинную, и сказать: «Нет, я не хотел бы быть принцем, королем, величайшим из всех, тем, в честь кого называют рестораны и парки развлечений, компании и брэнды – да все что угодно, все, что ассоциируется с добром и честью».

– Я волнуюсь, – тихо говорит мама, когда он сидит на диване и прижимает к лицу замороженную пиццу. Он не слышит, и она повторяет громче, резче: – Тони, – и еще раз: – Энтони. Энтони!

Энтони глядит на нее, моргая, в горле комок от осознания – не то имя он ожидал услышать, даже в собственных мыслях он перестал называть себя Энтони. Сглотнув, он переводит взгляд на потолок, а мать продолжает:

– Скажи, что я зря беспокоюсь, Энтони.

– Мам, у меня все нормально, – говорит он равнодушно.

Проходит несколько часов, он придвигается к шатенке в облегающей блузке и на вопрос об имени хрипло выдыхает: «Артур».

Она медленно и довольно улыбается. Может, ему лишь кажется, что на имя Тони (или даже Энтони) так не реагируют, может, он сам придумал эту разницу, потому что хочет ее чувствовать – но он продолжает игру, ему нравится эта роль, нравится быть для этой девушки Артуром, быть для этой ночи королем мертвой Англии. Он даже не собирается спрашивать имя девушки, так он увлечен собственной загадочностью, наслаждается ею, чуть не выставляет напоказ. «Артур», – она слегка тянет «р», будто пробуя имя на вкус, и тянет Тони за руку к выходу. «Артур», – уже на улице, уткнувшись в шею. «Артур» – в машине, упрятанной от огней города в темном закоулке.

– Артур, – на заднем сидении, руки терзают пуговицу на джинсах, блузка задрана до плеч, обнажая лифчик. – Артур, у тебя есть… что-нибудь?

Энтони поднимает голову от ее груди, дышит тяжело, пытается сообразить.

– Чт-то?

– Блин, – чуть выгибается, трется об него. – Есть у тебя с собой?..

Тони секунду растерянно смотрит ей в глаза.

– О. Бля. Нет, я думал… А у тебя разве…?

Она прикрывает глаза, убирает руку с ширинки, глубоко вдыхает, успокаиваясь.

– Нету. Блин. Ладно, смотри… на соседней улице есть магазин. Кажется, – она легонько отталкивает его и поправляет блузку. – Я надеюсь. У тебя же есть деньги? – отвечает на молчаливый кивок долгим взглядом и мягко спихивает его с себя, приговаривая: – Иди же! – маленькие руки прижимают его к спинке сиденья, открывая дверцу. – И поторопись, ага?

И он торопится, полураздетый и заведенный до предела, найти презервативы в этом паршивом районе. На дворе глубокая ночь, он пытается вспомнить дорогу, ищет магазин, но находит лишь маленькое казино и ларек с кебабами. В итоге цепляется к бородатому бомжу с собакой, предлагает пятерку за помощь в поисках, даже пытается объяснить, что ищет:

– Послушай, братан, у меня там девушка в машине, красивая девушка, ждет, пока… Мне надо найти где-то эти гребаные резинки, а то… Слышь, братан, помоги, ты ж знаешь, как это бывает, ну, не могу я вернуться с пустыми руками …

До нужного места пять минут ходьбы – Тони практически переходит на бег. Лампы дневного света в магазине слепят глаза, тихонько жужжат над головой. Тони идет по вымытому до блеска полу, ведет пальцем по полкам – будто пересчитывает товары, убеждается, что заметил их все, не пропустил искомое, не соображая, что рядом с консервами или чипсами презервативов не найти. Затянувшиеся поиски начинают раздражать, он ищет взглядом кого-нибудь в оранжевой форме – под цвет вывески магазина – и быстро находит у стеллажа с молочными продуктами. Работник сортирует пакеты с молоком по дате выпуска – залежавшиеся вперед, свежие – вглубь полки. Тони шагает к нему, ероша волосы, зовет:

– Эй, приятель, у вас есть…

И умолкает. Широко распахнутыми глазами, не шевелясь и не произнося ни звука, на него смотрит Эмори.

Они не виделись несколько недель.

Сердце разом подпрыгивает куда-то к горлу, мешает дышать, на коже выступает холодный пот, как при лихорадке – и все из-за этого парня. От одного его вида Тони тихо заболевает, и надо бежать, вырваться из этого магазина, и плевать на девчонку, на резинки – гребаные презервативы, да кому они вообще на хрен…

– Где тут у вас презервативы? – говорит он в итоге, стараясь выровнять голос, спрятать дрожь, выпрямляет спину, твердя про себя: «Меня не должно это парить».

Эмори – чуть уставший, но в общем живой и здоровый – молчит, не сводя с Тони глаз, изучает его лицо без всякого раздражения или гнева и вдруг произносит, нахмурившись:

– Дерьмово выглядишь.

Кровь бросается в голову, с губ мгновенно срывается:

– Иди на хуй.

Эмори, кажется, даже не замечает мата, прикипев взглядом к синяку на скуле Тони. Поднимает руку, почти бездумно, будто для них обоих это нормально – успокаивающе коснуться кончиками пальцев ушибленного места. Но Энтони не может оставаться спокойным, уже сама близость этого парня для него сильнейший раздражитель, и, коротко втянув воздух сквозь зубы, он хватает Эмори за запястье, резко останавливая его руку.

Внимание Эмори тут же переключается – он с легким удивлением смотрит Тони в глаза и вырывается из его хватки, чуть раздувая ноздри. Энони следит за медленно опускающейся рукой, стискивает зубы – желваки играют под кожей, – сжимает кулаки.

Эмори вздыхает – неглубоко, напряженно – и резко качает головой, словно выражая осуждение.

– Идем, – он кивает в сторону выхода и ждет, что Тони пойдет следом.

Но тот не двигается с места. Стоит, застыв как камень, и просто смотрит. Он не хочет опять страдать, он не позволит Эмори снова взять верх – чтобы тот потом вдруг опять передумал и разом все оборвал. Он решил и не сдвинется с места, он подождет, а потом уйдет с достоинством – или с тем, что от него осталось, – и больше ни за что...

Эмори тянется к нему, берет за руку. И Энтони понимает, что все его благие намерения не стоят ломаного гроша, что все его решения и связные мысли рассыпаются от прикосновения замерзшей от холодных пакетов ладони, от мягкого нажима длинных пальцев. Его слегка подташнивает, ему хочет вырваться и очень хочется поддаться – и он злится из-за прошедших одиноких недель (хотя он не был один), из-за отказа (хотя нельзя сказать, что тот был не оправдан), из-за того, что злится вообще, злится на себя и свою беспомощность.

Хотя может и лучше, что у него сейчас особо нет выбора, что он движется помимо собственной воли. Да, это смешно – как быстро он пытается придвинуться к Эмори, стоит им выйти на улицу, льнет, как щенок, и, сделав лишь пару шагов во влажной темноте улицы, переплетает их пальцы, все рукой прижимается к руке Эмори. Тот не подает виду, что заметил, смотрит прямо вперед – терпит, позволяет. Тони бесится, но не отпускает его руки, лишь сильнее стискивает пальцы и всю дорогу поглядывает с молчаливым вызовом.

У дома Эмори высвобождается из хватки, чтобы достать ключи. Пустая рука Энтони неуклюже повисает, и какое-то мгновение он не может сообразить, что делал с ней раньше, куда девал или для чего еще она нужна, как не держать другую руку.

Они молчат, когда Эмори толкает плечом входную дверь. Молча едут в лифте, молча выходят в холл, молча переступают порог квартиры. Эмори нарочито спокойно проходит внутрь, кидает ключи на стол, снимает рабочую куртку, падает на матрац, как сделал бы в любой другой день, как будто ему все равно, что Тони стоит в дверях, скрестив руки на груди в защитном жесте, и взволнованно оглядывается по сторонам.

Здесь все по-прежнему. Кухня... стол... матрац... белые стены с парочкой постеров. Телевизор. Не за что зацепиться взглядом.

Эмори глядит на него со своего места на матраце, откидывает голову на подушку и рассматривает Энтони совершенно бесстрастно, без единого слова. Чувствуя паническое желание хоть что-то сделать, хоть как-то изобразить контроль за ситуацией, Тони поворачивает на кухню, бездумно крутит кран над раковиной, наобум открывает и закрывает дверцы шкафчиков. Потом замирает и бросает взгляд на Эмори:

– Ты не похож на него, – отводит глаза, беспокойно царапает ногтем шов на джинсах. – Чтоб ты знал. Совсем не похож.

Эмори приподнимается на локтях, смотрит на Энтони слегка вопросительно.

– У него были разные вещи, – продолжает Энтони, – такие… разные.

Фыркнув, Эмори плюхается обратно на матрац и бормочет:

– У меня тоже много чего есть.

– Нет, нету. У тебя... Я не знаю, как сказать... Он их создавал. Вечно делал таких... маленьких деревянных птичек. Расставлял по полкам. У него были разные вещи.

Эмори вскидывает на него взгляд и смеется:

– О, он их не делал.

Пальцы на джинсах замирают. Тони выпрямляется и замирает, чувствуя новую волну гнева, и пристально смотрит на Эмори. Но тот попросту игнорирует разъяренный взгляд и продолжает, неопределенно махнув рукой:

- Ага. Это было – ну, заклинание, - он чуть улыбается и добавляет: – Просто, когда он их тебе показывал, у тебя всякий раз было такое дурацкое выражение лица… Поэтому я вроде как притворялся, что... – и вдруг запинается, улыбка слетает с лица. – Он, он притворялся. Они, не… Я хотел сказать – они... Он... Черт...

Энтони продолжает стоять неподвижно. Гнев стихает при виде ужаса во взгляде Эмори – тот явно пытается отогнать какую-то мысль, краснеет от внезапного воспоминания. Энтони следит глазами за румянцем, стекающим за ворот рубашки, за легким глянцем летнего пота на коже, под губой, на висках, и может точно сказать, какой он соленый на вкус, как ощущается на губах, шепчущих что-то прямо в скулу.

Наверное, все это написано у него на лице, потому что когда он ловит устремленный на него взгляд и смотрит в ответ, шок в глазах Эмори уступает место чему-то другому, столь же искреннему, пусть и непонятному до конца – но Эмори сглатывает, быстро и часто дышит через нос, и ошибиться невозможно.

Энтони выплевывает хриплое «твою мать» и шагает к матрацу, сбрасывая куртку. Эмори наблюдает за ним распахнутыми потемневшими глазами и не пытается убежать, когда Энтони падает коленями на край матраца. Тони тянется, обхватывает Эмори под коленями и тянет... подтаскивает к себе по скомканной простыне.

Медленно подвигается выше, склоняется над ним, все еще придерживая под колени – ни один не отводит взгляд, – а потом скользит ладонями под закатанные штанины мешковатых шорт, по дрожащим мускулам ног. Проводит большими пальцами по внутренней стороне бедер, так глубоко, как может добраться, и у Эмори перехватывает дыхание. Снова резко тянет, притягивает ближе, опускается между раздвинутых ног. Ладони выскальзывают из-под шорт, поднимаются к груди Эмори, небрежно сминая футболку. Эмори чуть выгибается под его руками, дышит часто и отрывисто, а Тони, кусая губы, продолжает двигаться вверх, накрывает ладонями закинутые за голову руки, сжимает хватку вокруг запястий, давит на них своих весом, заставляя Эмори выгнуться, запрокинуть голову, обнажить горло с хриплым «о боже».

Дата добавления: 2015-08-27