Он потянулся рукой под подушку, играя холодной, родной никелирашкой. Истинно двухлетний несмышленыш! Не тяжеловата ли в таком случае и малая игрушенция?
Но двухлетняя рука все тянулась, тянулась, вытягивалась. пока не стала цепкой рукой Тимофея Саввича, а потом и хваткой ручищей Саввы Васильевича. Славно быть прародж лучше сразу стать двухлетком Саввой Саввичем!
ть невтерпеж, и совсем нахально тянется к виску. Нет, пониже, к груди...
...рука полковника Крачковского, затянутого в парадный жандармский мундир...
...рукав английского смокинга, без сомнения принадлежащий избалованному евреенку Красину
...ручка в белой-белой, артистически изящной перчатке, знавшая и наголо все извилины его грешного тела
... золоченый придворный рукавище, из которого кукишем высовывались позолоченные же рога
...
...вишнево-тяжелым старообрядческим обшлагом
... всем скопом последнюю игрушку отбирают или?
... или?
Единожды. Хватит и одного раза.
Гав!
Пади-и!
Полковник Крачковский, проезжавший как раз мимо «Царского отеля», ничего не знал.
Доктор Николай Николаевич Селивановский, пребывавший за стенкой, выстрела не слышал.
Леониду Красину было не до того — возвратившись с лондонского партийного съезда, он витийствовал по российским градам и весям.
Маша собиралась с Пешковым в Америку, думая о том, как получить теперь, через адвокатов, завещанные сто тысяч рублей. На революцию, на революцию! Разве женские потребности — не суть той же развеселой р-революции?!
Бывшая присучальщицa, ставшая вдруг богатой вдовой, разве не заслужила чести из купчих сразу превратиться в генеральшу и сиятельную жену московского градоначальника, барона Рейнбота? Вот только траур закончится, только соблюсти необходимые приличия.
А Савве Тимофеевичу. одному из четверых. разве не приятно пребывать на лучшем старообрядческом Рогожком кладбище, рядом с отцом и дедом? Полеживать, полеживать на уработавшемся хребте. Да подумывать, подумывать. как повеселее возродиться лет через сто. Иль через двести, уж как придется?
Единая морозовская душа, находящая пристанище то в одном, то в другом бренном теле.
Не так ли?
Да будет так!
Глава 5. Последнее сказание
«Правление Никольской мануфактуры "Савва Морозов, сын и компания" с глубоким прискорбием извещает о кончине незабвенного своего директора Саввы Тимофеевича Морозова, скончавшегося в Канне на Французской Ривьере 13 мая сего года. Панихиды по усопшему будут совершаться в правлении мануфактуры ежедневно».
— Да-да, мои незабвенные сослуживцы. В том смысле, что забыть вас нельзя и на том свете. Помните не такое уж давнее наше заседание? Я просил вас одобрить мой проект фабрично-заводских реформ. Будь по-моему, обращение к старой лисе Витте имело бы совершенно иной эффект. Вполне возможно, не пришлось бы вам тратиться на устройство панихиды.
«Совет старейшин Общества любителей верховой езды в Москве извещает о кончине глубокоуважаемого своего президента Саввы Тимофеевича Морозова».
— А вот это — искренне. Благодарю вас, господа лошадники, за память. С одной только
поправкой: я вовсе не кончился, я лишь свалился в глубинное ущелье. Настолько бездонное, что мой кабардинец не может выбраться. Но ведь быть того не может! Даже из такой бездони вынесет меня наверх. Ибо верую в переселение душ. этак лет через двести-триста прискачу к вам снова на своем лихом кабардинце!
«О причинах неожиданной смерти мануфактур-советника Саввы Тимофеевича Морозова, известного цветущим здоровьем, вчера много говорили в различных общественных кружках столицы и преимущественно в купеческих, где известие было получено еще утром».
— Да когда же и говорить о смерти, как не за утренним кофе? Купец просыпается рано. Не проспите Россию, господа!
«...Савва Тимофеевич умер от болезни сердца, и полагают, что эта болезнь развилась на почве сильного нервного потрясения, полученного покойным. Рассказывают, что на фабриках Никольской мануфактуры началось рабочее движение чисто экономического характера, вызванное соображениями о необходимости сократить рабочий день, увеличить заработную плату и пр. Движение это носило совершенно мирный характер и выражалось, главным образом, в мирных переговорах администрации с рабочими. С. Т. Морозову как главному директору-распорядителю товарищества пришлось принять ближайшее участие в этих переговорах как с рабочими, так и с администрацией фабрик. Все это сильно расстроило Савву Тимофеевича, и он, нравственно потрясенный, уехал в Москву. Врачи констатировали сильное нервное расстройство и посоветовали путешествие за границу. Не прожив за границей и месяца, Савва Тимофеевич скончался. Сердце не выдержало.»
ье говорила: «Слабенько сердечко у Саввушки оказалось, и от малых передряг лопнуло.» Ах, старая грешница! Да как ему не лопнуть, если пуля насквозь прошила? Радуйтесь, дражайшие родичи. Савва теперь не помешает хозяйничать на фабриках — истинно, как в базарной купеческой лавке. О, лицемеры!.. Говорите уж проще: отступнику и изменщ
«Тяжелое общее нервное расстройство, внезапно наступившее состояние аффекта.»
— И эти бездушные слова принадлежат доктору Селивановскому? Жандармскому доктору. Ибо я давно был под тайным надзором полиции. Еще вопрос — кто нажал спусковой крючок. Сам я не помню этого.
«29 сего мая на Рогожском кладбище состоялись похороны известного московского миллионера, промышленного и общественного деятеля Саввы Тимофеевича Морозова, скончавшегося в Канне. По полученным мною из вполне достоверного источника сведеньям, покойный Савва Морозов находился в близких отношениях с Максимом Горьким, который эксплуатировал средства Морозова для революционных целей. Незадолго до выезда из Москвы Морозов поссорился с Горьким, и в Канны к нему по поручению Горького приезжал один из московских революционеров, а также революционеры из Женевы, шантажировавшие покойного, который к тому времени был психически расстроен».
Жаль, подкузьмил барон Рейнбот, севший в его кресло. Дела житейские! Барону, за какие- то провинности отлученному от свиты государя, никак нельзя оставаться без чинов. Погуще, погуще пустить пыль в глаза новоявленной супружнице! После траура он лихо обвенчался с моей Зинулей-Зиновеей, дал подножку графу Шувалову. и стал наследником всех моих дач, дворцов и поместий. Вдвойне жалко, что и этот градоначальник вскоре проворовался, под суд угодил. Да, барон, ты жулик с Хитрова рынка? Утешает только, что у Зиновеи хватило ума выгнать вон такого муженька. Горжусь тобой, далекая присучальщица, горжусь. Как присучила барона, так и отсучила…»
«… Он попался в Москве. Чтобы не делать скандала, полицейская власть предложила ему уехать за границу. Там он окончательно попал в сети революционеров и кончил самоубийством».
— Граф Сергей Юльевич? Вы, как всегда, правы. Только уж не надо припечатывать мой гроб каленой министерской печатью!
«Дядюшка, дядюшка, я не верю в ваше самоубийство! Даже когда вас со всей купеческой пышностью провожали на кладбище — не верил. Меня, разумеется, ко гробу не подпускали, но разве это отдаляло мою любовь к вам? Я плелся в хвосте процессии, в пыли, зареванный, и думал: — "Пушками бы размести всю эту ханжескую толпу!" Громадными венками, как стогами сена, завалили вашу жизнь, дядюшка. Не браунингами — пушками против них.»
— Ах, Николаша, Николаша. Насчет пушек — накаркал ты. Не пройдет и полугода, как в метальном декабре всю твою фабрику, все ее метровые стены, именно пушками с Киевско удавят в крысином тюремном застенке. Не плачь, мой дорогой революць- онер! Даже на нашем, вечном, свете. как ты не плакал и на том свете, земном! Знаешь, племяш? Не прошвырнуться ли нам к цыганам? Право, их витает немало и по здешним, грешным закоулкам. А насчет венков ты прав — не надо, не надо, племяш.
«От Максима Горького и Марии Андреевой.»
— Гм. Белые лилии. как в подвенечном наряде? В который уж раз, бывшая супружница статского советника Желябужского? Для тебя что белое, что красное — все едино!
«Покорнейше прошу Вас выдать полученные по страховому полису покойного Саввы Тимофеевича Морозова сто тысяч рублей для передачи Леониду Борисовичу Красину».
— Вот это, любвеобильная Мария Федоровна, уже по-деловому. Вполне в духе мной же порекомендованного сожителя. На эти денежки — пусть сильнее грянет буря, да? Смотрите только, как бы не смела она и вас. Лет через сто я объявлюсь снова и проверю. По-купечески, лично.
«Проверь и меня, Саввушка, проверь. Но разве я мало плакала на твоих похоронах? Из Канн проклятых тебя провожала, при гробе. Дубовый гроб, вечный, да еще положили его втного легиона, пока дал разрешение на вызов тебя в Россию. Сам знаешь французов — им бы даже в этот момент бабу за бока. А русские — они что, лучше? Ты представить не мам знаешь. Спасибо, барон Рейнбот на себя хлопоты взял.»
— Ах, барон, барон! Ценю ваши хлопоты, ценю. Вы ведь тогда еще не были московским градоначальником? Год прошел, целый год, пока вас высочайше утвердили. И это при богатой вдове, которая честно целый годок, как полагается, блюла траур. Не всякий мужик выдержит, не всякий. Браво, барон, браво! Ты сама знаешь, Зинуля: я большой пересмеш пребывал, прежде чем я надоумился свое глупое сердчишко прошить пулей! Не всякому такое терпение дано. О тебе, Зинуля, что сказать? Из вечности своей я каюсь: земная жизнь меня делами — и делишками, делишками! — окаянно замотала, не до тебя было. Деток, как случай ночной выпадал, производили на свет, а то и было отцовское, да велика ли беда. Не бедную графинюшку нашел — истинную купчиху, не стыдись этого звания. Да и с хорошим приданым. С детками готовыми и с капиталами, с которых добрейшая моя матушка сняла арест. Из своей нынешней вечности яито радовался: входит моя Зинoвeя — присучальщицa в полной роскоши в высший свет — как тебе во все наши годы мнилось. Твой блеск и меня маленько освещает. Темнота вечности — уже и не темнота, а поиск светлого выхода в новое земное бытие. Одна забота — в ко кормила — поила. Хоть и градоначальник московский, а был нищ и гол. Не оттого ли и на воровство потянуло? К казне и взяткам? Как ни обласкан был царем, а суда ему, пройдохе, избежать ведь не удалось, да? Слишком уж хрупко хватал. Не видела ты, Зинаидушка, не чувствовала генеральскую хватку? Вовсе не смеюсь, что и с ним тебе, Зиновея-Зинаида, пожить не удалось. Поверь, горжусь: славно ты воровского барона вытурила из наших дач, дворцов и поместий! Даже в Горках, которые я напоследок завел на реке Пахре и которые потом облюбовал Ульяшкин-Ленин, барону барским ленинцем пожить не довелось. Сказано же — проворовался. Ату его, ату! А тебе — моя улыбка, Зиновея, правшайся хоть тем, что в потомстве твоем обретусь. Может, и такую — сякую мануфактуришку новую сгоношу? Нельзя России без морозовских мануфактур. Может, и новую какую Зиновею заведу. чтоб на тебя ликом походила. Нельзя Владимирской земле без новых Зиновей, хотя и стыдятся они своего древнего имени. Но, чу! Труба архангела зовет. Иисус Праведный призывает меня, грешника, на суд вечности. А что может быть краше моей обретенной вечности? Только земная, грешная, жизнь. К ней стремлюсь. На нее уповаю.
See more books in http://www.e-reading.link
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |