Книппер — Чехову:
«… Если бы ты знал, какой фурор произвела твоя телеграмма! Я, по правде сказать, думала, что ты не согласишься, и потому была поражена сильно. Савва так и прыгал от восторга. Удружил ты им».
Морозов — Чехову:
«Переговорив с Владимиром Ивановичем и Ольгой Леонардовной, я решился обратиться к Вам.»
Книппер — Чехову:
«Вечером играла "Дядю Вайю", а йотом ездила на пирушку нашу на Божедомку и там пробыла до четвертого часу. Я веселилась, т. е. бесилась, как бывало в 15 лет. Из «генералов» никого не было, только Морозов, который был мил и очень прост. Все дурачились и бесились, просто и хорошо, хохотали, пели».
Вишневский — Чехову:
«Сейчас еду наказывать Морозова — покупать форменную тужурку для третьего акта».
Книппер — Чехову:
«Сегодня было заседание начальства по поводу распределения ролей в "Вишневом саду". Влад. Ив. приехал в театр сильно взволнованный. Константин Сергеевич говорил ему все время об упадке театра, Морозов поддакивал. Это было страшно гадко, т. к. купец только и ждет, чтобы поссорились Алексеев с Немировичем».
Немирович — Чехову:
«"Морозовщина" за кулисами портит нервы, но надо терпеть. Во всяком театре кто- нибудь должен портить нервы. В казенных — чиновники, министр, здесь — Морозов. Последнего легче обезвредить.
Роли розданы. Я присоединился к авторскому распределению. Морозов дуется, но бог с ним! Подуется, подуется — и перестанет».
Левитан — Чехову (о брате Саввы — Сергее):
«На днях был в имении миллионера Морозова: дом, как Ватикан, лакеи в белых пикейных жилетах с золотыми цепями на животах, мебель безвкусная, вина от Леве, у хозяина никакого выражения в лице — и я сбежал».
Вот так с легкостью необыкновенной судили о семействе Морозовых, хотя многие кормились за их счет. А Левитан к тому же и жил в их доме, под поручительством братьев Морозовых по Большому Трехсвятительскому переулку. Старшему брату содержание этих ходивших по Москве писем с удовольствием передавали. Под бесконечные просьбы и поручительства на всевозможных визитках — в том числе и на визитках Ольги Книппер и Марии Чеховой. А старший брат, узнав от брата очередную пакость, лишь горько посетовал:
— Вот Расея! Сколько ни делай добра, все равно останешься Кит Китычем. Расее Стенька Разин нужен, разбойник.
Но Чехов?
Савва Тимофеевич прощал ему многое, если не все. Чего другим никогда бы не простил.
«Ветер, прохладно, но очень, очень хорошо. Все время сижу на палубе и гляжу на берега. Солнечно».
Чехов писал письмо своей Книппер, когда постучали в дверь, отделявшую эту часть палубы. Знакомые шаги. Морозов.
— Покорнейше прошу в нашу компанию, Антон Павлович. Солнышко выглянуло, ветер стих.
— Сей минут, Савва Тимофеевич.
Кама была ему знакома еще по путешествию на остров Сахалин. Но сейчас компания была другая, веселая. Вместе с Морозовым во Всеволодо-Вильву ехали два добродушных немца.
Чехов сносно владел немецким, Морозов тоже — говорили на языке гостей. Но как перевести добрым немцам название пристани: «Пьяный Бор?» Дословный перевод ничего не давал. Даже литератор Чехов оказался в затруднении. Тогда Морозов сказал:
— Если сможете вы завтра встать в пять часов утра, то поймете суть названия.
— О, гут, гут, — залопотали немцы. — Мы встаем рано. Мы привыкли работать.
у? Разумеется, другу Морозова.
Пять часов!
Они и спать не ложились. Верхняя палуба, где было несколько гостевых кают, превратилась в отделение «Славянского базара». Покачивало, конечно, но разве под утро в «Славянских базарах» не укачивает?
разве таких? Морозову вот в два часа ночи рыбу удить захотелось, а Чехову, прирожденному рыбаку, никак нельзя было отказаться. Он кутался в пальто и с ужасом наблюдал, как по одному лишь слову Морозова рейсовый пароход становится на якорь и капитан приходит с извинением:
— Если качка будет мешать, еще якорей добавим.
За удильщиками таскали подносы с самой отменной севрюжиной и осетриной, а им, вишь, своей рыбки захотелось! Никто не замечал, как зябнет писатель, — тот лишь глубже втягивал голову в воротник, поднятый уже до полей летней шляпы.
— Антон Павлович, хотите пари? Сейчас будет клевать самая лучшая на Каме севрюга!
— Да хоть бы окунишко.
— Окунишко мал для таких славных рыбаков!
— Мал, — подтверждал и капитан, отбегая в темноту и шепчась с матросами.
Чехов похмыкивал, усердно хлестал в темноте удилищем. Севрюга им клевать будет! Тоже спьяну? Несмотря на ночной сиверок, его забавляло это неурочное игрище. Да под ртуда и неслось, выпирало к почетным гостям, как из бочки:
Как стерляг — стервяг
По реке плывет —
Кому в рот пыхнет,
Кому в жопу лягнет!..
Морозов хохотал:
— Эк как у нас! Стервяг!
Чехов в воротник пальто похмыкивал:
— Да не шелеспер. стерляжкин, мать его, сын!.. Глядите, что тащится?
— Никак утопленник? Тяжеловато, Савва Тимофеевич.
— И у меня, Антон Павлович, чиж — жело!..
Под крики матросов, набежавших с сачками, они заботали по бортам крепкими удилищами. Да и песнопения помогали. От усердия и волнения даже шляпа свалилась с головы Чехова — унесло бы в Каму, не подхвати матросы сачками. Он мало что понимал, по опыту чувствуя, что на крючке бьется рыбина. Да какая!
Из трюмной бочки уже народ повылезал, ликуя и подсказывая:
— Да таш-ши ее, таш-ши!
— Ведь уйдет такая орясина!
ри морские.
Чехов уже и слов не находил, от смеха задыхался кашлем:
— Знать, выпил много. кх-кх. знать мерещится.
— Не мерещится, Антон Павлович. Проиграли вы пари! Повар! Где повар?
— Проигрыш ваш жарить! Под ваше же шампанское!
— Да что он, о самом себе вообразил?
— Не сомом, а как приказано было: стервядкой. Дур-рак!
— Сам дурак. Чего кричишь? Велено было тихо.
Но какая уж тишина после всего этого? Получаса не прошло, как подали свежую стерлядочку.
— С уловом, Антон Павлович! — кричал взбудораженный и счастливый Морозов.
Кому, как не ему, пришла мысль о лукавой ночной рыбалке.
Пароход уже тронулся, но теперь и немцы кричали:
— Майн гот, живая рыба!
— Русский писатель ловит такую. такую!..
Название рыбы они позабыли, только разводили полными руками, восхищаясь величиной ночной добычи.
Но Чехов свою рыбу не ел. На вопрос Морозова — что за рыба? — грустно отвечал:
Нет, он положительно портил послерыбацкое настроение. Даже поддержанное дружным смехом воспоминание о пристани «Пьяный Бор» не сгладило впечатление. Морозов как мог выкручивался перед гостями. А чего лучше — увести разговор в литературные дебри в присутствии такого писателя! Но Чехов на эту ночь был неисправим.
— «Пьяный Бор»? Это примерно как у Горького: «Море смеялось». Переведите нашим немцам. Я не могу. От лукавого это.
— Но, Антон Павлович, такой он человек.
— Вот именно — такой. Ни слова в простоте. Интересно, как бы он сказал: пьянка до пяти часов утра?
— Он бы просто пил, — обиделся Морозов за Горького.
Компания могла совсем расстроиться, но к рассвету, сверху ли, снизу ли, прикатил на легком пароходике пароходчик Мешков. Разумеется, опять стопорили машину, бросали якорь. Но даже он, ухарь-уралец, подивился:
— Да у вас хоть святых выноси! Что вы делали всю ночь?
— Рыбу ловили, стерлядочку, вишь, — вяло рапортовал Морозов.
— Оно и видно. У меня этим камским шуточкам научились?
Все, кроме Чехова, лежали на диванах, кто где свалился. Ведь и всякого другого встречающего народу вместе с пароходчиком набралось. Шутки стали совсем солеными. Немцы силились своими затуманенными мозгами одолеть русские шуточки, но ничего у них не получалось. Только одно на два голоса:
— Майн гот... опять шнапс!..
— Шнапс... майн гот!..
Трудно перегружались от пароходной вольготности в железнодорожные тесные купе, которые никак всех встречающих-провожающих не вмещали. Морозову иногда казалось: зря он совратил Чехова на эту поездку. Кашляет и кашляет, хотя самый разгар лета. И сам стесняется, что таскает за собой дурацкую фарфоровую плевательницу. О господи!
Где было Савве Морозову понять щепетильность и привередливость Чехова, собиравшегося в поездку, как на тот свет. Он даже в Ялту сестре Маше писал:
«Вышли мне поскорее посылкой плевательницу, новые платки и три-четыре воротничка. У меня много таких воротничков».
Даже рисунок своих любимых воротничков приложил.
Все предусмотрел доктор Чехов. Не мог только предусмотреть своего здоровья.
орогого гостя. И этот колючий, усталый с дороги гость — с вопросом ехидным:
— А в колокола звонить будут?
год да бывал здесь. Все зависело от того, как идут краски. Если хорошо, так можно и до лета обождать, а если плохо — пыли по уральскому снегу. Это теперь благодать — есть железная дорога, а раньше, зимними обозами? Красильную фабрику не остановишь. И коль дрянные краски — и все остальное дрянь. Под мусор, выходит, выращивали хлопок в далеком Туркестане, мусором шло постельное и другое полотно, ситчик для пьяных баб только и годился. Нет, завод пермский Савваще с той поры, как отца убеждал: «Родитель, не от дури же я по химической части иду. Копейки, что я в Англии да в Германии потрачу, золотыми рублями обернутся».
Но Чехов, Чехов?..
Давний студенческий приятель, так и не раскрывший перед ним душу. Да и здоровье, здоровье доктора, который сам уберечься не мог. Истинно извергом чувствовал себя Савва Морозов при осмотре цехов химического завода. В спертом, ядовитом воздухе у Чехова начался тяжелый приступ кашля. Таскать за собой знаменитую фарфоровую плевательницу он не мог и беспрестанно менял платки. Сквозь их мягкий батист прорывалось:
— Как врач, скажу. работать по двенадцать часов тут невозможно. Да, хозяин.
Это сильно задело Морозова. Отстав немного от своей свиты, он поманил к себе управляющего:
— Вот что, Трифон Ильич, со следующего месяца сократи рабочий день. До девяти часов!
Управляющий опешил, но понял: хозяин не шутит.
— Будет сделано, Савва Тимофеевич. Убытки ваши, если говорить.
— Мои убытки. Молчи.
Ближе к вечеру начался званый обед. Конечно, сам же Морозов и заказывал. Пермские купчики-голубчики понаехали, пароходчик Мешков дела свои речные бросил, разгуляться решил. С ближайших приисков и заводов считали своей обязанностью приветствовать дорогих гостей. Орава страждущих пермяков!
Хорошо, что погода баловала. Ведь никакой зал не вместил бы такой именитой орды. Именье при заводе знатное, но не Спиридоньевка московская, конечно. В саду, под роскошными уральскими лиственницами, раскинули столы — этак сажень в тридцать. Гулять так гулять, по-уральски!
тые сюртуки, тугие крахмальные манишки. Не видно под скатертями столов, но, может, кто и в новомодных резиновых галошах? Вот молодец пароходчик Мешков — сюртук так весело на сторону швырнул, что кредитки из кармана веером по ветру полетели. Ему что: жеребячье гы-гы!.. Хороший мужик Мешков. Тоже с волжско-камских берегов, из старообрядцев, но из молодых, поклоны в молельне бить не будет — разве что вот так, за столом, уже и без галстука, в залитой вином манишке:
— Наше нижайшее драгому Савве Тимофеевичу! — лбом увесистым до стола. — Нашим немецким друзьям — гутен таг, гутен таг! — Поскромнее, но тоже гулко стукнулся лбом. — Лучшему и величайшему писателю Антону Павловичу Чехову! Где Антон Павлович!
Народ тут был деловой, книжки только расходно-приходные читали. Почти не обращали внимания на высокого, бледного, застенчивого господина в пенсне. Разве что голоса:
— Доктор, что ль, Саввушкин?
— Да, пожалуй, что и личный доктор.
— Ишь его, Морозов наш как царь-государь ездит! Со свитой непременной.
— Даже с немцами!
Немцы тоже на жаре водку хлестали. О купцах и говорить нечего. Да и заводские служащие — рады, что были приглашены хозяином. Где же и попить-поесть, как не за хозяйским столом? Тем более что хозяин подбадривал:
— Ешьте-кушайте! Кто там еще не пьян?
— Да доктор разве что.
— Не нравится, вишь, ему!
и:
— Говоришь, доктор? А говорили еще — и писатель?
— А как же Савве без писателя!
! Знай наших!
— Знаем, а как же. Самое клятое дело — бумаги. Сколько чиновников вокруг них кормится. Хоть в Перми! Хоть в Москве! Хоть и в Петербурге!
Савва Морозов, тароватый хозяин, видел, что Чехов знай одними глазами посмеивается, слушая такие похвальбы в свой адрес. То доктор, а то вот и письмоводитель — возьми их, пермяков!
Столы ломились от рыб метровых, от поросяток цельнозажаренных, от птицы таежной и всякой, а Чехов ел только уху да воду минеральную пил.
Морозов раньше оповестил, чтобы новое здание школы к приезду Чехова готовили и чтобы табличку прибили: «Народная школа имени писателя А. П. Чехова». Но когда на друдями пришпандорена к стене, а как залезть на высоченный фундамент, сотворенный из многопудовых валунов? То ли позабыли, то ли не успели. Морозов — знай наших! — поле речь управляющего, которому Морозов подсказывал, что говорить. Тот более или менее исправно все озвучил, но тут уж Чехов подпортил, сказав в ответ:
Оживился Чехов только уже поздним вечером, когда ему в беседку внесли лампу и он остался один.
А последующие дни и вовсе рассеяли туман официальных встреч, то бишь купеческих пьянок.
— Да что вы, Савва Тимофеевич! Что может быть лучше такой вот рыбалки?
— Без них, пьяненьких. Право, прекрасное занятие — окунишки. Вроде тихого помешательства, говорю как доктор. Главное, думать ни о чем не надо. Славно!
Савва Морозов подловил его на слове:
— Как вернемся, прошу ко мне на Истру. Путешествие близкое, неутомительное. Конечно, река поменьше, — он широким жестом окинул широченную Каму, — ной на Истре клюет. А не будет клевать — ребятишек в воду запущу: пускай вам на крючок шелесперов насаживают.
— Да ведь, поди, опять губу раздерут?
— Не раздерут, они у меня ученые. Истинные шелесперы!
Савва Морозов щеголял тем, что читывал, читывал студенческого, вечно закрывавшего душу приятеля. Но мог бы и без щегольства: времени мало оставалось, хотя до книжек, особенно дареных, добирался. До Горького, Андреева, Скитальца, ну, и само собой, до Антона Павловича. Тем более, что милая Книппер, полузаброшенная, полунесчастная, полуодинокая жена о выходе всех книг со скрытой грустью говорила:
— Антон Павлович опять счастливо разродился.
Она вздрогнула как под плетью:
— Да, все думаю: если бы у меня был полунемчик, получехончик.
— Так в чем же дело, славная Ольга?
На дальнейшую откровенность она, конечно, не шла.
Но здесь, при взгляде на сидящего с удочкой приятеля, — когда все гости который уже день окрестных баб по кустам валяли, — объяснений не требовалось. Разве что запоздалое покаяние: «Я, конечно, по сравнению с ним никчемный человек. но избави меня бог от его участи!»
Бог избавлял. Савва Морозов убегал от неприкаянно сидящего на берегу приятеля и присоединялся к валявшимся по кустам пермякам. Ловили они не рыбок бескровных — рыбин вполне полнокровных, в отменную длину и толщину.
Урал, он хилых не любил.
Глава 2. Революцьонный племяш
Восковыми изваяниями тянулись к небу оснеженные деревья роскошного Новинского бульвара. Ни души. Все как вымерло. Даже не верилось, что днем тут свистели по- разбойт мануфактур Морозовских, так еще и знаменитая мебельная фабрика Павла Александровича Шмита. На воротах ее золотой аркой даже в ночи светилась вывеска: «Поставщик двора Его Императорского Величества». Казалось, какое это отношение имеет к широко раскинувшемуся клану Морозовых?
Ан нет!
Под немецкой фамилией и здесь прижился старообрядческий дух. Одна из четырех ветвей Саввы Васильевича Морозова. Викулычи! Ибо рижский немец взял в жены, и не без дальнего прицела, Веру Викуловну Морозову, а она через своих братьев связана со всем остальным, могучим древом.
Мебельная фабрика была основана в 1817 году — почти в одно время с Никольской мануфактурой, но долго влачила жалкое существование, пока выходцы из Риги — Матвей и его сын Александр — не додумались женить сынка Павла на Веруньке Морозовой. Как уж протестантская семья породнилась с семьей старообрядческой, о том никто в колокола, а после ненужного выкидыша шмитовское семя пошло. Николай, Екатерина, Лиза, Алексей. Может, и дальше бы продолжалось, да неугомонный Шмит надорвался на морозовских капиталах, ну, и к своему протестантскому богу ушел. А его старообрядческая вдова молилась в домашней молельне о своих не доросших до взрослости чадах: «Господи Истый! Доведи сыновей до мужества, дочек несчастных до счастливого замужества.»
Право, шагая в ночи по Новинскому бульвару, именно это и слышал Савва Морозов.
Вера Викуловна приходилась ему двоюродной сестрой, стало быть, старший сын Николаша, наследник всего шмитовского дела, двоюродный племянник?
Нет, родной. По складу души, что ли?
В ночи Савва Тимофеевич чертыхался истинно по-морозовски. Какой наследник, черти его университетские иобери! Оставленный богу на поруки на девятнадцатом году, при малолетних сестрах и совсем уж несмышленыше братике, при впавшей в покаянную мольбу матери, он на естественный факультет поступил, самый никудышный. В прекрасной отцовской усадьбе, в невиданных по Москве оранжереях сеет рожь да пшеничку! Голод, вишь, по России. Если постараться, так выведенная в этих оранжереях ржица будет расти, как крапива многолетняя. Не пахать, не сеять — жни да корми голодных.
В душе Савва Морозов и себя маленько малахольным считал, но не до такой же степени? Ну, можно раздать личные деньги рабочим, можно опекать сынка состарившейся студенческой простушки, ставшей революцьонеркой, можно бросать деньги артистам и артисточкам, будто мало по Москве копеечных шлюх, но не крапиву же в оранжереях выращивать! В то время как бесхозную фабрику пытаются растащить во все стороны.
Хитрый немец и умирая остался немцем, если бы придурочный Николаша и захотел взять фабрику в свои руки, так по завещанию отца не имел права раньше двадцати одного года сделать это — законно вступить во владение. Живи на проценты с капиталов, при опекуне, который знай набивает свой карман.
ца.
Была у него с вечера орда артистов, да многие и сейчас остались на диванах: обе Машеньки — Чехова да Андреева, даже Олюшка Книппер, которую тоска смертная одолевала старым копателем денег и наговорил всем грубостей, а Ольге — так, наверное, и глупостей. Любил он Антона Павловича, может, не меньше ее, да понимал всю нелепость их семейной жизни. Потому и сказанул: «Раз уж так. закажите кому- нибудь — для себя, для себя! — маленького немчика». После этого бежать пришлось от слез.
А внизу, как армейский барабан, гремел барон Рейнбот:
— Да что у вас за жизнь — на два этажа?!
Почти то же самое по смыслу. Вверху — милейшие артисты, внизу — глупейший великосветский бал. Зинаиде Григорьевне очень хотелось, чтобы в ее гостиной толкались графья, князья и такие неотесанные бароны.
Вот четвертый недавно родился, которого опять же Саввушкой назвали, и она, наверстывая упущенных полгода, отплясывала с вислоухими дегенератами. «Уж не подать ли на развод?..»
Кажется, Большой Девятинский переулок? Стало быть, и глыбы большие. Чуть не прибило. Переулок как веревка висельника: узкий, извилистый, куда едва шею просунешь, уже не думая о ногах. По сторонам мещанские домишки, лезут к Горбатому мосту, который и выводит на Пресню. Домишки пьяно шатаются под вьюгой, заборы по плечи замело, на са
Здесь селились не только бедные мещане, но и рабочие Прохоровской мануфактуры и соседней фабрики Шмита. Грязные газовые фонари светили лишь с вечера, а на ночь московские власти их тушили. Не велики баре!
Поэтому чуждо высился в роскошном зимнем саду, ярчайше освещенном, двухэтажный каменный особняк в бозе протестантском почившего Шмита. Близехонько от мещанского Горбатого моста. Надо отдать должное Шмиту: любил быть всегда при фабрике, при деле. «Не то что некий Морозов! — подумалось о себе. — Мотается по белу свету и везде сует свой ненужный нос!»
Савва Тимофеевич поднялся на вершину Горбатого моста, закурил. Здесь было ветрено. Снег. Вьюга. Но поверх низких домишек открывалась панорама Москвы. Ближе к центруим домом, с вылезшей обочь пожарной каланчой, тоже подсвеченной, и Пресненской полицейской частью при ней.
Отсюда дремучим заснеженным лесом казался Новинский бульвар, выделялась лишь церковь девяти мучеников, да мрачный силуэт женской городской тюрьмы. А как повернешься по ветру, спасая фукающую папироску, сразу за излучиной Москвы-реки предстанет милейший Шехтель. Ну, не он сам, конечно, а строящийся по его проекту Брянский вокзал. Временами прорывается паровозный гудок со стороны недостроенного вокзала, да стучат колотушки сторожей у металлических складов Берга. Что там тащить — громадные переплеты, предназначенные для перекрытий вокзала?
Видимо, он долго сидел на одной из тумб, нелепо вбитых по сторонам Горбатого моста. Его смутные раздумья прервал окрик городового:
— Чего расселся? Сидеть не положено.
— А жить — положено?
Таких сложных вопросов полицейская башка решить не могла. В воздухе замахала неизменная «селедка», и по осклизлому горбу моста полез сам «селедочник». Не вставая с тумбы, Морозов стрельнул окурком в ту сторону, а вытащенному браунингу крикнул:
— Догоняй, брат!
Стрелком он был хорошим, но целился не в окурок — в «селедку». Звякнуло по металлу. Ошарашенный крик:
— Нападе-е!..
Сейчас свистеть, конечно, начнет.
— Служивый, выпить хочешь?
— Никак Савва Тимофеевич над стариком куражится?
Городовой повертел бумажку и удостоверился в ней так же, как и в хозяине бумажки.
— Да разве можно столько?
— Можно, отец. Трактиры тут есть?
— Для нас всегда имеются, — с достоинством ответствовал еще не пришедший в себя блюститель ночного порядка.
— Ну, так и погрейся там. А я тоже пойду.
— К девочкам, Савва Тимофеевич?
— К ним, проклятым!
Опираясь на «селедку», счастливый блюститель сполз с оледенелого горба и крикнул снизу:
— Как захочется пострелять, приходите сюда, Савва Тимофеевич!
— Непременно приду, служивый.
Они разошлись так же внезапно и незримо, как и встретились. Уже без приключений дошел Морозов до особняка Шмита.
несколько сторожей с бесполезными колотушками. Морозов толкнул одного из них:
— Заприте ворота, олухи.
Пока они соображали спьяну да спросонья, он прошел на второй этаж. Еще с улицы приметил, что у племянника светится окно.
Николаша чурался огромных московских апартаментов, отдав их матери, сестрам, братишке и многочисленной, еще не разогнанной прислуге. Комната его была невелика, в двческой тужурке. Перед ним возвышались стопки книг. В вазах стояли сухие снопики ржи и пшеницы.
— Растет ли крапивная пшеничка?
Дядюшка вошел так тихо, что Николай вздрогнул, когда рука легла на плечо.
— Какими судьбами, милейший дядюшка?
— Да вот зашел сторожей твоих погонять. Чтоб ворота хоть запирали.
Ему самому было радостно от радости племянника. Отсюда и подначки:
— Опять Дарвин, Тимирязев, Брэм?
— Да как же без них жить, дядюшка?
— Все правильно, но не забудь моего старого учителя Менделеева. Ко всему прочему, он ведь нынешнюю, истинную, водочку изобрел. А то раньше петровский горлодер жрали! Бр-р!.. Холодюга на улице! У тебя, трезвенник, ничего согревающего нет?
— Для дядюшки всегда найдется.
— Негусто для миллионера.
— Какие миллионы, дядюшка! Фабрика стоит, кредиторы рвут на части, живу на то, что дедушка оставил.
Дедушка — это Викула Морозов, который перед смертью, в 1894 году, поделил одну из четырех морозовских ветвей, то есть свои фабрики и капиталы, между сыновьями, не забыв и внука — Николая Шмита. Разумеется, и от отца немало осталось, но тут делилось уже на пять частей: жене-вдове, сыновьям да дочкам. Да и условие: Николаша мог вступить во владение только по достижению двадцати одного года. А он не о мебели грезил — отцовские овощные оранжереи под пшеничку да ржицу приспособлял.
— Ну что ж, посмотрим твою крапивку? — выпив и закусив, благодушно поднялся дядюшка.
Племянник повел его во двор. Сторожа, разумеется, спали у печки сладким сном. Морозов нешуточно разбудил их пинками, это подействовало — побежали всей гурьбой закрывать ворота.
— Нет, мы третье поколение Морозовых. — скрипя сапогами по заснеженным дорожкам огромного сада, вдруг начал свое, давнее, не такой уж и грозный дядюшка. — То скупердяйничаем, то всяким бездельникам потакаем. Сами же и гоним народ в революцию. Да-да, племянничек, — метнул он на Николая строгий взгляд. — Глаз у меня наметанный. Думаешь, не заметил твои революцьонные писульки обочь с Дарвином и Тимирязевым?
Племянник смутился, но скрывать не стал:
— Я,
Теперь смутился давно уже немолодой студиоз Савва Морозов:
— Хуже того, и сейчас вытворяю! А зачем? Для чего? Сам не знаю. Не знаю, племянничек!
Он был рад, что от этих морозных вьюг и разговоров попали в летний рай. В огромной, хорошо освещенной оранжерее жарко топились печи, от которых тянулись нагревательные трубы. И сторож не спал, погромыхивал кочергой. Видно было, что здесь, в отличие от бесхозяйного дома и бесхозяйной же фабрики, есть хозяин. Под его уже осмысленной рукой на ровных квадратиках, где в былые годы помидорчики да огурчики росли, колосилась ржица, острилась в колосья пшеничка.
— А где же крапивка, племяш? — не унимался дядюшка.
И племянник не обижался:
— Крапивку я по весне соберу на дворе, а лучше того — на рабочих задворках. Щи с голодухи варят.
В противоречие себе, дядюшке нравилось сочувствие к голодному люду.
На руки к Николаше и в самом деле вскочила мартышка. Тут был и небольшой зверинец. Все, как и положено истинному естественнику. Вот возьми ты его, мебельщика Шмита! Чего ждать от такого наследника! Чтобы не пуститься опять в разговоры о третьем, потерянном, поколении, он вдруг круто, как и всегда, переменил тему:
— Э, где наша не пропадала! Поедем к цыганам!
Николаша с ужасом посмотрел на дядюшку. Но тот не унимался:
— Телефон, надеюсь, есть в вашем доме? Чтобы мне не топать, тишком пробеги сам и вызови моего кучера. Да чтобы парой, парой! Беги, — уже всерьез подтолкнул племянника.
Николаша едва ли понимал, что затевает дядюшка в четвертом часу утра, но сбегал, и любимый Матюшка вскоре со свистом подкатил к воротам. Он даже не спросил куда? — знал своего необузданного, в отличие от рысаков, хозяина. Единственное, попенял:
Шинелька у Николаши была никудышная. Но дядюшка по-свойски рассудил:
— Да разве там на шинельки смотрят? На кошелек.
Морозовская лихая пара с тем же разбойничьим свистом вынеслась на Горбатый мост. Зазевавшийся, полупьяный городовой еле успел отскочить к ограждающей тумбе, где и восстал со своей «селедкой» наголо. Истинно, статуя! Приветствуя его, Савва Морозов опять чиркнул из браунинга по этой доброй полицейской железке. Раз пьян полицейский старикан, значит, денежка его не пропала даром.
У цыган как у цыган. С появлением Саввы Морозова уже уснувшее под утро царство зашевелилось и встрепенулось. Правда, еще ползали кое-где под столами и меж диванов совсем уработавшиеся гуляки. Но женского люда вовсе не виделось, да и мужской остался лишь стариковской дряхлости. Кто пел и плясал, теперь отсыпались в дальних комнатах.
Эва, ночная работушка!
Уже подумалось, что и не соберется народ цыганский. Савву Морозова здесь уважали, но ведь всему свое время. Зимний рассвет за окнами поднимался — песни ему!
Он не любил «златые», бывшие у всех на устах места. Если случалось взбрендить, как вот сегодня, так катил в любимые Сокольники, в дачную глушь, на четвертую линию, ужеей столичной жизни не видать, а здесь вроде как на виду и при деле. Савва Морозов знал здешние порядки. Выскочившему с поклоном полусонному хозяину — тут уж истинному цыгану — он доверительно похлопал по плечу:
— Не лутошись, Балобано. Малыми силами обойдемся, а?
— Как скажешь, Савва Тимофеевич. Само собой, Зарема?
— Само собой. Но и эту новую, евреечку. Имя ее забыл.
— Да чтобы в глаза не бросалось, мы ее Палашей назвали.
— Ну и прекрасно. Видишь, Балобано, я с племянничком? Как не угостить?
— Как не угостить, Савва Тимофеевич! Распрекраснейший племянничек. Позвольте распорядиться?
Савва Тимофеевич кивнул, а зардевшемуся Николаше попенял:
— Да как же, дядюшка? — начал было Николаша, но в дверь уже чинной чередой входили хозяйка, с подносом, сам Балобано и проснувшаяся Зарема. Следом Палаша черноокая и длиннокосая. Она мало чем отличалась от цыган: смуглота, восточная кровь и алость совсем еще юных губ притягивали взгляд. Пока Балобано выталкивал последних четвероногих гуляк, хозяйка быстро раскинула висевшую на локте скатерку и поставила поднос. Зарема без лишних слов вспрыгнула на колени Савве Тимофеевичу, а Палаша остановилась в церемонном поклоне.
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |