— Я не писарь, я искатель жизни, — был замысловатый ответ.
— Ого! Нашел?
— Пока что бессмыслицу. Стреляться пришлось, оттого и покашливаю, ваше степенство.
Колючий он был, этот стрельщик. Верно, не по возрасту кашлял.
— Иди ко мне в конторщики. Ты ж грамотный?
— Так, самоучкой, но ничего, пишу. Благодарствую за честь, в конторщики не пойду. Вроде начал выбиваться в люди.
— Люди, говоришь?.. — прислушался Савва Тимофеевич. — Догадываюсь, что за люд нас нагоняет?
Вначале колоколец под соснами затрепыхался, потом рослый сытый коняга, потом и Бугров во всей своей красе.
Газетчик-провожатый, сидевший с вожжами, отвернул в раздавшиеся сосны, а догоняла дальше распоряжался:
— Домой, в город. Еще зашибешь нашего председателя! Ко мне пересаживайся, Савва Тимофеевич, — иза него все решил. — Я как раз туда, куда и тебе надоть. Не боишься?
— И то пересяду. Не пужай, Николай Александрович, — перепрыгнул в его коляску. — А ты, мил-друг, зайди в гостиницу к моей жене, передай, что по делам задерживаюсь.
Бугров кнутом огрел своего конягу, и тот вихрем закружил меж сосен, бока повозки, впрочем, не ломая.
— Вижу, конь дорогу знает?
— Как не знать, его копытами натоптана. Других копыт здесь не бывало. Ты вот только на извозчичьей кляче заломил. Что, рысаков жалко?
— Как купцу свое добро не жалеть.
— Не купец ты — краснобай, Савва Тимофеевич.
— Да ведь и байки вашему брату не помешают.
— А ты уж и не нашего братства?
Савве Тимофеевичу не хотелось на это отвечать, да ведь приехали.
времени скотный двор — оттуда хрюканье, мычанье неслось. Из центрального сруба поднималась башенка, крест старообрядческий на ней. Остановив лошадь, Бугров истово помолился.
В дверях появилась черная и лицом, и одеждой старуха; лицо ее говорило, что пожито- попито на этом свете, слава богу. Кланяясь, космами ступеньку крыльца мела. К ручке, лучше сказать ручище, Бугрова припала:
— Благодетель ты наш. Приехал. Детки! — Тщедушное тело зов послало приказной, командирский.
И сейчас же за спиной ее выстроились с десяток девчушек, от десяти до пятнадцати лет, не старше. Бугров каждую ласково приобнял, а последнюю, самую старшую, своей ручищей и по щекам потрепал, говоря:
— Дозреваешь, Зиновея?
Савва Тимофеевич не мог сдержать улыбки, слыша старообрядческое имечко своей жены. Бугров истолковал это по-своему:
— Ага, и гостю нашему нравится! Скажи Агнеске, чтоб пошустрее самовар ставила. А вы, девки, гостинцы из повозки тащите. А, жопястые! — пришлепывал каждую.
Тут существовал некий хозяйский ритуал. Девчушки шустро вернулись в дом и встали в рядок перед столом. Видно было, что счет Бугров держал верный: каждой досталось. Да и стульев за длинным столом по тому же счету; когда Бугров сел в красном торце, под иконами, и усадил обочь гостя, все свои места заняли. Одно лишь пустовало.
— Не замерзла там у самовара Агнюшка? — На старуху, хлопотавшую с угощеньем, Бугров поднял суровый взгляд.
Старуха кинулась было к кухонным дверям, но встречь ей уже самовар пыхтел. До позолоты начищенный, двухведерный. Поэтому и сама Агнесса не сразу предстала. Савва Тимофеевич потупился, пока она присаживалась на уготованное ей место. Прихлопнув и гостя по спине, Бугров по-хозяйски посмеялся:
— Кто не дозрел, а кто и перезрел уже, поди?
С того времени, как Савва Тимофеевич не видел свою студенческую подругу, она сильно пополнела. Да и выпивала, наверное. Когда девчушки, по знаку старухи вскочив, пропели молитву и снова уселись, Бугров стал разливать из темного графина наливку — и первую чару Агнессе протянул:
— Показывай пример, голуба.
Она не заставила себя упрашивать.
— За здравие ваше, благодетель! — не дожидаясь мужчин, метнула питье в благостно раскрывшийся рот.
Бугров покачал округлой мордовской головой:
Зиновея знала свое место, по другую руку Бугрова была усажена. Несмотря на всю несообразность этого застолья, Савву Тимофеевича любопытство разбирало: неуж ее чере
Похабный смысл этого полускита-полуборделя был очевиден. Бугров и не скрывал своего намерения. После третьего возлияния Зиновее вполовинку налил:
— Испей, да постельку мне, младая голуба, постели. Да помягче, чем начальница твоя стелет.
Взгляд был брошен в сторону Агнессы, и та вспылила:
— Отстелилась уже я!
— Ну-ну, — не стал ее донимать Бугров, просто налил еще себе, полнее, и пошел за улопотавшей в одну из боковых горниц Зиновеей. Уже в дверях обернулся: — А ты гостю- то нашему дорогому тоже постели. Да послаще, послаще, дура!
Сразу же и старуха, не присаживавшаяся к столу, в сени вышла. Плотны, плотны двери, и все же в ответ мужские голоса пробились:
— Неча учить!
— Свое дело знаем.
Вести душеспасительную беседу со студенческой подружкой Савве Тимофеевичу расхотелось. О чем тут толковать? Он попросил:
— В самом деле, постели мне где ни есть.
Агнесса вернулась не скоро, и тоже после хриплых голосов в сенях:
— И ты учить?
— Иль не на службе мы?..
Как бы оглаживая усталую грудь, Савва нащупал во внутреннем кармане сюртука холодноватый бугор браунинга. Кто его знает, может, и в дырочку какую за ним присматривают.
Игрушку эту, отнюдь не шуточную, купил еще по приезде в Нижний. Город вольный, город разбойничий. Мало свои, так от Каспия и персы разные на торги поднимаются. Бережен
выспаться. Когда вернулась Агнесса, с удовольствием за ней поспешил, по дороге повинившись:
— И сама пристроилась, все верно. Вполне по моей судьбе.
— Во всяком случае, я еще числа до двадцатого пробуду в Нижнем, если что надо, найдешь меня.
— Найду, — ответила Агнесса тем тоном, что ясно было: и не подумает искать.
Савва Тимофеевич встал со свежего, хорошо взбитого сенника и подошел к окну. С чего бы это? Тоже попусту подумалось, но рука нашарила створку окна. Срубы кондовые, а окно снабжено новомодными шпингалетами, которые не во всякой и городской квартире есть. Будто здешним ночлежникам по нужде вставать через окно приходилось. Чего не апутал.
Свеча, правда, имелась, но он задул ее сразу, как ушла Агнесса; спать хотелось, а простыни были свежие, как и сам сенник, подушка набита мягчайшим пухом. Но вот же, не спалось. Что за напасть — пужливость! Он даже вздрогнул от писклявого взвизга, хотя дело обычное — сове покушать зайчатинки захотелось. А может, и не от того: разлапистая пятерня и на темном фоне высветилась, еловой лапищей скребанула. Да ельник все же далековато, да и не будет пришепеткой ругаться:
— Кой черт! Стерва Агнеска окошко, видно, заперла.
Какие уж тут сны! Савва Тимофеевич оделся и присел на лавку, стоящую против дверей. Вот дела! В азиатском золоченом вертепе бухарского эмира ночевал безбоязненно, а в лесных хоромах своего же брата-купца ночь в сапогах проводит, сиднем сидя.
Напрасно сетовал: недолго и посиделось. В глухих переходах послышались хоть и потаенные, но тяжелые шаги. Не стоило сомневаться, что все дверные петли в этом вертепе, не бухарском, а нашенском, по указке хозяина хорошо смазывались; при всем многолюдстве за весь вечер ни единого скрипа не послышалось. И теперь только по взмаху воздушной волны и угадалось: ага, уже в притворе.
В небольшой комнате слишком гулко отдался окрик браунинга, а потом и человечье:
— В брюхо, кажись.
Дверь уже сама с испугом, со стуком захлопнулась. Поволоклось-потащилось по тем же переходам в обратную сторону, затухая. В скором времени — и открыто — торопливый топоток, женский:
— Жив ли ты, Саввушка?!
— Жив! — Злым смехом отделался, дулом браунинга приподнимая шпингалет. — Спасибо за гостеприимство!
Что отвечали — уже не слушал.
Та же злость и на дорогу с незнакомых задворий вывела. Эк, дурень! Занесла же нелегкая в эти дебри!
— Погоди, Савва Тимофеевич. Подвезу и обратно. Меня не послушался?..
Темно, а чуялось, как скалился развеселый газетчик.
— Прозяб я в этом окаянном лесу. Самое время выпить.
Чего уж там, выпили, сидя на мягко потрухивающем сене. Лошадиную голову нечего было вожжами морочить. Животина лучше людей разбирала дорогу.
А неделю спустя Савва Тимофеевич Морозов и Николай Александрович Бугров как ни в чем не бывало стояли в воротах Нижегородской промышленной выставки, под роскошной триумфальной аркой. От нее к подъездной дороге вел широкий красный ковер. По бокам ковра цвели изумительно свежие розы — пунцовые, обливанно белые и сизовато-темные; расположены они были так переливчато, что с нагорья открывался вид на российский флаг, слегка продуваемый ветром. Цветы, конечно, с низовий Волги привезли скорым пароходом. В дубовых кадках, обложенных льдом. Просторные ледники были по всей Волге, в глубочайших погребах, иначе что делать с рыбой? Конечно, и рыбы всякой понавез
— Ах, милые, я ничего такого не видывала, даже бывая в Крыму!
— Говорят, из Персии?
— Говорят, эмир бухарский прислал?
— Да он здесь ведь, в свите государя!
— Что у него, услужителей нет?
Среди этих женских прихотливых лепестков и голосок Зинаиды Григорьевны опадал:
— Ах, не оплошал бы мой Савва Тимофеевич!..
Савва Тимофеевич досуже любовался женой, по праву вставшей в первый ряд. Нет, не зря было столько хлопот с нарядами, женскими прическами и причиндалами! Даже среди первостатейных дам она выделялась. Супружница вездесущего Витте по сравнению с ней выглядела сероватой утицей. Может, прошиб пройдоха Витте, умыкая за двадцать тысяч жену проигравшегося неудачника?.. Ехидничая, он забывал, что и сам точно так же умыкнул свою Зинулю. да еще от родича, такого же игрока!
Топтаться под триумфальной аркой по ковру тоже не самое лучшее дело. От волнения и злости не только разные мысли — нервная зевота забирала. А Бугров еще подначивал:
— Никак по бардачкам погуляли, Савва Тимофеевич? Нижний — город разгульный. Эк нас всех!..
— Да ив лесах заволжских, кажись, неплохо гуляется?
Округлое мордовское лицо Бугрова выражало одно несмываемо-застывшее благодушие:
— В леса-ах!.. Прошу не забывать дорогу, Савва Тимофеевич.
— Да уж не забуду, Николай Александрович.
— Во-во. Я рад, что так пондравилось. У нас ведь и блядство — не в блядство!
Расхаживающий взад-вперед Витте строго было заметил:
— Вы хоть при государе это не ляпните!
— А что, государь — уж и не мужик?
Улучив момент, когда Витте всей своей мощью напер на него, Бугров бесцеремонно похлопал по выпиравшему животу:
Витте в гневе отошел в сторонку, бросив Морозову:
Внешне он был спокоен и выглядел истинным молодцом. Фрак на нем, сшитый по такому случаю, сидел безукоризненно. Галстук в меру жестковат, но шею не давил. Белые перчатки как литые на тугих пальцах. Туфли отливали лучшим опойковым хромом. Над головой покудесничал парикмахер, слегка припушив и пригладив бриолином вызывающе ершистые волосы. Перед государем не пристало ершиться. Он отдавал себе отчет, что не только же о своей чести заботится — о чести и достоинстве всего промышленного купечества, которое поручило мануфактур-советнику Морозову возглавить их внушительную делегацию и преподнести хлеб-соль.
Хлеб этот купеческий уютно расположился на золотом блюде, рядом с серебряной солонкой, и прикрыт был до времени шито-осеребренной салфеткой, а все это сооружение покоилось на резном ореховом столике. Руки онемеют, если час держать под тревожным взглядом Витте. При соленых шуточках своего брюхастого помощника:
— Выпендриваешься? А твой сраный провожатый тебя же воровским воеводой и обозвал!
— Не воровским, купеческим, — поправил его Савва Тимофеевич, зыркнув на отдаленно маячившего газетчика: ближе его не подпускали, под полицейским надзором находился.
— Воровской ли, купеческий ли — все едино, — не унимался Бугров. — Сам знаешь, без воровства в купеческом деле нельзя.
В самом деле, «Нижегородский листок» только что напечатал статью под названием «Купеческий воевода». Одна подпись чего стоит: Горький! Горьковато и пропечатал, ехидненько — вот босяк! Но, странное дело, неприязни к нему Савва Морозов не чувствовал.
Говоря о роли купечества, он в главари именно Морозова и выдвигал. Воевода? Пускай и так. Что значат без него все эти смазные сапоги, хотя сверху и подсвеченные сюртуками, даже галстуками? При галстуке ведь и Бугров был, место которому на каторге. Шутки его злы и корявы. Купеческий да и воровской.
Первое Савва Морозов принимал, а второе ненавидел. Он бы на шаг не подпустил Бугрова ко всей этой царской показухе, но Витте настоял: как можно без Бугрова! Первый нижегородский промышленник. Купцы не поймут нас с тобой, Савва Тимофеевич. Не ломи, как воевода. Я,
Как по его словам, и грянули колокола. На всех близлежащих колокольнях смотровые были поставлены. Нельзя, чтоб государь, как простой смертный, внезапно появился. Нет, он должен шествовать-шествовать, уважаемый Савва Тимофеевич! Гляди, гляди в оба. Витте — главный министр, а загодя приехал, чтоб встречу достойную устроить. Савва Морозов — главнейший промышленник, но ведь придется покланяться? Он напрасно не тормошил, но знак вовремя дал: пока! Делаем, как с тобой уговорились.
людом встал. Спиной чувствовал, как позади ужимисто и уважительно склоняется купеческая рать. Николай II шествовал под руку с государыней. Огромным хвостом вилась за ним свита, в добрую сотню мундиров, фраков и роскошнейших дамских платьев. Свиту возглавляли великий князь Сергей Александрович и приехавший на торжества великий эмир бухарский. Было от чего вздрогнуть и неробкому купеческому воеводе. А ну как сошвырнут его с какой
Вот эта насмешка и помогла ему проделать все должным образом. Помогло и сознание своей нелепейшей позы: нижайший поклон, да с блюдом на вытянутых руках. Потом выпрямиться до полупоклона и внятным, громким голосом сказать:
— Ваше императорское величество! Позвольте от московского, петербургского, нижегородского и всего российского промышленного купечества вер но подданнически преподнести вам нашу хлеб-соль и пригласить на Всероссийскую промышленную выставку как благодатный знак вашего счастливого царствования!
Прошло всего два месяца со времени кровавой Ходынки, и «счастливое царствование» можно было толковать по-разному. Но позади государя толпились истинные царедворцы, их больше занимали места возле хлебного блюда, нежели смысл речей. Лишь Витте взглядом погрозил, беря дальнейшую церемонию в свои руки. Ему предстояло показать государю все последние достижения отечественной промышленности.
Савва Морозов дело свое сделал и, отступив немного в сторону, терпеливо ожидал, теперь всего лишь с легким полупоклоном, пока вся свита приобщится к заветной солонке. Без этого нельзя было пройти в павильоны выставки. Мало государь, так и эмир бухарский, и Ли-Хун-Чжан, второе лицо после богдыхана, тоже приехавший на коронацию, ма
Сам Витте метался, разрываясь между свитой государя и женским отставшим хвостиком. Там неприкаянно суетилась его женушка, не зная, куда ступить своей восточной ножкой, — вперед или назад? Дело в том, что она не была представлена ни государю, ни его венценосной половине, а дамы чтили женскую субординацию. Вот так — супруга мануфактур-советника Морозова щебетала на специально уготованной скамье с великой княгиней Елизаветой Федоровной — по праву родной сестры императрицы та могла и манкировать своими свитскими обязанностями, а супруга министра финансов лишь издали улыбалась сидящим на скамье. Она
о рогоносца!.. Так еще и жидовкой она оказалась».
Венценосный Геркулес знал о смерти его первой жены и неизбежности вторичного супружества, но, будучи всецело верен своей миниатюрной Минни, не мог понять, чего это т непомерных возлияний почил в бозе, а вот слова его остались, перешли и в новое царствование. Николай II, сам женатый на немке, недолюбливал министров, тащивших к трону местечковых жен. Какие уж тут «представления»!
Улучив по вечернему времени свободную минутку, он сбежал из губернаторского дворца. Разумеется, в казенной карете. С открытыми окнами, но все равно душной, неудобной. Да и кучер-жандарм лишь вертел жирным задом, как и его опоросевший мерин. А, мимо, мимо!..
Савва Морозов на паре собственных, московских рысаков пылил по набережной. В роскошном, открытом ландо, под ручку со своей хохочущей присучальщицей. Знал Сергей Юльевич, откуда Морозов вытащил раскрасавицу. Ухарь-кучер с пером на шапке знай кричал:
— Пади... мать твою… пади!..
И раз, и другой обогнал министра, тащившегося с казенным жандармом, как бешеный кружил по городу, всякий раз выскакивая встречь, на набережную. И тоже не хуже кучера кричал:
— Ко мне, Сергей Юльевич! С ветерком!
Гордость не позволяла министру финансов пересаживаться в купеческое ландо. Он лишь отмахивался перчаткой от бесцеремонного приглашения.
присучальщица, даже рысаки во весь зев, а уж о хозяине и говорить нечего — кум королю! Кучер-жандарм раньше седока почуял, что тут деется, и самочинно остановился.
— Что, что такое?
— Мой меринок попить захотел, как вон и рысачки Саввы Тимофеевича. Эва!
н Рейнбот. На столе — батарея шампанского, бокалы. и ведро, из которого поят лошадей! Морозов хлопал пробками в сторону Волги и сливал из бутылок в это ведро. О!.. Раз десять, поди уж, прежде чем второе ведро принесли и оба рысака уткнулись мордами в ведра, а Морозов поднял бокал:
— За моих рысаков, барон!
И барон Рейнбот, плутовато опускавший глаза перед низкорослым государем, встал во весь свой генеральский рост и гаркнул:
— За рысаков. и за Зинаиду Григорьевну!
Морозов и остановившуюся казенную карету заметил, ошалело воззрился:
— Сергей Юльевич? Примыкайте к нашей лошадиной компании!
На душе у Витте было муторно — он взял да и вышел из кареты. По знаку здешнего воеводы — да, он слышал, что Морозова с легкой руки здешнего газетчика воеводой купеческим прозвали, — по одному лишь мановению руки еще стул притащили. Морозов из новой бутылки налил бокал, а остальное в ведро вылил.
— За рысаков. и милейшего Сергея Юльевича!
Хоть тост был совершенно несообразный, но как откажешься?
— Себе?.. — захохотал еще пуще хозяин этого уличного застолья. — Себе я уже налил. По чарочке, по чарочке. чем поят лошадей!..
едро обратно:
— Не жадничай. Получай свои чаевые!
Новая пробка в сторону Волги, новый всплеск в ведре. Странно, все это уже не казалось разомлевшему министру дуростью. И даже то, что кучера вместе с лошадьми хлещут шампанское и что он, недавно вернувшийся с императорского банкета, сидит вот на улице, как побродяжка, и слушает болтовню барона Рейнбота. Тот и сам рысаком топотал вокруг жены Морозова, опьяняя ее и вином, и россказнями. Только и слышалось:
— Как у нас в гусарском полку. после проигрыша, знаете ли!..
Дальше этого он в своих воспоминаниях продвинуться никак не мог, да и некогда было: очередной приятель Морозова на извозчике подкатил. Витте знал этого удачливого пются студенческие закадыки. Морозов полез целоваться, чуть не свалив стол и своих захмелевших рысаков:
— Амфи?.. Я уж хотел телеграмму стучать! Куда ты подевался?
— В московском борделе застрял. Не спрашивай, Савва, а лучше наливай!.. Пардон, пардон! — заметил он, наконец, и даму. — Почтеннейшей Зинаиде Григорьевне привет с берегов Невы!
Ручку она подала, но капризно:
— А как же бордели?
— Сие не для милого дамского ушка, — ничуть не растерялся разбитной журналист. — Сие для лошадей.
— Ты верно говоришь, дружище! — снова вскочил Морозов. — За лошадей. И за Сашку Амфитеатрова! Бери ведро!
Надо было видеть, как два друга из двух ведер хлестали шампанское! Под веселое ржание бивших копытами рысаков.
Витте и самому хотелось заржать, но тут прискакал верховой курьер:
Нет, в этом городе все были положительно пьяны. В том числе он сам. Боже, боже, когда он себе такое позволял?
Кучер, тащивший его к карете, успокаивал:
— Э-э, милой мой!.. Сёння и в губернаторском дворце ни единой тверезой головы. Да! По чарочке, по чарочке. чем поят лошадей! Верно ли я говорю?
— Верно. Валяй побыстрее! — Гуляка Витте стал помаленьку обращаться в царского министра.
Что сойдет с рук Морозову — ему не сойдет.
Часть третья
Глава 1. Передряги миткалевые
Возвращение в Москву, а потом и в Орехово-Зуево началось с неприятностей. Очередной скандал! Да что там — предательство.
Амфи!
В газете «Новое время», этом блудном пристанище правоведа Сашки Амфитеатрова, чередой шли бесправные пасквили. Досталось и чиновникам, и самому Витте, но больше- тоде купчина, забыв, что вылез из крепостного дерьма. Из грязи да в князи! Однокашников- фабрикантов по рукам и ногам скрутил. Все, что можно и не можно, захапал. Греби, грит? В сторону Англии! Значит, и Морозов?.. Зря, что ли, эмира приглашали в Нижний Новгород, балами услаждали и российский девичник устраивали?
Вот и пусти козла в огород!
Знал же бесправедник-правовед, ставший беспардонным борзописцем Суворина, что Нижегородская выставка устраивалась по решению правительства, что туда, хвала Аллаху, понаехало видимо-невидимо восточных купцов, которым покровительствовал эмир. И вел он себя вполне по-свойски, как с первой шерстки привык. Не мог же он в присутств
Азиатский владыка, при всем вожделении, не мог бы сделать им ничего худого, ибо и без генерала Скобелева ему сделали бы секир-башку. Потешился, да и ладно. Послушался хлеба дает, но и налоги в казну отчисляет. Как не пригласить его в гости, если он хлеб- соль самому царю подносит? И как за чарой услаждающего азиатского вина не поспрошать насчет здешних дев?
Савва Морозов не был бы Морозовым, если б не сказал откровенно:
— О великий эмир! Деянья твои безграничны, потребности твои небесны! Но пригласи- ка к себе хорошего доктора. Девы здешние часто болеют.
— Болеют?.. — удивился эмир.
— Очень худыми болезнями, о великий эмир!
— Проказой?
— Бывает, проказой, бывает, и хуже.
Он не стал объяснять наивному восточному владыке, который не ведал никого, кроме непорочных дев, — из любви к России, что ли, не стал пояснять нравы волжских борделей, с которых христолюбивый хлеботорговец и за телесные торги берет дань. Он ему просто доктора подыскал, того, что хорошо знал жриц Венеры.
Что скрывать, жаль рысачков.
Что говорить, морду набить хотелось.
Он уже было и собрался для этой приятной разминки в Питер, да в «Славянском базаре» встретил университетского приятеля — Антошу Чехонте, который за несколько лет стал просто Чеховым. Как было не разговориться? Как не посетовать на беспардонного Амфи? Нынешний Антоша — теперь Чехов! — был в любимцах у газетного владыки Суворина. Но на гневные сетования — смех был в ответ:
— Владыки? Да кто с нами, грешниками, может совладать?..
— Никто не может, — с удовольствием согласился прежний бузотер.
— Вот-вот. Лучше скажите, как поживаете? Что поделываете, Савва Тимофеевич?
— Живу — хлеб жую. А поделываю ситцы. Не книжки ж мне, бездарю, писать!
Тоже кольнуло холодноватое отстранение. Уже не «потыкаешь». Сколько лет, сколько зим!
Поговорили, по чарочке выпили, а разошлись, кажется, с обоюдным облегчением.
Амфи написал уже явный донос — словно с уст родимой матушки Марии Федоровны. Дословно и вспоминать не хотелось, а суть такова: бродят по Орехово-Зуеву всякие-якие побродяжки, то бишь бывшие ссыльные. Савва Тимофеевич Морозов принимает их на фабрике с распростертыми объятиями, а одна так даже полюбовницей его была, как не порадеть.
сле встречи с разумно-ироничным доктором Чеховым бить по газетным мордасам расхотелось. И вместо этого сбежал со второго этажа вниз и сказал жене:
— Зинуля, если кто будет телефонировать — я на фабрику поехал.
— Нас же барон на встречу друзей пригласил! — удивилась жена его забывчивости.
— Передай барону своему. — остановился он на этом обидном слове, но тут же и докончил: — Да, именно это: Савва Тимофеевич Морозов в его друзьях не состоит.
Что отвечала жена, он уже не слышал: рысаки несли его на вокзал. Не те, опоенные шампанским, другие.
Истинно — черт знает что вокруг него творится!
В мысленном раздрае с другом Амфитеатровым он раздирал одну несуразность за другой — но как разорвать последнюю, возникшую еще в дурные студенческие годы?..
Севастеюшка!
тот в постоянной пьяни пребывал, а она, как возвернулась, первым делом попросила:
— Савва Тимофеевич, не будете возражать, если трактир у Перевоза мы сделаем домом трезвости?
Какой разумный хозяин не возрадуется трезвости своих работных? Естественно, вопрос:
— Кто эти «мы»?
— Сознательные рабочие. Ничего противозаконного, кажется, не делаем?
— Пока да. Что будет дальше?
— От вас зависит, Савва Тимофеевич. За увечья отвечаете? Закон!
ой ярмарке. «Как?! — кричал тот же Бугров. — Я своим грузчикам должен руки-ноги пришивать?» Главная пайщица Николаевской мануфактуры, она же матушка Мария Федоровна, и не зная Бугрова, тоже бурчала: «За фабру отвечать? С ума ты сошел, Саввушка!» Где им было понять, что хитроватый министр таким вот образом просто пар выпускает?
Но директор-распорядитель ответил охотно:
— Закон буду соблюдать.
— И фабричная инспекция?..
роть того же Бугрова — чего лучше!
— Я слышал, и тебя, Севастея Ивановна, в состав этой инспекции ввели?
— Правильно слышали, Савва Тимофеевич, — пыхнула она ему в лицо дешевеньким табаком. — Хороший хозяин не будет зряшно пороть свою тягловую лошадь.
— Как говорят — хорош я или плох?
— В доносчицах не состою, Савва Тимофеевич. Сами смекайте.
Разговор происходил в директорском кабинете. Не отцовские порядки — обычное дело. Время от времени цеховых старост приглашал. Даже кое-кого из работных, отмеченных сосали с удовольствием. Чего бы злословить?
Но не без умысла же один из пайщиков постучался? Назаров. Он же начальник красильной фабрики. Он же родич, из клана Морозовых. Он же и матушкин соглядатай. А может, и поставщик сплетен для газетчиков. Откуда знать тому же Алексашке Амфитеатрову о нынешней Севастее?
Да, он пожалел ее, после уральских курортов поставил браковщицей готовой продукции. Это даже повыше мастера — и его к ногтю, если халтурит. Гроза цеховая! Но разве хозяин- то в убытке? Сейчас ситцевой завалью никого не удивишь, стало быть, и денежку хорошую не выгонишь. Фабрики растут, как грибы после дождя, — после введенного Витте золотого рубля. Одна московская Прохоровская мануфактура чего стоит! Так и жмет морозовским фабрикам на пятки; ее уже в народе Трехгоркой называют, а если назовут и Третьелучшей? Быть третьим на громадных просторах России не так и плохо.
А если сбросить на полгрошика с аршина?.. Нет, цеховой цербер — душа хозяйская. Полгрошика, в утешение покупателю не сбрасывай, а дай ситчик, миткаль, нанку или, там, про разберет, где краска вековая, а где дрисня детская.
Фабрики крутились, как колеса на железных осях, хорошо смазанные. Директор- распорядитель со спокойной совестью уехал на уральский завод. Там делались краски. У единственного мануфактурщика краски были свои. Зря, что ли, студиоз-химик фолианты Дмитрия Ивановича Менделеева штудировал, да в Англии красильным делом увлекался? Краски у него и другие фабриканты готовы были скупать — да разве он не купец? Знай свою выгоду, Савва Морозов! Это ж не полы или крыши мазать. Тут собственные секреты, тайные.
Из Пермской губернии, из Всеволодо-Вильвы, где у него был сверхсекретный заводик, вернулся королем. Будут морозовские фабрики с вечными красками!
пугливо поздоровалась с хозяином. Тот, как и всегда, ответил наклоном головы. Так у него повелось с первых дней. Не при отце, чтобы бороду от работника воротить. Ну, может, чуть пониже пригнул лобастое урылье.
, выносили графинчик с солеными заедками. Савва Тимофеевич и внимания было на это не обратил, разве что поморщился под железный брякоток. Но слуга вошел:
— Очен-но просят, Савва Тимофеевич!
Не звать же, вопреки всему, в кабинет. Не по рылу честь! Лучше уж самому выйти в прихожую. Мало ли, пьяный дебош, пожар или разбой какой? Хозяин отвечает не только за фабрики — почитай, за весь городок и за все его окрестности.
Штаб-ротмистр занимался своим обычным делом, то есть закусывал за столиком, где гости оставляли шляпы и трости.
— Ума не приложу, Савва Тимофеевич, как быть! — вскочил он с набитым ртом и в таком смешном виде вытягиваясь во фрунт.
— Было бы что прилагать.
— Было, было! — не понял ироничного смысла вечно хмельной штаб-ротмистр. — Ваша ссыльная с другим ссыльным под ручку ходят!
—... стукачей?
— Уж это истинно, ротмистр.
— Прямо под юбками?
— Да пущай хоть и в юбках! — съехал на свои шуточки Устинов. — Главное, что они там узрели.
— Завидки берут, ротмистр? — хотел уже плюнуть Савва Тимофеевич да пойти отдохнуть с дороги.
— Слова узрели! Какие!..
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |