Впрочем, опять же и про это додумать не дали. Монашеские сухонькие ручки распахнули двери на обе половины, и, закрытый белым холстом, всплыл портрет. По бокам его шли, собственноручно держа, мэтр Серов, одетый парадно, при галстуке, и шалопай Исаак Левитан, в рабочей блузе, испачканной красками. Что он, кисти о брюхо вытирает?
астерской Левитана, предусмотрительно прихватили. Ножки были залиты вином, да и изгвазданы порядочно: то ли пробки на подставке вышибали, то ли селедку какую рубили. Но поставили треногу в красный угол, под лампады. Водрузили портрет. Левитан сдернул покрывало, а мэтр Серов взял свечу и осветил открывшийся лик. И все это при полнейшем молчании, при гордо вскинутых головах. Гордость читалась на восточном лице Левитана. Он уже ходил в российских знаменитостях, да и было за что. Удостоился даже чести показывать Марии Федоровне свои пейзажики с церквушками над великой, покойной рекой как извинение за свои шумные безобразия — на задах морозовской усадьбы бывала ведь и его художественная невоздержанная братия. Под покровительством матушкина любимца даже это сходило с рук.
Сергей вполне мог бы пристроиться к портрету, но третьей боковины у того не было, он лишь завистливо шепнул:
— Явление Христа народу.
— Явление Христины. — тем же сдержанным шепотом поправил его брат.
, умен и фанфарон Серега, а уж Савва Тимофеевич бывал и в лондонских, и в берлинских музеях, с первого взгляда определил: язвит мэтр Серов!
С холста, в неярком свете свечи, смотрело отнюдь не благодушное, христолюбивое лицо. Нет, с него прищурилась и самонадеянно поглядывала истинная купчиха, которая, скорее всего, даже позируя художнику, подсчитывала рубли — копейки. Савва Тимофеевич даже испугался: не произошло бы скандала! Кому охота свой душевный сор из дома выносить? Но в том и был великий замысел истинного художника: свою мысль яркой краской прикрыть… Чтобы она открывалась только посвященным.
Матушка Мария Федоровна плакала. То были слезы умиления. Разве не была ее жизнь сплошным Христовым подвигом?..
— Господа хорошие. — наконец опомнилась она. — Пройдите в столовую. Я тут пока посижу.
Серов с довольным видом поклонился, Левитан кивнул, Серега к материнской ручке припал, и даже Савва Тимофеевич услужливо поддакнул:
— Да-да, матушка, отдохните. Мы с Сережей похозяйствуем. И выпьем за ваше дражайшее здоровье.
На этот раз она даже Исаака Левитана в художники возвела. Какое ей было дело, что этот «задворный» Исаак ни малейшего отношения к портрету не имеет? Правда, он гасил гнев Серова, когда знаменитая купчиха учила художника, какими красками ее рисовать. Художник, конечно, досконально знал иконопись, в том числе и старообрядческую, но не Параскеву же Пятницу он изображал. Так что тоже правда была: Исаак Левитан своими церквушками из поволжских этюдов неизменно смирял ее купеческую гневливость. Гнев — на милость. Щедрую денежку — на душевное спасибочко. Еще раньше матушка поставила условие: сынки чтоб ни-ни, ничего не платили! Она сама расплатится, чай, не нищая.
За богато накрытым, отнюдь не ханженским столом Савва Тимофеевич имел полное право сказать:
— Вся наша жизнь — сокрытие. Но как ни скрывай душу, она ведь прорвется. Я бы побоялся свою рожу кисти мэтра Серова представить.
На него все взглянули с удивлением: чудит Савва Тимофеевич! Уж ему ли в грехах каяться?
— Дядюшка, мне стыдно жить на свете! Трутень я!
Взгляд Саввы Тимофеевича был не менее удивленным, чем погляд братца Сергея.
— Коля? Ты — трутень?
— Я, Савва Тимофеевич. За отца не отвечаю, а за себя стыжусь. Шмит!
— Ну, положим, только наполовину.
— И половина гирей на шее висит!
Гиря была не пустым словом. Племянник истязал себя и гирями, и разными тугими пружинами, канатами, шестами, греблей не только по Москве-реке, но и на Волге. Всерьез готовился к жизни. Хотя гимназическую тужурку еще и не сменил на университетскую. Максималист, каких в роду Морозовых и не бывало.
Шмит — это по отцу, а по матери Вере Викуловне — истинный Морозов. Правда, не совсем чтобы племянник, скорее, двоюродный внук. Вон как широко родословное древо раскинулось! Мать была из той ветви Саввы Васильевича, что породила Викулычей, и доводилась Савве Тимофеевичу двоюродной племянницей, хотя годами они были почти ровесниками. Но все равно выходило: Коля — двоюродный внучонок. А что зовет дядюшкой — так это по-родственному. И дядюшке льстила такая привязанность гимназиста. Немецкая кровь отца холодила сыновние отношения, а сын еще не научился понимать и уважать отца. Да и когда сыновья отцов понимали!
Вздох был и себе укором. Тоже хорош гусенок. Может, и не зря пороли, даже в университетских штанах?
Что касается Павла Александровича Шмита, мебельного фабриканта, то жаловаться грех. Сынок сидел сейчас в кресле, сделанном на отцовской фабрике. Над воротами ее красовалась выразительная вывеска: «Поставщик двора Его Императорского Величества». Особого пристрастия к императорам Савва Тимофеевич не питал, хотя в позапрошлом году и торчал с золотым блюдом перед Николаем, но мастеровитость во всяком деле уважал. Этот выходец из Риги не просто на Пресне табуретки делал — мебель художественную. И высокого класса! Мало что в российских дворцах — в версальских и берлинских она высоко ценилась. Бегать за заграничными заказами не приходилось — те сами стучались в ворота фабрики.
Да что там говорить! Когда на Спиридоньевке строился замок-дворец, Савва Тимофеевич и без совета Шехтеля поклонился Павлу Александровичу Шмиту. Вот откуда теперь вся эта мебельная роскошь.
— Твой отец — не трутень, стало быть, и ты, Коля!
— Да, я, я!
— Ой, максималист несчастный.
— Несчастный, это уж верно. Неужто мне придется фабрику принимать?
— Что, плоховат Павел Александрович?
— Болеет.
то — естественный. Ботаник! Наперекор отцу, на задах отцовской обширной усадьбы, все на той же Пресне, сеет пшеничку и разные другие злаки. Говорит, урожаи надо поднимать, чтоб голода не было. Он любит наезжать к волжским берегам, а там голодухи насмотрелся.
Ах, Коля, Коля! Тоже ведь третье поколение фабриканта. Даже влитая Шмитам буйная морозовская кровь, кажется, не помогает. Как такой ботаник может управлять фабрикой императорского двора?
После ухода Коли Шмита он не нашел ничего лучшего, как снова укатить в театральный бордель. Право, пристанище Костеньки Алексеева и в мыслях иначе не называл. Но что удивительно, привязывался все больше и больше.
Было ведь оправдание — поговорить о пропащем третьем поколении. Костенька с удовольствием поддерживал это вечернее нытье. Не правда ли — сын Шмита рвет в ботаники, Алексеевец — в паяцы! А много ли времени прошло, как Первопрестольную возглавлял городской голова Николай Александрович Алексеев? Водопровод, канализация, трамваи, богадельни, детские приюты и больницы. Не будь его, может, и Савва Тимофеевич был бы не так щедр. И музей ремесел в Леонтьевском переулке, отданный на попечение братцу Сереге, чтобы не маялся бездельем, и родильный дом, и ставшая знаменитой Морозовская «Градская больница», и многие другие вклады шли через руки городского главы. Все знали: к ним ничего не прилипнет, каждая копейка свое место найдет. Человек был богатейший, а ведь не чинился. Не Савва Морозов во время строительства своей больницы, другой купчина нахраписто сказал: «Поклонись в ноги — и будет тебе больничка!» Что вы думаете! Николай Александрович при всем честном собрании встал перед купчиной на колени и бухнулся лбом о пол. Когда в девяносто третьем году один душевнобольной убил его, Савва Тимофеевич Морозов вместе со всей Москвой оплакивал невозвратную потерю. Вот они — Алексеевы! И что же в паяцы их понесло?
Он хмуро на этот раз поздоровался с Костенькой.
— Ты чего такой? — заметил это впечатлительный театрал.
— Да вот Николая Александровича вспомнил. Когда прихожу в свою больницу и мне благодарно кланяются, хочется иногда крикнуть: «Алексеева благодарите!» Может, без не
— Да ведь говорено между нами было: чтобы всуе Алексеевых не поминать.
— А-а, понимаешь, сколь низко мы падаем!
— Как сказать. Может, и не в самые низовья. Вспомни в таком разе: за что тебя чтит купечество и во всяком деле в верховодители выбирает?
— По выгоде своей. Я ведь если за что возьмусь, так на полпути не встану. Дурным коренником пру!
женской прихоти. Спасай меня!
— От слишком экзальтированной Книппер? От правдоискательницы Андреевой? От мужеискательницы Лилиной?
— От Лилиной — не надо, — расхохотался Костенька. — Кажется, она уже нашла.
— С чем и поздравляю!
— Не тебе же одному на семейных пуховиках благодушествовать.
— Да уж — благодушествую. Именно от этой благости и бегу в твой бордельчик.
— Да ведь за такое словцо я могу и обидеться, Саввушка.
— Не обидишься, Костенька. Я ведь по душевности. Ну, как не поздравить твоих мадам. хоть с деньком-вечерком рождения, хоть с бабушкиными именинами! Чего они за стеной так расшумелись?
— Тебя, благодетель, с таким нетерпением поджидают.
— Вот дела — и Савва Морозов в театралы ударился!
— Так не роняй марку. Вперед, на приступ!
— Женской прихоти!
Станиславы от поляков пошли. Не зря же самая никудышная награда — орден Станислава. В угоду покоренной, но заносчивой Варшаве был учрежден. Тоже мне Костенька Станиславский! В их роду таких и не бывало.
Но это внутреннее бурчание ничуть не мешало ему идти вперед за Костенькой Станиславским. Поспешно и благодушно, надо сказать.
Глава 3. Купцы и паяцы
Семейство купцов Алексеевых числилось, по привычке, в первой московской пятерке, но позиции уже сдавало. Кто в военные подался, кто в театралы. Костя, сынок, на которого возлагались такие купеческие надежды, отпал, как ранневесенний, неожиданным морозцем прихваченный лист. А чего было ожидать?.. Не в родовых лавках, где ковалась деньга, время проводил — в прокисших шубами театрах, где нажитая отцами деньга тратилась. Не то чтобы загуливал — так, сквозь пальцы текло. Ведь что такое «театр»? Содом и Гоморра. Недалек был от истины детский дружок Саввушка, когда по нынешним летам бордельчиком все это называл. Одних девиц, прости господи, не сосчитать. А есть еще и мужики, которым поесть да попить — ой-ей-ей!..
С тринадцати лет по театрам стены отирает; еще раньше той полудетской поры и Саввушка Морозов с ним спознался — в Купеческом клубе на детских балах, где мамаши загося. Мода такая пошла — на гражданских жен. Купцы и раньше на стороне тешились, но не столь же открыто.
Конечно, угомонился маленько Костенька. При молодой и раскрасивой присучальщице поначалу крепкой суровой ниткой присучиллся и Саввушка. Но ведь природа, природа! Хоть алексеевская, хоть и морозовская. Не все же в Орехове сидеть, тем более что главная контора еще предсмертным повелением отца была переведена в Москву, под бочок главной пайщице Марии Федоровны. Повод! Зинаидушка, которую свекровь иначе как Зиновеей и не называет, детками вроде бы обросла, дачи по всей округе поустроили, на Спиридоньевке боярские хоромы завели — есть где разгуляться. Один на даче или в ореховском дому — другая со всеми чадами в Москве; один в Москве — так другая или в Усадах, или под Звенигородом, в Покровском, со всем своим домашним и придворным окружением. Ну, встретятся, чтоб в очередной раз пузико надуть, а дальше? Купец-холостяк, фабрикант богатенький; дама свободная, тоже не бедненькая, на которую немало движимости и недвижимости записано.
Женское чутье? Вздыхала, конечно, спиридоньевская затворница, в отсутствие мужа слоняясь по боярским хоромам. Ой ли, только ли театрами муженек увлекается?
Однако если таким манером и вздыхала хозяйка роскошного дворца на Спиридоньевке, так она на этот разок ошибалась. Савва Тимофеевич действительно в театре пребывал — в «Эрмитаже». Костеньке подфартило из заштатного клуба в театрик перебраться, хоть и в плохенький; дружок Саввушка, отдыхая от ситцев, нанок и миткалей, от него нерской ложе? Если можно, конечно, назвать ложей обшарпанный закуток, маленько прикрытый бархатцем.
Купцу да не заметить с первого взгляда: промотал отцовские денежки Костенька. Увлекается, слишком уж увлекается. Который раз потный лоб утирает; духотища в этом театрике, арендованном у ловкого на руку Корша. Но не только от полноты чувств потеет директор — о вентиляции здесь и не слыхивали. Какова аренда, таков и комфорт. Купцам Алексеевым пора бы это знать.
Но чадо Константинушка и родовую фамилию уже сменил, как в воду с крутояра богатого в гнилой омут бросился: Станиславский! Такой, мол, и есть, под польский, мол, орден, знайте — и не замайте!
Сидя рядом с ним в ложе, которую разве что со смешком можно назвать директорской, Савва Тимофеевич не за царя Федора Иоанновича переживал — этого великовозрастного сынка купецкого. Ах Костя, роду Алексеева! Тебе самое время о бабах думать, о той же пышнотелой Лилиной, которая за кулисами от тоски сохнет, а ты в утеху Москвину на собственных щеках слезы размазываешь! Непорядок, право, непорядок.
ожко с циничным смешком: «О, Ольга, озолочу, ежели что!»
Маленький, щупленький Федор Иоаннович, согнутый под тяжестью мономаховых одежд, всякому купецкому разуму вопреки, восклицал:
— Боже, боже! За что меня поставил ты царем!
Да, не позавидуешь мужику. Ему бы в лавке торговать, да еще легкими Никольскими ситцами, а он парчу на хлипких плечах таскай! Чего ж, сейчас пол-Петербурга, да добрая треть Москвы с золотым шитьем на раменах. Где такой золоченой одежки набраться?
— Право, начну парчу выпускать! — захлопал Савва Тимофеевич в ладоши, под гримом распознав знакомое личико.
Царское дело, слава богу, к концу шло. Бабам царским ведь не вечно на грязных театральных досках в наигранной тоске метаться. Можно и в радости, да под шампанское-
Фу, из директорской ложи тоже с вожделением выберешься на улицу!
— Хор-рошо!
Костя же, наивный человек, принял все за чистую купеческую монету:
— Правда? Понравилось, Савва Тимофеевич? Ай да Москвин! Ай да Книпперок!
Не стоило обижать хозяина, да ведь и самого тянуло похвалить:
— Книпперок, говоришь? Тоже молодчина Олюшка. Немка, немка, а русский дух понимает.
— Не возражаю, чтоб ты по-купецки наградил этого Иоанныча, как то бишь?..
— Федора! Царя!
— Ну, так по-царски. Где ты его выкопал?
— От Корша увел. Вернее, это дело рук Владимира Ивановича. Не в пример мне, хваткий!
С Владимиром Ивановичем встретились, где и все встречаются: в «Славянском базаре». В обед начали знакомство, а расстались уже на следующее утро, на даче Костюшки Алексеева, к счастью, еще не промотанной. У Владимира Ивановича, то бишь Немировича, то бишь еще и Данченко, было то, чего не было у Костеньки: истинно хватка. Теперь уже их водой не разольешь. Куда там этой роскошной Лилиной. Борода у этого Немировича роскошнее ее женских кудрей. В самом деле, без него новоявленному Станиславскому хоть пропадай. На правах дружбы Савва Тимофеевич мог и посмеяться:
— Ожениться вам надо, право. Сейчас в Европе в моду входят голубые голубы, а мы что — не Европа?
— Европа. Она вас по-европейски и ждет, — вылез из низких дверей навстречу Владимир Иванович. — Просим, господа. Барышни, играючи, проголодались.
А Костенька знатен ростом — пригнуться пришлось в дверях. Ну, Савва Тимофеевич вслед за кряжистым содиректором в полный свой рост прошел.
— Ну-с? Где продолжим игрища?
Он крепко, и справа, и слева, обнимал всех театралов. Само собой, женщин понежнее. Одной даже шепнул:
— О, Ольга, однако же озолотить вас мало!
— Назад, назад! — подал директорскую команду, опомнившись, и главный хозяин всех этих замызганных коридоров.
Нечего делать, повернули обратно.
Крики неслись:
— Москвина!
— Вишневского!
После некоторой заминки и на закуску:
— Книппер!
Ага, и Олюшку не забыли! Почему бы и нет? Славная девочка, хотя надето на ней, по моде того дремучего времени, столько, что, поди, целый вечер распутывать надо.
Лилина?
Ну, если Лилину не вызывали, так сам же Костенька и виноват: плохо отрежиссировал девочку. Савва Тимофеевич даже и не помнил — была ли она на сцене? Уж больно накрашены да насурьмлены все.
— Са-авва Тимофеевич! Вы смеетесь? Душ. Какой душ?
— Желательно горячий. Краску чтобы с артисточек смывать. Грешный человек, люблю чистеньких.
— Я покажу Савве Тимофеевичу наши души. Идемте, идемте, господа нетерпеливые, успеем еще закусить, — и содиректора своего в компанию затянул.
— Помилуйте! — в шутки ударился Савва Тимофеевич. — Там девочки, поди, еще поклоны своим любовникам отвешивают?
Константин Сергеевич шутки не принял:
— Са-авва Тимофеевич, какие девочки? Они отморозят все это самое. Уж если я. Видите, моя хламида к стене примерзла? — содрал он театральное тряпье. — А там что, видите? — рванул на себя жиденький фанерный лист.
Савва Тимофеевич ошарашенно всплеснул руками:
— Звезды! Любвеобильные звезды!
-аз, на улицу бахнулась. На месте этих артистических уборных были сараюшки для садового инвентаря. Жи-изнь!
Господину Морозову стало не до шуток.
— От такой жизни мои рабочие забастовку бы объявили.
— То рабочие, а то артисты, — не вытерпел и Немирович. — Душ им. Руки помыть негде.
все принесли. Чем богаты, мои купчики-голубчики.
Двое ресторанных услужающих заканчивали неприхотливую сервировку. Как тут ни бейся, на всех не только мест — и стульев не хватит, Костенька и Немирович запереглядывались в растерянности:
— Да-а, принимаем гостя.
— Нечего сказать!
— Да и говорить ничего не надо, — успокоил их гость. — Подоконники на что? — Он окинул хозяйским взглядом окна и прыжком вознесся в своем английском сюртуке на один из двух подоконников.
Повеселев, и Костя сбросил с лица ненужную печаль, на другой подоконник взобрался. Немировичу оконной ниши не досталось.
— Раз прозевал, Владимир Иванович, так будь за распорядителя, — резонно посоветовал его сопредседатель.
Немирович погладил холеную бороду, оправил и без того шикарно повязанный галстук. Артисты уже выбегали со сцены, спешили занять стулья. Чего ж, уработались. Последние едва втискивались за стол, иные и по двое на стул. Веселый гам скрашивал вполне понятные неудобства. Москвин уже скинул с себя царскую придурь, потирал озябшие руалы расставлял. Прима Лилина на правах хозяйки директора вилки разбирала и бутерброды раскладывала. А прибежавшей позже всех, раскрасневшейся от поклонов Книппер уж и втиснуться было некуда!
— В персональную ложу, Ольга Леонардовна, — вскакивая навстречу, смахнул Савва
Тимофеевич пыль белоснежным батистовым платком — со своей, вауловской, фабрики, разумеется.
— В директорскую ложу! — запоздало нашелся Константин Сергеевич.
— С вами будет тесненько, о мой директор!.. — лукаво потупилась Книппер.
Немирович хоть и распоряжался за столом, но и подоконники из виду не выпускал.
— О, женщины!.. — почти тем же театральным тоном. — Не скажут, что ты толст или, там, велик, — нет, обязательно с подвохом: тесненько! Тесненько, господа! За нашу теснейшую дружбу!
й бокалец, да все под заливистый смех да под завистливый взгляд занятого тостами Немировича.
А чего, казалось бы, завидовать? Рядом с ним, под левый бочок, была усажена незнакомая девушка в белом, явно не артистическом, платье, с черным пояском, с темной же копной густо взбитых, зачесанных назад волос. Савва Тимофеевич бывал ведь на их театральных посиделках, но видел эту девицу впервые. Кажется, слишком долго лицезрел ее
— Оставьте ваши шуточки, Савва!
— Очень характерное, умное лицо, оно напоминает мне одного университетского. не скажу, что друга, но, в общем, доброго знакомого.
— О Чехове?
Удивление:
— Маша помешана на любви к брату, Маша много рассказывала о его друзьях. Мир тесен!
— Все то же — тесненько?
— Да уж куда больше. Девушка она доверчивая, доверила мне даже главную душевную тайну: к ней сватался художник Левитан, она, все из той же любви к брату, ему отказала
— Нет, — все более поражаясь ее осведомленности, покачал Савва головой. — На задворках дома моей матери, в Большом Трехсвятительском переулке. И не живет — держит в заброшенном флигеле мастерскую. Собственно, прихоть моего брата, от безделья увлекшегося художествами. Истинно, все и вся знают друг о друге!
— Значит, и вы бездельник?
Женской логике можно было только позавидовать. Эта лукавая, приятная во всех отношениях немочка одним словцом опустила его с купеческих высот до фанфаронского безделья. Самое интересное, ему было приятно — да, да, тоже! — падение в женские тартарары.
Господи, есть же такие непосредственные, милые существа!
В ложе, образованной грязноватым окном, было уютно. Под очередной бокал шампанского, с блюдом бутербродов на коленях у его заговорщицы — да, да, ведь образовался и заговор обоюдный! — он вдруг начал поверять свое неудовлетворение жизнью. Не обращая внимания на расшумевшееся застолье, он доверительно склонился к ее уху:
— Купец и счастливейший фабрикант Морозов сетует на свою жизнь! Парадокс? Ничуть не бывало. Подумайте, много ли житейского счастьица выпадает на долю такого человека, как я? Крохи с большого житейского стола. Душу они не питают, душу они только отравляют. Уж поверьте, Ольга. Можно без вашего вычурного отчества?
— Можно, да только чем же оно вычурно?
— Ну вот, опять вы обиделись. А ведь я только так, по-стариковски.
— Ах, милый старичок! Ах, Савва Тимофеевич. Извините, я вас иначе не могу называть.
, право!
— Ой, какой вы смешной.
Оказывается, к отшельникам, застрявшим в нише окна, давно приглядывались, оказывается, и прислушивались. Под звон бокалов понеслось:
— Кто смешной? Почему смешной?
— Заговорщики? Потайники?
— Наша компания не устраивает?
Последнее высказал уж сам Костенька, которому, как директору, конечно же сыскалось место за столом. Пока они тут шептались, там дым коромыслом шел. Даже некая неловкость явилась — слишком уж круто Савва Тимофеевич врывался в отчужденную жизнь театральной богемы. Он это понял и не менее круто свои права заявил:
— Ах, я гость? Так гостю полагается красный угол! Кто на высадку? Желающих нет? Тогда предлагаю детскую считалку! Веники-хреники жрали вареники, веники-беники брали поленики, веники-дреники топили каменики, веники-леники платили миленики. Вишневский, вам платить. Купно с распрекрасной соседкой!
Он начал считать от содиректора Немировича, но до содиректора Станиславского, которого хотел высадить, не дошел. На Вишневском да на его соседке Маше остановился.
Каково же было его удивление, когда они с явным удовольствием уступили свои места и перебрались на подоконник!
— Вот те раз! — погасил он смех.
— Вот те два! — с неудовольствием протолкалась сквозь череду подруг ладненькая, верткая Книппер.
А Вишневский и Маша, усевшись в оконную нишу, знай посмеивались.
— Тут и до свадьбы недалеко! — за столом попробовал он пошептаться.
ать:
— Кака-ая свадьба! Они из одного и того же Таганрога. Кажется, друзья детства. А из детской влюбленности разве может выйти толк?
— Не может, — пришлось согласиться.
— Не позволим! — более ревниво поддержала и Ольга.
Застолье шумело почище, чем бывали застолья на театральной сцене.
Через неделю Савва Тимофеевич вспомнил:
старое помянет. Не прогуляться ли нам, раз опять сошлись, до Камергерского?
Друзья-директора не возражали. Этот храм искусства, с позволения сказать, за год порядочно осточертел. Замызганная сцена, обшарпанные стены в коридорах, холодрыга в уборных, которые можно было и нужниками назвать.
Из сада, из окрестных рестораций несло подгоревшим салом и кислятиной. Видать, купцы гуляли, для форсу заказали любимые суточные щи. Не допили, родимые, а может, и перепили, раз в ночи на щи потянуло.
Одно время целой кавалькадой сопровождали. Савва Тимофеевич щедро дал им отступную и махнул рукой: а ну, сгиньте! У них много еще было не договорено. Конечно, Станисле оказалось. Ах так? Купец-молодец привык выходить из всякого положения:
— В долг мне поверите, Владимир Иванович?
Лестно было в ответ посмеяться:
— Ну, ваша фирма, Савва Тимофеевич, любой кредит выдержит!
летов ни рассовывал по друзьям-знакомым Владимир Иванович — на такую стройку не собрать. Артисты живут впроголодь, хоть и хорохорятся. Меценаты? Хорошее слово, не более. Уж на что таровата вдова Варвара Алексеевна, тверская владелица и тоже Морозова из ветви Абрамовичей, — и та отказала, мол, трудные времена настали. Другие по тысяче, по две отщипнули — только театры и строить!
Савва Тимофеевич пока помалкивал, но дальше этих тыщонок смотрел:
— Ну, под такие деньги! — хохотнул Немирович.
— Мы ведь тоже купецкой крови, терпеливы, — Станиславский дернул усом.
л прибеднившихся пешеходов — лихо подвернул под яркую вывеску: «Кабаре-буфф ОМОН». Осанистый швейцар заранее распахнул двери перед офицериком-выпендрюгой. Коль показать себя надумал, чего же.
Друзья заулыбались:
— Са-авва Тимофеевич! Куда вы нас ведете?
— Не ужинать ли в этом вертепе?
— По шеям охранники не дадут? — развел плечи Немирович, как бы готовясь к схватке.
— Ну, это сегодня, а завтра? Мосье Омон собирается прикрыть злачное заведение, сбежать с вырученными денежками, пока дело до Сибири не дошло. Вот я и думаю: почему бы купцу Морозову не сторговаться с купчиной Лианозовым?
— Помилуйте, Савва Тимофеевич!
— Одно дело — кабаре, другое — театр?
— Шехтель?
— Нынешняя знаменитость?
— Знаменитым его сделал мой домишко на Спиридоньевке, а Франц Осипович добро помнит. Не осрамится и с театром. Надо иметь в виду: он театрал завзятый.
— Видывали, видывали мы и в нашем театре его.
— Он и сегодня был, скромно так, в уголочке.
Разговор все более походил на купеческий торг, если иметь в виду, что и Немирович был деловым человеком.
— Гм, знаменитость.
— Знаменито и платить надо!
Пока очередной ухарь-кучер осаживал да разворачивал рысака, Савва Тимофеевич подошел к дверям, с наигранным почтением поклонился. Швейцар снял картуз с золоченым околышком, больше напоминавший театральный кивер.
— Как поживаешь, Митрич? Добра тебе!
— И вам, Савва Тимофеевич. Спасибо за чаек, — вторично сдернул он картуз, принимая чаевые.
В кабаре было самое веселье. Подкатывали не только на одиночных, но и парных рысаках. Ванек здесь не водилось.
Кучер рванул сразу в карьер.
— Не гони. Лошадь на овес уже, поди, заработала, — по-хозяйски определил Савва Тимофеевич.
деньку.
— Да и со мной изволь так, Савва Тимофеевич.
Парадные двери черногорец с кинжалом на обе половины распахнул. Хозяин входил в обнимку с двумя друзьями.
ом и умершим от скоротечной чахотки Александром Чеховым, братом Антона Павловича. Да вот поди же ты, расчетливый немец совсем нерасчетливо, как говорили, в архитектуру бросился. А настоящие архитекторы, оберегая свой доходный цех, его на пушечный выстрел не подпускали. Заказчики? Кто отдаст свои денежки никому не известному специалисту?
ыражался проще: домишко! Шехтель и того скромнее: заказ. Ему заказали, он сделал — чего же более?
Сейчас троица друзей шумела, он сдержанно помалкивал. Конечно, догадывался, с чего шум-гам, но всему свое время. Немецкая чопорность гасила чувства. Теперь уже знающий себе цену архитектор, а отнюдь не гость, хотя всегда желанный и дорогой. Что поделаешь, хозяин этого «домишка» уважал его сдержанность. Иное дело — друзья-артисты. Вместе с ними врывались в этот роскошный особняк театральные вихри, которые грозили вымести прочь не только хозяина, но и хозяйку.
Зинаида Григорьевна дала гостям приложиться к ручке и благоразумно убралась в свои апартаменты. Славно было устроено это великолепное жилище! Изначально на две половины — мужскую и женскую. Шехтель, приступая к работе, прекрасно знал семейные отношения Морозовых. Поэтому парадный вход представлял одновременно и семейную идиллию, и полное отсутствие внутренних связей. Первый, парадный, этаж через общий холл и громадную гостиную незаметно переходил в личные покои хозяйки и внутренней, интимной, связи со вторым этажом не имел. Там были каминный зал, кабинет и спальня. Что еще нужно хозяину, в любой час дня и ночи приезжающему с гостями? Изволит хозяйка, так выйдет в общий холл, чтобы поздороваться, а не изволит?.. Гости, раздетые в нижней гардеробной, по роскошной лестнице без особых церемоний проследуют наверх. Женатые, но вечные холостяки.
Сегодня хозяйка — изволила. Отсюда и предшествовавшие церемонии. К архитектору она относилась, как ко всякому наемному работнику, но артисты, артисты!.. Ей льстило играть роль великосветской дамы, хотя была она по московским меркам всего лишь купчихой.
— Ах, дорогой Константин Сергеевич!
Хорошо надушенная, крепкая рука фабричной «присучальщицы» жеманно протягивалась навстречу элегантному отпрыску рода Алексеевых.
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |