Делать нечего, пришлось телеграфировать генералу.
— Барон! Я имею честь как председатель правления. Да нет, нет, в данном случае не скаковых лошадей! — видел бы барон его ехидную усмешку! — Как председатель Товарищества Художественного театра. Да, да. Премьера. Весь высший свет ломится. С ума сойти можно! Ведь не усадишь же всех в ложи, даже в первые ряды партера. Обиды! Кривотолизволите ли сопровождать ее в театр? Я распоряжусь, чтоб мой посыльный… увы, увы, ординарцев не имею. чтобы мой брат Сергей встретил вас еще на ступеньках парадного подъезда.
Так вот и разрешилась проблема жены-любовницы. Не усадишь же обочь Машеньку Чехову или Оленьку Книппер, теперь уж тоже Чехову, на обозрение всех московских сплетниц. Антон Павлович — человек серьезнейший; на дуэль не вызовет, но уж такой грустной усмешкой наградит, что хуже пули отравленной. Как можно обижать такого болезного доктора, кажется устроившего свою неприкаянную бродячую жизнь. О, женщины, женщины! Вначале сестрица увлеклась театром, а особливо немкой Книппер, а потом под ее указующей рукой и великовозрастный братец увлекся. не только театром, не только!
агрустилось о судьбе Маши Чеховой. Какая милая, славная женщина! Братца пристроила под крепкую немецкую ручку, а сама безумно влюбленному Левитану отказала. Не потому же, что еврей? Чеховы из Таганрога, собственно, из черты оседлости, с еврейской братией давно сошлись. Тогда что? Жертва во имя неприкаянного брата? Он даже женитьси! Славьте семейную жизнь! Савва Тимофеевич тоже был на этом смешном с жена, и дети, и дома, и дачи, и деньги, деньги! Чего же не хватало, сукин ты сын? А вот того, того. Милой улыбки — Машеньки, Оленьки, Катеньки. Бог знает, кого!
Оленька была, разумеется, за кулисами, Машенька в третьем ряду, а жена по правую руку. Но ни поворота головы в его сторону, ни улыбки. Барон! Титул! Ах, страсти господни!
На сцене метались в отрепьях Станиславский и Качалов — здесь генерал свиты его императорского величества. Во всем парадном генеральском блеске. Чуждый и театральному отрепью, и фраку мануфактур-советника. И конечно же автору- нижегородцу, который белой пеной, поди, исходил на пыльных задах сцены. Отправляясь на это заклание, он всерьез говорил: «Я надерусь там, Савва Тимофеевич, пока мои Бароны да Сатины витийствуют!..» Чего ж, их витийства Морозов не понимал — какая правда, какой смысл жизчутся.
Но не слишком ли рано хохотать начали?
— Зинаида Григорьевна, благодарю, что поняли столь фривольный анекдот! Признаться, и на балу у великого князя.
— Гадкий вы, барон! До сих пор меня с великой княгиней не познакомили.
— Как? Не может быть! Застрелюсь от смущения, ей-богу, застрелюсь!
— Кто же мне будет скрашивать вечерние грустные часы?
— А вот нижегородец этот, как его?.. Пешкин, что ли?
— Не смешите, барон. Не от его ли онуч сюда вонь заносит.
Краем уха, но и муженек великосветскую беседу уловил. И подумал: «Зинуля! Собираясь в театр, надо меньше за обедом расстегаев кушать».
Кажется, вслух проговорился.
— Помилуйте, Зинаида Григорьевна! Нас тут никто силой не держит.
— Вот именно. Не пойти ли пока в буфет, а там видно будет.
До первого антракта досидеть они так и не смогли.
Ну и прекрасно! Как только закрылся занавес, Савва Тимофеевич прошел за кулисы, и дальше, в коридор. Там и подцепил взъерошенного нижегородца — только тень от мужика и осталась. Савва Тимофеевич взял его под локоток и провел в кабинет. Там уже Костенька утирал потный лоб и, не выходя из роли, театрально сетовал:
— О человеки! Вам можно, а нам нельзя?
— Вам — играть, а нам, играючи, утробу тешить. Боюсь, не свалился бы Алексей Максимович от усталости.
— От устатку, Саввушка, от устатку твоего непомерного. Не упадет, как вызывать будут?
— Я его поддержу, родимого. Дай, Алешка, поцелую!
Третий звонок прозвенел. Станиславский увел своих босяков от греха подальше. Им играть да играть еще.
— Хорошо бездельникам. — вздохнул он, замыкая шествие.
А им можно и пропустить, что там Станиславский да Качалов проповедуют. Пропустить еще по маленькой. Еще да еще.
— Это у Антона Павловича коротко получается, а я человек маленький, потому и пишу длинно.
— Под свой рост?
— Да уж, видно, так.
— Ладно, давай на посошок, да надо идти в ложу. Рожу мою должны все видеть, тогда и будут громче кричать: «Автора! Автора!»
— Или мою рожу бить будут.
— Да я тогда перестреляю всех! — вытащил Савва Тимофеевич из кармана своего вороненого товарища.
Не ворон-конь, а тоже быстр в своем железном галопе. Он приласкал его железную гриву и заторопился:
— Пойду.
С уходом Зинули и барона в ложе было тихо и спокойно. Никто не мешал ему сидеть и с умным лицом. ничего умного такого не думать. Разве что о сестре кашляющего сейчас в Ялте доктора Чехова. Устраивая свою небольшую дачку в Ливадии, он заглянул к Антоше и ужаснулся его одиночеству. Вроде бы теперь семейный, женатый человек, но где ег
Он не замечал, что начинает думать словами Антоши Чехова, с которым знаком со студенческих времен, но они так и не стали настоящими приятелями.
Иное дело Алешка: хоть и назвался Горьким, а все же сладок в обращении. Уж не было сомнения, что сладко закончится и нынешний вечер. Вот сбросят все эти «ночлежники» свои отрепья — и снова станут Станиславскими, Качаловыми, Вишневскими, Оленьками, Машеньками. Он уже предвкушал неизбежное веселое застолье, как в директорскую ложу влетел кучер Матюшка:
— Савва Тимофеевич! В Орехове полиция копытами бьет!
Кучер, ой и выражался как должно. Но всегда верно.
— Рысака на Спиридоньевку. И мигом на вокзал. Поедешь со мной.
Едва успел обнять огорченного всем этим Алешку и хлопнуть с ним на посошок. Вышел из театрального подъезда — и театр из души вон. Опять Никольское. Фабрики. Цеха. Сорок тысяч работного люда. И конечно же уйма шпиков, стукачей, полицейских, которые не хуже морозовских рысаков бьют копытами, выслуживаясь перед владимирским обер- полицеймейстером Барановым. У того истинно баранья башка! А у ореховского штаб- ротмистра Устинова и того хуже — дубье стоеросовое. Шавка паршивая! Укусить не может, так исподтишка тявкает.
Нет, какие театры! Какие Маши-Даши!
Едва успел на поезд.
Глава 6. Ретивый штабс-капитан
н, но считавший себя гусаром, был он ростом велик, по профессии нахален, по характеру всегда пьян. Зимой Устинов, подражая здешнему «воеводе Морозову», любил ездить ва, всякий люд навстречу шел. Устинов небрежными кивками отвечал на поклоны инженеров, мастеров и конторщиков. Рабочих не замечал, хотя многие снимали шапки. На всякий случай. Мало ли что! Но, завидев шагающего по тротуару Воеводу, спрыгнул вниз, строевым шагом подошел, вскинул руку к козырьку:
— Здравия желаю, Савва Тимофеевич! Как отдыхалось в Москве?
Верно, променад. От фабричного особняка недалече, любил Морозов поразмяться, прежде чем засесть в прокуренном кабинете. Улица ли, дом ли, фабричные ли ворота — все еоткрытом, для всех обозримом ландо. На охоту по чернотропу ездили. Следом на телеге рогатого лосяру везли — страсть, какой зверина! По зимнему времени, пожалуй, на волка, а то и на медведя соберутся. Хотя и громко разговаривает Воевода с губернатором, а «превосходительств» не слышно — все по имени-отчеству, запросто.
Устинову по должности надлежало хранить губернатора, позволял себе приближаться на почтительное расстояние. Но разговор слышал. Хлопочет Воевода, чтоб фабричному поселку дали статус города, а это ведь дело государево. Издали слушать и то лестно. Будет город, и ты уже не штаб-ротмистр: позвольте, ротмистр настоящий! «Недреманое око государево». Забот прибавится, так ведь и штат возрастет. Тех же осведомителей, попросту шпиков. Владимирская власть еще не забыла забастовочную грозу 1885 года.
Полковник Бурков для штаб-ротмистра ореховского бог и воинский начальник. Не шутя наказывает:
— Ты смотри-и, Устинов, ты посма-атривай!
Во время той давней забастовки штаб-ротмистр еще пешком под стол ходил, но, блюдя порядок, архивные материалы порядочно изучил. Смутьяны! Революць-онеры! Крепок хозяайся, ането!.. Кого рассчитали, кого по своим деревням разогнали, кого по этапу на Урал да в Сибирь, золотишко для казны мыть. Ну и, само собой, Владимирский централ не пустовал, благо, что тюрем-тюремок близко и стены крепкие.
й Севастейкой почитывает. Вроде бы гласно и явно. да только явные ли?..
Устинов дело свое знает. Хозяину козыряет, а шпикам своим голосом полковника Буркова приказывает: смотри-ите, олухи царя небесного! Намекали ему во Владимире: и с хоое пламя!
с нарочным во Владимир.
На той же ноге нарочный и вернулся. С приказом уже самому прибыть. Честь, известно.
Поблагодарил полковник Бурков за ревностную службу, однако ж заметил:
— До Бога далеко, до Воеводы нашего далеко вам, штаб-ротмистр. Берите попроще. Пока что — окружение его.
Окруженьице — это же старослужащие. Даже родственники морозовского клана. Все на хорошем счету, чего бога гневить. Хоть Диановы — почтенная семья, хоть Лебедевы, доктор Базилевич со своей супругой — еще первые роды у хозяйки принимал. Федотов, Кондратьев? Нет, господа хорошие, чего их напрасным подозрением марать? Устинов считал себя человеком чести.
Полковник Бурков заглянул в свое досье:
— А вот новый заведующий электрической станцией? Он ведь взят вместо Кондратьева?
нженера, обличьем маленько и на еврея похожего. Красин Леонид Борисов? Говорят, лучшую электростанцию в Баку построил.
О каждом новеньком справки наводил. Кто что пьет и сколько берет на грудь. Кто каких ткачих и по каким кустам тискает. Где приворовывает и на какие шиши дом строит. Но за этим никаких грехов не водится.
Полковник Бурков, однако ж, сделал совершенно неожиданный вывод:
Штаб-ротмистр обомлел: неужто дознался? Как ему, гусару по натуре, обойти такую ораву бабья? Да ведь как говорится, во лесочке, за кусточком.
Пот прошиб штаб-ротмистра. Полковник истолковал это по-своему:
— Печку перекалили мои лешие денщики. Разрешаю расстегнуться.
— У-уф!.. — имел полное право вздохнуть Устинов, благодаря пузатую, как его контролерша-наушница, голландскую печь.
— Стало быть, его даже недолюбливают. Заносчив перед работным людом!
— С хозяином какие отношения?
— Всяческие. но меня близко не подпускают.
Полковнику это не понравилось:
— Должны подпускать, поскольку мы — власть! Изящнее, потоньше надо работать, штаб- ротмистр.
ареванную контролершу-осведомительницу и ей про «тонкости» по голой заднице вышлепывал. Ничего не добившись, кроме вонючего пыхтенья, пинком отшвырнул к порогу и перешагнул, как через пустое место.
Э-эх, была не была! С пьяных глаз прямо к хозяину потащился. Зачем? А кто его знает. Правду-матку, поди, искать.
— То-оньше надо, как говорит господин полковник, — радушно пошел он навстречу тоже радушному хозяину.
На этот раз хозяин даже изволил руку подать. Чем окончательно растрогал Устинова.
— То-оненько, тоню-сенько я!
— Ага, — согласился хозяин, ведя его за собой. — Но ведь где тонко, там и рвется?
Ой, Мороз — мороз,
Не морозь меня.
Похмели — и,
Да подсогрей, чего тебе стоит, хозяин?..
Морозов быстро распорядился, чтоб жандармскую кровь опять подогрели. Но Устинов больше уже не хмелел. Все про «тонкости» говорил. С каждой чаркой все умнее да разговорчивее становился:
— Сав-авва Тимофеевич, кормилец вы наш и.
—... поилец, это уж верно, — самолично наливал хозяин.
— Хорошая бумага, ротмистр. Если хотите, я вам презентую. От нечего делать, вечерком самолично папиросы набиваю. Люблю настоящий табак, а на фабриках дрянной бывает. Хотите, научу и вас, как с папиросной бумагой обращаться?
— Ну, это уж враки, ротмистр. Как такой газеткой задницу подотрешь?
— Уж истинно — тонка-а.
жал Устинов:
— Гости?..
— Нет, дальний родич, можно сказать, пятая вода на киселе. Эй, там, Иван, заткни глотку! Поговорить с хорошим человеком мешаешь.
Устинов встал, с явным намерением идти в соседнюю комнату. Морозов не мог сдержать пьяного и настырного жандарма. Что делать?
Но прежде чем Устинов дошел до двери, она сама распахнулась, и на пороге появился. седой как лунь старикашка, опиравшийся на клюку.
Морозов и сам обомлел: не померещилось ли?
Старик подсел к столу, в тень от висячей, игравшей хрустальными бликами лампы.
благодетеля!
— Законно говоришь, ротмистр!
— Пока — штаб-с.
— Да будешь и полковником, не только что ротмистром настоящим!
— Будем!
— Будемо!
Метаморфозы продолжались до той поры, пока Устинов не захрапел, ткнувшись головой в стол.
Морозов позвонил. Слуги перенесли уработавшегося штаб—ротмистра в нижнюю глухую комнату, уложили на диван, прикрыли шинелью, а сверху еще и тулупом. Спи, родимый!
Только когда они остались одни, старикашка преобразился вновь в инженера Красина.
— Ну, Леонид Борисович! Вам надо в театр к Станиславскому. Игра ваша, знаете ли.
— У меня, Савва Тимофеевич, вся жизнь игра.
— Слишком опасная!
— Не опаснее, чем у вас. Ну, тюрьма, ну, ссылка — я привычный. Да и помоложе. Вам — труднее привыкать. Да и зачем? Ситчики ваши для народа не менее важны, чем наши газетенки.
— Ну — ну!
— Не будем сейчас спорить, Савва Тимофеевич. Пойду, пока блюститель не проснулся. В своем истинном образе. Ночь как раз метельная.
Жил Красин, как важный инженер, на Англичанской улице. К его причудам — делать ночной променад — редкие встречные-поперечные привыкли.
яди в оба! И вскоре выяснилось: заведующий строящейся электростанцией пользуется особым расположением хозяина. В кабинет к нему заходит без доклада. В Москву часто отлучается. Однако ни в чем предосудительном не замечен. С рабочими, которые на подозрении, не якшается. Из Москвы никакой поклажи, тем более чемоданов, не привозит.
Штабс-капитан Устинов понятия не имел, что шрифт, да и многое другое, привозит в Орехово сам хозяин.
Морозов ездил в Москву в сопровождении одного, атои нескольких слуг, и московских гостинцев у него целые корзины и картонки. Одни наряды для жены, когда она здесь, чего стоят! Не таскать же хозяину все это на себе. К вокзалу рысака подают, а при большом багаже и грузовую телегу.
Но то, что инженер Красин — главный финансист социал-демократов, не знал даже Морозов, полюбивший его за деловую инженерную хватку. Да и рискованных людей он всегдаж как надо. Мало ли, какие причуды! Человек молодой — неуж с ткачихами не побаловаться? Из них тут хоть бабские полки строй!
Зарплата инженеру была положена хорошая. Давно у хозяина руки чесались: перевести старую электростанцию с дорогого привозного угля на местный торф. Эк его в окрест в топках прямо пачками ассигнаций, чего отец по природной скупости не замечал. Но сын еще при его жизни настоял: на торф надо переводить электростанцию. Да что там — новую строить, с новыми котлами и топками, которые могли бы жрать местный торф. Главный механик Кондратьев, матушкин и батюшкин любимец, для нового дела не годился. Мотаясь по Волге и бакинским приискам, он и приискал этого инженера. Зависть взяла: инженер, построивший в Баку лучшую российскую электростанцию, — да не под его властью?!
И так уж случилось: как ни властен был мануфактур-советник Морозов — и сам незаметно под власть нового инженера подпал. Потому как деловых и хватких людей Морозов любил. А инженер, собственно, ничего ему и не навязывал — просто играючи доходы увеличивал. Как не сделать иногда одолжение такому человеку?..
И так уж распорядилась судьба? Савва Тимофеевич Морозов никогда не узнает, что напишет позднее о нем фабричный инженер.
А напишет он следующее:
«Я не мог подать ни малейшего повода к подозрению. Прямого участия в местной работе не принимал. Как видный инженер, я был под надзором Владимирской и Московской охранки. В Орехове много тайных и явных шпиков крутилось — из числа членов правления фабрики, где главным лицом был не сам Савва Морозов, а его мать — главная пайщица. Деловые поездки в Москву — ведь надо было ставить оборудование для электростанции — давали мне возможность держать постоянную связь с ЦК партии. Савва Морозов последнее время был под бдительным надзором. самого великого князя Сергея Александровича. Знакомство с хозяином надо было обставить так, чтоб на него не пало ни малейшего подозрения».
Подозрение навлекала Севастея Ивановна.
Мало что одна из главных закоперщиц давней забастовки, мало что бывшая ссыльная, так и баба суетливая. Из жалости пристроил ее Савва Тимофеевич на должность цехового контролера, так она возомнила себя выше начальника цеха, Назарова. Плевать ей было, что Назаров — пайщик Никольской мануфактуры, родственник и любимец главной пайщицы Марии Федоровны Морозовой. Он делал, как и все делали: гнал продукцию в общий пай. Конечно, директор-распорядитель закатывал. Невзирая на скупость матери — своиой всеми присными родичами, — она в сопровождении многочисленных слуг и приживалок торжественно возвращалась в свое гнездовье, в Большой Трехсвятительский переулок. Со времени запустения художественной мастерской — Исаак Левитан, не добившись руки Маши Чеховой, с обидой отбыл в мир иной, — в огромном саду стало пустынно и покойно. Окаянных художников и след простыл, сынок Сережа по заграницам со своей венгеркой шатался — благодать. Она по теплому времени попивала в саду чаек с приживалками, с тем же Назаровым и злословила по поводу сынка-директора. Ей охотно поддакивали:
— Да, да, кормилица наша. Опасные люди вокруг Саввы Тимофеевича вьются!
— Своеволит сынок, матери не слушает.
— Страшно сказать, с еврейской личиной!.. Право дело, дражайшая Мария Федоровна, благодетельница вы наша.
На этот час все они забывали, что доходы пайщиков расторопный директор- распорядитель удвоил. И это в то время, как другие фабрики огнем ясным горели!
— Если так дальше пойдет, матушка вы наша.
— Погибнем, истинно погибнем!
— Вразумите сынка своей властью! Остепените! Вон хоть и теантеры? На кой леший они ему сдались?
— Для услады мужеской, для усладушки. Артисточки-кисточки! Ягодки-блягодки... уж прости, господи, за сквернословие!
Господь прощал, прощала обласканная всеми и благодетельница. Утешая ее, Назаров соловьем клязьминским пел:
МАНУФАКТУР-ПРАВИТЕЛЬНИЦЕ МОРОЗОВОЙ И ПРЕБЫВАЮЩЕМУ ТАМ НАЗАРОВУ РЕВИЗОРИХА И САМОЛИЧНО ОСТАНОВИЛА ЦЕХ КАРАУЛ
ПОГИБАЕМ.
Нельзя сказать, чтобы Севастея сильно уж своеволила. Но ее должность — цехового контролера — позволяла держать в божьем страхе не только рабочих, но и самих мастеров. Собственно, должность зависела от человека, а человеком она была въедливым. Пайщики, в том числе и Мария Федоровна, попросту забывали, что от ее зоркого глаза зависит купля-продажа морозовских мануфактур. Конкуренты на пятки наступали. Чего стоила одна московская, Прохоровская, фабрика, которую в народе называли Трехгоркой! Прохоров позже Морозовых начал свое текстильное дело, но делал его с умом. Савва Тимофеевич ценил этого хваткого человека, в то же время и оглядывался. В купеческом деле не зевай. Потому и прилетел к матушке по первому знаку, швырнул телеграмму на стол:
— Раньше слову доверяли, а теперь телеграфу! И кто его только выдумал?
— Это уж тебе лучше знать, ученый ты купчина!.. — не осталась в долгу и матушка, тем более что советчики — соглядатаи ее подзуживали.
— Ладно, разберусь на месте, — не стал он обострять отношения, сразу же поспешил на вокзал.
В Орехове дела складывались даже хуже, чем он предполагал. Мастера не дураки, кого кулаком, кого посулом заставили держать свою сторону. Попахивало забастовкой. Веда по христопродажному обычаю ахали:
— И как теперь перед благодетельницей отчитываться будем?
А то, что ревизориха не выпустила из ворот явно ущербные «штуки», во внимание не принимали.
Выпусти, так конкуренты обхохотались бы. До чего дожил Морозов! Не злой мужик Прохоров, а тоже на своей Трехгорке руками бы бока подпер: «Меня поперед пропускаешь, а, Савва Тимофеевич?»
Дело известно — на радость конкуренту. Ведь сказано: не зевай!
Конечно, для того и создавали паевое товарищество, чтобы, на случай какой катавасии, сообща рублем отбиваться. Но пайщики и не думали за простой расплачиваться своим рублем. Хуже того, на праздники сумятица вышла, и рабочие не получили не только наградных, но и самой мизерной зарплаты. Святая Троица грядет, а выпить не на что! В голосах послышались отзвуки пятнадцатилетней забастовки:
— На кой ляд останавливать главный цех?
— Детишки не кормлены.
— Нутро опять же сухим огнем горит!
— Хозяину что, поди с утра помолился.
— Опохмелился, да-да.
С этим спорить не приходилось: было дело по утренней горячности.
Савва Тимофеевич осмотрел забракованные «штуки». Не поспоришь: пока отсутствовал, вместо миткаля и вельвета портянки гнали. На случай войны, что ли? Так на военных заказах никогда не наживался.
И он решился. В сейфе было тысяч сто своих, личных. Он имел право единолично ими распоряжаться.
Но когда призвал кассира и велел без ведомости, только под личную запись, делать выплаты, показали зубы матушкины пайщики. Вот уж не думал, что Кондратьев, Назаров и иже с ними посмеют перечить, был неприятно удивлен. Целым хором запели:
— Деньги, Савва Тимофеевич, конечно, ваши, но ведь и нам глаз колет.
— Что мы, изверги?
— Ведь баловство, Савва Тимофеевич, попустительство фабре!
— Не сносить головы нам всем.
Тут как тут был и штабс-капитан Устинов. Покрасоваться да заодно и власть свою показать.
— Савва Тимофеевич, не довести бы дело до истинной забастовки! Воля ваша, но я обязан следить за достойным времяпрепровождением рабочего люда.
От таких изысканных словес Савва Тимофеевич расхохотался:
— Вот и следите. в нашем «Трактире трезвости»!
Ведь и это новшество было затеяно с горячей руки Севастеи.
вки не будет! Это можно уже было понять по песнопениям, которые слышались не только из «Трактира трезвости», но из трактиров обычных — несколько их по Никольской дороге глаза мозолили. Но ведь во славу Святой Троицы?
— Иванова? Почему не идет за деньгами Иванова Севастея?
— А ее штабс-капитан в околотке запер, — подсказали с явным сочувствием. — Грит, за явное учинение беспорядка.
Первым желанием было — пойти да разнести этот чертов околоток, где обретается вечно пьяный штабс-капитан. Но он только грохнул кулаком по столу, чем и сбил ненужную ярость. Нападение на полицейский участок, хоть в силу местоположения и подопечный директору-распорядителю, не сулило ничего хорошего. Ярыжки вроде Устинова не преминут этим воспользоваться.
То же он сказал и сынку Севастеи, который поджидал его за дверью с робким поклоном:
— Подождать надо, Михаил.
Кажется, и фанаберистость оттуда же. В отличие от матери, на фабрику он не пошел, подался в лесники-охранники все к тому же Олегу Вязьмину. Недалеко было, при первом же известии прискакал. Конь служебный, барский, чего уж. Оружия ему пока барин не давал, но кнутище! Право, и Морозову стало не по себе. Это на первых поклонах он робким казался, а дальше дерзкое, идущее, наверное, от польского инсургента. Выпрямившись с неподобающей горделивостью, он заявил:
— Савва Тимофеевич, тогда я сам мать освобожу.
Будучи неробким человеком, Морозов вздрогнул от нехорошего предчувствия:
— Замолчи, Михаил!
Мишей, тем более Мишкой, называть его не решился. Такие прямиком идут в разбой да на каторгу.
Надо было гасить пожар, пока он не разгорелся.
— Думаю, нам ни к чему выносить сор из избы. Да и полковнику Буркову лишние хлопоты не нужны, — не замечая гаденькой ухмылки, отрезал ему с порога.
Упоминание о полковнике Буркове, всемогущем владимирском полицеймейстере, смутило пьяненького штабс-капитана. До него доходили слухи, что через того же Морозова его немолодой уже начальник хлопочет о переводе в Москве. На более покойную должность. При фабричных беспорядках орденов не наживешь. Он пошел на попятную:
офеевич? Не одна же Иванова у меня сидит!
— Что, много понахватал?
— Многонько, Савва Тимофеевич. Сами понимаете, люди мы маленькие, а стро-огости пошли. Страсть! Прямо дрожь пробивает.
Как не улыбнуться:
— И тут Ивановы! Везде Ивановы.
Штабс-капитан ничего не понял из насмешки, а только одно: сейчас подкатит директорская тележка, со всем таким по сырой погоде пользительным.
И верно, через полчаса он уже говорил другим тоном:
— Я что? Я — как прикажут. Приказывайте, Савва Тимофеевич!
Не стоило упускать такой пьяный шанс. Да и пригибать к столу полицейскую голову не стоило.
будут довольны. И без лишних сплетен.
— Без сплетен, уж истинно! Вы меня знаете.
— Знаю. А потому и сошлю самолично куда ни есть подальше.
Но не дальше ближнего Ваулова.
— Поберегите, Савва Тимофеевич, моего недотепу.
— Поберегу, — не оглядываясь, пообещал он.
он станет тем же Устиновым. Если, конечно, на каторгу не попадет.
Часть четвертая
Глава 1. Камские шелесперы
е. Отправленный туда месяцем раньше, он тоже требовал внимания. С чего бы это! Не сын же!
Как всегда, взбрендило очередное чудачество: взять с собой в дорогу Антошу Чехонте. Публично давно его так не называл, да и не особенно грело душу это давнее, студенческое «Чехонте», да что же поделаешь — Морозов оставался Морозовым.
Сидели они театральной компанией у него на Спиридоньевке, а милая Книппер возьми да и пожалуйся в жилетку — ну, скажем, в бутафорское, хотя и роскошное, платьице — пришли-приехали ведь прямо после спектакля:
— Прямо не знаю, что делать с Антоном Павловичем. Хандрит в Ялте, хандрит в Москве.
А сказано было с желанием получить сочувствие и совет. И артисты, и Станиславский с Немировичем видели в Чехове, как ни крути, дорогого и нужного для них автора — и тзавшая свою молодую жизнь с этим невеселым человеком, лучше других чувствовала неизбежную беду. Женщину не обманешь показным спокойствием.
бумажника. Все остальное с лихвой придет.
Не то стало с его студенческим другом, которого капканами охватили слава, болезни и очень мнительный характер.
тысяч, — как возникла бесконечная переписка с самыми разными людьми. Сам-то Морозов купецкое слово считал главным векселем, а этот — нет. Щепетильность, видите ли, заедала, и началось, и началось.
Книппер — Чехову:
«… В воскресенье назначено наше заседание Товарищества. В состав входят: Станиславский, Немирович, Лужский, Вишневский, Самарова, Лилина, Андреева, Книппер — кажется, все. Мы все пайщики этого театра. Якобы мы выкладываем 3000 р., т. е. даем вексель. Морозов переделывает театр Лианозова, сдает нам за 10 000 р. и дает 30 000 р. субсидии. Мы хозяева. Тебя считают в числе пайщиков, непременно хотят тебя».
Чехов — Морозову:
«Многоуважаемый Савва Тимофеевич!
На ваше письмо я ответил телеграммой, в которой поставил число десять тысяч.
Я могу идти и на три тысячи, и на шесть, а это я указал максимальное число, на которое я могу решиться при моих капиталах. Так вот, решайте сами, каких размеров должен быть мой пай. Если три тысячи, то деньги я уплачу в июне; если шесть, то первого января 1903 г., если же десять тысяч, то пять или шесть тысяч в январе, а остальные в июле будущего года. Можно сделать и так, чтобы мой и женин паи вместе равнялись десяти тысячам (конечно, при условии, что доходы будут поступать мне, а убытки — жене).
Мне кажется, или, точнее, я уверен, что дело в Лианозовском театре будет давать барыши, по крайней мере, в первые годы — если все останется по-старому, конечно, т. е. останутся та же энергия и та же любовь к делу.
Желаю вам всего хорошего и сердечно благодарю.
Искренне преданный А. Чехов».
Чехов — другу — таганрожцу А. Вишневскому:
«У вас будет дивидендов всего 82 р. Весь этот дивиденд, пожалуйста, отдайте Морозову, чтобы он ушел, а сами в 1904 г. выстройте свой собственный театр, чтобы иметь не менее 60 тыс. в год».
Книппер — Чехову:
«Для Широковой (пьеса "В мечтах") дирекция разрешает мне сделать три туалета на 1200 р. Это Савва (Морозов) мне сказал — милостиво? Во втором акте у меня будет чудесное красное платье бальное, будет огнем гореть — все зашито дрожащими блестками».
Чехов — Книппер:
«… Все свои мелкие долги уплатил, но сам долга не получил, так что С. Т. Морозову не уплачу 5 тыс. Буду ему писать».
Книппер — Чехову:
«Морозов говорил мне, что ты отказался быть пайщиком. Он огорчен и говорит, что если только это денежное затруднение, то об этом не может быть и речи. Дорогой, чтобы ты был. а деньги ты можешь внести, когда хочешь».
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |