— Да-а, провидцы.
— Вот именно, СавваТимофеевич, вотименно! Противо… правительственные! Севастея Ивановна да ее спутник, тоже из ссыльных, по фамилии Ульянов. Адвокатишка какой- то.
ался:
— Какая ты у меня!..
— Какая ж? — готовно вспыхнула она.
— Ночью доскажу, — досадливо вскочил он.
Зиновея нахохлилась, а он взял шляпу и вышел на улицу. До фабрики недалеко, пешочком. Он любил этот ежедневный моцион. В самом деле, надо посмотреть, что там такое?
Дурошлеп Устинов, давно и бесповоротно купленный с потрохами и ставший просто хозяйским охранником — приживальщиком, ради теплого местечка стучать на него во Влад
Но с другой стороны, адвокаты — они же по судебным тяжбам таскаются. Или душу дьяволу продают, как Алексашка Амфитеатров!
ны. Если адвокат, то одет вполне прилично. Он, кажется, ждал появления хозяина. Был без сопроводительницы. Этакий вежливый, рыжеватый крепыш с наметившимися уже ранними залысинами. Он приподнял шляпу и без обиняков попросил, то ли немного картавя, то ли на французский манер грассируя:
— Позвольте напроситься к вам на беседу, уважаемый Савва Тимофеевич?..
— Не имею чести быть знакомым! — отрезал Морозов и без ответного поклона прошел на фабрику.
Закурив в своем кабинете, он вызвал секретаря и велел:
— Пошлите за контролершей Севастеей Ивановной.
Директор-распорядитель догадывался, что это тоже стукач матушки Марии Федоровны, и порывался было прогнать его, но та упросила:
— Он из дальних наших родственников, без отца, без матери! Как можно?
Раздражение его прервала Севастея. Она остановилась у порога и сама с умной проницательностью объяснила:
— Я знаю, зачем вы меня позвали, хозяин. Но уверяю: ни для вас, ни для фабрики этот адвокат опасности не представляет.
— Еще бы мог представлять! Что он тут делает?
— Он научные материалы собирает. Мне трудно понять. Хочет узнать, как капитализм в России появился.
— Гм… Капиталисты! Газетчики!
— Да он вроде в газетах не работает.
— А где же работает? И с какой стати вы стакались?
— Не знаю, где работает. И вижу его в первый раз, хозяин.
— Было — и сплыло. Что вы на меня так воззрились, Савва Тимофеевич?
— Воззрился?.. — удивился Морозов. — Уплыло ведь все по Клязьме-реке.
— Уплыло все, Савва Тимофеевич, не терзайте себя. Спасибо вам за доброе отношение ко мне… Ик сыну.
— Да я сынка твоего и не видывал!
— Ладно, Севастея Ивановна. В соглядатаи тебя не вербую, все равно не пойдешь, но если назреет у рабочих какая горячая потребность — не посчитай зазорным предупредить меня. Для общей же пользы.
— Это обещаю, Савва Тимофеевич. Мне можно идти? А то ведь за дверью, поди, шепчутся.
Он отпустил ее, не скрывая тревожной мысли: если все рабочие наберутся ума, как вот эта фабричная Севастея Ивановна, — плохо или хорошо станет хозяевам?..
Не так уж много прошло времени, как она принесла со спокойной извинительностью книжонку, с обложки которой опять прокричали слова: «Развитие капитализма в России».
— Капитализм! Да что они все в нем понимают?..
Севастея молча показала страницу, заложенную листом подорожника. Нельзя было не зацепиться за первые же слова:
«Савва Морозов»?
«Савва Морозов был крепостным крестьянином (откупился в 1820 г.), пастухом, извозчиком, ткачом-рабочим, ткачом-кустарем, который пешком ходил в Москву продавать свой товар скупщикам, затем владельцем мелкого заведения, раздаточной конторы, фабрики. В 1890 году на четырех фабриках, принадлежащих его потомкам, было занято 39 тысяч рабочих, производящих изделий на 35 миллионов рублей».
Тот самый адвокатишка?..
Но фамилия стояла другая: Ленин.
Из евреев, что ли, что фамилию меняет?..
ерпеть не мог, когда дела шли слишком уж хорошо. Лишним себя чувствовал. Забывал при этом, что сам же и отлаживал дедовский механизм; он крутился на износ, но никогда не изнашивался, ибо смазка была хороша. Главное, чтобы вовремя подкрутить- подвинтить, а потом и смазать. Морозовские «штуки» катились по всей России, разматываясь в необъятные ковры. Чего же более?
Лако-красочный завод в Пермской губернии устроил, там же возвел прохладное северное поместье. Он даже всерьез сказал Зинаиде:
— Моя пузатая женушка, поедем на Север? Право, тебе будет полезно.
Она в третий раз «зачижалела», скучала без балов, баронов и увеселений. Кому нужна беременная дурнушка? Рожа вся в красных пятнах!
Мужу не следовало бы сольцой присыпать душевные раны, а он свое:
— Право, поживем по-стариковски. Если хошь, я пяток баранов за тобой в Вильву приволоку, а?
— Ты же в Ливадию собирался?
— В Ливадии жарко, а у баронов, говорят, геморрой.
— Дурак!
Ясно — слезы, топотание по гостиной и бегство в свою нижнюю спальню. Впрочем, и в Орехове, и в отцовских Усадах, как и в Москве, семейная жизнь делилась на два этажа, но в верхних спальнях не устраивалась. Кожаный диван на задах кабинета, одеяло, подушки — все приносилось из комода и стелилось по мере надобности. то есть почти кажд
шаровупружеской кровати. Женушка эту домашнюю крепость чтила и берегла. Пуховики такие, что как вспрыгнешь — к потолку подбрасывает! А-а, держись только.
Но безделье и связанные с ним насмешки надоели. В самом деле, не махнуть ли в Ливадию? Вздумалось завести и там свою личную дачу, а много ли толку без хозяйского догляда? Строилось, конечно, через пень-колоду. В Пермь раза три за год гонял — в Крым не удосужился. А чего бы лучше, если через Крым. ик бухарскому эмиру завернуть? Давно в гости зовет, пеняет азиат: ай-ай-ай, князь, забыл своего друга, забыл и свой хлопок! Про друга все верно: не до него, а хлопок не забывался. Да ведь там были верные управители, собственный дешевенький хлопок шел исправно. Получилось то же самое: машина налажена, и от безделья становилось скучно.
В Москву? Тоже вроде бы надо. Там капиталы, там главная контора всех его фабрик и заводов. Никогда не помешает погонять конторщиков; пусть чувствуют: кот не слышен в мягких сапожках, а когти прячет только до времени. Бдите!
И кончился его куреж в кабинете тем, что он не поехал ни в Ливадию, ни к бухарскому эмиру, ни в Москву, ни в Пермь — в заштатное владимирское Ваулово. Тоже свои владения. Черт знает, для чего задуманные!
Значит, опойковые сапожки — долой с ног. Оделся-обулся, как и всегда, то есть с полным хозяйским приличием. Кучеру и спутнику своему наказал:
— Пока я сушу слезы у Зинаиды Григорьевны, ты накупи гостинцев. Подешевле да побольше. Сам знаешь, для селянства. Не всем же коньяки дуть.
Это и наказывать не надо было: хозяйские припасы будут уложены, само собой, в лучшем походном виде.
— Дороги туда плохи, значит, и лошадей возьми поплоше.
А кто, кроме Морозова, займется дорогами? Его дела — его и заботы. Посмеивались иные: в какую глушь залезает!
Фабрику ручного ткачества в Ваулове он завел с насмешки Витте:
— Промышляйте, промышляйте — скоро жрать нечего будет!
Имелись в виду неурожаи, голодные годы. Поволжье огнем горело. Да что там — в Рязанскую и Тульскую губернии голодуха забиралась. Университетский однокашник, граф Сергей Толстой, по примеру родителя занялся сбором мирской милости, конечно, не миновал и Морозова. Не поскупился Савва Тимофеевич, но разве из одного кармана всех накормишь? Хоть Витте и сделал рубль золотым, да ведь не жито — не прорастает колосом. Отсюда и попрек: промышляйте, промышляйте, мол!..
От голодухи ли российской, от министерской ли важности — Витте помешался на «крестьянском вопросе». Иначе житейскую беду и не называл. Пришлось ему в запальчивости объяснить:
— Будут деньги, будет и хлеб! От безземелья голод, от истощения земли. Я, Савва Морозов, вытащил из крестьянской нищеты сорок тысяч человек, с семействами — это уже двести тысяч. Худо-бедно накормлены. Без громких слов, а тем самым и земельный фонд увеличил на двести тысяч десятин. Для чего, думаете, еще ручную фабрику завожу?..
Фабрика в Ваулове ничего, кроме убытков, пока что не приносила. По сути, он возрождал первоначальный промысел Саввы Васильевича, дедушки неукротимого. Но что получалось у того — у него пока что не получилось. Много ли голыми руками наткешь?
Дед стоял как дуб во чистом поле, един. Не знал этой самой конкуренции. Не знают такого словца и нынешние ткачи-ручники, но им приходится тягаться с английскими машинами, с той же Никольской мануфактурой. Под одним хозяином — лапоть и сапог. Ну не дурак ли ты, Савва Тимофеевич? Окрестных крестьян пожалел? Приятно во всем обвинить
Было, было дело.
Великовозрастные и давно уже семейные студиозы вздумали порезвиться. А чего же лучше — на пару парой? Олежке не терпелось похвалиться новым куском Владимирщины, косе бесподобна. Чего не померещится под хороший коньячок да балычок?
Река, конечно, убогонькой речкой оказалась, хоть и была притоком Клязьмы, селеньице махонькое, дома под соломенными крышами. Зато девы, девы! Олежка Вязьмин помнил, к
хоть и шутливо, но матерился нынешний фабрикант Савва Морозов:
— Матушку твою на рогатом соседушке повенчай, эва!..
Кажется, громковато выражался, потому что нынешний кучер, Матюшка, на ухо вострее прежнего Данилки оказался.
— Как при таких мужиках, как мы, не быть рогатыми! — вместе с хозяином и себя заодно похвалил.
Колеса простучали по мостику через эту самую Вольгу, и вот оно — Ваулово. Фабричные, красного кирпича стены, дома почти все под дранкой и под тесом — мало где соломой крыши топорщились. Все взрослое и даже детское население с фабричного рубля жило, за эти годы пообжились. Платил хозяин немногим меньше, чем Никольским ткачам, хотя пользы от них было с гулькин нос. Этот носишко — краса самой фабрикантши. Савва Тимофеевич пробовал называть ее художницей, но не пошло, старое осталось: Пелагея- ручница. Как ткала на кроснах до семидесяти лет, так ткалось и сейчас. Ну, кросна получше, челноки полегче, пряжа покрасивее, а все та же настырность: не замай, хозяин! Савва Тимофеевич напускал на нее и московских художников, но вынужден был отступиться: на скатерках, салфетках, полушалках, детских и прочих передничках все равно прронами на головах. Того и гляди, с Пелагеей-фабрикантшей во Владимирский централ загремишь!
— Буду, — потрепал он ее свалявшиеся космы. — Для того и гостинцев привез. Раздай.
— Все такой же ты, Савва Тимофеевич.
— Какой же, Пелагеюшка?
— Несуразный, Саввушка.
Так разговаривать с хозяином могла только она одна. Все это ручное ткачество на ее синеватых руках и держалось. Конечно, поставы ставили молодые женщины, и челноки вказочные бредни. Грамоты она не знала, рисовать на бумаге не умела, а на холстине — пожалте! Лен, хлопок да шерсть — обычные нитки, только сучивала их Пелагея по- своему, а уж красила с приговорами:
— Дай, осподи, пламень молоньи, синь небесную, зелень лесную, рябь клязьминскую!
Известно, рябила струя в Клязьме: то один болотный ручей желтизны нагонял, то другой черноты торфяной, то студенец из донья ярким светом брызнет, а там и листик березовый или ореховый плывет, да все под сиверком, который и нагоняет шалую пестрину. Поди скажи, какой цвет у Клязьмы!
Сказать словесно Пелагея ничего не могла, а только пальцем заскорузлым тыкала:
Мужики-ткачи заправляли на механических фабриках, а родословная этой фабрички с женщин и началась. Какой мужик вытерпит привередливость бабских красок! Это все равно, что терпеть и саму Пелагею.
о, дочка с внучкой, и были ее главными последовательницами. Говорили, обе в покойного барина, — уже у его промотавшегося наследника Олежка Вязьмин купил Ваулово. Ай да барин — какую славную породу вывел!
арый барин, от реки имечко дал. А голос?.. Тоже, видно, от ключевой струи.
Пелагея-фабрикантша зорко и по-старушечьи проницательно в око ему глядела. Он
резко отвел поклеп:
— Ничто мне не приелось, девоньки. Разве что ваш бес блудный!
отом и сгорел по пьянке управителя. Казалось бы, куда ему дорога? Да прямиком во Владимирский централ! А он, под слезы всех своих родичей и под угрозы главной пайщицы Марии Федоровны, централ обетованный счастливо обминул и осел вот в Ваулове. Думалось со зла Савве Тимофеевичу: дело ручное, без машин, все держится на знающих руках Пелагеи, а дурной отпрыск — всего лишь соглядатай хозяйский. Разумеется, никакого права подписывать финансовые бумаги хозяин ему не давал — жил на скромной служе
тайный шинок, а при шинке скупка-перекупка нешуточная. Все это и раньше стороной доходило, да ведь не мешаться же в грязные дела. Морозов — не штаб-ротмистр Устинов. Как несчастному перекрещенцу не финтить!
Но открылось худшее: вауловские рушники да покрывало через Покров же и на базары поступают. Не из лавки фирменной, московской, — с черных рук. Минутного прозрения было довольно, чтобы понять: ах, родич, сукин сын! Ах, окрестенец блудный!.. Не ради же чарки дрянного вина они с Матюшкой в Покров заворачивали. Чарку ради «ндрава» испил, а потом и гаркнул во всеуслышанье, так, что местные пьяницы головами в столы уткнулись: «Вон! Чтоб морды твоей в Покрове я больше не видел! Не заставляй повторять дважды!» Выслушивать трактирщика-шинкаря не стал, Матюшке крикнул: "Гони!" — и вот уже гроза над родичем.
спользовавшись, что они отвлеклись на щедрые хозяйские гостинцы, просто взял за шкирку тверского отпрыска и дал хорошего пинка, с последним напутствием:
— И ты вон! Моли Бога, если не брошу тебя на растерзание полковнику Буркову!
Полковник Бурков — обер-полицеймейстер Владимирской губернии. Рад будет, конечно, услужить всесильному Морозову. чтобы над ним же потихоньку и позлословить. Знаем, мол, котов, чье сало едят!
Нет, лучше без Буркова. По-родственному. Пинком под зад.
Видя и слыша девичий ужас от такого скорого суда, он их успокоил:
— Ну, мои красавицы! Другого пришлю.
Красавицы не были писаными, но ведь право хороши. Да и гостинцы настроение поднимали. Хозяин ведь приказал сделать перерыв. Чмокали пряники да любовно поглядывали. Разумеется, язычки, сладостью помазанные, до времени придерживали. Только внучка Пелагеи-фабрикантши не удержалась:
— Не стар, Ольга. Еще и оженю тебя на нем!
— Как бы на себе, Савва Тимофеевич.
Пелагея в бок ее костлявым локтем пырнула, но Савва Тимофеевич укоротил старую:
— Ничего, я насмешки люблю. А если серьезно, — за тот же сухой локоть и взял, — серьезно и порешу. Правь пока одна, Пелагея. Неделю-другую. Пока я дельного человека вам подыщу.
Дельный человек и дело — одно и то же. Оно было сделано, а торчать над головами у девчушек-ткачих ни к чему. Да и смена у них уже кончалась, солнце садилось. Пелагея, ошарашенная скорой расправой, тоже посматривала вопросительно. Он успокоил ее:
— Все будет хорошо, старая. А пока. Чего нам на ночь глядя по здешним колдобинам тащиться? Заночуем. Не раскрывай рот, не зацелую! — все сразу порешил. — На сеновале мне постели, а Матюшка, поди, по девкам пойдет?
Матюшка хмыкнул, что выражало полное согласие с хозяином.
— Самовар нам в саду поставь, да и ладно.
а-прощелыги, который похлеще жидка. Дядьку-благодетеля обворовывает! Многое можно спустить купцу, да хоть и разозлившемуся купеческому сынку, — мелкое воровство нельзя. Он опрокинул последнюю брезгливую рюмку, а дальше все было хорошо. Ладненько и усладненько.
то время в избе потопала Пелагея, покричала на корову, которую доила, потом явно для его слуха наказала:
— Я спать на печь полезу. Ты прибери за хозяином.
— Приберу, баушка, не беспокойтесь. — был приглушенный отголосок.
Топоток уже в сторону сада, совсем не старушечий.
— Ольга?
— Вам другая какая нужна, Савва Тимофеевич?
— Ой, какая я!
— Такая, Ольга, такая. Хорошая.
— Да ведь, поди, постарела?
— Вы, Савва Тимофеевич, мужик. А бабе стареть нельзя.
— Да ведь это мы сейчас спознаем, наверное?..
то впереди? Одиночество да воспоминания… Замуж здесь и семнадцатилетней дурехе не за кого выходить — на что уж рассчитывать тридцатилетней старухе? По всем деревенским меркам — перестарок она, пересохшая кость.
Видно, сено на повети, застланное чистым рядном, было очень мягкое, если и косточки в нем шелком распустились. Получше того, что Савва Тимофеевич давал для иных, заказных, покрывал. Право, сено, привезенное с укосных лугов Вольги, и для Ольги живой было живым. Ну, разве что окропленное ночными, солоноватыми слезами. Но посолонь — она никогда сену не мешала. Уминалась, как того и требовал сеновал, единым вздохом:
— Ой, Саввушка, Саввушка!..
Без упоминания отца Тимофея. Родитель, он пусть себе на Рогожском кладбище полеживает, а сынку и на сеновале хорошо. Да что там — лучше не бывает!
Глава 2. Худо — художье
Торговые дома Морозовых и Алексеевых связывала давняя дружба. Общие судьбы, общие и дела. Если родоначальник всех Морозовых Савва Васильевич выкупился на волю в 1820 году, то Алексеевы вышли «в люди» и того раньше, еще при матушке Екатерине. Эти две фамилии входили в пятерку лучших купеческих домов. С ними могли соперничать лишь такие киты, как председатель Московского биржевого комитета Николай Александрович Найденов, ну, еще два-три «столпа», на которых, как в древнем храме, и держалось все купечество. Не зря же отец Тимофей Саввич предсмертное завещание оставил: «Алексеевых держись. Надежные люди». По той же причине и у матушки Марии Федоровны Костенька Алексеев с детских лет был на кончике язычка; на всех купеческих балах, чинных и скучных, Костенька да Саввушка, разодетые напоказ, ходили ручка в ручку, а втихомолку шалили да в уборной покуривали первые свои папироски, за что тут же и пороли их в четыре руки купцы батюшки-бородачи.
— А помнишь, тебя в подоконник мордашкой уткнули.
—... и с тебя штанишки спустили!
— и тебя в перекрест нашим ремнем!
— и тебя нашенским!
Кому больше, кому меньше досталось — пойди теперь разбери. Солидные люди в солидном Английском клубе развлекались детскими воспоминаниями. Савва Тимофеевич не забывал отцовский завет, но то же наказывали и Константину Сергеевичу: «Держись Морозовых». Внуки крепостных входили в Английский клуб наравне с графами. У Константина Сергеевича было полное право пошутить:
— Мы ведь тоже графского роду!
Верно, Алексеевы были крепостными графа Шереметева. А как стали «людьми», торговали в серебряном ряду, на той же Красной площади, где подторговывал своим первым ситчиком и Савва Васильевич Морозов. Росли фабрики у Морозова — росло дело и у Алексеева. К тому времени, как внуки сошлись в Английском клубе, откупленном у фельдмаршала и гетмана Украины Кирилла Разумовского не знавшим куда девать деньги графом Шереметевым, тени этих елизаветинских и екатерининских вельмож давно выветрились. Хло нынешнему Морозову или Алексееву особо зазнаваться, облокотясь у ворот на мраморных львов и покуривая дорогие сигары.
Торговые дома, фирмы?.. В знатном, истинно графском ряду была фирма «Владимир Алексеев», которая работала по хлопку и шерсти, поставляя свою продукцию Морозовым. Но их хлопкоочистительные заводы и шерстомойни, их огромное овцеводство не могли бы столь быстро подняться без морозовских кредитов. Купец — купцу, и если по-честному — оба в прибытке. У Алексеевых были теперь и золотоканительная фабрика, и заводы — меднопрокатный и кабельный: с появлением электричества дело и тут славно шло. У Морозовых состязание с ними было нешуточное.
Но нынешний директор-распорядитель Константин Сергеевич, не в пример другому директору, Савве Тимофеевичу, ничем, собственно, не распоряжался. Главой фирмы был брат Владимир Сергеевич, а Костенька.
Он Костенькой и оставался. Белокуро-красивым, рослым и беспечным шалопаем. Так, по крайней мере, его друг детства считал. Загасив окурки о морды мраморных шереметевских львов, они прошли через анфиладу гостиных, игорных залов, минуя буфет, прямо в главную ресторацию. Графьев в этом старинном дворце слонялось много, но не у многихобой, как всегда. И разговор Савва Тимофеевич начал старый:
— Отшатнулся ты, Костенька, от нашего купеческого роду.
— Не совсем еще, Саввушка, но ведет в сторону.
— В сторону актрисочек?
— Как ты — в сторону любвеобильных ткачих?
— Да ведь сплетни!
— Вот и я говорю — жизнь с молвой сплетается. Злословят! По поводу нашего, третьего, поколения.
— Да, да, Константин. Вроде бы до старости далеко, а меня все чаще сомнение одолевает: тем ли делом занимаюсь? После Кембриджа я ведь хотел, по внушению Дмитрия Иваноь купеческая взыграла. Жалко стало с таким трудом нажитых фабрик. Вроде как наперекор судьбе. Об этом третьем купеческом поколении я еще в Англии теорий нахватался. Да и практика в глаза бьет. Куда ни глянешь, в Европу ли, в Америку ли, везде одно и то же: вырождение. Если дед был рослый и удачливый богатырь-предприниматель, то отец уже пожиже, а внук, глядишь, и промотает все родовое состояние, да столь бездарно, что за голову схватишься! Вот ты, Константин: ростом и статью, не в приачем?
— С фамилией, Савва, все ясно: действительно, не хочу купеческий род позорить, да и что за актеришка — Алексеев! Нет, Станиславский лучше. Да и удобнее. Хоть я ни шиша не делаю, все на брата свалил, но числюсь директором. Как и ты, впрочем.
— Сравнил! Я пашу, как раб на галерах.
— А ради чего?
— Вот именно, Костенька, вот именно! Чувствую: грядет вырождение нашего рода. Капиталы растут, как на дрожжах. И не без моей же удачливой руки. А дальше?
Нет, невозможно было на это ответить. Разве одно:
— Покуда живы? Так выпьем же за дружбу Морозовых и Алексеевых!
— Фабрикантов и актеришек?
— Да ну тебя, Костенька! Русское самоуничижение?
— Хуже, Саввушка: самоутверждение. Чувствую, что мне с этой дорожки уже не свернуть. Какие там шерстомойни и кабельные заводы! Паяц я, Саввушка, игрок.
— Так за чем дело стало? К зеленому столу?
— Нет, не хочу уподобиться славному актеру Сумбатову-Южину, который в этом же Английской клубе за одну ночь проиграл более миллиона рублей! И кому? Табачному фабриканту Бостанжогло!
— Да, не любишь ты, Костенька, нашего брата-фабриканта.
— Да за что вас. извини — нас. любить? Скукота. Доходов мне паевых приходится сейчас самый мизер, а ведь я счастлив, Саввушка. Уж поверь.
— Не попытать ли и мне твоего счастьица?
— За чем дело стало! Едем. Сейчас же и самоутвердим Морозова! Эй?.. — прищелкнул пальцами, подзывая одетого во фрачную пару официанта. — Возьми с нас, сколько полагается, — отводя руку друга открыл роскошное портмоне. — К девочкам надумали!
— Счастливой дорожки, Константин Сергеевич и Савва Тимофеевич!
Обижаться официанту за ранний уход не было нужды. По-актерски ли, по-купечески ли — оплачено было вперед, и с лихвой.
У Английского клуба стояли лучшие московские лихачи. Возницы знали обоих друзей, в обнимку выходивших из клуба.
— Ко мне в вертеп! — перехватил инициативу Константин.
Спиридоньевку. Истинно, в вертеп и привезли!
Но Константин, ведя от грязного, конторского подъезда друга под руку, говорил с истинно театральным преувеличением:
Их встретил несусветный женский визг. Оказывается, пока Константин, любимый всеми Костенька, прохлаждался в Английском клубе, девицы заранее розданные роли учили. Пробовали даже гримироваться и под слезно-счастливый визг — как же, Костенька пришел! — спешно стирали раскраску. Их божественный мэтр покачивал головой:
— Да ладно вам, умывайтесь. Мы кое-какую закуску привезли. Проголодались?
Но и без слов было видно, как нищенски голодны были эти театральные девицы.
охматились, и сейчас здесь стало как в пропойном трактире. Спиртовой дух перешибал и запах коньяка, и привкус шампанского. А с телятиной и осетриной чего было церемоейший дом Алексеевых!
Но Костенька говорил с неподражаемым апломбом:
— Мои милые, непревзойденные дамы! Представляю вам своего друга детства — Савву Тимофеевича Морозова. Прошу любить и жаловать. Любить! Как любите меня.
— Вы тоже актер?
Морозову не оставалось ничего иного, как ответить:
— Актерствую с божьей помощью.
Константин продолжал витийствовать:
— Он как Сумбатов, миллионами ворочает!
— И тоже проигрывает?.. — был истинно актерский ужас.
— Нет, иногда и выигрывает.
— Слава те, Господи! — радовались за него.
— Вся жизнь — игра, так ведь?
Чуть-чуть нервная грусть проскользнула, но мэтр все расставил по своим местам:
— Лялина, перестань кривляться! Книпперок, дырку проглядишь на госте! Андре-ева! Да он же не свататься пришел! Неужели такой солидный человек ходит в холостяках?
Легкое разочарование, прикрытое игривостью:
— А я размечталась. Мол, без грима на колени к нему сяду!
— Как на трон, как на трон!
Если и было какое первоначальное смущение, так оно под эти ахи и охи быстрее спиртного духа испарилось. Кабаком уже не пахло. Шампанским! Залитым осетром. Коньяком вперемешку с сельтерской. Ну, и бабами, бабами, конечно. Молодыми и славными в своей нищенской наивности.
Стало быть, и ночь выдалась славная.
Да что там — прекрасная ночь!
На следующий день он приехал в четвертом часу обедать. Зинаида Григорьевна устроила скандал.
— Где ты сутки пропадал?
Он не привык к допросам. Даже не поцеловал жену, буркнул:
— У Кости Алексеева. Какое это имеет значение — где?
— Ах, уже и значения нет! А я тут стирай пеленки!..
о крутилось горничных, нянюшек и разных советчиц, что немудрено и запамятовать. Он напомнил:
— Если ты уж таких графских. или там баронских!.. кровей, так я еще десяток бездельниц подкину. А меня не смей по пустякам беспокоить!
Некстати и два полупьяных лакея в очередь заскочили:
— Их сиятельство!
—... барон Рейнбот!
Несуразицу и сам барон подогрел. С цветами в руках он прошествовал мимо хозяина, даже не кивнув, и, прикрывшись букетом, склонился к щеке хозяйки:
— Рад поздравить с рождением очередной. Не смел раньше беспокоить, понимая, что.
Салфетка с шеи на стол не слишком вежливо полетела.
— Понимайте! Поздравляйтесь! А я сыт на сегодня!
Его любимый черногорец, стоявший при парадных дверях, сокрушенно покачал кудлатой черной головой:
— Ай-ай-ай! Кто обидел моего хозяина?
Рука его привычно легла на рукоять громаднейшего кинжала. Только кивни — любого, ничего не спрашивая, искромсает. Но кто тот любой? Смягчаясь, Савва свою руку сверх на его положил:
— Никто. Просто устал. Кучера не зови, я недалеко, к матери.
нул его на задок пролетки и сам взял вожжи:
— Н-но, окаянец!..
Это могло относиться и к мерину, и к незадачливому извозчику. Тот ни жив ни мертв торчал на барском месте.
и дальше, чтобы разнести очередную сплетню. Немудрено, если уличные мальчишки будут кричать, размахивая завтрашними газетами: «Читайте новости! Савва Морозов разорился!»
Но каково, каково?..
Давно он не видел мать в таком радужном настроении. Под этим впечатлением, еще и не зная причины, вдруг начал рассказывать:
— Костеньку Алексеева встретил. Нижайший поклон вам, матушка, передает.
Она всплеснула пухлыми, наодеколоненными — от всякой заразы! — руками:
— Костенька? Давно ли я вас, бузотеров, на детских балах ругала?
— Давненько, маменька. Годков двадцать, атои более. — улыбнулся сынок, садясь рядом с ней на диван. — Константин уже при хороших, даже роскошных усах. Женить давно пора!
— Пора, сынок, пора. Неужто холостует?
— Да еще как! — двусмысленно усмехнулся Савва, вспомнив, какая череда актрис проходит перед ним каждый вечер. — Все дела, дела у него.
— Даже укрепляю, — язвил он уже вовсю, недоумевая: «С чего это у нее такое настроение?»
Загадку разрешил братец Сергей, который возник в сумрачных покоях матери истинно французским франтом.
— Смею доложить, дражайшая матушка, что сейчас художник Серов с вашим любимым Левитаном.
— Любимым, любимым. Чего скалишься?
портрет, на нем он как живой, как вылитый, во всем своем суровом величии. Как же не порадоваться сыновьям, которые решили для внуков мать увековечить? Долго ли она еще протянет? Сыновья худо-бедно запомнят, а что вспомнит та же Люлюта, которая знай писает в пеленки? Нет, не узреть ей бабушку живьем. Мария Федоровна любила и поговорить, и подумать о смерти.
Но времени ни на разговоры, ни на долгое раздумье ей не дали. Братец Сергей ведь наверняка приехал вместе с мэтрами и заскочил наперед, чтобы подготовить матушку. Старшего брата он и не ожидал встретить, а тут все так удачно сошлось. И настроение, и слишком уж деловой брат, и предвкушение вполне законной выпивки. Из кухни то и деле квасами пробавляется, хотя и в возрасте солидном. Савва Тимофеевич жалел о невыкуренной папироске, не говоря уже о сигаре. Какие тут сигары! Лампады пылали, ладан голову кружил, лики святых сурово вопрошали: «Не одумался ли ты, человече?» Да и монашки, как мыши, шуршали по углам. Или старели они слишком быстро, или молодых мамаша
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |