|
По традиции, почти все девочки в семье Стефенсов получали образование в монастырских школах. Не была исключением и мать Маргарет — Мейбелл, — также в свое время отправленная в Королевский монастырь в Канаде, где, как потом Мейбелл рассказывала дочери, они «изучали все предметы так, как это делалось в добром старом XVI веке». Сама Мейбелл была крошечной женщиной с пышными рыжими волосами, яркими голубыми глазами и точеными чертами лица. Если бы не горделивая осанка и не изящная фигура, она могла бы показаться просто карликом, поскольку ее рост не превышал 4 фута 9 дюймов (144,5 см). Несмотря на столь миниатюрные размеры, роль «маленькой женщины» не подходила для нее, поскольку именно Мейбелл была не только движущей силой семьи Митчелл, подобно своей матери — бабушке Стефенс, — но и президентом одной из наиболее воинственных групп суфражисток в Атланте. На собраниях, часто устраиваемых в гостиной дома Митчеллов, она, выступая, вынуждена была вставать на скамеечку, чтобы слушатели могли ее увидеть. И в традициях тех проповедников, которые в своих проповедях пугают прихожан то адом, то проклятиями, Мейбелл страстно призывала присутствующих дам к борьбе с несправедливостью, царящей в обществе по отношению к женщинам. А тем временем ее дети, тихо сидя на верхних ступеньках лестницы, во все глаза наблюдали за происходящим.
Впервые Маргарет позволено было бодрствовать после шести часов вечера по случаю грандиозного события — слета суфражисток, на котором в качестве гостьи должна была присутствовать и выступить с речью Кэрри Чэпмен Кэтт — президент американской национальной ассоциации суфражисток. Миссис Кэтт была всемирно известна, и Мейбелл ни в коем случае не собиралась упустить возможность увидеть ее. А потому, когда за час до начала слета выяснилось, что Маргарет заболела, Мейбелл обернула флаг с надписью «Женщинам — право голоса» вокруг пухлого тельца ребенка, прошипела ей леденящие кровь угрозы, призванные гарантировать хорошее поведение, и повела ее с собой на собрание. И там, со своего места на сцене между серебряным кувшином и стаканами, Маргарет в полном восторге наблюдала за тем, как Мейбелл с трибуны произносит очередную страстную речь.
Юджин Митчелл относился к жене с уважением, граничащим с благоговением. Сам будучи небольшого роста, он тем не менее не считал это препятствием для достижения своих жизненных целей. Тем более что цели эти, благодаря его прагматичному складу ума, не были ни грандиозными, ни бесконечно удаленными во времени и пространстве. Юджин Митчелл вместе со своим братом Гордоном владел преуспевающей юридической фирмой, специализирующейся на сделках с недвижимостью и патентном праве. Но подобный уровень притязаний не вызывал восхищения со стороны Мейбелл, которая еще в юности усвоила, что люди маленького роста вполне могут стать столь же влиятельными, как и высокие, — с той лишь разницей, что энергии им для этого придется приложить вдвое больше.
Юджин Митчелл не разделял католической веры жены, но, несмотря на религиозные различия, их брак был прочным, они как бы дополняли друг друга. Мейбелл, казалось, обладала той силой, той природной мудростью, которых так явно не хватало ему. Он ценил жену за ее энергичность, настойчивость в достижении поставленных целей. Она и его умела заставить быть более энергичным в жизни, а потому Юджин молчаливо принимал и ее служение римской католической церкви, и участие в движении за равноправие женщин.
Но в чем муж и жена были едины — это в бесконечной преданности своей семье, Атланте и Югу. Будучи очень эрудированным человеком, Юджин все свое свободное время отдавал чтению и был большим знатоком истории Атланты. Был он также умным бизнесменом и использовал свое знание законов для достижения максимального успеха в сделках с недвижимостью и защиты своих скромных финансовых инвестиций. Возможно, Мейбелл предпочла бы жизнь с большим риском и предприимчивостью. Но ее муж не был человеком, умеющим «ловить свой шанс».
С переездом на Джексон-стрит жизнь Маргарет потекла в рамках более строгих правил, чем это было в доме бабушки Стефенс. Непреклонность характера матери подавляла ребенка: казалось, что бы ни сделала Маргарет — все вызывало недовольство Мейбелл, и наказание не заставляло себя долго ждать: мать быстро пускала в ход щетку для волос, как только она находила, что ее дочь поступила плохо или невоспитанно.
Брат Маргарет, Стефенс, был рыженьким, курносым мальчиком, выглядевшим маленьким для своих лет, но Маргарет, будучи на пять лет младше, всячески старалась добиться его внимания и одобрения. Это обычно означало постоянную готовность к совершению каких-нибудь подвигов с ее стороны, особенно таких, перед которыми робели сам Стефенс и его тихие друзья. В детстве для Маргарет не было такого дерева, на которое она не смогла бы залезть, и такой щели, через которую она не смогла бы проскользнуть.
Девочка очень любила отца, но виделись они редко. Отец был спокойным человеком с тихим голосом, темными живыми глазами и усами, концы которых он подкручивал и которые кололи ей щеку и щекотали, когда отец целовал ее перед сном. По выходным дням он всегда занимался своими книгами, поскольку в те годы был президентом ассоциации молодежных библиотек, а с 1900 по 1905 год состоял членом попечительского совета недавно построенной библиотеки Карнеги, посвящая большую часть своего свободного времени поиску и приобретению книг по истории Джорджии и Атланты для справочно-библиографического отдела библиотеки.
Население Атланты к началу XX века утроилось за срок чуть менее двадцати лет и достигло почти 90 тысяч человек. Поскольку город в 70-х годах XIX века был после войны отстроен практически заново, он и выглядел моложе, чем большинство других городов Юга.
Район Джексон-хилл, где жили Митчеллы, простирался от лугов на окраине города, на которых жители пасли домашний скот, до деловых кварталов Атланты с высокими, недавно построенными зданиями банков и страховых компаний. Чуть ниже Джексон-стрит находился большой свободный участок земли, заросший травой; на нем Митчеллы пасли свою корову джерсийской породы. Туберкулез был бичом семьи на протяжении многих поколений, и Мейбелл верила в новую модную теорию, согласно которой густые жирные сливки из молока коров этой породы помогают предотвратить «белую чуму».
Пони Стефенса, маленький мустанг из Техаса, также свободно бродил по этому полю. Лошадь подарила Стефенсу мать, когда ему исполнилось восемь лет, заявив при этом, что каждый мужчина старше восьми лет обязан уметь ездить верхом.
И хотя Маргарет ужасно завидовала этой новой игрушке брата, но, так как ей было только три года, родители категорически отказывались позволить ей хотя бы посидеть на спине такого «горячего» животного. Ей было строго-настрого велено оставаться на террасе, пока сам Стефенс и его юные друзья катаются верхом на мустанге по улице перед домом. И вот как-то в один из холодных ветреных дней, долго простояв на этой веранде, она так замерзла, что, желая согреться, забежала домой и встала совсем рядом с камином с открытой решеткой. И в этот момент в подвальном этаже дома, где находилось основание камина, что-то загорелось, и неожиданно появившаяся тяга взметнула пламя в камине высоко вверх. Юбки Маргарет мгновенно загорелись. На пронзительные крики девочки из соседней комнаты прибежала Мейбелл. Зовя на помощь, она металась в поисках одеяла, которым можно было бы сбить пламя на истерически орущем ребенке. Слуги заливали огонь водой, в то время как Мейбелл поместила укутанного ребенка в коляску и помчалась в госпиталь. Все это заняло считанные минуты, тем не менее Мейбелл успела убедиться, что хоть ожоги на ногах Маргарет и были серьезными, но страшных рубцов можно будет избежать.
Несколько следующих недель девочка провела в постели, окруженная заботами Мейбелл и бабушки Стефенс. Навещая ее, бабуля Стефенс развлекала внучку рассказами о своем собственном далеком детстве. Когда же Маргарет наконец позволили подняться, повязки все еще оставались на ее ногах, а потому Мейбелл надевала на нее старые панталоны Стефенса, чтобы скрыть это. Но и позднее, когда повязки уже сняли, мать продолжала одевать девочку в мальчиковую одежду, чтобы избежать, как она говорила, нового несчастного случая. Этот мальчишеский наряд был источником постоянных огорчений для Маргарет. Соседи звали ее «Джимми» из-за необыкновенного сходства ее с одним из комических персонажей того времени. Не отставали в насмешках и соседские дети. Брюки как бы отдаляли ее от общества девочек, но зато делали ее компанию более приемлемой для брата и его друзей. Теперь Стефенс даже брал ее с собой кормить животных в их домашнем зверинце, состоявшем из нескольких уток, двух маленьких аллигаторов, колли и множества кошек. Именно в то время Маргарет узнала, что есть свои преимущества в том, чтобы быть больным и «не таким, как все», и этот урок она не собиралась забывать.
В те годы день 26 апреля считался в Атланте днем поминовения всех погибших за Конфедерацию. В первый раз Мейбелл взяла дочку на парад, которым отмечался этот день, когда ей исполнилось четыре года, но выглядела она крошечной даже для своего возраста.
Она стояла рядом со Стефенсом, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, чтобы лучше видеть происходящее, задавая вопросы и получая в ответ, что или она будет вести себя тихо, или ее придется увести домой. Инстинктивно она чувствовала, что этот парад не похож ни на какие другие...
Жители Джорджии прибывали в этот день со всех уголков штата, и Атланта казалась заполненной людьми до отказа. «Это было похоже на сбор древнего племени,— вспоминал Стефенс.— Все, от древних стариков до младенцев в колясках, были там, выстроившись вдоль Персиковой улицы». Но это был скорбный праздник, и лица людей казались напряженными от сдерживаемых эмоций. Не было ни воздушных шаров, ни радостных криков, ни аплодисментов — этих непременных атрибутов всех остальных парадов. Шествие открывал оркестр, исполнявший мелодии Конфедерации, затем проезжала артиллерия с артиллеристами, сидящими на ящиках с зарядами, и уже потом — пехота и кавалерия. Во время этого марша из толпы иногда кричали: «Привет, Билл!» или «Привет, Джо!», но как только оркестр замолкал, полная тишина воцарялась кругом.
Люди стояли молча и неподвижно, в то время как мимо них проходили знаменосцы, высоко неся флаги Конфедерации — кроваво-красного цвета, украшенные белыми звездами. И, наконец, шаркающей походкой, протянувшись на несколько кварталов, шли ветераны — участники той великой войны. Это были бывшие солдаты, защитники Атланты, люди, сражавшиеся за свое Дело, и лица многих вокруг были мокры от слез. Шел 1904 год, 40 лет прошло со дня битвы за Атланту, но город до сих пор хранил в душе идеи Конфедерации, и люди, стоявшие сейчас вдоль улицы и плакавшие, глядя на солдат, вернувшихся живыми с той войны, оплакивали поражение и утраты своего народа.
После парада Мейбелл повела детей к зданию почты посмотреть на флаг Соединенных Штатов, единственный в городе и столь отличный от флага Конфедерации. Мейбелл стояла с детьми в торжественной тишине, склонив голову и от волнения так крепко держа их за руки, что ее ногти почти врезались в детские ладони. Джорджия была завоеванной землей, и сами они были покоренным народом, и дети чувствовали это. Никогда не смогут они забыть об этом.
Подобно своей матери и бабушке Стефенс Маргарет также ощущала, сколь тесными узами связана она с Атлантой. С младенческой поры она так часто слышала родительские разговоры о Гражданской войне и тяготах жизни в те годы, что была уверена: ее родители сами пережили все это. И лишь годы спустя она узнала, что война кончилась задолго до ее рождения. В самом деле, в детстве Маргарет военные события 40-летней давности занимали очень большое место. Она заучивала наизусть названия сражений той поры вместе с алфавитом, а в качестве колыбельных ее мать использовала печальные песни времен Гражданской войны. Мейбелл была полностью лишена слуха, но голос ее, то возвышаясь, то замирая, так выразительно передавал траурные интонации песен, что ребенок в страхе прижимался к подушке, глядя на заплаканное лицо матери, едва видимое в тускло освещенной комнате. И после того как Мейбелл уходила, погасив газовую лампу, Маргарет долго могла лежать в темноте, не в силах заснуть, потому что образы из материнских песен, казалось, оживали в сумраке детской.
В больничной палате с побеленными стенами,
Где лежали умершие и умирающие —
Раненные штыками, снарядами, пулями, —
Чей-то любимый страдал однажды...
В пятилетнем возрасте Маргарет знала все куплеты этой песни наизусть, вместе с полдюжиной таких же песен, которые пела ее мать вместо колыбельных. Но этим не ограничилось ее знакомство с бедами и страданиями времен Гражданской войны. Обычно по воскресеньям, после полудня, одетую в лучшее платье (сшитое, как правило, бабушкой Стефенс), родители брали ее с собой навещать престарелых родственников. И если она сидела тихо и слушала о битве при Геттисберге и кампании в Долине, не перебивая, то в качестве награды за это какой-нибудь любезный ветеран предлагал ей вставить ее пальчики в пару углублений в его черепе, в одно из которых пуля вошла, а через другое — вышла. Часто, как вспоминала она позднее, «ее сажали на колени, говоря, что она не похожа ни на кого из обеих семей, и затем, забыв о том, что ей давно пора спать, все собравшиеся оживленно переигрывали войну».
Впечатлительный, восприимчивый ребенок, воспитанный в убеждении, что дети могут только видеть, но не должны слышать, она испытывала большие неудобства от этих посещений, когда в почтительной тишине ей приходилось сидеть «на коленях костлявых или полных, покрытых платьем из скользкой тафты, или мягких, под муслиновыми юбками», не смея сползти с них из страха быть наказанной матерью, как обычно, с помощью щетки для волос. «Но колени кавалеристов,— вспоминала сама Пегги,— были худшими коленями из всех. Они имели склонность то ехать рысью, то подпрыгивать, то раскачиваться в такт воспоминаниям, не давая мне уснуть».
Во время этих воскресных посещений она узнавала о многом: о боевых ранах и простейших способах их обработки; о том, как леди ухаживали за ранеными в госпиталях и какой невыносимый запах гангрены стоял в палатах; и что приходилось делать, когда блокада Юга стала столь жесткой, что стало трудно доставлять лекарства, еду и одежду, приобретаемые за границей. Она слышала о сожжении Атланты и ее разграблении, о том, как толпами беженцев были забиты все дороги, ведущие в Мейкон. И как ее дед Митчелл прошагал почти 50 миль после битвы у Шарпсбурга с двумя пулевыми ранениями в голову. Узнала она и о Реконструкции, и вообще обо всем, что можно было узнать о Гражданской войне. Кроме того, что конфедераты ее проиграли.
Все эти события обсуждались собравшимися не как нечто случившееся 40 лет назад, но просто как часть их собственной жизни. Постепенно они стали и частью жизни самой Маргарет, причем такой важой частью, что в ней все больше и больше росло ощущение, словно она сама прошла через все это.
Каждый старожил не уставал повторять, как «ужасно важна была маленькая Атланта для Конфедерации». Маргарет этим очень гордилась и всегда особенно внимательно слушала все, что рассказывали об истории ее города. В пять лет она уже знала названия всех производств, которые возникли в Атланте во время войны, и могла отбарабанить их как ABC: «пистолетное производство, капсюльные, кожевенные и обувные мастерские, седельные и упряжные фабрики, меха-нообрабатывающие цеха, сталепрокатный завод, на котором изготавливалась броня для военных кораблей и рельсы для железной дороги, вагонное производство, а также шляпные и кепочные мастерские». Она определила себя на роль «главного рассказчика» для своего брата и его друзей и могла многое рассказать им: и о том, как, находясь в относительной безопасности в тылу, Атланта стала самым подходящим местом для развертывания госпиталей, при этом Пегги могла в деталях поведать об ужасных страданиях раненых, больных и искалеченных, прошедших через этот город за время войны. Эти истории были такой же неотъемлемой частью детства Маргарет Мэннелин Митчелл, как «Приключения Гекль-берри Финна» и «Ребекка с фермы» для других детей. Так, например, на одной из воскресных встреч родственников, когда Маргарет было всего четыре года, ее попросили рассказать стихотворение «Я добрый старый повстанец, и это то, что я есть». И она никогда не видела в этом ничего необычного.
Юная Атланта всегда была готова откликнуться на нужды Конфедерации, это был великодушный и храбрый город. И в то время как Маргарет никогда в полной мере не чувствовала себя настоящей дочерью Мейбелл, поскольку, как ей казалось, не имела ничего из тех важных вещей, которые были у ее матери — согласие с Богом, обожание мужа, уважение большинства из тех людей, кто переступал порог их дома, — именно поэтому она воспринимала свое родство с Атлантой, чья история сформировала ее первые жизненные впечатления как нечто глубокое и обязывающее.
Глава 3
Когда Маргарет исполнилось пять лет, отец купил ей маленького некрасивого пони чалой масти, и она, не теряя времени, научилась мастерски с ним обращаться. Сидя очень прямо и с большим достоинством в седле и твердой рукой держа поводья, она скакала верхом на пони по недавйо замощенной улице, проходившей мимо их дома. После большого шума и споров — поскольку Мейбелл считала, что дочь еще слишком мала, — Юджин Митчелл установил-таки на поле барьер для прыжков, но пони вдруг заартачился, наотрез отказавшись прыгать, и, к своему великому огорчению, Маргарет вынуждена была отказаться от подобного спорта.
Взамен, однако, она каждый вечер отправлялась верхом на прогулку с одним из старых ветеранов Конфедерации, которого она позднее называла своим «приятным, веселым компаньоном». У ветерана были длинные седые волосы и белая же козлиная бородка, одет он был в старый мундир, и сердце Маргарет он покорил тем, что всегда целовал ее чумазую детскую ручонку.
Вдвоем они выезжали на загородную грунтовую дорогу, на которой непременно встречали еще одного или двух других ветеранов, и затем продолжали прогулку, уже образовав некое подобие военного строя. Семьи конфедератов и сама Мейбелл поощряли эти выезды, ошибочно полагая, что ребенку от них не будет вреда.
Редкий день проходил без того, чтобы на прогулках старики не завели горячий спор о Гражданской войне. Что до Маргарет, то эти вздорные, задиристые ветераны казались ей идеальной компанией. Гордая тем, что ее принимали за свою, «одной из банды», она по-прежнему надевала старые брюки Стефенса, из которых он вырос, прятала свои косички под мальчишеской кепкой и, сидя верхом на своем пони, была похожа на крошечного старшину. Ее чрезвычайная молодость не давала ей, однако, никаких преимуществ. Она надеялась, что сможет удержаться в этой компании, если будет вести себя как положено новобранцу и держать язык за зубами. И хотя ей безумно нравились соленые шуточки ее новых друзей и частенько хотелось расхохотаться, она продолжала оставаться хоть и восхищенным, но молчаливым наблюдателем, опасаясь, что любая оплошность с ее стороны может положить конец этим прогулкам. К тому же, как она говорила впоследствии, «нужно было иметь легкие быка, чтобы перекричать ветеранов и быть услышанным в этом гвалте». С широко распахнутыми глазами, то ужасаясь, то забавляясь, внимательно слушала она их споры на самые разные темы. При этом каждый старый солдат считал своим долгом превозносить успехи своего полка в армии Конфедерации и разражаться бранью в адрес всех остальных. Маргарет дорожила каждой минутой этих прогулок и была раздосадована и возмущена, когда ей пришлось отказаться от них из-за начавшихся школьных
занятий.
Вернувшись домой после первого дня занятий в школе, расположенной на Северном бульваре, Маргарет заявила матери, что арифметику она ненавидит и в школу больше не пойдет. В ответ Мейбелл, добравшись до ее попки, устроила ей хорошую трепку, как всегда, с помощью щетки для волос. А затем, посадив Маргарет в элегантный семейный экипаж Митчеллов и взяв поводья, погнала лошадей в сторону графства Клейтон и плантации Фитцджеральдов столь стремительно, что Маргарет в страхе ухватилась за сиденье. Мейбелл правила молча. Переехав через железнодорожные пути, она выехала на дорогу, ведущую в Джонсборо, на которую ветвистые древние дубы отбрасывали густую послеполуденную тень. Какая-то неземная тишина, казалось, повисла над этими местами. Красное солнце садилось за холмами, и высокие сосны, росшие на их склонах, все больше напоминали своими темными очертаниями застывших исполинов. Маргарет вдруг почувствовала, что это не простая экскурсия. Она взглянула на мать и в сгустившихся красноватых сумерках увидела, как блестят глаза Мейбелл от сдерживаемых эмоций.
— Прекрасные и богатые люди жили когда-то в этих домах, — обратилась она к ребенку, придерживая лошадей и указывая на запущенные дома, мимо которых они проезжали. — Теперь дома в руинах, и некоторые из них выглядят так со времени нашествия Шермана, а некоторые развалились после того, как распались семьи, жившие в них. Видишь вон тот дом? — спросила Мейбелл, когда они проезжали мимо заброшенной сельской усадьбы. — Люди, жившие в этом доме, были «разрушены» вместе с ним. — Затем, повернув дрожащего ребенка лицом к противоположной стороне дороги, жестом указала на хорошо ухоженное жилище.
— А вот эти люди стояли так же прочно, как и их дом. Запомни, малыш, что мир, в котором жили эти люди, когда-то казался им столь же прочным, каким кажется тебе тот, в котором живешь сейчас ты. Но их мир однажды взорвался прямо у них под ногами. И с твоим миром это может произойти, и тогда помогай тебе Бог, чтобы у тебя было какое-нибудь оружие, с которым ты могла бы встретить новую жизнь. Образование! — голос Мейбелл, казалось, взрывал тишину деревенских сумерек. — Люди, и особенно женщины, должны очень хорошо сознавать, что они теряют, не получая образования — классического и практического. Все, с чем ты останешься, когда обрушится твой мир, это то, что ты будешь уметь делать руками, и то, что ты будешь иметь в своей голове. Завтра ты вновь пойдешь в школу, — резко закончила она, — и ты осилишь арифметику.— Она отпустила дочь, схватила поводья и, развернув экипаж, быстро и молча пустилась в обратный путь.
В детстве Маргарет часто проводила лето в так называемом «Сельском доме», на ферме у своих теток — старых дев Сис и Мэмми Фитцджеральд в Джонсборо. Маргарет особенно любила свою тетку Сис, которая, несмотря на свой преклонный возраст, все еще была прелестной женщиной с вьющимися пепельными волосами, большими ласковыми глазами, белой, как цветок магнолии, кожей и чарующим серебристым смехом. Лучше, чем кто-либо другой, умела она рассказывать Маргарет истории из жизни семьи Фитцджеральдов и делала это с большой любовью. Тетя Сис, такая же ревностная католичка, как и все остальные Фитцджеральды, могла повторять снова и снова, какие предрассудки бытовали раньше в Джорджии по отношению к «нашей святой религии». Ну и, конечно, она много рассказывала о событиях тех дней, когда армия Шермана бесчинствовала в Джорджии, разрушая все подряд; о том, как чудом уцелел дом Фитцджеральдов, но была разрушена сама плантация; как Филипп Фитцджеральд, которому в то время было уже 60 лет, «собрал остатки своего имущества и начал все сначала — без рабов, без еды, и только трое его дочерей да больная жена помогали ему в работе».
Тетя Сис любила объяснять: «Тогда было два сорта людей — люди-«пшениц%» и люди-«гречи-ха». Взять пшеницу: случись сильный ветер в период ее созревания — она поляжет и больше уже не поднимется. А вот гречиха, та хоть и уступает ветру, склоняясь к земле, но кончилась буря — и вновь она встанет как ни в чем ни бывало. Люди-«пшеница» не могут выстоять в бурю, а вот люди-«гречиха» — могут».
У Фитцджеральдов был этот инстинкт выживания, который Мейбелл так уважала. Они пережили войну и стали еще сильнее, пройдя через все испытания. Маргарет любила часами сидеть у ног тети Сис, слушая ее воспоминания об ужасах жизни в городе, который в одночасье заполонили освобожденные рабы, войска янки и освобожденные из плена солдаты Конфедерации.
По словам тети Сис, «Анни, приехав домой из Атланты, как бы вдохнула мужество в семью; она отправилась прямо в лагерь федеративных войск, в штаб-квартиру генерала Вильсона и, потребовав выделить ей солдат для защиты дома, получила их».
Фотографии на сепии членов семьи Фитцджеральдов стояли в ряд на столе из красного дерева в редко посещаемой передней гостиной, и благодаря им Маргарет смогла познакомиться со всеми своими предками со стороны матери: с коренастым прадедом-ирландцем Филиппом; со своей хрупкой и изящной белокурой прабабкой Элеонорой Макган; с дядей Джеймсом, братом Филиппа, вспыльчивым школьным учителем, который, вероятно, чаще других Фитцджеральдов сталкивался с религиозными предубеждениями, поскольку часто проявлял в классе свой ревностный католицизм. Были там и фотографии ее матери, Мейбелл, на которых она представала трогательной хрупкой девочкой, выглядевшей моложе тех лет, которые приписывала ей тетя Сие. Тетушка рассказывала Маргарет о том, как Мейбелл проводила каждое лето в «сельском доме», так же как и Маргарет сейчас, и как Филипп Фитцджеральд сажал хрупкую девушку, «слабую как ребенок», перед собой в седле, и ее короткие юбки при этом скандально задирались от ветра, пока они ездили по всему графству, нанося визиты соседям, с неодобрением взиравшим на подобные вольности.
Ферма Фитцджеральдов казалась совсем небольшой по сравнению с намного более величественными плантациями соседей, среди которых была и плантация Величественные Дубы, принадлежащая Маккордам и находившаяся близ дороги, ведущей в Атланту. В садах этой плантации войска северян разбили свой лагерь.
Старый Джонсон-хаус, с его восемью массивными белыми колоннами по фасаду, использовался во время войны как интендантство конфедератов, а затем как госпиталь для раненых солдат. Рассказы же об Уоррен-хаусе, бывшем штаб квартирой 52-го иллинойсского полка, преподносились в жестком, непримиримом тоне. Шерман пощадил усадьбу, и после войны старого Уоррена заподозренного в симпатиях к северянам, заклеймили как янки и ему пришлось покинуть город. Следы пуль на стенах дома Уорренов и пушечные ядра в его саду не уменьшили неприязни местных жителей по отношению к нему, той неприязни, которую и по сю пору питала к нему тетя Сие.
Но больше всех Маргарет нравился Кроуфорд-хаус. Шесть дорических колонн с каннелюрами украшали широкую террасу и поддерживали длинный балкон на втором этаже. Дом был постоянным местом проведения вечеринок и барбекю, и, находясь в нем, Маргарет с легкостью могла мысленно перенестись в далекое прошлое графства Клейтон. Девочка вообще была склонна погружаться в мир грез и ярких живых фантазий; по сути, прошлое, казалось, больше интересовало ее, чем что-либо другое в ее жизни. В школе она никогда не чувствовала себя хорошо, друзей у нее было мало. Дома, как ей казалось, она все делала не так; она сомневалась в том, любит ли ее мать, и постоянно боялась утратить любовь отца. Вот и придумывала она постоянно небольшие рассказы и пьесы, в которых сама же и была героиней, борющейся, например, с янки. Многие из этих историй основывались, как правило, на рассказах очевидцев из Джонсборо, переживших войну.
Джонсборо был оживленной железнодорожной станцией в 60-х годах XIX века, и когда кампания по взятию Атланты затянулась из-за упорного сопротивления армии генерала Худа, Шерман поменял стратегию. Он двинул основные силы своей армии к югу, перерезав пути снабжения конфедератов, а затем вновь повернул на север к Джонсборо, чтобы разрушить этот железнодорожный узел перед тем, как нанести завершающий удар по Атланте. Приказ Худа генералу Харди — командующему войсками в Джонсборо, — отданный в среду утром 31 августа 1864 года, был следующим: «Задержать северян любой ценой». К вечеру, однако, Джонсборо пал, превращенный в дымящиеся развалины. В одном из донесений тех дней сообщалось, что мертвые «лежали друг на друге, как бурелом в сосновом лесу», на четверть мили в окрестностях железнодорожного вокзала и близ железнодорожных путей, теперь превращенных в груду искореженного железа.
Когда бои прекратились, ферма Фитцджеральдов стояла разрушенная и безмолвная, ее поля поросли сорняками, рабы и животные исчезли, а из дома были похищены почти все ценные вещи. Но в то же время темные бархатные гардины Элеоноры Фитцджеральд продолжали вызывающе висеть на окнах, а ее небольшие личные драгоценности, включая и святой крест из золота, были уложены в старую чайницу и зарыты в тайнике под свинарником. Эту историю Маргарет так часто слышала от теток, что спустя 20 лет могла с безошибочной точностью припомнить количество убитых и малейшие детали нападения янки.
В послевоенные дни хлопок был основой экономического возрождения Юга, а на ферме Фитцджеральдов, расположенной в холмистых предгорьях Северной Джорджии, он оставался главной сельскохозяйственной культурой и во все то время, пока росла Маргарет.
Красная земля Джорджии — «цвета крови после дождя и кирпичной пыли в засуху» — не зря считалась лучшей хлопковой землей в мире. Когда Маргарет исполнилось десять лет, какие-то неясные фантазии о жизни на хлопковой плантации в далеком прошлом стали часто посещать ее, и в конечном счете она решила провести лето в «сельском доме», помогая вручную собирать хлопок на полях Фитцджеральдов, чем вызвала большое недовольство даже со стороны своих сельских родственников. Работа была почти невыносимой, но она отказывалась ее бросить, работая под палящими лучами солнца; спина у нее болела, на руках кровоточили ссадины, и тем не менее это лето оказало огромное влияние на ее жизнь. Она проявила характер и продолжала торчать в поле, но в конце концов отвернулась от земли навсегда. И кроме того, именно от негров на уборке хлопка она впервые узнала — и долго не могла в это поверить, — что Юг, оказывается, проиграл войну.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |