палец левой руки. Оно оказалось впору, разместившись над кольцом, которое
сорок пять лет назад надела ему Кэролайн. Затем Ральф, подняв голову,
увидел, что задняя стенка туалета исчезла.
В обрамлении оставшихся стенок он видел небо в последних лучах заката и
фрагмент ландшафта, тающий в серо-голубой дымке сумерек. Теперь Pальф
смотрел с высоты десяти тысяч футов. Под ним раскинулись, поблескивая, озера
и пруды, полоски лесов мелькали и исчезали из вида. Далеко впереди - вверху
по отношению к туалетной кабине - Ральф увидел гнездо света.
Возможно, это был Дерри, теперь уже в десяти минутах полета. В нижнем
левом углу поля зрения Ральфа светилась приборная доска. К альтиметру
<Прибор для определения высоты полета.> была прикреплена небольшая
фотография, от которой у Ральфа перехватило дыхание. С фотографии улыбалась
невероятно счастливая и невероятно красивая Элен. На ее руках спала Ее
Величество Малышка в возрасте неполных четырех месяцев. "Последнее, что он
хочет видеть в этом мире, - жена и дочь, - подумал Ральф. - Его превратили в
чудовище, но, кажется, даже чудовища помнят, что такое любовь".
Что-то загудело на приборной доске. Появившаяся в поле зрения рука
щелкнула выключателем. Прежде чем она исчезла, Ральф успел заметить слабую,
ко вполне различимую вмятину на безымянном пальце в том месте, которое
последние шесть лет охватывало обручальное кольцо. Заметил он и кое-что
другое: аура, окружающая эту руку, была того же грозового цвета, что и аура
ребенка в больничном лифте - бурлящая мембрана, столь же чужеродная, как и
атмосфера газового гиганта.
Ральф, еще раз оглянувшись назад, поднял руку в приветственном жесте.
Клото и Лахесис ответили ему тем же. Луиза послала Ральфу воздушный
поцелуй. Ральф показал, что поймал его, затем отвернулся и вошел в туалетную
кабину.
Ральф испытал секундное колебание, не зная, как поступить с крышкой
унитаза, затем вспомнил надвигающуюся больничную каталку, которая должна
была бы снести ему череп, однако не сделала этого, поднял крышку и шагнул в
унитаз. Он сжал зубы, приготовившись к удару в голень - одно дело знать,
другое - семидесятилетний опыт столкновений с различными предметами, - но
прошел сквозь унитаз так, словно тот был из дыма... Или это он был из дыма.
Жуткое ощущение невесомости и головокружения, Ральфу казалось, что его
сейчас стошнит. Вслед за этим чувство истощения, фильтровки, словно из него
высасывали силу, позаимствованную у Луизы. Скорее всего, так оно и было. В
конце концов, это определенная форма телепортации, столь популярная среди
писателей-фантастов, а такая вещь требует затраты огромного количества
энергии.
Головокружение прошло, но его сменило еще более неприятное ощущение -
чувство, что он расколот пополам.
Теперь Ральф видел полную картину простиравшегося под ним мира.
"Господи, что же случилось со мной? Что не так?"
Органы чувств Ральфа неожиданно ответили, что ничего особенного не
случилось, просто он достиг невозможного. Кабина самолета была шестьдесят
дюймов в высоту. А это означало, что любому пилоту ростом выше Клото и
Лахесиса придется сгибаться, пробираясь к креслу. Ральф не просто оказался в
самолете во время полета - он попал в него, вытянувшись во весь рост, и
сейчас Ральф по-прежнему оставался в этом положении, стоя позади двух кресел
в кабине пилота. Причина же его расширенного зрения была пугающе проста:
голова Ральфа возвышалась над корпусом самолета. Ральф закрыл глаза.
"А вдруг я упаду? Если я в состоянии просунуть голову сквозь корпус
самолета, то что помешает мне проскользнуть через низ и при этом не
свалиться с такой высоты на землю? Или, возможно, сквозь землю, а затем и
сквозь саму "планету"?"
Но ничего не случилось, такое невозможно - по крайней мере, на данном
уровне, - и ему остается лишь помнить, с какой легкостью они с Луизой
поднимались сквозь больничные этажи и как стояли на крыше. Если он не
забудет об этом, с ним ничего плохого не случится. Ральф попытался
сконцентрироваться на последней мысли и, взяв себя в руки, открыл глаза. Как
раз под ним выступало ветровое стекло самолета. А за стеклом выдавался
вперед нос, увенчанный ртутным мазком пропеллера. Гнездо света, которое
Ральф видел ранее в дверце туалетной кабины, теперь находилось гораздо
ближе.
Ральф присел (согнул колени), и его голова беспрепятственно
проскользнула сквозь верх кабины самолета. Металлический привкус во рту,
ощетинившиеся волоски в носу, словно от электрического разряда, и вот уже
Ральф стоит на коленях между креслами первого и второго пилотов. Ральф не
задумывался над тем, какое чувство вызовет встреча с Эдом в подобных
странных, даже экстравагантных обстоятельствах, однако охвативший его
приступ раскаяния - не просто сожаления, а именно раскаяния - удивлял.
Как и в тот далекий летний день 1992 года, когда Эд столкнулся с ним,
на нем была старенькая футболка вместо застегнутой на все пуговицы строгой
сорочки. Эд сильно похудел - на первый взгляд, фунтов на сорок, - что,
впрочем, производило эффект не истощения, но героизма в
готическом/романтическом стиле. Кожа Эда приобрела бледность бумаги, зеленые
глаза за круглыми стеклами очков a la Джон Леннон сверкали ("как изумруды в
лунном свете", - подумал Ральф), губы казались пунцовыми, словно
накрашенными. Белый шарф с японскими иероглифами был повязан вокруг головы,
свободные концы его спадали на спину.
Окруженное грозовыми завихрениями ауры умное, подвижное лицо Эда пылало
яростной решимостью. Он был прекрасен - прекрасен, и сильное чувство deja vu
охватило Ральфа. Он понимал, что сейчас перед его внутренним взором мелькают
события того дня, когда он встал между Эдом и толстяком-садовником; Ральф
снова ясно видел тот день. Смотреть на Эда, затерянного внутри тайфунной
ауры, из которой не взмывала вверх "веревочка", было все равно что видеть
разбитую вдребезги бесценную китайскую вазу времен династии Мин.
"По-моему, он не видит меня на этом уровне.
Не может видеть".
И словно в ответ на эту мысль, Эд обернулся и посмотрел прямо на
Ральфа. В его широко открытых глазах застыло настороженное выражение
безумца, в уголках красиво очерченного рта блестела слюна.
Ральф отшатнулся, подумав, что он все же виден, но Эд не отреагировал
на резкое движение Ральфа. Он подозрительно оглядел четыре пустых
пассажирских сиденья, словно услышал раздавшийся оттуда звук. Одновременно
он протянул руку к картонной коробке, пристегнутой ремнем безопасности
креслу второго пилота. Рука погладила коробку, затем потянулась к голове и
поправила шарф.
Справившись с повязкой, Эд снова запел... От слов этой песни по спине
Ральфа струйкой побежал холодок:
"Приняв одну пилюлю, станешь больше..."
"Правильно, - подумал Ральф. - Ответ получишь от Алисы, когда она на
десять футов станет выше".
Сердце трепетало у него в груди - даже возвышаясь на десять футов над
кабиной пилота, он не был напуган так, как в момент неожиданного поворота
Эда. Ральф был уверен, что Эд не видит его, однако человек, утверждавший,
что у сумасшедших чувства более обострены, чем у нормальных людей, знал, что
говорит, и именно поэтому Эд сознавал, что что-то изменилось. Запищало
радио, заставив обоих мужчин вздрогнуть.
- Сообщение для "Чироки". Вы входите в воздушное пространство Дерри на
высоте, требующей регистрации самолета. Повторяю, вы входите в
контролируемое воздушное пространство над территорией города.
Поднимитесь на высоту 16 000, "Чироки", и перейдите на 170 - один,
семь, ноль. А пока, пожалуйста, идентифицируйте себя, назовите... Опустив
сжатый кулак на радио, Эд начал яростно колотить по панели.
Стекло треснуло, разбрызгивая стеклянные фонтанчики, вскоре потекла
кровь.
Она забрызгала приборную доску, фотографию Элен с Натали на руках и
серую футболку Эда. Он продолжал бить по радио, пока голос не превратился в
грохот статических разрядов, а затем и вовсе смолк.
- Отлично, - тоскливым голосом человека, привыкшего разговаривать с
самим собой, произнес Эд. - Намного лучше. Ненавижу все эти вопросы.
Они только... Увидев свою окровавленную руку, Эд замолчал. Он поднял
ее, внимательно осмотрел, затем вновь сжал в кулак. Огромный осколок стекла
впился в плоть как раз над первой фалангой среднего пальца. Эд вытащил
осколок зубами, выплюнул его в сторону, затем (у Ральфа от этого жеста кровь
застыла в жилах) провел кровавым кулаком сначала по одной, затем по другой
щеке, оставляя красные отметины. Он потянулся к встроенному ящичку, достал
зеркальце и полюбовался боевой раскраской. Увиденное, очевидно, доставило
ему удовольствие, потому что Эд улыбнулся и кивнул, прежде чем положить
зеркальце обратно.
- Помни, что сказал этот соня, - низким, тоскливым голосом посоветовал
себе Эд, а затем надавил на штурвал. Нос "Чироки" направился к земле,
стрелка альтиметра медленно отступала назад. Теперь прямо под ними
раскинулся Дерри. Город походил на горсть опалов, разбросанных по
темно-голубому бархату.
Из отверстия в коробке, разместившейся на кресле второго пилота,
выходили два тонких провода, присоединенных к дверному звонку, прикрученному
к подлокотнику кресла Эда. Ральф считал, что как только в поле зрения
появится Общественный центр Дерри, Эд положит палец на белую кнопку, начав
таким образом свой акт камикадзе. А перед самым тараном здания нажмет на
кнопку. Бом-бум - прощай, жизнь.
"Разорви провода, Ральф! Отсоедини их!"
Отличная идея, но с одним недостатком: находясь на этом уровне, Pальф
не мог порвать даже паутину. А это означало, что Ральфу придется опуститься
в страну Шот-таймеров. Но только он приготовился к спуску, как справа от
него раздался мягкий голос, окликнувший его по имени:
Ральф.
Справа? Невозможно. Справа ничего не было, кроме кресла второго пилота,
борта самолета и сумеречного воздуха Новой Англии. Продольный шрам на руке
Ральфа начал покалывать, как нить накаливания в электрообогревателе.
Ральф!
Не смотри. Вообще не обращай внимания.
Но он не мог. Некая огромная, мощная сила навалилась на него, и голова
Ральфа начала поворачиваться. Он сопротивлялся, осознавая, что угол крена
самолета увеличивается, но и это не помогло.
Ральф, посмотри на меня - не бойся.
Он совершил последнюю отчаянную попытку непослушания, но она не
удалась. Голова Ральфа продолжала поворачиваться, и внезапно оказалось, что
он смотрит на свою мать, умершую от рака легких четверть века назад.
Берта Робертс сидела в плетеном кресле-качалке в пяти футах за бортом
кабины самолета. Она вязала, раскачиваясь в миле над поверхностью земли. На
ее ногах красовались тапочки, отороченные мехом норки, - Ральф подарил их
матери в день ее пятидесятилетия. Плечи Берты укрывала розовая шаль. Значок
с политическим лозунгом - "ПОБЕДИМ ВМЕСТЕ С УИЛЛКИ! <В 1978 г.
Республиканец Уильям Коэн, баллотировавшийся от штата Мэн, победил на
выборах в Сенат Уильяма Хатауэя.>" - скреплял шаль на груди.
"Все правильно, - подумал Ральф. - Она носила такие значки вместо
украшений - это было ее маленькой слабостью. Как же я мог забыть?"
Единственным несоответствием, поразившим Ральфа (больше, чем то, что
она была мертва, но в данный момент раскачивалась в кресле на высоте шести
тысяч футов), являлось ярко-красное вязание в ее руках. Ральф никогда не
видел мать вяжущей, не был даже уверен, что она владела этим искусством,
однако мать действительно вязала. Спицы так и мелькали в ее проворных руках.
- Мама? Ма? Это действительно ты?
Спицы замерли, когда она оторвалась от кровавого полотна. Да, это его
мать - по крайней мере, такой запомнил ее Ральф. Узкое лицо, брови домиком,
карие глаза и тугой узел каштановых с проседью волос. И только сжатые губы
включали в себе коварство... Пока она не улыбнулась.
Ральф Робертс! Я удивлена твоим вопросом!
Однако это не ответ, подумал Ральф. Он хотел произнести это вслух, но
посчитал, что лучше промолчать. Справа от Берты в воздухе зависло
молочно-белое пятно. Когда Ральф взглянул на него, пятно потемнело,
превратившись в подставку для журналов, сделанную Ральфом в мастерской во
время учебы в колледже. На подставке стопка журналов "Ридерз дайджест" и
"Лайф".
Теперь земля далеко внизу исчезла, покрываясь коричневыми и
темно-красными квадратиками, превращаясь в линолеум на полу кухни в доме его
детства на Ричмонд-стрит в Мэри-Мид. Поначалу сквозь пол просвечивала земля,
геометрические полоски ферм, но затем он стал плотным. Призрачное молочное
пятно превратилось в маминого ангорского кота, возлежавшего на подоконнике и
наблюдавшего за кружением чаек. Кот испустил дух приблизительно в то время,
когда Дин Мартин и Джерри Льюис перестали вместе снимать фильмы. Тот старик
прав, мой мальчик. Не надо вмешиваться в дела Лонгтаймеров, Позаботься о
своей матери и не думай о том, что не касается тебя.
Не возражай мне.
"Позаботься о своей матери... Не возражай мне!".
Эти слова прекрасно выражали взгляды Берты Робертс на искусство
воспитания детей. Касалось ли дело запрета на купание раньше, чем через час
после еды, или покупки картофеля у пройдохи Бауэрса, старавшегося положить
на дно пакета гнилые овощи, пролог (Позаботься о своей матери) и эпилог (Не
возражай мне) всегда были одинаковы. А если тебе не удавалось заботиться или
не удавалось не возражать, на сцену выступал Материнский Гнев, и тогда
помогай тебе Бог. Берта ухватила спицы и вновь принялась вязать, снимая алые
петли пальцами, отливавшими красноватым светом. Ральф считал, что это лишь
иллюзия или просто окраска шерсти оказалась неустойчивой и перешла на пальцы
матери.
Ее пальцы? Какая глупая ошибка. Ее пальцы.
Только... Над верхней губой женщины пробивались усики. Длинные.
Неприятные. И незнакомые. Ральф помнил нежный пушок над верхней губой
матери, но усики!
Нет. Они были новыми.
"Новые? Новые? О чем ты думаешь? Она умерла через два дня после
покушения на Роберта Кеннеди в Лос-Анджелесе, так что же нового могло
появиться в ней?"
Две сходящиеся плоскости расплывались по обе стороны от Берты Робертс,
образуя стены кухни, в которой она проводила столько времени. На одной стене
висела знакомая Ральфу картина, изображающая семейство за обедом - отец,
мать и двое детишек. Они передавали друг другу картофель и початки кукурузы,
вспоминая, казалось, лучшие дни. Никто из них не замечал пятого человека -
бородатого мужчину в белом. Притаившись в углу, он наблюдал за ними.
"ХРИСТОС, НЕВИДИМЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ" - сообщала надпись внизу картины. Хотя Ральф
помнил, что Христос был добрым, стеснительным м едва ли годился для роли
тайно подслушивающего и подглядывающего. Эта версия Христа, однако,
выглядела холодно задумчивой... Оценивающей... Даже сидящей. На щеках этого
мужчины в белом горел румянец, словно он услышал нечто, вызвавшее в нем
ярость.
- Мам? Ты... Женщина вновь положила спицы на красное полотно - странно
сияющее красное полотно - и движением руки остановила его.
Мама или не мама, какая разница, Ральф, - просто послушай меня. Не
вмешивайся не в свое дело! Слишком поздно. Ты можешь все испортить. Голос
был похож, но лицо... В основном кожа. Гладкая, без морщин кожа была
единственным предметом тщеславия Берты Робертс. Кожа же создания, сидевшего
в кресле, казалась грубой... Более чем грубой. Она была чешуйчатой. А на шее
виднелись две припухлости (или это всего лишь ранки?). При виде этих язвочек
ужасное воспоминание (сними это с меня, Джонни, пожалуйста, СНИМИ>
возникло в глубинах мозга Ральфа. И... Ее аура. Где ее аура?
Не думай о моей ауре, не думай о той старой потаскухе, с которой ты
связался в последнее время... Могу спорить, что Кэролайн переворачивается в
гробу.
Рот сидящей в кресле женщины (не женщины, это нечто вовсе не женщина)
больше не был маленьким. Нижняя губа сильно распухла. Рот кривился в
презрительной ухмылке. В странно знакомой ухмылке.
Джонни, оно кусает меня. КУСАЕТ МЕНЯ!
Нечто неприятно знакомое в усиках над верхней губой.
Джонни, пожалуйста, его глаза, черные глаза.
Джонни не поможет тебе, мой мальчик. Он не помог тебе тогда, не сможет
помочь и теперь.
Конечно, не сможет. Его старший брат Джонни умер шесть лет назад.
Скончался от сердечного приступа, возможно, такого же Случайного, как и
тот, что унес из жизни Билла Мак-Говерна и... Ральф посмотрел налево, но
кресло пилота также исчезло вместе с Эдом Дипно. Ральф увидел старую плиту,
на которой его мать готовила в доме на Ричмонд-стрит (занятие, не
нравившееся матери и не удававшееся ей всю жизнь), и дверь, ведущую в
столовую. Он увидел кленовый обеденный стол.
В центре его стеклянная ваза с огненно-красными розами. У каждой розы
было лицо... Кроваво-красное, задыхающееся лицо...
"Но это неправильно, - подумал Ральф. - Все неправильно.
Никогда в доме матери не стояли розы - у нее была аллергия на многие
цветы и особенно розы. Когда мать проходила мимо роз, она чихала как
безумная. Я вижу розы потому..."
Он взглянул на создание в кресле-качалке, на красные пальцы, которые,
сплавляясь вместе, превращались в плавники. Ральф уставился на алое полотно,
лежащее на коленях создания, и шрам на его руке начал покалывать. "Что же
здесь происходит?"
Но, конечно, он узнал, что именно происходит; ему следовало лишь
перевести взгляд от красного нечто, сидящего в кресле, на картину, висящую
на стене, - ту, изображающую краснолицего злобного Иисуса, подглядывающего
за семейной трапезой. Ральф находился не в своем старом доме в Мэри-Мид и не
в самолете, летящем над Дерри.
Он находился при дворе Кровавого Царя.
Глава двадцать девятая
Не раздумывая, почему и с какой целью он так поступает, Ральф опустил
руку в карман и сжал в ладони одну из сережек Луизы. Казалось, рука его
находится очень далеко и принадлежит кому-то другому. Интересная вещь:
оказывается, до настоящего момента он не понимал, что такое страх. Конечно,
он думал, что боится, но это было иллюзией - единственный раз Ральф
приблизился к страху в публичной библиотеке Дерри, когда Чарли Пикеринг
воткнул в него нож и пообещал выпустить кишки. Однако по сравнению с тем,
что переживал Ральф сейчас, это представлялось лишь кратковременным
дискомфортом.
"Пришел зеленый человек... Он казался хорошим, но я могу и ошибаться".
Ральф надеялся, что Луиза не ошиблась; потому что теперь у него остался
только зеленый человек.
Зеленый человек и серьги Луизы.
Ральф! Перестань витать в облаках! Смотри на свою мать, когда она
разговаривает с тобой! Тебе уже семьдесят, а ведешь ты себя как
шестнадцатилетний несмышленыш!
Он обернулся к рыбообразному предмету в кресле. Теперь тот лишь
отдаленно напоминал его покойную мать.
- Ты не моя мать! А я по-прежнему нахожусь в самолете!
Нет, мой мальчик. Не стоит так думать. Сделай один шаг из моей кухни, и
падать тебе придется очень долго.
- Не трать слов. Я вижу, что ты такое.
Нечто заговорило голосом задыхающегося от гнева человека, отчего в
груди у Ральфа похолодело.
Нет. Может, ты так и считаешь, но ошибаешься. Да тебе не захочется
смотреть, если я отброшу маскировку. Уж поверь мне, Ральф.
С возрастающим ужасом Ральф наблюдал, как эта мать-нечто превращается в
огромного голодного угря, чьи острые зубы сверкали в открытой пасти; усы
теперь свисали почти до воротника платья, по-прежнему одетого на это нечто.
Жабры, острые, словно лезвия, открывались и закрывались, обнажая
красную внутреннюю пасть. Глаза округлялись, зрачки исчезали, глазницы
расходились в стороны. Изменения продолжались, пока выпуклые глаза не
оказались по обе стороны чешуйчатого лика создания.
Не смей шевелиться, Ральф. Возможно, ты погибнешь в результате взрыва,
на каком бы уровне ни находился - здесь ударная волна также имеет силу, как
и в любом здании, - но эта смерть все же лучше, чем моя смерть. Чудовище
раскрыло пасть. Казалось, оно смеялось над ним.
- Кто ты? Кровавый Царь?
Так называет меня Эд - не правда ли, у нас должны быть собственные
имена? Если тебе не нравится обращение "мамочка Робертс", почему бы не звать
меня Царь-рыба? Ты ведь слышал по радио о Царь-рыбе?
Конечно, он об этом когда-то слышал... Но только настоящая Царь-рыба
никогда не носила платья. К тому же настоящая Царь-рыба была Царицей-рыбой и
обитала в глубинах Барренса.
Однажды летом, когда ему было семь лет, рыбача вместе с братом Джонни,
Ральф Робертс поймал невероятных размеров рыбу - это случилось в те дни,
когда без риска для здоровья можно было спокойно есть пойманное в водах
Барренса. Ральф попросил старшего брата снять рыбу с крючка и поместить ее в
ведро со свежей водой. Джонни отказался, ссылаясь на неписаный Кодекс Чести
Рыбака: хороший рыбак сам копает червей, сам насаживает наживку, сам снимает
добычу с крючка.
И только намного позже Ральф понял, что Джонни, возможно, пытался
скрыть таким образом свой собственный страх перед огромным и каким-то
чужеродным созданием, пойманным его младшим братишкой в грязных теплых водах
реки.
Ральф все же заставил себя прикоснуться к извивающемуся колючему телу
рыбины. А Джонни между тем еще добавил ужасу, предупредив братишку, что
следует опасаться усов. "Они ядовиты. Бобби Терриолт говорил, что
прикосновение усов может парализовать человека.
Представляешь, придется провести остаток жизни в инвалидной коляске,
так что будь осторожен, Ральфи".
Ральф изо всех сил пытался снять рыбину с крючка, не касаясь усов (не
веря Джонни насчет их ядовитости и в то же время доверяя полностью), глядя
на жабры, глаза, вдыхая рыбный запах.
Наконец внутри рыбины что-то хрустнуло, и Ральф почувствовал, как
освобождается крючок. Струйки крови потекли из уголков рта агонизирующего
гиганта. Ральф облегченно вздохнул - как оказалось, преждевременно. Рыбина,
мощно взмахнув хвостом, освободилась от крючка. Рука, освобождавшая крючок,
соскользнула, и два пальца Ральфа мгновенно оказались в зубастой пасти.
Было ли больно? Ральф не мог вспомнить. Он помнил лишь непритворный
крик ужаса, вырвавшийся из груди Джонни, и собственную уверенность, что рыба
откусит ему пару пальцев правой руки.
Он помнил свой крик о помощи, но Джонни лишь пятился назад, лицо его
стало мертвенно-бледным, а рот превратился в полоску отвращения. Ральф что
есть мочи махал рукой, но рыбина вцепилась мертвой хваткой, усы (ядовитые
усы, из-за них я проведу остаток жизни в инвалидной коляске) обвивались
вокруг запястья, черные глаза неотрывно смотрели на него. Наконец Ральфу
удалось ударить рыбину о дерево, перебив ей хребет.
Она, по-прежнему извиваясь, упала на траву, и Ральф наступил на рыбу
ногой.
Изо рта изрыгнулась блевотина кишок, а из того места, куда вонзился
каблук Ральфа, вырвался липкий поток окровавленной икры. Именно тогда он
понял, что это не Царь-рыба, а Царица-рыба.
Ральф перевел взгляд на свою окровавленную, всю в крупных чешуйках руку
и завыл, как банши <Banshee (ирл., миф.) - дух, стоны которого предвещают
смерть.>. Когда, пытаясь успокоить брата, Джонни прикоснулся к его руке,
Ральф бросился наутек и без передышки бежал до самого дома, а потом весь
день отказывался выходить из своей комнаты. Прошло больше времени, прежде
чем он смог съесть кусочек рыбы. С тех пор он вообще не имел с рыбами
никаких дел.
До настоящего момента.
- Ральф?
Голос Луизы... Но какой далекий! Очень далекий!
- Ты должен немедленно что-то сделать! Не позволяй останавливать себя!
Теперь Ральф понял, что за красную шаль на коленях матери он принял
окровавленную икру, устилавшую колени Кровавого Царя, который тянулся к
Ральфу через это ужасное покрывало в притворной заботе.
Что-то случилось, Ральф? Где болит? Скажи своей мамочке.
- Ты не моя мать!
Нет. Я Царица рыб! Вообще-то я могу стать кем захочу. Возможно, тебе
это не известно, но изменение формы тела стало почетным, проверенным
временем обычаем Дерри.
- Ты знаком с зеленым человеком, который приходил к Луизе?
Конечно! Я знаю почти всех, проживающих по соседству!
Но Ральф подметил мгновенное замешательство на чешуйчатой физиономии.
Вновь запылал шрам на руке, и Ральф осознал: даже если сейчас Луиза и рядом,
вряд ли она может его видеть.
Царица-рыба источала пульсирующее, яркое свечение, постепенно
окутывающее Ральфа. Свечение красное, а не черное, и это был саван; теперь
Ральф знал, каково находиться внутри него, каково быть пойманным в паутину,
сотканную из самых ужасных страхов, самых тяжелых переживаний, делающих душу
больной. И не существовало возможности выхода, нельзя было разрезать этот
саван так, как он вспорол саван, окружавший кольцо Эда.
"Если мне и удастся освободиться, - подумал Ральф, - то только мощным,
быстрым рывком".
Ральф по-прежнему держал в руке серьгу. Теперь он зажал ее так, что
острие застежки выглядывало между двумя пальцами, которые шестьдесят три
года назад пыталась откусить рыбина. А потом вознес краткую молитву, но
молился он не Господу, а зеленому человеку Луизы.
Рыбина еще немного наклонилась вперед, коварная ухмылка разлилась по
безносой морде. Зубы внутри этой вялой ухмылки теперь казались еще длиннее и
острее. Ральф заметил капли бесцветной жидкости, стекающие по усам, и
подумал: "Яд. Провести оставшуюся жизнь в инвалидной коляске.
Боже, как я боюсь. Боюсь до смерти".
Луиза, крича очень издалека: - Торопись, Ральф! ТЕБЕ НАДО СПЕШИТЬ! А
где-то ближе кричал маленький мальчик, кричал и размахивал ею, пытаясь
освободить пальцы, похороненные в пасти беременного чудовища, не желающего
разжимать челюсти.
Рыбина наклонилась еще ниже. Зашуршало платье, и Ральф уловил аромат
духов своей матери - "Святая Елена", - смешанный с тошнотворным рыбьим
запахом.
Я намерена довести дело, порученное Эду Дипно, до успешного конца,
Ральф. Я сделаю все, чтобы мальчик, о котором толковали твои друзья, умер на
руках матери, и мне не терпится увидеть его смерть. Я славно потрудилась в
Дерри, а это значит, что мне придется покончить с тобой прямо сейчас,
незамедлительно. Я... Ральф шагнул в сторону тухлого зловония. И теперь под
абрисом фигуры своей матери, под очертаниями Царицы-рыбы, он начал замечать
совсем иную фигуру. Фигуру яркого человека, красного мужчины с холодными
глазами и безжалостным ртом. Этот мужчина напоминал Христа, виденного
Ральфом пару секунд назад... Но не того, изображение которого висело на
стене кухни его матери.
Выражение удивления прокралось в рыбьи глаза... И в холодные зрачки
красного мужчины.
Что ты делаешь? Прочь от меня! Или тебе хочется провести остаток жизни
в инвалидной коляске?
- О, я рассчитываю даже на худшее - дни моих побед определенно остались
позади.
Голос набирал силу, он звучал, как голос его матери в минуты гнева.
Слушайся меня, мой мальчик. Слушайся и не прекословь.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |