Уполномоченный по правам человека в Российской Федерации 28 страница

ка, отторжение, приспособление, сопротивление, подчинение и мно­гое другое. В наши дни историки нового поколения критикуют «ре­визионизм» за то, что он не привел к формированию детально раз­работанной стройной концепции сталинизма, но, на мой взгляд, богатство социальной жизни и процессов, шедших в советском об­ществе, которое показали «ревизионисты», концептуально изменило наше представление о сталинизме: благодаря исследованиям «реви­зионистов» сталинизм из идеологического и политического феномена превратился в феномен социальный¹⁴¹⁸. Богатое наследство, которое оставил «ревизионизм», во многом объясняет расцвет новейших исследований российской истории.

Архивная революция в России конца 1980 - начала 1990-х гг. от­крыла для историков доступ к залежам документов и привела к под­линному расцвету исследований сталинизма¹⁴¹⁹. Именно в это вре­мя российские историки, значительную часть которых представляло молодое поколение, к которому принадлежала и я, выступили про­тив тотально-позитивного («с отдельными и временными труд­ностями») образа истории 1930-х гг. и общественного ура-патрио­тизма, господствовавших в официальной советской историогра­фии¹⁴²⁰. К плеяде российских «ревизионистов» принадлежат заме­чательные историки: Елена Зубкова, Олег Хлевнюк, Александр Ват-лин, Сергей Журавлев, Татьяна Смирнова, Евгений Кодин и другие. Одним из многих исследований новой истории России, появивших­ся благодаря архивной революции начала 1990-х, стала и моя книга «За фасадом "сталинского изобилия"».

Новые российские работы о сталинизме имели, главным обра­зом, обличительный характер и концентрировались на темах, быв­ших под запретом в советской историографии, основными из кото­рых стали массовый голод и репрессии. Концептуальное понимание сталинизма российскими историками не только как политического и идеологического, но и как социального явления было созвучно изысканиям западных «ревизионистов». Однако в силу длительного засилья в советской историографии положительного образа сталин­ского правления и глубокой национальной травмы, нанесенной ста­линскими репрессиями поколениям советских людей, российским «ревизионистам» было труднее, чем западным, признать существо­вание в сталинизме наряду с репрессиями прагматизма и созида­тельных черт. Тезис о социальной поддержке и рациональной заин­тересованности определенной части общества в реформах сталин­ского руководства, который был одним из центральных в ревизио­нистской историографии на Западе, не нашел значительного развития в новых российских исследованиях сталинизма.

Между тем на Западе в середине 1990-х гг. появились новатор­ские книги Юрия Слезкина и Стивена Коткина¹⁴²¹. Они вдохнови­ли обширную плеяду талантливых последователей и ознаменовали рождение «постревизионизма»¹⁴²² в изучении российской истории. Некоторые аналитики характеризуют современное состояние иссле­дований российской истории как историографический хаос, но я - в большем согласии с теми, кто пишет о тематическом и методологи­ческом разнообразии и даже богатстве. «Постревизионизм» стал ре­зультатом творческого осмысления и дальнейшего развития идей предшествовавших ему научных школ¹⁴²³. Так, «постревизионисты» продолжили поиск причин рациональной социальной поддержки сталинизма, начатый западными «ревизионистами». Но при этом они вернулись и к тезису «тоталитарной школы» о формирующей роли идеологии и государства, хотя в их понимании эта роль не сво­дилась к репрессиям. По их мнению, в сталинском государстве была и мощь созидания.

«Постревизионисты» существенно раздвинули тематические границы исследований российской истории, уделив наряду с идео­логией¹⁴²⁴, политическими и социальными процессами особое вни­мание культурологическим и лингвистическим проблемам, семио­тике (изучение знаков и символов), микроистории, истории повседневности, изучению личного мировосприятия и самосозна­ния, социального и национального самоопределения (identity), лите­ратурному анализу исторических текстов и др.¹⁴²⁵ Влияние постмо­дернизма на исторические исследования нашего времени выразилось, главным образом, в том, что историков стало более ин­тересовать, как люди воспринимали себя и реальность, чем изучение реальности как таковой.

«Постревизионисты» обогатили исторические исследования, творчески заимствовав методы из других наук о человеке и общест­ве: культурологических исследований, антропологии, лингвистики, эпистемологии (наука о познании), литературоведения и др.¹⁴²⁶ Отмечая поистине революционное значение «постревизионизма» в изучении российской истории, следует, однако, сказать, что в совре­менной западной историографии обозначился явный крен в сторону изучения воображаемого мира, или мира воображений, и появилась опасность отрыва от изучения мира реальности.

Исследования «постревизионистов» не только показали новые составляющие сталинизма, но и предложили его иное концептуаль­ное прочтение. При всем разнообразии тематики и методов исследо­ваний общим и центральным тезисом «постревизионизма» стало признание того, что «советский эксперимент» представлял органич­ную часть глобального процесса развития современного (для XX в.)

государства и общества, что в сталинизме были прагматизм, рацио­нальность, социализм¹⁴²⁷ и движение к прогрессу, которое прежде всего выразилось в стремлении построить индустриальное, техноло­гически развитое общество¹⁴²⁸. Так, по мнению Стивена Коткина, одного из ведущих историков «постревизионизма», смысл стали­низма (а также его сила) состоял не в том, что была создана ги­гантская государственная машина посредством разрушения общес­тва, как утверждали исследователи «тоталитарной школы», но в том, что была создана гигантская государственная машина и новое общество.

Идея участия сталинского государства в создании нового об­щества представляет одно из существенных отличий «постревизио­нистов» от «ревизионистов»: последние концентрировались на изу­чении влияния общества на государство. Хотя обобщения чреваты исключениями¹⁴²⁹, можно сказать, что «ревизионисты» стремились показать роль отдельных социальных групп в создании феномена сталинизма, главным образом, новой элиты, ставшей, по их мнению, социальной опорой режима, в то время как «постревизионисты» изучают роль сталинского государства в изменении общества и влиянии сталинизма на индивидуума¹⁴³⁰. В этом смысле работы «ревизионистов» и «постревизионистов» дополняют друг друга.

Бывшие советские граждане могут услышать в идеях «постреви­зионизма» родные лозунги советской власти и постулаты офици­альной советской историографии - «государство народной заботы», «прогрессивная идея построения нового общества на Земле», но та­кое просоветское прочтение «постревизионизма» было бы ошибоч­но, так как, признавая наличие прогрессивных современных черт в сталинизме, «постревизионисты» не отрицают его репрессивного характера. Современная концепция сталинизма - результат рабо­ты разных научных школ - представляет его как комплексный, сложный феномен, в котором репрессии переплетались и уживались с воплощением идеи прогресса. Современные исследователи склонны отказаться от терминов «тоталитаризм» и «тоталитарный режим», как крайне идеологизированных и политизированных ярлыков периода «холодной войны», упрощенно представляющих феномен сталинизма.

Исследование Торгсина позволяет далее развить идеи истори­ографии сталинизма, указать на определенные противоречия во взглядах современных историков, а также оспорить некоторые из них.

В концептуальном понимании Торгсина не просто как торгового предприятия, а как проявления сталинизма я разделяю многие из выше приведенных идей «ревизионистов» и «постревизионистов».

Так, Торгсин свидетельствует, что в государственной политике 1930-х гг. наряду с иррациональным разрушением был и индустри­альный прагматизм, который порой доходил до фетишизма, то есть признания главенства промышленного развития над другими целя­ми и идеями¹⁴³¹. Сталинское руководство отождествляло прогресс с построением индустриального общества и верило в особую роль го­сударства в достижении индустриальной мечты. В то же время Торгсин позволяет показать и роль общества в воплощении и моди­фикации планов государства, бесчисленные жертвы, принесенные на алтарь индустриализации, а также относительную самостоя­тельность от власти собственных устремлений и планов людей.

Понимание Торгсина как проявления сталинизма концептуально выросло из моей предшествующей книги «За фасадом "сталинского изобилия"». В ней сталинизм показан как система социально-эконо­мических институтов, созданных государством и определенных ин­дустриальными приоритетами развития. В качестве такого соци­ально-экономического института сталинизма в книге «За фасадом "сталинского изобилия"» я исследовала систему снабжения населе­ния: в голодной стране, где частное производство и частная торгов­ля были разрушены, государство использовало централизованное распределение продовольствия и товаров как кнут и пряник, подсте­гивая и стимулируя промышленное развитие¹⁴³². Торгсин с полным правом также можно отнести к социально-экономическим институ­там сталинизма, которые были рождены индустриальным прагма­тизмом. В погоне за индустриальной мечтой сталинское руковод­ство пожертвовало миллионами людей, но, как свидетельствует история Торгсина, в жертву были принесены также и чистота идео­логии, и стройность политэкономии. Так, в интересах индустриали­зации сталинское руководство вынуждено было ограничить госу­дарственную валютную монополию, впервые и единственный раз разрешив советским гражданам использовать внутри СССР иност­ранную валюту и золото в качестве средства платежа. Кроме того, Торгсин был отрицанием классового подхода: в нем не было дис­криминации покупателей по социальному признаку, столь распрос­траненной в других сферах жизни 1930-х гг.¹⁴³³

Эта книга позволяет сказать, что сталинизм как социально-эконо­мический феномен включал и рыночные институты. Всего лишь 10-15 лет тому назад советские и западные исследователи представ­ляли экономику сталинского времени как фактически безрыноч­ную, в лучшем случае допуская существование оазисов легального крестьянского (колхозного) рынка. В этом понимании советской экономики 1930-х гг. современные исследователи не шли дальше большевистского руководства, которое в результате долгих дебатов

1920-1940-х гг. хотя и признало, что реальный социализм являлся товарно-денежным, а не уравнительно-распределительным хозяй­ством, но тем не менее не хотело видеть в нем обширных социально-экономических зон, существовавших вне действия плана и центра­лизованного контроля. Книга «За фасадом "сталинского изобилия"» стала вызовом этому традиционному пониманию¹⁴³⁴. В ней совет­ская экономика 1930-х гг. впервые была показана как симбиоз пла­нового централизованного снабжения (карточная система первой половины и советская государственная торговля второй половины 1930-х гг.) и обширного всепроникающего «черного» рынка¹⁴³⁵. История Торгсина позволяет далее развить концептуальное пони­мание сталинизма как своеобразного симбиоза плана и рынка. Торг­син был явлением государственного капитализма. Будь Торгсин со­циалистическим предприятием, то в условиях голода он должен был бы действовать в интересах людей. Вместо этого Торгсин, эксплуа­тируя голод и «благоприятную» рыночную конъюнктуру, нажился на бедственном положении населения, однако делал это не в интересах прибыли частных лиц, а в интересах индустриального развития государства.

Представление сталинизма как социально-экономического фено­мена не означает отрицания роли идеологии и политики в сталин­ском государстве. Напротив, как показало исследование Торгсина, вопреки валютным интересам индустриализации, именно идейные мотивы определили отрицательное отношение государства к валют­ной проституции в портовых торгсинах, а также заставляли закры­вать глаза на беспредел ОГПУ, подрывавший эффективность валют­ной работы Торгсина, или запрещать денежные переводы из гитлеровской Германии для голодавших немцев Поволжья. Идей­ные мотивы стали одной из причин и самого закрытия Торгсина. Не отрицая огромного значения идеологии и политической системы в сталинизме, данное исследование тем не менее призывает обратить серьезное внимание на роль социально-экономических институтов сталинизма, в числе которых, как показывает Торгсин, было и эко­номически успешное крупномасштабное государственное предпри­нимательство - факт тем более интересный, что любая прибыльная деятельность в плановой централизованной экономике официально считалась экономическим преступлением - спекуляцией и пресле­довалась по закону. В Торгсине сталинское государство, вопреки своим же запретам, «с размахом» действовало как капиталист-спе­кулянт.

Здесь уместно поспорить со Стивеном Коткиным. Центральным тезисом его главной книги «Магнитная гора» является представле­ние сталинизма как нового вида цивилизации, построенной на от­

торжении принципов капитализма. В одной из последующих статей Коткин отнес СССР сталинского периода к типу современного (для времени первой половины XX в.) «нелиберального» некапиталис­тического государства (illiberal noncapitalist modernity'). Иными сло­вами, Коткин считает, что социализм, основанный на некапиталис­тических принципах, был построен в СССР. Действительно, советское руководство провозгласило отказ от капитализма и пы­талось добиться прогресса на основе отторжения капиталистичес­ких принципов, но история Торгсина свидетельствует, что сохра­нить девственность не удалось. Предпринимательство и рынок были частью социализма¹⁴³⁶. Социально-экономическая история стали­низма, изучение которой сейчас находится «в загоне», как никакая другая, показывает, что чистоты антикапитализма не существовало в советской действительности¹⁴³⁷. Да и могло ли быть иначе? Исследования «постревизионистов» показали, что современность XX в. диктовала жесткие требования к развитию государства и об­щества. Если согласиться с центральным тезисом «постревизиониз­ма», что целью сталинского руководства было построение современ­ного государства, то ему было не избежать обращения к рынку, так как современная экономика без него существовать не может. Осо­бенность советского типа современного государства состояла не в том, что там не было рынка, а в том, что рынку приходилось дей­ствовать в «прокрустовом ложе» планового централизованного хо­зяйства. Идеология и политическая система также ставили пределы рыночному развитию. Особость рынка в СССР выразилась, напри­мер, в том, что крупномасштабное легальное предпринимательство могло быть только государственным (Торгсин - один из примеров), рыночная же активность людей развивалась преимущественно в де­формированных формах в «подполье». Хотя крестьянский и «чер­ный» рынок в СССР были наиболее автономными саморегулиро­вавшимися экономическими системами, где спрос и предложение определяли цены, но и они в значительной степени испытали дирек­тивное и силовое вмешательство государства.

История Торгсина заставляет говорить об экономике сталинизма не в терминах взаимоисключения плана и рынка, а определяя ба­ланс их соотношения и особенностей их взаимного формирующего (и деформированного) развития¹⁴³⁸. В этом - подтверждение тезиса «постревизионизма» о том, что противопоставление социализма и капитализма в изучении реальности, практики сталинизма имеет пределы. Действительно, мировоззрение людей сталинской эпохи, как и советологов «холодной войны», изучавших эту эпоху, было основано на делении мира на капитализм и социализм. Те исследо­ватели, кто изучает мир идей и воззрений, неизбежно следуют этой

двуполярной модели. Однако изучение материальных процессов сталинской реальности говорит об определенной условности такой антагонистической поляризации. Перенимание опыта Запада Со­ветским Союзом в 1930-е гг., о котором пишут многие исследовате­ли сталинизма, не означало, что сталинское руководство хотело быть как Запад или заимствовало капитализм, а являлось выраже­нием требований современности, которые были универсальны и для капитализма, и для социализма. В этом смысле сталинское руково­дство «заимствовало» не у капитала, а у прогресса.

Вместе с тем исследования «постревизионизма» заставляют за­думаться о соотношении общего, особенного и уникального в феноме­не сталинизма. Признание универсальности процесса развития со­временного государства, который шел в мире после Первой мировой войны, и представление советского социализма частью этого про­цесса, в современной историографии граничат с отрицанием уни­кальности советского опыта. Известный американский историк Пи­тер Холквист, например, считает, что развитие государственных иститутов, занимавшихся сбором детальной и массовой информа­ции о населении (surveillance) не было лишь советским феноменом или уникальной чертой сталинизма, а представляло общую евро­пейскую тенденцию, функцию современной политики. Сталинский режим предстает, таким образом, вариантом современного государ­ства (national security state)), основанного на новых принципах управления, суть которого состояла в переходе от управления тер­риториями к управлению людьми. В отличие от прежних систем го­сударственного управления, сбор массовой информации о населе­нии в XX в. был вызван задачами обеспечения национальной безопасности государств в условиях постоянной угрозы тотальной войны, а также просветительской миссией государств по созданию национального сообщества, поощрения желанных для власти типов социальной идентификации, форм самовыражения населения и пр. Холквист не видит в советском опыте исключительности и уникаль­ности на том основании, что все ведущие государства того времени использовали схожие методы сбора информации о населении. Он рассматривает советский опыт как специфическое проявление обще­европейской тенденции. Советская специфика состояла в том, как власть использовала новые методы управления и в каких целях. Однако, говоря о советской специфике (масштабы эксперимента, классово-идеологический подход, политизация всех сфер жизни и особенно использование государственной системы сбора информа­ции о населении для осуществления масштабного проекта построе­ния социализма и создания человека нового типа), Холквист, на мой взгляд, вопреки своему главному тезису, показывает именно уни­

кальность советского эксперимента, так как он был первой и на тот период времени единственной попыткой осуществить столь гранди­озный проект¹⁴³⁹. Не ставя под сомнение значимость тезиса об уни­версальности идущих в мире глобальных процессов, хочется указать на опасность нарушения разумного баланса и потери исторической специфики и уникальности в феномене сталинизма, в котором «об­щеевропейская тенденция» приняла столь радикальный и трагический оборот.

Работы Стивена Коткина также указывают на существование проблемы более четкой увязки общего и особенного в том, как «пост­ревизионисты» представляют сталинизм. В книге «Магнитная гора» Коткин пишет о сталинизме как особой антикапиталистической ци­вилизации, которую отличали не только идеология, политическая система и тип экономики, но и собственная символика, формы язы­ка и разговора, типы поведения в обществе и в частной жизни и даже свой стиль одежды. Сталинизм, по его мнению, являл новый тип социальной идентификации, новый образ жизни, систему новых ценностей. Центральный тезис «Магнитной горы» об особой приро­де советской «цивилизации» находится в определенном противоре­чии с выводами более поздней статьи Коткина, которая показывает, что развитие СССР следовало в русле глобальных процессов совре­менности¹⁴⁴⁰. Хотя в этой статье Коткин справедливо отмечает, что при наличии общих тенденций развития каждая страна предложила свое понимание и пути построения современного государства и об­щества и даже группирует государства по «типам современности», но обобщенно-декларативного подхода к проблеме, на мой взгляд, недостаточно. Соотношение общего, особенного и уникального в ста­линизме требует более тщательного эмпирического анализа. «Пост­ревизионисты» в основном сделали упор на схожести процессов, шедших в сталинизме и окружавшем его мире, но столь же необхо­димо не только в теории, но и на конкретном историческом матери­але показать, как и почему общие тенденции мирового развития в сталинизме трансформировались в специфическое, особенное и уникальное. Эта книга являет пример такого подхода, показывая, как и почему глобальное стремление ведущих мировых государств к построению индустриального высокотехнологичного общества в советской плановой экономике приобрело специфически уникаль­ную форму государственного валютного предпринимательства «Торгсин».

Со времени открытия российских архивов много написано о по­вседневной жизни в сталинские годы¹⁴⁴¹. Мое понимание повсед­невности сродни тем исследователям, которые представляют ее как сложное и активное взаимодействие государства и общества: в то

время как государство стремилось сформировать и подчинить эко­номическую, социальную и культурную жизнь советского общества, люди, приспосабливаясь к новым условиям и преследуя свои жиз­ненные интересы, вносили кардинальные поправки в планы госу­дарства. В книге «За фасадом "сталинского изобилия"» такое пони­мание повседневности нашло выражение в интерпретации социальной природы и роли «черного» рынка: в понимании автора он являлся социальным феноменом - совокупностью тактик выжи­вания и обогащения (в советском понимании того времени), кото­рые население выработало, приспосабливаясь к жизни в стране хро­нического дефицита и рецидивов голода.

Торгсин как явление повседневной жизни тоже являлся продук­том взаимодействия государства и общества. Он появился по реше­нию руководства страны, которое определило цели и принципы его работы. Но в то время как государство подгоняло Торгсин «под ин­дустриализацию», люди приспосабливали его для себя. Преследуя свои интересы, они привнесли в Торгсин много такого, чего не было в задумках его создателей. Так, благодаря людской инициативе Тор­гсин стал принимать новые виды ценностей. Кроме того, люди раз­двинули рамки валютных операций в стране, сделав «черный» ва­лютный рынок неотъемлемой частью Торгсина. Но участие общества изменило не только размах деятельности Торгсина, но и обогатило его содержание. Торгсин был и механизмом мобилизации валютных средств населения на нужды индустриализации, и выра­жением людской изобретательности. В крупных городах по замыслу руководства страны торгсины стали оазисами «культурной торгов­ли» - предтечей грядущего общества потребления, однако как мас­совое явление повседневности Торгсин в значительной степени был частью крестьянского мира - таким был вклад миллионов крестьян, которые в годы первых пятилеток пополнили ряды его покупателей и продавцов.

Торгсин рассказывает историю выживания общества, но он был и способом выживания советского государства и проявлением изо­бретательности руководства страны, которое связало судьбу социа­лизма с осуществлением промышленного рывка. В конечном итоге государство и общество участвовали в осуществлении планов друг друга и их модификации: люди, борясь за выживание и достойный материальный уровень жизни, сдавали ценности, тем самым помо­гая, порой вопреки своему желанию, индустриальным планам ста­линского руководства, но и власть, создав Торгсин, внесла лепту в арсенал повседневных тактик и жизненных стратегий общества. Российская повседневность рождалась то в совпадающих, то в противоборствующих усилиях государства и людей.

И наконец, еще об одном значении этого исследования. Торгсин был торговым предприятием. В момент своего расцвета он имел полторы тысячи магазинов, которые работали по всей стране. За по­купками в Торгсин шли рабочие, крестьяне, интеллигенция и руко­водящая элита. Анализ торговой деятельности Торгсина позволяет сделать выводы о характере нарождавшегося при Сталине общества потребления и советской потребительской культуры, показать роль государства в развитии сферы товарного потребления и вклад об­щества в этот процесс.

Становление потребительского общества в СССР - молодая тема в современной историографии, но она активно развивается¹⁴⁴². Новейшие исследования рассматривают советскую торговлю и по­требление 1930-х гг. в русле общих мировых процессов развития массового товарного производства и массового потребления¹⁴⁴³. Однако при этом все исследователи отмечают специфичность раз­вития потребительского общества в СССР, а также, каждый по-сво­ему, объясняют поворот советского государства к вещизму.

Октябрьская революция вершилась антикапиталистическими, антирыночными лозунгами эгалитарного распределения и аскетиз­ма, но они не стали главными принципами социалистической потре­бительской культуры. Руководство страны взяло курс на развитие торговли, роста материального достатка и уровня потребления, в определенном смысле курс на обуржуазивайте, реабилитацию цен­ностей современного потребительского общества. Исследователи по-разному датируют этот поворот. По мнению Джули Хесслер, признаки изменения принципов, определявших отношение власти к сфере потребления, проявились уже с переходом к нэпу в начале 1920-х гг.¹⁴⁴⁴ Однако практическая реализация новых подходов к сфере потребления в государственной политике в то время была ограничена, так как производство потребительских товаров, рознич­ная торговля и служба быта находились в руках частника. Разрушив частный сектор экономики в ходе «социалистического наступле­ния» на рубеже 1920-1930-х гг., государство взяло на себя факти­чески монопольное обязательство производить потребительские то­вары и снабжать население. С 1931 г., как показывает исследование Джули Хесслер, лозунг «культурной торговли» появляется в речах советских руководителей, определяя новую политическую цель го­сударства и новую идеологию потребления¹⁴⁴⁵.

В период карточной системы первой половины 1930-х гг. «куль­турная социалистическая торговля» была ограничена сферой элит­ных и дорогих магазинов. К ним относились государственные ком­мерческие магазины, образцовые универмаги¹⁴⁴⁶ и торгсины. В момент своего образования Торгсин был задуман как образец куль­турной торговли... для иностранцев. Индустриализация и голод за­ставили открыть двери валютных торгсинов советскому потребите­

лю. После этого, за исключением роскошных магазинов в крупных городах, Торгсин как массовый феномен перестал быть предприяти­ем культурной торговли. Не зеркальный магазин, а темный грязный лабаз, отпускавший мешками ржаную муку голодным, представлял типичный магазин Торгсина в период голода. У государства не было ни ресурсов, чтобы превратить полторы тысячи торгсинов в образ­цовые универмаги культурной торговли, ни экономической мотива­ции - голодные не привередничали, брали что дают. Выполнение индустриальной программы с помощью голода позволило сталин­скому руководству на время отложить реализацию провозглашен­ной им новой политики социалистического потребления, выражен­ной в лозунге «культурной торговли».

Большинство исследователей считают, что на практике ради­кальный поворот государства к потребительской культуре, вещизму в СССР произошел в середине 1930-х гг. Именно в это время руко­водство страны стало активно поощрять стремление к красивой жизни - изысканной одежде, деликатесам, веселому досугу, роско­ши. Всего лишь несколько лет назад комсомолка в лаковых туфлях с накрашенными губами вызвала бы гнев и была бы осуждена за мо­ральное разложение, но времена изменились. Торгсин вместе со всей страной переживал этот поворот. С неуклонным падением ин­тереса населения к валютной торговле, в связи с нормализацией то­варной обстановки в стране, руководство Торгсина боролось за раз­витие новых видов услуг, улучшение качества и ассортимента товаров, а также торгового обслуживания населения, за внедрение новых техник торговли. Торгсин стоял в авангарде революционного поворота государства «лицом к потребителю». Однако его участие в развитии общества потребления и социалистической потребите­льской культуры было коротким. Торгсин закрыли в начале 1936 г.

Споря с историографической традицией, которая рассматривала поворот советского государства к вещизму как отступление от идеа­лов революции¹⁴⁴⁷, исследования американских историков Джули Хесслер и Эми Рэнделл показали, что развитие потребительского общества в СССР стало частью построения социализма¹⁴⁴⁸. Руко­водство страны напрямую связало дело социализма с развитием ма­териального достатка своих граждан. Более того, отождествление вещизма и потребленчества с социализмом не помешало советскому руководству заимствовать опыт у Запада. Сталин сам санкциониро­вал ориентацию на западные образцы в развитии сферы торговли и потребительской культуры. Правительственные делегации поехали в Германию, Японию, США, где брали на заметку новшества торгов­ли. Советские образцовые универмаги создавались по типу амери­канских магазинов-гигантов «Macy's». Как показало это исследова­ние, заимствование опыта Запада происходило и в работе крупных городских торгсинов¹⁴⁴⁹.

Тот факт, что советское руководство одобрило ценности рыноч­ного потребительского общества и обратилось к опыту Запада, вновь заставляет согласиться с тем, что в «советском эксперименте» не было девственной чистоты, а противопоставление социализма и капитализма в практике XX в. имеет пределы. Советскому руковод­ству приходилось считаться с глобальными мировыми процессами развития государства и общества в индустриальную эпоху: офици­альное одобрение в СССР потребительской, по сути, рыночной иде­ологии, являлось проявлением требований современности. Исследо­ватели сходятся в том, что поворот советского государства к вещизму был не добровольным, а вынужденным и в целом противо­речил тому, как руководство страны представляло себе социализм: его идеалом было общество производителей и массового производ­ства машин, а не общество потребителей и массового производства ширпотреба, но приходилось играть по правилам XX века. Однако, как и в ранее рассмотренном случае с рынком, развитие потреби­тельского общества в СССР проходило в «прокрустовом ложе» эко­номики хронического дефицита и социально-политической системы сталинской власти.

Дата добавления: 2015-11-04