Становление человечества 19 страница

При увеличении мозга у питекантропов и значительной перестройке его структуры объем и макроструктура, то есть внешняя структура лобных долей, остались на достаточно примитивном уровне, не очень отличаясь от того, что мы видим на эндокранах австралопитеков. По аналогии, хотя она и является достаточно поверхностной, между нейропатологическими наблюдениями и морфологической структурой мозга ископаемых людей, можно предположить, что речь питекантропа состояла из отдельных слов, преимущественно обозначающих предметы. Немецкий лингвист Л. Хайгер в начале прошлого века аргументировал идею о том, что орудия и утварь часто назывались по наименованию действий (русское шило—шить, рубило—рубить и т. д.). В принципе

См.: Розенгарт-Пупко Г. Л. Речь и развитие восприятия в раннем возрасте.

1/й

М., 1948

==219

такой порядок словообразования, хотя А. А. Леонтьев и поддержал идею Л. Хайгера, нельзя ничем доказать — ничуть не менее вероятен и обратный порядок. Но в то же время, пользуясь результатами изучения языков инкорпорирующего типа 1, которым лингвисты уделяли всегда значительное внимание в связи с реконструкцией начальных этапов речи, можно предположить и другое — самые ранние звуковые предметные обозначения после некоторого периода развития и трансформации по линии уточнения и сужения значения включали в себя обозначения элементов действия, связанного с теми или иными предметами, превращались в словапредложения. С помощью таких слов-предложений трудно было построить сколько-нибудь длительный, значимый и выразительный монолог, но они полностью обслуживали на первых порах потребности примитивного диалога. Прекрасное исследование Л. П. Якубинского «О диалогической речи» (1923) убедительно продемонстрировало возникновение монологической речи из диалогической. Косвенным подтверждением этому является и широкое распространение диалогической речи на более поздних этапах исторического развития человечества в древнейших дошедших до нас текстах 2. Таким образом, можно предполагать и третье — начальная речь у питекантропов была диалогична, а не монологична, она в полном смысле слова обслуживала потребности коммуникации отдельных членов коллектива и коллектива в целом, а не потребности самовыражения того или иного индивидуума, работала в рамках коллективной, а не индивидуальной психологии.

В силу ограниченности структурной, смысловой и выразительной сторон этой примитивной диалогической речи запас кодируемой и передаваемой примитивным языком информации был чрезвычайно мал и развивался он крайне медленно. Но, как и все современные языки, он представлял собой, очевидно, открытую систему, подверженную любым внешним воздействиям и обогащавшуюся за счет звукового обозначения все новых и новых предметов, попадавших в поле зрения питекантропов в ходе их хозяйственнотрудовой деятельности. По отношению к этому примитивному языку сразу же встает вопрос о том, в какой форме он возникал — в виде единого языка, характерного для всех территориальных групп питекантропов или в виде множества языков, свойственных отдельным территориальным группам и в своем географическом распространении создававших картину языкового многообразия, отдаленно напоминающего языковую ситуацию в современном мире. Против первой из этих гипотез восстает непосредственное чувство и наш повседневный опыт — слишком не похожа картина

' Инкорпорирующие языки — такие языки, в которых глагол сливается с су-" ществительным, определение с определяемым, образуя сложные слова-предложения, на которые и распадается речевой поток.

2 См.. Топоров В Н. От космологии к истории.— Тезисы докладов IV летней школы по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1970.

К оглавлению

==220

единого языка по всей тогдашней ойкумене на современную картину, слишком она, эта картина, необычна. Но она встречает возражения и в логической аргументации. Наличие отдельных видов в составе рода питекантропов само по себе свидетельствует о сильном действии генетических барьеров внутри рода, а значит, и об огромной изоляции территориальных групп питекантропов друг от друга. Но и географическое расселение представителей этого рода, как мы его себе представляем, не могло не вызвать образования языка во многих формах, приуроченных территориально. Малочисленность древнейших коллективов и монотонность их существования на протяжении тысячелетий не могли способствовать, как уже говорилось, быстрым изменениям в сфере мышления и языка. Именно в силу малочисленности этих коллективов и их очень слабой связи друг с другом первобытные начальные языки коллективов питекантропов должны были быть очень многочисленны. На основании всего сказанного можно поэтому с определенной уверенностью утверждать, что первоначальная форма осуществления речевой функции отливалась в исключительное многообразие конкретных проявлений, и, возможно, законы статистической вероятности и тот способ мышления, при котором решение задач достигается на пути проб и ошибок, могли играть не последнюю роль в этом сложном процессе. Отрицая у питекантропов наличие подлинно человеческого языка, А. А. Леонтьев также пришел к выводу, что звуковая коммуникация варьировала у них от коллектива к коллективу.

Вступая в сферу проблем, связанных с реконструкцией речи и языка неандертальцев, мы сталкиваемся с не очень большим приращением конкретной информации по сравнению с предшествующей эпохой, но зато попадаем в гораздо более разнообразное разноречие мнений и должны обсуждать результаты дискуссий, активно развивающихся до сих пор. Оставаясь на уже избранном пути — держаться ближе к фактам и не вдаваться в теоретические спекуляции, непосредственно из фактов не вытекающие,— напомним уже подчеркнутое выше обстоятельство, чрезвычайно важное в интересующем нас аспекте характера неандертальской речи,— исключительное увеличение массы мозга почти до современного уровня и приближение мозговой макроструктуры к современному типу, что и позволило нам выделить род Homo, объединяющий неандертальский и современный виды человека. Можно думать, что речь в своем развитии перешла на следующую стадию, существенно приблизившись к современной речи. Это могло выразиться как в усложнении структурных компонентов речи, так и в расширении фонологического репертуара и овладении новыми звуками. Помня о рассмотренных выше поражениях лобных долен мозга, вызывающих примитивизацию речевой структуры и так называемый телеграфный стиль высказываний, есть основание видеть в речи неандертальцев первое в истории речи оформление структур-

==221

ных грамматических категорий при недостаточно разработанном еще синтаксисе, что придавало телеграфный стиль речевым высказываниям. Возможно, на этой стадии имела место личностная персонификация, так сказать, осознание своего «я», что могло вызвать появление монологической речи, несомненно также сохранившей телеграфный стиль. Неандерталец говорил, но речь его структурно напоминала, надо думать, речь малограмотного или первые речевые опыты ребенка, употребляющего лишь очень простые грамматические конструкции.

Что касается фонетической стороны дела, то многочисленные опыты искусственного моделирования речи неандертальца с использованием морфологической структуры, гипотетически восстанавливаемой для этого вида, показали как будто, что неандерталец не мог произносить такие звуки, как «и», «у» и «а» '. Был сделан вывод, что речь неандертальца отличалась неполной артикуляцией по сравнению с современной. Однако новейшее сравнительноанатомическое исследование не подтвердило этого вывода 2. Таким образом, вопрос остается открытым, но его окончательное решение мало изменит принципиальный взгляд на неандертальскую речь по существу: если даже она была не полностью артикулирована, это касалось отдельных звуков, важных в общей фонологической системе звуковой речи, но им, этим звукам, нет оснований приписывать решающую роль в определении того, имеем ли мы дело с артикулированной речью или нет, как это делает Ф. Либерман. Подавляющее большинство звуков неандерталец, видимо, артикулировал практически как современный человек, отличаясь только небольшими модификациями, например произношением в нос.

Переходя к рассмотрению языков неандертальских коллективов (именно языков, а не языка, так как многообразие развития форм языковой структуры, лексики, возможно, даже фонетических вариаций весьма вероятно, как это уже аргументировалось раньше по отношению к коллективам питекантропов), можно думать, что они содержали основной запас форм, характерных и для современных языков, кроме очень сложных грамматических конструкций, которых нет и в языках многих современных примитивных народов. Богатство лексики, конечно, существенно возросло по сравнению с предшествующей стадией. Для оценки этого богатства косвенное, но существенное значение имеют исследования искусственных поделок из кости, рога и камня, происходящих из мустьерских памятников, заведомо оставленных неандертальским человеком, содержащих относительно правильную орнаментацию и, пожалуй, справедливо трактуемых как свидетельство сложных символов в мышлении неандертальцев, а значит, и развитого язы-

' См. работы Ф. Либермана, на которые была сделана ссылка выше. 2 Wind J. Language articule chez les Neandertaliens? — In: Les processus de l'homisation. Paris, 1981.

==222

ка '. Подобные наблюдения закономерно укладываются в то, что в 4-й главе было сказано о сложности мус.тьерской культуры в целом — жилищах, отличающихся конструктивной сложностью, культе мертвых и т. д. Для оценки границ многообразия конкретных языков в отдельных неандертальских коллективах существенны вышеприведенные наблюдения над характером распространения археологических культур в хронологических рамках неандертальской стадии. В принципе трудно представить себе наличие причинной связи между определенной языковой структурой и использованием тех или иных технологических традиций в обработке кремня — связь эта, если она и была, должна была быть очень непрямолинейной и многоступенчатой. Однако допустимо думать, что коллективы, объединенные общими технологическими традициями, могли как-то общаться между собой и, следовательно, говорили на друг другу понятных, то есть близких, языках. Возможно, такой подход открывает путь для исследования границ формирования групп близких языков — изначальных языковых семей на основе первоначального языкового разнообразия.

Дальнейшее развитие лобных долей при сохранении относительно стабильной величины общего объема мозга у современного человека по сравнению с неандертальцем можно истолковать как морфологическую предпосылку полного овладения структурными — грамматическими и синтаксическими — возможностями языка. Параллельно с этим происходили, конечно, и дальнейшие процессы языкового развития, прежде всего перестройка территориальных связей в ходе культурной истории человечества, приводившая к образованию обширных групп родственных языков, развитию таких групп на базе более локально распространенных групп диалектов,— одним словом, перестройка языкового состава верхнепалеолитического и позднейшего человечества. Часть этих процессов будет рассмотрена в дальнейшем, здесь же важно подчеркнуть, что процесс структурной дифференциации языков не остановился при образовании человека современного вида и расширение репертуара новых форм продолжалось в ходе дальнейшего развития человечества. Симптоматичными в этой связи являются опубликованные в 1939 г. наблюдения Б. Малиновского над языками народов, стоящих на низких ступенях общественного развития: эти языки часто просты, инкорпорируют жестикуляцию, без которой сообщение непонятно и, следовательно, не передается в темноте, речевое высказывание тесно связано с ситуацией, к которой оно относится. Изощренность современных языков в передаче самых разнообразных оттенков мысли и самых тонких деталей природных явлений и процессов — плод многотысячелетнего развития уже в рамках истории человека современного вида. Речевая функция в ходе этой истории также усложнилась.

' Marshack A. Some implications of the paleolithic symbolic evidence for the rigin of language.— Current anthropology, 1976, vol. 17, N 2.

==223

Целесообразно кратко подытожить предшествующее изложение. Возникновение членораздельной речи падает на эпоху формирования подсемейства гоминин (питекантропов, неандертальцев). Отдаленной аналогией подлинно человеческому языку, обеспечивавшей передачу информации в мире гоминид (в частности, австралопитеков), можно считать вокально-информативную систему. Индивидуальные речения и язык не даны изначально и не обусловлены н<к лсдственно, овладение ими возможно лишь в ходе онток-нетического развития в общественной среде. В хронологической динамике речи и языка выделяются три этапа: питекантропы — наличие щелкающих и носовых звуков, слова — обозначения предметов, лишь в отдельных случаях переходящие в слова-предложения, диалогическая речь; неандертальцы — современная или близкая к современной артикуляция, возможные затруднения в произношении отдельных гласных, овладение простейшей грамматикой и синтаксисом, так называемый телеграфный стиль, появление монологической речи; современные люди — полное овладение современной артикуляцией, дальнейшее развитие структурных категорий языка, продолжающееся посейчас расширение

.1СКСИКИ.

==224

00.htm - glava08

Глава 6 К обоснованию и исследованию палеопсихологии человека

Палеопсихология — что это такое?

Над проблемами, связанными с психическим миром человека, задумывались уже античные мыслители, человек всегда был интересен самому себе. Разнообразные высказывания о психическом складе выдающихся людей, психологические характеристики представителей разных общественных сословий и разных народов — этим заполнена европейская историческая и философская литература, мемуары, художественные произведения. Некоторые из этих характеристик канонизированы бытовым сознанием и языком и стали нарицательными — «благородный рыцарь», «торгаш буржуа», «чопорный англичанин», «экспансивный француз», и, хотя такие нарицательные наименования в высшей степени условны, каждый из нас понимает, что в них содержится какой-то элемент реальной оценки, они представляют собой как бы результирующую из многих сотен тысяч отдельных индивидуальных наблюдений, они как бы суммируют коллективный бытовой опыт. Будучи далекими от науки о психических свойствах отдельных личностей и коллективов, науки, которая лишь сейчас, на наших глазах создается на широкой экспериментальной основе, эти наблюдения, иногда наивные, иногда зрелые и прозорливые, с успехом заменяли ее, создавая базу для тех суждений и практических действий, которые требовали психологических оценок людей и ситуаций. Подобные оценки столь увлекательны были для людей во все эпохи, что они часто заменяли настоящий научный анализ в исторических сочинениях, и долгие столетия, до открытия объективных историко-материалистических законов, историческая наука оставалась околонаучным импрессионизмом, суммой более или менее правдоподобных субъективных впечатлений и характеристик.

Если личностные психологические характеристики стали складываться в систему еще в сочинениях писателей-гуманистов и просветителей в XVIII в. и Г. Спенсер в своих двухтомных «Основаниях психологии», вышедших в свет в 1855—1872 гг., излагал психологию как науку, уделяя основное внимание психологическим проявлениям личности, то научный подход к психологии коллектива, к тому, что позже стало называться коллективной, социальной и этнической психологией, оформился значительно позже: в обстоятельном очерке истории культурно-психологических исследований, то есть исследований по сравнительной пси-

==225

хологии разных культур и народов ', первые работы упоминаются начиная примерно с рубежа нашего столетия, и только книги немецкого этнолога и путешественника А. Бастиана, задевающие проблемы сравнительно-психологической характеристики разных культур и народов, составляют исключение, относясь к последней четверти прошлого века. С тех пор интенсивно развивались и конкретное изучение отдельных культур и психологических особенностей их носителей, и попытки создать общую теоретическую платформу для подхода к социальной и этнической психологии. Однако, несмотря на увеличение конкретного материала до едва обозримых пределов, несмотря на огромную работу по инвентаризации и описанию многих социальных институтов отдельных культур и стоящих за ними коллективных психологических стереотипов, мы еще очень далеки от конкретного понимания законов формирования тех или иных социально-психологических тенденций и тем более далеки от построения общей теории психологии, особенно того ее раздела, который охватывает коллективную психологию. Достаточно полное представление о достигнутом в этой области — количестве и разнообразии собранных данных, характере сделанных наблюдений и подходе к их теоретическому осмыслению — дает самый крупный из существующих компендиумов психологических знаний «Учебник социальной психологии», написанный большим коллективом авторов под руководством таких крупных авторитетов, как Г. Линдсей и Э. Аронсон, вышедший в 1954 г. и изданный затем в дополненном виде повторно через 14 лет. Если дополнить содержащуюся в этой пятитомной книге громадную информацию и библиографию более новым обзором тех исследований, которые были осуществлены в области так называемой социальной психиатрии, то есть каких-то специфических психонервных болезней, характерных для носителей той или иной культуры 2, то перед нашими глазами пройдет основная информация, накопленная профессионалами-психологами, введенная ими в научный оборот и используемая в сравнительных целях. К сожалению, оба эти обзора отражают в основном уровень исследований, достигнутый в англоязычных странах. Для понимания истории советской психологической мысли важны книги А. В. Петровского «История советской психологии» (1967) и М. Г. Ярошевского «История психологии» (1966) и «Психология в XX столетии» (1971). Книга Д. И. Дубровского «Психические явления и мозг», вышедшая в 1971 г., дает некоторое общее представление о тех концепциях, под углом зрения которых разрабатываются психологические проблемы в нашей стране.

Что нужно подчеркнуть в связи с разрабатываемой нами темой

' Bourguignon Ε. Psychological anthropology.— In: Handbook of social and cultural anthropology (ed. by I. Honigmann). Chicago, 1973.

2 Kennedy J. Cultural psychiatry.— In: Handbook of social and cultural anthropology.

==226

становления человеческого общества и стоящей перед нами задачей реконструкции основных особенностей первобытного мышления на ранних этапах первобытной истории? При всем обилии накопленных материалов и разработок исторический аспект психологических исследований остается еще разработанным чрезвычайно слабо. Несмотря на то что оформилось особое направление историко-психологических исследований, которое канонизировано теперь под наименованием исторической психологии и которое уже заявило о себе рядом исследований о психологии отдельных социальных групп и даже исторических периодов, особенно психологии древних греков эпохи архаики ' или европейцев эпохи средневековья 2, достаточно точных фактов в этой области еще мало, а главное, не очень ясно, каким путем добывать эти факты, какова должна быть эффективная методика историко-психологической работы. Пока, в сущности говоря, успех достигается путем более или менее тонкого анализа исторической информации, в том числе исторических документов и литературы, то есть определяется уровнем квалификации исследователя и степенью его вдумчивости при работе с историческим материалом. Кстати сказать, в связи с идейными истоками современной исторической психологии и привязкой ее только к исследовательским усилиям французских и американских ученых уместно подчеркнуть, что историко-психологический подход был совершенно отчетливо выражен в теоретических установках и конкретной рабочей практике представителей разных течений русского буржуазного литературоведения — А. Н. Веселовского, А. Н. Пыпина и Д. Н. Овсянико-Куликовского, о чем сейчас часто забывается. Не упомянуто это важное обстоятельство даже в прекрасном и остающемся пока единственным по широте хронологического и территориального охвата исторических материалов сборнике работ советских авторов по историкопсихологической проблематике «История и психология», изданном в 1971 г. и созданном по инициативе пионера и поборника историко-психологических исследований в советской исторической науке Б. Ф. Поршнева. Выпало оно и из собственной книги Б. Ф. Поршнева «Социальная психология и история», изданной в 1966 г.

Итак, реконструкция психологических ситуаций прошлых эпох и коллективных действий отдельных социальных и этнических групп хотя и дала интересные результаты, хотя и открыла перед совокупными усилиями психологов и историков новое поле действий, хотя и показала плодотворность их совместных усилий, но ограничена пока в своих методических возможностях, а следовательно, ограничена и в том, что составляет самую сердцевину

См.: Рожанский И. И. Проблемы исторической психологии и изучение античности.— Вопросы философии, 1971, № 9.

См.: Розовская И. И. Проблематика социально-исторической психологии в зарубежной историографии XX века.— Вопросы философии, 1972, № 7.

==227

научного исследования, его наиболее яркую особенность и сильную сторону,— в получении достаточно объективных и вполне однозначных результатов. И это, повторяю, несмотря на чрезвычайно эффектные итоги в ряде конкретных областей. Такая ограниченность, конечно, сказывается все сильнее по мере удаления от современной эпохи и уменьшения исторических источников, хотя частично они восполняются вещественными памятниками, особенно памятниками искусства, столь важными и информативными в историко-нсихологических реконструкциях. При переходе к примитивным обществам громадную информацию дает этнология, в которой накоплены колоссальные данные об обществах, стоящих на самых разных уровнях общественного развития. Но исключительная принципиальная сложность использования всех этих обширнейших и интереснейших данных состоит в том, что ни в исторической, ни в специально этнологической периодизации не решен вопрос о возможности и правомерности экстраполяции современного первобытного состояния на глубокую древность, о справедливости переноса наблюдений, скажем, над структурой и психологическим климатом обществ современных охотников на общество охотников палеолита. От прямолинейного отождествления тех или иных первобытных народов со стадиями развития первобытного общества, что пользовалось популярностью два-три десятилетия тому назад, теперь справедливо отказались, как от операции совершенно формальной. Все это делает этнологический материал при всей его огромной важности так же уязвимым в отношении объективности психологических реконструкций, как и результаты анализа исторических документов. Поэтому и вокруг психологического типа первобытных народов и психических особенностей их современных представителей постоянно ведутся споры, и спорам этим не видно конца.

Если историк и этнограф в восстановлении психики древних людей должны оглядываться назад, то зоопсихолог, наоборот, должен смотреть вперед. Зоопсихология и историческая психология идут в этой сфере навстречу друг другу. Но зоопсихология сталкивается на этом пути со своими трудностями, многие из которых носят принципиальный характер. Как бы ни была точна методика зоопсихологического эксперимента, а она теперь не уступает или мало уступает в смысле точности физиологической, с которой частично пересекается, как бы ни была точна методика зоопсихологического наблюдения, а она также стала очень точной. особенно после становления и развития современной этологии — науки о поведении "диких животных, буквально на наших глазах сделавшей семимильные шаги, как бы ни много было собрано отдельных конкретных фактов о реакциях животных в различных ситуациях на те или иные воздействия среды, других организмов и человека, амплитуда точек зрения, в рамках которых можно истолковать эти факты, столь велика, что однозначный выбор меж-

==228

ду ними является больше следствием тех или иных теоретических установок, чем конкретного соответствия этих фактов одной, и только одной, теории. Речь идет, разумеется, лишь о многих деталях проявления психической жизни животных; какие-то фундаментальные особенности их психики, скажем генетическую обусловленность инстинктов, можно считать достаточно твердо установленными '. Поэтому в зоопсихологии до сих пор диапазон взглядов простирается от известного антропоморфизма в интерпретации данных до почти полного отрицания каких-либо мыслительных актов у животных, хотя подавляющее большинство исследователей прекрасно осознают бесперспективность и узость этих крайних взглядов.

Если говорить о состоянии самих зоопсихологических данных, то они собраны с большой полнотой и характеризуют поведение животных, находящихся на разных ступеньках эволюционной лестницы. Поэтому основные поведенческие реакции подробно описаны, и не менее тщательно прослежены их усложнение и эволюционная динамика от низших форм к высшим, о чем дают представление несколько крупных сводных руководств, охватывающих проблему характеристики и эволюции поведения животных в целом (книги Р. Шовена, Р. Хайнда, Э. Уилсона, Д. Дьюсбери). Любопытно, что подавляющее большинство наиболее интересных по существу и серьезных в научном отношении открытий последних двух-трех десятилетий падает не на индивидуальное поведение, достаточно хорошо изученное и в предшествующий период времени (см. суммирующие основные факты сочинения такого крупного представителя сравнительной психологии в России, каким был В. А. Вагнер: «Биологические основания сравнительной психологии» (1910—1913) и «Этюды по сравнительной психологии» (1925—1929), а на групповое поведение и его роль в динамике популяций и микроэволюции 2. Разительные факты открыты в этой области, особенно в том, что касается общественной взаимопо2, мощи у животных и что Э. Уилсон называет социобиологией: это Ц и разные формы «альтруистического» поведения; и, по существу, * ограниченная конкуренция между самцами, у многих, даже можно сказать, у подавляющего большинства видов никогда не оканчивающаяся тяжелыми ранами и тем более смертью; и необычайно тонко сбалансированное и целесообразно организованное поведение самок, выбирающих в случаях наличия тесно родственных групп самцов из других линий и таким образом предотвращающих близкое кровное родство; и огромное разнообразие поведенческих

' См.: Крушинский Л. В. Некоторые актуальные вопросы генетики поведения и высшей нервной деятельности.— Физиологическая генетика и генетика поведения. Л., 1981.

2 См.: Крушинский Д. В., Полетаева И. И. Поведение животных как фактор процесса микроэволюции.— физиологическая генетика и генетика поведения. Л., 1981.

==229

реакций, в которых проявляется забота родителей о потомстве,— одним словом, громадная амплитуда поведенческих актов, многие из которых выглядят настолько сложными и целесообразными, что им трудно отказать в какой-то, пусть и ограниченной, разумной основе. И действительно, сейчас все большее число сторонников завоевывает аргументированная многими экспериментальными данными точка зрения о наличии элементарной рассудочной деятельности у животных, точка зрения, обоснованию которой была посвящена книга Л. В. Крушинского «Биологические основы рассудочной деятельности», вышедшая в 1977 г. Но ни собранные к настоящему времени зоопсихологические факты, ни фактический материал, предоставляемый в наше распоряжение исторической психологией, не дают прямого ответа на главный интересующий нас вопрос: попадает ли мышление древних гоминид в русло рассудочной деятельности животных или несет в себе подлинно человеческое начало? Априорное решение этой альтернативы в пользу второго варианта вряд ли правильно, но и первый вариант ответа, скорее всего, не соответствует действительности, ведь без каких-то кардинальных сдвигов в мышлении невозможно объяснить переход к трудовой деятельности и изготовление орудий.

Третий источник реконструкции мыслительного процесса у ископаемых гоминид — это исследование хронологической динамики морфологических структур мозга в свете их функционального истолкования. Путь этот также крайне спорный из-за очень усложненного и опосредованного многими факторами перехода от морфологии мозга к психологии, но в то же время уже оказавшийся довольно эффективным при анализе проблемы происхождения речи. Используя эндокраны — естественные или чаще искусственные отливки внутренней полости черепной коробки, антропологи давно, начиная с первого десятилетия нашего века, пытались восстановить уровень психического развития древних гоминид, хотя это и делалось весьма механистически, в соответствии с господствовавшими в то время еще очень несовершенными представлениями о работе мозга. После антропологов палеонтологи обратились к изучению и функциональному истолкованию макроструктуры мозга, и именно им принадлежит термин «палеоневрология», ставший общеупотребительным. Выступившая пионером в этой области и являющаяся автором первой классической книги о мозге ископаемых животных Т. Эдингер ' опубликовала затем серию исследований о мозге зубастых птиц, стоящих у начала птичьей родословной, предков лошади и т. д. В советской палеонтологической литературе страстным пропагандистом подобных исследований был Ю. А. Орлов 2, много сделавший для изучения

Дата добавления: 2015-10-21