Я смотрел, как он(а) играет с программой, дожидаясь, пока атомные часы и спутники достигнут нужного положения, и думал: был бы я счастливее, если бы принял те же решения? Асексуальность освободила бы от мучительных связей. Технолиберация – от сомнений по поводу Нагасаки и Неда Ландерса. Антропокосмология объяснила бы все, поставила меня в ряд с создателями ТВ, на старости лет стала бы прививкой против конкурирующих религий.
Был бы я счастливее?
Возможно. Однако мы слишком высоко ставим счастье.
Ноутпад Кувале запищал. Я подошел, скопировал через инфракрасный порт открытые файлы и спросил:
– Полагаю, вы не намерены говорить, как узнали про этих людей? Или как мне проверить ваши слова?
– Об этом меня спрашивала и Сара Найт.
– Ничего удивительно. А теперь спрашиваю я.
Кувале сделал(а) вид, будто не слышит; тема закрыта.
Он(а) указал(а) ноутпадом на мой живот и строго посоветовал(а):
– При первой возможности скачайте все туда. Полная защита. Вам везет.
– Ага. Пока один убийца из «Ин-Ген-Юити» будет бегать по острову с вашим ноутпадом в поисках нужных координат, другие, не теряя времени, вспорют мне живот.
Кувале ответил(а) со смехом:
– Уже лучше. Журналист вы, может, и никудышный, но революционного мученика мы еще из вас сделаем.
Он(а) указал(а) на отливающую серебром и зеленью равнину.
– В город вернемся разными путями. Если пойдете туда, то через двадцать минут окажетесь у юго-западной трамвайной линии.
– Ладно, – У меня не было сил спорить, – Пока вы не исчезли, можно задать последний вопрос?
Он(а) пожал(а) плечами.
– Задать можно.
– Зачем вам это? Не понимаю. Вы сказали, вам не важно, Ключевая ли Мосала Фигура. Но даже если она – величайший ученый, чья смерть станет трагедией для планеты… Почему вы, лично вы, за нее отвечаете? Она знает, на что идет, переезжая в Безгосударство. Она взрослая, самостоятельная, политического веса у нее больше, чем когда-нибудь будет у нас с вами. Она не беспомощна, не дура – и если б узнала, что вы делаете, задушила бы вас собственными руками. Так почему не позволить ей самой о себе позаботиться?
Кувале открыл(а) было рот, потом потупил(а) глаза. Казалось, он(а) подыскивает слова, в которых можно открыть душу.
Молчание затянулось, я терпеливо ждал. Сара Найт вытащила всю историю, ведь так? Почему бы и мне не добиться того же?
Он(а) поднял(а) глаза и ответил(а) спокойно:
– Как вы слышали: задать вопрос можно.
В следующий миг я уже растерянно смотрел, как Кувале уходит прочь.
Трамвай подошел не сразу, я успел просмотреть переданные Кувале данные. Восемнадцать лиц – и ни одного имени. Портреты – стандартные 3D: без фона, с ровным освещением, как на полицейских снимках. Двенадцать мужчин и шесть женщин, разного возраста и этнической принадлежности. Что-то многовато. Кувале не говорил(а), что все они в Безгосударстве, – но как он(а) сумел(а) заполучить портреты восемнадцати (!) наемных убийц, которых, вероятнее всего, отправят на остров? Какой источник, какая утечка информации, какая кража данных засветили бы именно столько, не больше и не меньше?
Так или иначе, я не стану сообщать АК, что заметил кого-нибудь из них в толпе: не из страха принять сторону технолибераторов против могущественных корпораций, а из стойкого опасения, что Кувале окажется-таки полным шизиком – задвинутым почитателем Мосалы, как показалось мне при первой встрече. Поди проверь все услышанное, а без этого вряд ли разумно навлекать неведомую кару на безвестного бедолагу, которому случилось слишком близко подойти к Мосале. Может, это вообще портреты восемнадцати безобидных культистов, снятые в аэропорту, когда те сходили с самолета. Если у Мосалы хватает потенциальных врагов, это еще не значит, что Кувале их знает, или что он(а) сказал(а) мне всю правду.
Даже изложение антропокосмологии у Кувале прозвучало слишком разумно и бесстрастно. Ключевая Фигура – просто человек, а о Мосале мы тревожимся из-за других ее многочисленных достоинств. Зачем изобретать культ, поднимающий кого-то до статуса Первопричины Всего, а затем объявлять это несущественным? Слишком уж рьяно Кувале все отрицал(а).
Когда я дошел до гостиницы, лекция по программному обеспечению ВТМ почти кончилась, и я сел в холле дожидаться Мосалу.
Чем больше я думал, тем меньше верил рассказам Кувале и Конрой. Однако на то, чтобы узнать реальную подоплеку антропокосмологии, уйдут месяцы. Только один человек, кроме Индрани Ли, наверняка знает ответ, и мне было тошно шарахаться в потемках из одной дурацкой гордости.
Я позвонил Саре. Если она в Австралии, там сейчас белый день. Но я попал на тот же автоответчик.
Я оставил ей новое сообщение. У меня не хватило духу сказать прямо: «Я злоупотребил своим положением в ЗРИнет, украл у вас проект, которого не заслуживаю. Простите». Вместо этого я предложил ей участие в «Вайолет Мосале» в любом качестве, в каком она пожелает, и на любых условиях, которые нас обоих устроят.
Я подписался, ожидая почувствовать хоть слабое облегчение от запоздалой попытки загладить дурной поступок. Вместо этого на меня накатило странное беспокойство. Я оглядел ярко освещенный холл. На узорном бело-золотом полу, спартанском, как все в Безгосударстве, лежали ослепительные прямоугольники света. Я уставился на один, словно надеясь, что солнце, пройдя сквозь глаз, растопит туман испуга в моем мозгу.
Не растопило.
Я обхватил голову руками, не понимая, отчего мне так страшно. Дела не настолько плохи. Я по-прежнему не знаю многого – но за четыре дня заметно продвинулся.
Продвинулся?
Держусь на плаву.
Еле-еле.
Пространство вокруг начало расползаться. Коридор, освещенный пол сместились на бесконечно малое расстояние, которым, однако, нельзя было пренебречь. Я в ужасе глянул на часы в ноутпаде: лекция закончится через три минуты, но я их не переживу. Надо немедленно поговорить с кем-то или с чем-то.
Скорее, пока не передумал, я велел Гермесувызвать Калибана,внешний интерфейс хакерского консорциума. На экране возникло ухмыляющееся андрогинное лицо: черты его ежесекундно менялись, только белки глаз оставались на месте, словно проглядывая через бесконечно подвижную маску.
– Надвигается непогода, проситель. Сигнальные провода обледенели, – (Вокруг лица посыпал снег, кожа приобрела голубовато-серый оттенок.) – Все скрыто мглой.
– Не надо метафор, – Я назвал коммуникационный номер Сары Найт.
– Что ты можешь рассказать мне о нем за сто долларов?
Калибаносклабился.
– Стикс сковало льдом.
Его губы и ресницы покрылись изморозью.
– Сто пятьдесят.
Калибанпродолжал скалиться, но Гермесоткрыл окошко для расчетов; я неохотно нажал подтверждение.
Сквозь меняющееся компьютерное лицо проступил зеленый текст, нечеткий, словно в насмешку. «Номер принадлежит Саре Элисон Найт, австралийской гражданке, проживающей по адресу 17Е, Парад-авеню. Линдфилд, Сидней. Эн-женщина, дата рождения 4 апреля 2028».
– Знаю, бездельник. Где она сейчас? И когда она последний раз лично принимала звонок?
Зеленый текст поблек, Калибанпоежился.
– Волки воют в степях. Подземные реки обратились в ледники.
Я сдержался, чтобы не выругаться.
– Пятьдесят.
– Жилы льда под камнем. Ничто не движется, ничто не меняется.
Я стиснул зубы.
– Сто. (Исследовательский бюджет быстро тает – и вне всякой связи с «Вайолет Мосалой». Однако я должен знать.)
На сером лице заплясали оранжевые символы. Калибанобъявил:
– Наша Сара последний раз принимала звонок – лично, по этому номеру – в центральном аэропорту Киото, в 10:23:14 по Гринвичу, 26 марта 2055 года.
– А где она теперь?
– Со времени названного звонка ни одно устройство не подключалось к сети под таким номером.
Это значит: она не пользовалась ноугпадом для переговоров или услуг. Не просмотрела последних новостей, не прослушала трехминутного музыкального клипа. Если только…
– Пятьдесят зеленых – и ни центом больше – за ее новый коммуникационный номер.
Калибанпринял деньги и улыбнулся.
– Мимо. У нее нет нового номера, нового счета.
Я сказал тупо:
– Тогда все. Спасибо.
Калибанпритворился, что изумлен незаслуженной благодарностью, и послал мне воздушный поцелуй.
– Звони еще. И помни, проситель: информация хочет быть свободной!
Почему Киото? Единственное, что пришло мне в голову: там живет Ясуко Нисиде. И что? Сара по-прежнему хочет освещать эйнштейновскую конференцию? Снимать другой фильм, о другом ученом? А в Безгосударство не прилетела, потому что Нисиде болен?
Почему же она отрубила связь? Невысказанные подозрения Кувале слишком шатки. Зачем биотехнологическим гигантам убивать Сару Найт, которая явно променяла Вайолет Мосалу на другого – неполитизированного – физика?
Холл наполнили возбужденно переговаривающиеся люди. Я поднял глаза. Аудитория в конце коридора пустела. Мосала и Элен У вышли вместе; я поднялся им навстречу.
Мосала сияла радостью.
– Эндрю! Вы пропустили самое интересное! Серж Бишофф только что обнародовал новый алгоритм, который сбережет мне дни компьютерного времени!
У нахмурилась и поправила сухо:
– Сбережет нам!
– Конечно, – Мосала театрально зашептала: – Элен еще не поняла, что она на моей стороне, хочет того или нет, – Потом добавила: – У меня есть конспект лекции, хотите посмотреть?
Я сказал без всякого выражения: «Нет», – и только в следующую секунду понял, как грубо это прозвучало.
Впрочем, мне было все равно: я чувствовал себя в пустоте, в полном отрыве от мира. Мосала взглянула удивленно, в глазах ее было больше тревоги, чем обиды.
У пошла прочь. Я спросил Мосалу:
– Что-нибудь слышали о Нисиде?
– А, – Она сразу посерьезнела, – Похоже, он все-таки не прилетит на конференцию. Его секретарь связался с организаторами и сообщил, что Нисиде в больнице. Снова пневмония, – Она добавила грустно: – Если это будет продолжаться… Не знаю. Он может совсем уйти на пенсию.
Я закрыл глаза. Пол под ногами качался. Далекий голос спросил:
– Что с вами, Эндрю?
Я представил свое раскаленное добела лицо.
Открыл глаза. И вдруг понял, что происходит.
– Можно с вами поговорить?
– Конечно.
По щекам у меня бежал пот.
– Пожалуйста, не выходите из себя. Сперва выслушайте.
Мосала нахмурилась, подалась вперед. Она колебалась, потом потрогала мне лоб.
– Вы горите. Вам немедленно надо к доктору.
Я заорал хрипло:
– Выслушайте сперва! Выслушайте же!
На нас уже смотрели. Мосала открыла было рот, чтобы меня одернуть, потом передумала.
– Ладно. Слушаю.
– Немедленно сдайте кровь на полный микропатологический анализ. У вас еще нет симптомов, но… как бы вы себя ни чувствовали… сделайте это… никто не знает, каков инкубационный период, – Я обливался потом, меня шатало, дыхание обжигало горло, – Как, вы думали, они поступят? Пришлют взвод автоматчиков? Вряд ли… я сам не должен был заболеть… но оно… мутировало по дороге. Настроенное на ваш геном… только предохранитель сорвался… от тряски, – Я рассмеялся, – В моей крови. В моем мозгу.
Я покачнулся и рухнул на колени. Судорога прошла через все тело, словно перистальтический спазм пытался выдавить мясо из кожи. Вокруг кричали, я не разбирал слов. Я силился поднять голову, а когда поднял, перед глазами поплыли фиолетово-черные круги.
Я сдался, закрыл глаза и лег на блаженно-холодный кафель.
В больнице я долго не обращал внимания на обстановку. Комок мокрых от пота простынь, в которых я метался, заслонил весь мир. Я не хотел знать, что за люди меня окружают; в бреду мне чудилось, что все ответы ясны.
Главный злодей – Нед Ландерс. Когда мы встретились, он заразил меня тайным вирусом. А теперь, потому что я так далеко от него бежал… хотя Элен У доказала, что мир – петля, и все ведет в исходную точку… теперь я свалился с тайным оружием Ландерса против Вайолет Мосалы, Эндрю Уорта и всех его прочих врагов.
Свалился с Отчаянием.
Высокий фиджиец в белом халате воткнул мне в локоть иглу капельницы. Я сопротивлялся; он держал крепко. Я торжествующе пробормотал:
– Разве вы не понимаете, что все без толку? Лекарства нет!
Отчаяние оказалось совсем не таким страшным, как я предполагал. Я не вопил, как женщина в Майами. Меня подташнивало и знобило, но я твердо знал, что впереди – дивное, безболезненное забытье. Я улыбнулся врачу:
– Я обречен! Я умираю!
Он сказал:
– Не думаю. Вы умирали, но теперь поправляетесь.
Я помотал головой и внезапно вскрикнул от изумления и боли. Живот вновь свела потуга, и я опорожнился помимо воли в судно, которого прежде не заметил. Я попытался остановиться. Не смог. Однако перепугало меня другое: консистенция. Это был не понос, а вода.
Спазм прекратился, но меня продолжало трясти.
– Что со мною? – взмолился я.
– Холера. Холера, которую не берут лекарства. Мы сбиваем жар и предупреждаем обезвоживание – но болезнь должна пройти свой круг. Вы у нас надолго.
Когда схлынула первая волна бреда, я попытался бесстрастно оценить свое положение, вооружиться фактами. Я – не младенец и не старик. Не страдаю от недоедания, глистов, расстройства иммунной системы, каких-либо еще осложняющих факторов. Обо мне заботятся знающие врачи. Сложные машины постоянно контролируют мое состояние.
Я сказал себе, что не умру.
Жар и тошнота, отсутствующие в «классической» холере, означали, что у меня биотип «Мехико» – впервые замеченный после землетрясения пятнадцатого года и с тех пор распространившийся по всему миру. Он проникает не только в кишечник, но и в кровь, поэтому болезнь протекает тяжелее и опасность для жизни больше. Тем не менее каждый год им переболевают миллионы людей, часто в гораздо худших условиях, без жаропонижающих, без внутривенных вливаний, вообще без антибиотиков. В крупнейших больницах, в Сантьяго или Бомбее конкретный штамм холерного вибриона можно полностью проанализировать и в несколько часов синтезировать новое лекарство. Однако для большинства заболевших такое чудо недоступно. Они просто пережидают взлеты и падения бактериальных империй внутри себя. Перемогаются.
Чем я хуже?
Во всем этом ясном, оптимистическом сценарии была лишь одна маленькая погрешность: большинству людей нет причины предполагать, что их кишки начинены генетической взрывчаткой, которая детонировала за шаг до цели. Замаскированной под природный вибрион, с тем, однако, чтобы правдоподобные симптомы наверняка убили здоровую двадцатисемилетнюю женщину, которой в Безгосударстве обеспечат самую лучшую медицинскую помощь.
Палата была чистая, светлая, просторная, тихая. Большую часть времени я проводил за ширмой, отделявшей меня от других пациентов, однако матовая белая пленка пропускала солнечный свет, и, хотя кожа моя горела, свет и тепло успокаивали, словно знакомые объятия.
К вечеру первого дня подействовали жаропонижающие. Я смотрел на монитор возле кровати: температура оставалась высокой, но опасность для мозга миновала. Я пробовал пить, однако в желудке ничего не задерживалось, поэтому я только смачивал пересохшие губы и горло, а в остальном доверился капельнице.
Ничто не могло остановить желудочные спазмы. Они накатывали, как одержимость. Казалось, мною овладело вудуистское божество: что-то мощное и чуждое железной хваткой стискивало внутренности. С трудом верилось, что какие-то мускулы в безвольном, как тряпичная кукла, теле по-прежнему так сильны. Я пытался хранить спокойствие, принимать каждую судорогу как неизбежность, помнить, что «и это тоже пройдет», но всякий раз приступ тошноты сметал мой собранный по крохам стоицизм, как прибой – выстроенный из спичек домик. Я трясся, рыдал, убежденный, что теперь-то точно умру, и почти верил, что этого и хочу: мгновенного избавления.
Мелатониновый пластырь сняли, слишком опасным стал вызываемый им беспробудный сон. Однако я не мог определить разницу между случайными ритмами, вызванными последействием мелатонина, и моим естественным состоянием. Долгие промежутки оцепенения перемежались короткими быстрыми снами и мгновениями панической ясности, когда казалось, что кишки разорвутся и хлынут ало-серым потоком.
Я убеждал себя: ты сильнее и упорнее, чем болезнь. Поколения бактерий народятся и сгинут, надо только продержаться. Только пережить их.
Утром второго дня заглянули Мосала и де Гроот. Они показались гостями из прошлого – так далеко отошла от меня прежняя жизнь в Безгосударстве.
Мосалу потряс мой вид. Она сказала мягко:
– Я последовала вашему совету. Меня обследовали, и я не заражена. Я поговорила с вашим доктором, он считает, что вы могли съесть что-то в самолете.
Я прохрипел:
– Кто-нибудь еще из пассажиров заболел?
– Нет. Могли не облучить одну упаковку. Такое бывает.
У меня не было сил спорить. Теоретически это возможно: пустяковый недосмотр разрушил технологический барьер между «третьим миром» и «первым», опровергнув железную логику свободного рынка: покупать самые дешевые продукты в бедных странах, а потом сводить риск на нет, обрабатывая их в столь же дешевых гамма-излучателях.
Вечером температура снова поползла вверх. Майкл – фиджиец, который приветствовал меня при первом пробуждении и успел с тех пор объяснить, что он «и доктор, и сиделка, если вам угодно употреблять эти устаревшие слова», провел у моей постели почти всю ночь. Во всяком случае, я видел его во плоти во время коротких просветлений. В остальные часы не знаю, может, он мне мерещился.
После рассвета я проспал три часа кряду и увидел первый связный сон, такой прекрасный, что, просыпаясь, долго пытался удержать счастливую концовку. Болезнь прошла своим чередом. Симптомы исчезли. Даже Джина прилетела – забрать меня домой.
Проснулся я от страшной судороги и вскоре уже выбулькивал воду вперемешку с серой слизью, ругался, мечтал умереть.
Ближе к вечеру, когда просторная палата за ширмой озарилась небесным светом, а у меня в тысячный раз схватило живот, кишечник в тысячный раз выдавил до капли все, что влили через вену, – я завыл, оскалил зубы и затрясся, как собака, как больная гиена.
Наутро жар спал. Все прошедшее казалось страшным сном под наркозом: жутким, мучительным, но ровно ничего не значащим, словно нечеткие кадры, отснятые через полупрозрачную ткань.
Все вокруг застыло, стало резким, четким, безжалостным. Ширму облепила пыль. Простыни заскорузли от желтого пота. Кожу покрывала липкая пленка. Губы, язык, горло пересохли, шелушились. Из них сочилось что-то, похожее больше на соляной раствор, чем на кровь. Каждый мускул от диафрагмы до паха был беспомощным, исстрадавшимся, бесполезным – и каждый сжимался, как зверек под градом ударов, предчувствуя новую пытку. Колени ныли, словно я неделю стоял ими на холодной, твердой земле.
Снова пошли спазмы. Никогда в голове не было такой ясности, никогда я не испытывал такой боли.
Я не мог больше терпеть. Мне хотелось одного: встать и уйти из больницы, оставив позади тело. Пусть бактерии и плоть сражаются между собой; мне уже безразлично.
Я попытался. Закрыл глаза и вообразил, как это происходит. Я хотел, чтобы стало так. Я не бредил, но уйти от этой бессмысленной, безобразной борьбы казалось настолько разумным, настолько очевидным решением, что я на секунду отбросил всякие сомнения.
И внезапно понял, как никогда прежде – ни в сексе, ни в еде, ни в утраченном детском восприятии, ни в булавочных уколах мелких увечий и мгновенно проходивших болезней, – что мечта о побеге – бессмысленная чепуха, ложная арифметика, мечта идиота.
Это недужное тело – весь я. Не временное убежище для крохотного вечного человекобога, живущего в теплой безопасности за моими глазами. От черепа до зловонного заднего прохода – это орудие всего, что я делаю, думаю, ощущаю.
Я никогда не считал иначе – но никогда по-настоящему не ощущал, никогда по-настоящему не знал. Мне никогда не приходилось охватить всю грубую, гнусную, омерзительную истину.
Не это ли понял Дэниел Каволини, когда сорвал повязку? Ясмотрел в потолок, напряженный, дрожащий, напуганный, а боль и судорога расползались по животу, застывшему, словно врощенный в плоть металл.
К полудню температура начала расти. Я надеялся, что впаду в забытье, в беспамятство. Иногда жар усиливал и обострял ощущения, но я все равно надеялся, что он прогонит новое понимание, которое хуже, чем боль.
Не прогнал.
Зашла Мосала. Я улыбался, кивал, но ничего не говорил и не слышал ее слов. Две секции ширмы остались, третью убрали, и, поднимая голову, я видел больного напротив – худого мальчика под капельницей и его родителей. Мать держала его за руку, отец тихо читал вслух. Вся сцена казалась мне бесконечно далекой, словно между нами – непреодолимый пролив. Мне не верилось, что когда-нибудь у меня будут силы встать и пройти несколько метров.
Мосала ушла. Я задремал.
Потом я заметил, что кто-то стоит в ногах кровати, и все тело пронзил электрический ток. Нездешний трепет.
Сквозь безжалостную реальность в палату вошел ангел.
Дженет Уолш повернулась вполоборота ко мне. Я приподнялся на локтях и крикнул испуганно и восхищенно:
– Кажется, я наконец понял. Зачем вы это делаете. Не как… но зачем.
Она поглядела на меня, чуть удивленно, но все так же невозмутимо.
Я попросил:
– Пожалуйста, поговорите со мной. Я готов слушать.
Уолш слегка нахмурилась, терпеливо, однако недоуменно. Крылья ее трепетали.
– Я знаю, что обидел вас, и жалею об этом. Сумеете ли вы простить? Я хочу услышать все. Хочу понять, как это у вас получается.
Она молча смотрела на меня.
Я спросил:
– Как вы лжете о мире? И как убеждаете себя в собственной правоте? Как можно видеть всю правду, знать всю правду – и по-прежнему притворяться, будто это неважно? В чем секрет? В чем хитрость? В чем колдовство?
Лицо мое уже пылало от жара, но я подался вперед, надеясь, что идущее от нее сияние передаст и мне новое, меняющее все видение.
– Я стараюсь! Поверьте, я стараюсь! – Я отвел глаза, не находя слов, озадаченный ее необъяснимым присутствием. Тут накатила судорога; я не мог больше скрывать, что во мне стягивает кольца огромный змей-демон.
Я сказал:
– Но когда истина, нижний мир, ТВ… хватают вас за руки и стискивают… – Я поднял руку, желая пояснить, но она еще раньше непроизвольно стиснулась в кулак, – Как вы можете отворачиваться? Делать вид, что их нет? По-прежнему дурачить себя, будто вечно стоите над всем этим, тянете за ниточки, вечно правите миром?
Пот заливал глаза, мешал видеть. Я вытер его сжатым кулаком, рассмеялся.
– Когда каждая клетка, каждый долбаный атом вашего тела выжигает на коже: Все, что вы цените, чем дорожите, ради чего живете, – просто пена на поверхности вакуума глубиной десять в тридцать пятой, –как вы продолжаете лгать? Как закрываете глаза?
Я ждал ответа. Утешение, избавление было совсем близко. Я просительно вытянул руки.
Уолш тихо улыбнулась и вышла без единого слова.
Я проснулся рано утром, в поту. У меня снова был жар.
Майкл сидел подле кровати и что-то читал в ноутпаде. Из-под потолка шел рассеянный свет, но слова на экране горели ярче.
Я сказал:
– Сегодня я пытался стать всем, что я презираю. Но не сумел и этого.
Он отложил ноутпад и стал ждать, что я скажу дальше.
– Я погиб. Погиб окончательно.
Майкл взглянул на монитор, покачал головой.
– Вы скоро выкарабкаетесь. Через неделю не сможете даже вспомнить, как себя чувствовали.
– Я не про холеру. У меня было… – Я рассмеялся и чуть не вскрикнул от боли, – У меня было то, что «Мистическое возрождение» назвало бы духовным кризисом. И никого, к кому обратиться за утешением. Ни любимой, ни страны, ни народа. Ни религии, ни идеологии. Ничего.
Майкл сказал тихо:
– Счастливец. Завидую.
Я вытаращил глаза, возмущенный его бессердечием.
Он сказал:
– Некуда спрятать голову. Как страусу на рифовой равнине. Завидую. Вы кое-чему научились.
Я не знал, что ответить. Меня начало знобить, я обливался потом и в то же время замерзал. Все тело болело.
– Беру назад слова про холеру. Пятьдесят на пятьдесят. И то и другое одинаково хреново.
Майкл заложил руки за голову и потянулся, потом удобнее устроился на стуле.
– Вы – журналист. Хотите выслушать историю?
– А срочной медицинской работы у вас нет?
– Я ею и занят.
Живот схватывало снова и снова.
– Ладно, слушаю. Если позволите снимать. О чем история?
– О моем духовном кризисе, конечно.
– Мне следовало догадаться, – Я закрыл глаза и вызвал Очевидца– машинально, в долю секунды, и, только вызвав, застыл от изумления. Я разваливаюсь на куски, а эта машина – такая же часть меня, как кишки и мышцы, – работает безупречно.
Он начал:
– Когда я был маленький, родители водили меня в прекраснейшую церковь мира.
– Эту строчку я уже слышал.
– На сей раз она правдива. В методистскую церковь в Суве. Это было большое белое здание. Снаружи простое, строгое, как амбар. Однако у него был ряд окон из цветного стекла, небесно-голубого, розового, золотого, – компьютерных витражей, изображавших сцены из Писания. Стены до самого потолка украшали цветы сотни различных видов: гибискусы, орхидеи, лилии. На скамьях тесно сидели люди, все в своих лучших, самых ярких одеждах, все пели, все улыбались. Даже проповеди были прекрасны, никакого адского огня, только радость и утешение. Не запугивание грехом и проклятьем, а ласковые призывы к доброте, любви, милосердию.
Я сказал:
– Звучит замечательно. И что случилось? Бог послал парниковый эффект, чтобы положить конец кощунственному счастью?
– Ничего не случилось. Церковь стоит.
– Но ваши дороги разошлись? Почему?
– Я слишком буквально понимал священные книги. Они велят оставить младенческое. Я и оставил.
– Теперь вы ерничаете.
Он помолчал.
– Если вы правда хотите знать путь к бегству… Все началось с притчи. Знаете историю про лепту вдовицы?
– Да.
– Долгие годы, школьником, я бесконечно прокручивал ее в голове. Скромный дар бедной вдовы оказался драгоценнее, чем большое приношение богача. Ладно. Прекрасно. Я понимал, что этим хотят сказать. Я видел, какое значение получает всякое пожертвование. Но я видел в притче и другое, и это другое не давало мне успокоиться. Я видел религию, в которой ощущение доброго дела важнее самого дела. Которая ставит удовольствие – или боль – от даяния выше, чем ощутимый результат. Религию, которая ценит спасение души через добрые дела много больше их мирских последствий. Может быть, я слишком вчитывался в одну историю. Но, если бы не она, это бы началось с другого. Моя вера была прекрасна, но я нуждался в большем. Я требовал большего. Я требовал истины. И не находил.
Майкл печально улыбнулся, поднял и уронил руки. Мне казалось, я вижу утрату в его глазах, казалось, я понимаю.
Он сказал:
– Вырасти из веры – все равно что вырасти из костылей.
– Однако вы отбросили костыли и пошли?
– Нет. Я отбросил костыли и упал плашмя. Вся сила осталась в костылях; своей у меня не было ни капли. Когда все окончательно рассыпалось, мне только-только исполнилось девятнадцать. Конец взросления – самое время для экзистенциальных кризисов, не так ли? Ваше закончилось чертовски поздно.
Я вспыхнул от стыда. Майкл тронул мое плечо:
– У меня была долгая смена, я плохо соображаю. Я не хотел быть жестоким. Вот, сижу и мелю вздор про то, что «всему свое время под солнцем», словно гибрид эдемистов и Муссолини: «Пусть эмоциональные поезда ходят по расписанию!» – Он откинулся на стуле, провел рукой по волосам, – Но мне правда было девятнадцать. И я потерял Бога. Что сказать? Я читал Сартра, читал Камю, читал Ницше…
Я сморгнул.
Майкл удивился:
– Не любите Фридриха?
Живот схватило сильнее. Я стиснул зубы и сказал:
– Почему же. Все лучшие европейские философы сходили с ума и кончали жизнь самоубийством.
– Вот именно. А я прочел их всех.
– И?
Он покачал головой, смущенно улыбнулся.
– С год я искренне верил: вот он я, смотрю в пропасть вместе с Ницше. Вот он я, на грани безумия, энтропии, бессмыслицы: неописуемое проклятие безбожного рационализма, порожденное Просвещением. Один неверный шаг – и я полечу вниз.
Он снова умолк. Я смотрел на него пристально, с внезапным подозрением. А не выдумал ли он это все? Обычная импровизация в стиле «Лечить не только тело, но и душу»? А если и не выдумал… У нас разная жизнь, разные истории. Какой мне от этого прок?
Однако я продолжал слушать.
– Я не полетел вниз. Потому что пропасти нет. Нет разверстой щели, готовой поглотить нас, когда мы узнаем, что нет Бога, что мы – животные среди других животных, что у Вселенной нет цели, а наши души сделаны из того же, что вода и песок.
Я сказал:
– На этом острове две тысячи культистов, которые думают иначе.
Майкл пожал плечами.
– Чего бояться живущим на плоской земле, как не падения? Если вы отчаянно, страстно желаете провалиться в пропасть, вы провалитесь – но вам придется крепко потрудиться. Вам придется создавать ее усилием воли, сантиметр за сантиметром по мере своего падения. Я не верю, что честность ведет к безумию. Что рассудок не сохранить без самообольщения. Не верю, что путь истины усеян ловушками, готовыми поглотить всякого, кто слишком много думает. Падать некуда – если вы не остановитесь и не начнете рыть яму.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |