Я вдруг заметил, что тонкие руки Мосалы дрожат; она завелась куда сильнее, чем я предполагал. Я сказал:
– Уже почти девять, но, может быть, у вас будет время продолжить после лекции Буццо?
Де Гроот тронула ее за локоть. Они склонились друг к другу и довольно долго шептались.
Мосала сказала:
– Интервью назначено на среду. Извините, но у меня больше нет времени.
– Да, конечно.
– И все мои последние замечания не для записи. В фильм они не войдут.
У меня упало сердце.
– Вы не шутите?
– Мы встретились, чтобы обсудить расписание съемок. Все сказанное мной здесь – не для обнародования.
Я взмолился:
– Все будет в контексте. Дженет Уолш лезет из кожи, чтобы вас оскорбить, и на пресс-конференции вы держитесь холодно, спокойно, но потом подробно высказываете свое мнение. Что тут плохого? Или вы хотите, чтобы «Смирись, наука!» цензурировала вас?
Мосала на мгновение прикрыла глаза и ответила, тщательно выбирая слова:
– Да, это мое мнение, от которого я не отказываюсь. Однако я вправе решать, кому его слышать. Я не хочу еще больше распалять этих мракобесов. Пожалуйста, уважайте мои желания и пообещайте, что не используете этот фрагмент.
– Необязательно решать сейчас. Я пошлю вам предварительный вариант…
Мосала подняла руку.
– Я подписала с Сарой Найт соглашение, по которому могу наложить вето на что угодно и без всяких объяснений.
– Если так, это ваше соглашение с ней, а не с сетью.
Мосала нахмурилась.
– Знаете, что я собиралась у вас спросить? Сара сказала, вы объясните, почему так внезапно перехватили ее проект. Она проделала столько работы и вдруг сообщает коротко: «Я не снимаю фильм, новый режиссер – Эндрю Уорт, он и объяснит, почему».
Я сказал осторожно:
– Боюсь, что Сара Найт ввела вас в заблуждение. ЗРИнет официально не поручала ей готовить фильм. А обратилась к вам именно ЗРИнет, не Сара. Это не ее личный проект, который она предложила сети. Это – проект ЗРИнет, который она хотела получить и поэтому угробила кучу времени, чтобы его добиться.
Де Гроот спросила:
– Но как такое вышло? Столько стараний, столько подготовки, столько энтузиазма… и все зря?
Что ответить? Что я отнял проект у женщины, которая всецело его заслужила, чтобы получить оплачиваемый отпуск на Тихом океане, подальше от ужасов серьезной франкенштухи?
Я сказал:
– Правление сети – свой особый мир. Если бы я знал, как они принимают решения, я бы, наверное, стал одним из них.
Де Гроот и Мосала смотрели на меня с молчаливым недоверием.
«Технолалия», главный конкурент ЗРИнет, раз и навсегда окрестила Генри Буццо «чтимым гуру физики двух тысячелетий» и частенько намекала, что пора бы старичку на покой, освободить место молодежи, которой полагаются более динамичные штампы: вундеркинды и хулиганы, «весело скользящие на новой волне бесконечномерного допространства». (Лидия считает «Технолалию» дебильной – «один зад и никаких мозгов». Не спорю, но мне частенько кажется, что ЗРИнет скатывается туда же.) Буццо получил Нобелевскую премию в 2036 году вместе с семью другими создателями стандартной объединенной теории поля, и он же теперь старается опровергнуть или, по крайней мере, превзойти ее. В начале двадцатого века были два физика, отец и сын: Джозеф Джон Томсон установил существование электрона как отдельной частицы, Джордж Томсон показал, что электрон может вести себя и как волна. Он не зачеркнул то, что сделал отец, только расширил его взгляд; без сомнения, Буццо собрался лично повторить этот подвиг, не дожидаясь помощи сына.
Буццо восемьдесят три; он высок, лыс, весь в морщинах, но дряхлым не выглядит. Говорил он с блеском; слушатели – специалисты по ВТМ – то и дело разражались хохотом, однако для меня даже шутки оставались китайской грамотой. Во вступлении прозвучало много знакомых фраз, много уравнений, которые я прежде видел, но, едва Буццо начал что-то с этими уравнениями делать, я потерял всякую нить. Периодически он показывал графику: светло-серые завязанные узлом трубки, расчерченные в зеленую клетку, обвитые алыми геодезическими линиями. Из точки возникали тройки взаимно перпендикулярных векторов, ползли вдоль петли или узла, то сжимаясь, то вырастая. Едва мне начинало казаться, будто я понимаю диаграмму, Буццо презрительно отмахивался от экрана и говорил что-нибудь вроде:
– Я не могу показать вам самое главное, то, что происходит в пучке линейных систем отсчета, но, думаю, вы без труда представите сами: просто вообразите, что эта поверхность – двенадцатимерная…
Я сидел через два (пустых) кресла от Вайолет Мосалы, но едва решался поднять на нее глаза, а, когда поднимал, она с каменным выражением смотрела на Буццо. Интересно, какие средства я, по ее мнению, использовал, чтобы заполучить контракт. (Взятку? Шантаж? Секс? Если бы в ЗРИнет все делалось так весело и по-византийски!) Впрочем, неважно, как я добился своего; в любом случае очевидна несправедливость.
– Этот интеграл по контуру, – сказал Буццо, – дает нам инвариант!
Его последняя четкая диаграмма узловатых труб внезапно расплылась в аморфную серо-зеленую дымку, символизируя переход от конкретного пространства-времени в допространство, однако три вектора, которые он отправил в кругосветное плавание по условной Вселенной, остались. «Инварианты» во все-топологических моделях – это физические свойства, не зависящие от кривизны пространства-времени и даже от числа его измерений; найти инварианты – единственный способ выловить хоть какой-то смысл в пугающей неопределенности допространства. Я, не отрываясь, смотрел на застывшие векторы Буццо; оказывается, я еще что-то понимаю.
– Но это очевидно. А вот сейчас будет посложнее: попробуйте распространить тот же оператор на пространства, где кривизна Риччи всюду неопределенна…
Вот тут я сдался.
Меня всерьез подмывало снова позвонить Саре и спросить, не хочет ли она «Вайолет Мосалу» обратно. Можно было бы отдать ей снятый сырой метраж, утрясти с Лидией административные вопросы, а потом уползти куда-нибудь и прийти в себя: после Джининого ухода, после «Мусорной ДНК» – не притворяясь, будто занят чем-то, кроме отдыха. Я внушил себе, что нельзя прекращать работу и на месяц; но это вопрос отказа от каких-то привычных вещей, не вопрос голода… тем более теперь, когда квартплату не с кем делить и мне все равно придется съехать. «Отчаяние» позволило бы прожить в тихом, зеленом Иствуде еще годик с лишним, но сейчас, что бы я ни делал, дорога мне одна – в родимые трущобы.
Не знаю, что помешало мне уйти с непонятной лекции, от справедливого презрения Мосалы. Гордость? Упрямство? Инерция? Может, все дело в культах. Тактика Уолш может стать только подлей; поэтому бросить проект походило бы на предательство. По заказу ЗРИнет я расписал ужасы науки в «Мусорной ДНК»; это случай отмыться, показать миру тех, кто противостоит культам. Нет, я не верил Кувале, что болтовня перейдет в насилие. Это – чистая физика, не биотехнология, и даже на замбийской конференции по биоэтике, где я последний раз видел Дженет Уолш, не «Смирись, наука!», а «Образ Божий» забрасывал выступавших обезьяньими зародышами и окунал неугодных журналистов в человеческую кровь. Никто из религиозных фундаменталистов не удостоил своим присутствием эйнштейновскую конференцию; ТВ то ли выше их понимания, то ли ниже их достоинства.
Мосала проговорила тихо:
– Чушь.
Я опасливо взглянул на нее. Она улыбалась. Потом повернулась ко мне, на мгновение позабыв всякую враждебность, и прошептала:
– Он ошибается! Думает, что нашел способ отбросить топологии изолированных точек – сварганил изоморфизм, который отображает их на множество с нулевой мерой. Но он использует не ту меру! В этом контексте надо использовать меру Перрини, а не меру Сопа! Как он упустил?
Я очень смутно представлял, о чем она говорит. Топология изолированных точек – это пространство, в котором ничто ни с чем не соприкасается. «Мера» – такое же обобщение длины, как площадь или объем в пространстве больших измерений, только гораздо более абстрактное. Когда вы суммируете что-то по всем топологиям, вы умножаете каждое из бесконечного числа слагаемых на «меру», определяющую, насколько «велика» данная топология, – примерно как, выводя средневзвешенный статистический показатель для земного шара, данные по стране умножают на численность населения, или на площадь территории, или на валовой национальный доход, или на какую-то другую меру.
Буццо полагает, что нашел способ расчета любых физических свойств, при котором можно отбросить вселенные изолированных точек, так как их общий вклад равняется нулю.
Мосала считает, что он ошибся.
Я спросил:
– Вы выступите, когда он закончит?
Она вновь повернулась к докладчику, затаенно улыбаясь.
– Поживем – увидим. Не хочу его обижать. Наверняка кто-нибудь еще заметит ошибку.
Подошло время вопросов. Я усилием воли собрал воедино то немногое, что знаю, и попробовал решить, затронул ли кто-нибудь из спрашивающих возражение Мосалы; мне показалось – нет. Когда к перерыву она так и не заговорила, я спросил напрямик:
– Почему вы ему не сказали?
Она отвечала с досадой:
– Я могла ошибиться. Надо еще подумать. Вопрос не такой и простой; наверняка у него были причины выбрать именно эту меру.
Я сказал:
– Это прелюдия к его воскресному докладу, да? Стелющая дорожку перед шедевром?
Буццо, Мосала и Ясуко Нисиде (строго в алфавитном порядке) должны представить свои конкурирующие ТВ в последний день конференции.
– Да.
– Значит, если он ошибся в выборе меры, то опозорится прилюдно?
Мосала взглянула мне прямо в глаза. Неужели я отрезал себе все пути? Если она категорически откажется со мной сотрудничать, мне нечего будет снимать и незачем оставаться на острове.
– Мне непросто бывает решить, насколько применим мой собственный математический аппарат; у меня нет времени, чтобы так же досконально вникать в чужие работы, – холодно сказала она и взглянула на ноутпад, – Полагаю, на сегодня вы уже сняли все, о чем мы договаривались. Так что, если позволите, у меня встреча за ленчем.
Мосала направилась к одному из гостиничных ресторанов, поэтому я свернул в другую сторону и вышел на улицу. Полуденное небо слепило глаза, дома под полотняными навесами сохраняли пастельные тона, а на солнце напоминали старые кварталы южноафриканских городов: белый камень на фоне синего неба. С востока дул соленый морской ветер, теплый, но приятный.
Я бесцельно бродил по улицам, пока не вышел на площадь. Посредине был разбит маленький круглый сквер, метров двадцать в диаметре: густая нестриженая трава и несколько пальм. До сих пор я не видел здесь зелени, только гостиничные пальмы в кадках. Почва на острове – роскошь; все необходимые минеральные составляющие можно извлечь из морской воды, но, чтобы получить достаточно земли для растений, потребовалось бы в тысячи раз обеднить растворенными веществами океанскую воду, разрушить планктонные и водорослевые пищевые цепи.
Я смотрел на маленький зеленый клочок и, чем больше смотрел, тем больше злился. Я не сразу понял, почему.
Весь остров – искусственный, в точности как любое строение из стекла и металла. Его поддерживают биоинженерные организмы, однако они отличаются от исходных форм не меньше, чем сверкающий титановый сплав – от лежащей под землей руды. Крохотный сквер – по сути дела, лишь увеличенная кадка – должен бы подтвердить эту мысль, разрушить хрупкую иллюзию того, что почва под моими ногами существенно отличается от палубы океанского лайнера.
Ничего подобного.
Я видел Безгосударство с воздуха, видел его распростертые щупальца – прекрасные, как любое живое существо на планете. Я знаю, что каждый кирпич, каждая черепица здесь выращены в море – не выплавлены в печи. Весь город выглядит настолько «естественным», что искусственными кажутся трава и деревья. Клочок «подлинной» дикой природы смотрится чужим и излишним.
Я сел на скамейку – рифовый известняк, но мягче, чем мостовая внизу (больше полимеров, меньше карбоната?), – в полутени одной из (шуточных?) каменных пальм, обрамляющих сквер. Никто из местных по траве не ходил, я тоже не стал. Аппетит так и не вернулся, поэтому я просто сидел, наслаждался теплом и видом проходящих людей.
Невольно вспомнились глупые мечты о бесконечных свободных воскресных вечерах с Джиной. С чего я взял, будто она захочет до конца жизни сидеть со мной в Иппинге у фонтана? Как мог так долго верить, будто она счастлива, когда по моей вине она чувствовала себя заброшенной, невидимой, задыхающейся, пойманной в ловушку?
Ноутпад запищал. Я вынул его из кармана, и Сизифобъявил:
– Только что опубликована эпидемиологическая статистика ВОЗ за март. Зарегистрировано пятьсот двадцать три случая Отчаяния. Это тридцатипроцентный рост за месяц. (На экране появился график.) В марте зафиксировано больше случаев заболевания, чем за предыдущие шесть месяцев вместе взятых.
Я сказал тупо:
– Не помню, чтобы просил это сообщать.
– Седьмого августа прошлого года, 9:43.
(Гостиничная комната в Манчестере.)
– Вы просили: «Сообщи, если цифры полезут вверх».
– Ладно. Продолжай.
– С последнего вашего запроса опубликовано двадцать семь новых статей на эту тему. (Появился список названий.) Хотите прослушать резюме?
– Не хочу.
Я поднял глаза от экрана и увидел в дальнем конце сквера художника за мольбертом. Это был худощавый мужчина европейской внешности, вероятно, лет за пятьдесят, с загорелым морщинистым лицом. Раз уж я решил не обедать, мне следовало еще раз прокрутить доклад Генри Буццо или старательно проштудировать подготовленный Сизифомурок. Несколько минут я уговаривал себя поработать, потом встал и пошел взглянуть на картину.
Это был импрессионистский этюд площади. Вернее, отчасти импрессионистский; пальмы и трава казались зелеными отражениями на неровном стекле, однако мостовая и здания были прорисованы с тщательностью программы-архитектора. Писал он на материале, который называется «транзишн» и меняет цвет под действием стилуса. Разное напряжение и частота заставляют каждый тип вкрапленных ионов мигрировать к поверхности белого полимера со своей скоростью: впечатление такое, будто из ничего возникает масляный мазок; я слышал, что добиться желаемого цвета не проще, чем смешивая краски на палитре. Зато стирать легко: меняешь знак напряжения, и все пигменты прячутся обратно в полимер.
Не поднимая глаз, художник произнес:
– Пятьсот долларов.
Он говорил с сельским австралийским акцентом.
Я ответил:
– Если б я собирался раскошелиться, то нашел бы аборигена.
Он притворился обиженным.
– А десяти лет вам мало? Паспорт предъявить?
– Десять лет? Прошу прощения.
Десять лет означают, что он практически первопоселенец. Безгосударство начали выращивать в 2032-м, но лишь в начале сороковых оно стало обитаемым и самообеспечиваемым. Я удивился: основатели острова и первые его жители в основном приехали из США.
Я представился:
– Меня зовут Эндрю Уорт. Здесь на эйнштейновской конференции.
– Билл Манро. Здесь из интереса.
Руки он не протянул.
– Картина мне не по карману, но, если хотите, я угощу вас ленчем.
Он скривился.
– Вы – журналист.
– Я освещаю конференцию. Больше ничего. Однако мне интересно узнать про остров.
– Так почитайте. В сетях есть все.
– Да, и одно противоречит другому. Я не могу решить, что – пропаганда, а что – нет.
– С чего вы взяли, что я расскажу вам чистую правду?
– Лицом к лицу мне легче будет разобраться.
Он вздохнул.
– Почему я? – Отложил стилус, – Ладно. Ленч и анархия. Сюда, – Он пошел через площадь.
Я остался стоять.
– Вы же не оставите это, – Он продолжал идти, и я догнал, – Пятьсот долларов плюс мольберт и стилус… Неужели вы настолько доверяете людям?
Он раздраженно взглянул на меня, обернулся и махнул ноутпадом в сторону мольберта; тот оглушительно взвизгнул. Кое-кто из прохожих обернулся.
– Там, откуда вы приехали, не бывает сигнализации?
Я покраснел.
Манро выбрал дешевое с виду открытое кафе и взял с автоматизированной стойки дымящуюся белую мешанину От нее отвратительно несло рыбой; это, впрочем, не означало, что она приготовлена из мяса позвоночного. Тем не менее аппетит у меня окончательно пропал.
Я набрал на ноутпаде подтверждение оплаты. Манро сказал:
– Не говорите мне, что глубоко потрясены использованием здесь международного кредита, существованием частных предприятий общественного питания, моей бесстыдной привязанностью к собственности и другими родимыми пятнами капитализма.
– Вижу, вам это не впервой. Так каков же избитый ответ на избитый вопрос?
Манро выбрал столик, от которого мог наблюдать за мольбертом.
Он сказал:
– Безгосударство – капиталистическая демократия. И либерально-социалистическая демократия. И союз коллективов. И еще много чего – я не знаю всех слов.
– Вы хотите сказать, люди здесь предпочитают действовать, как действовали бы в таких сообществах?
– Да, но это идет дальше. Большинство вступает в синдикаты, которые по сути и есть такие сообщества. Люди хотят иметь свободу выбора, но и определенную степень стабильности. Поэтому они заключают соглашение, в котором определяют основные стороны своей жизни. Разумеется, соглашение допускает увольнение – но ведь большинство демократий дозволяют выезд. Если шесть тысяч работников синдиката договорятся перечислять часть своих доходов (подлежащих проверке) в фонд здравоохранения, образования и социального страхования, средствами из которого распоряжается выборный комитет в соответствии с детально разработанной политикой, – им совсем не обязательно иметь парламент или главу правительства, но, по-моему, это вполне можно назвать социалистической демократией.
Я спросил:
– Значит, свободно выбранное «правительство» иметь можно. Однако в целом – вы анархисты или как? Разве у вас нет общих законов, которым все обязаны подчиняться?
– У нас есть несколько принципов, которые разделяет большинство населения. Основные идеи о недопустимости насилия и принуждения. Они общеприняты, и тем, кто с ними не согласен, лучше сюда не приезжать. Впрочем, не буду заниматься буквоедством и утверждать, что их нельзя назвать законами.
– Так анархисты вы или нет?
Манро изобразил безразличие.
– «Анархия» означает «безвластие» – не «беззаконие». Впрочем, никто из жителей Безгосударства не размышляет ночи напролет о греческой семантике или о трудах Бакунина, Прудона, Годвина. Простите, беру свои слова назад: примерно тот же процент населения, что в Париже или Пекине, с жаром рассуждает на эти темы. Однако, если вас интересует их мнение, вам придется интервьюировать их самих. Лично я считаю, это слово не спасти, слишком оно скомпрометировано. Да и не жаль. Большинство анархистов девятнадцатого – двадцатого веков были не менее марксистов одержимы идеей захвата власти. В Безгосударстве эта проблема решилась крайне просто. В две тысячи двадцать пятом году шесть служащих калифорнийской биотехнологической компании «Ин-Ген-Юити» сбежали, прихватив с собой всю информацию, необходимую для создания семени. По большей части это были их разработки, если не их собственность. Они взяли по нескольку биоинженерных клеток из разных культур, но не столько, чтобы обездолить компанию. К тому времени, как кто-либо услышал про Безгосударство, несколько сот людей жили здесь посменно, и полностью стерилизовать остров значило бы уронить политическое лицо. Такова была наша «революция». Лучше, чем укорачивать себе жизнь «коктейлем Молотова».
– За тем исключением, что кража вызвала бойкот.
Манро пожал плечами.
– Бойкот – наша постоянная головная боль. Однако Безгосударство в блокаде лучше, чем альтернатива: остров, принадлежащий компании, каждый квадратный метр – чья-либо частная собственность. И так плохо, что всякая мало-мальски годная сельскохозяйственная культура запатентована. Вообразите, что то же будет с землей под вашими ногами.
Я сказал:
– Ладно. Технология перебросила вас прямиком в новое общество, старые методы не понадобились. Вы не захватывали земель, не вырезали местное население, не устраивали кровавых восстаний, не проводили тихоходных демократических реформ. Однако создать – поддела. Как вам удается его сохранить? Что держит его, не позволяет рассыпаться на куски?
– Маленькие беспозвоночные организмы.
– Я имел в виду политически.
Манро притворился, будто не понимает:
– Сохранить от чего? От анархии?
– От насилия. Грабежей. Толпы.
– Кто потащится в середину Тихого океана за тем, чем может спокойно заняться в любом городе мира? Или вы воображаете, что мы спим и видим, как бы поиграть в «Повелителя мух»?
– Не специально. Но, когда такое случается в Сиднее, посылают особый отряд полиции. Когда такое случается в Лос-Анджелесе, посылают Национальную гвардию.
– У нас есть обученная дружина, которая может, почти со всеобщего согласия, применять разумную силу для защиты людей и жизненных ресурсов в чрезвычайной ситуации, – Он ухмыльнулся, – «Жизненные ресурсы», «чрезвычайная ситуация» – знакомая песня, правда? Только такая ситуация не возникла ни разу.
– Ладно. Но почему?
Манро потер лоб, словно говорил с назойливым ребенком.
– Добрая воля? Разум? Еще какая-то диковинная внеземная сила?
– Будьте серьезны.
– Кое-что очевидно. Сюда приезжают люди с несколько завышенным уровнем идеализма. Они хотят, чтобы Безгосударство существовало, иначе бы их здесь не было – исключая нескольких назойливых провокаторов. Они готовы сотрудничать. Это не означает жить в общежитиях, притворяться одной большой семьей и ходить на работу строем с пением бодрых гимнов – хотя есть и такое. Однако они готовы проявлять больше терпимости и гибкости, чем средний человек, предпочитающий жить в другом месте, поскольку в этом-то вся и суть. У нас меньше концентрация богатства и власти. Может быть, это вопрос времени – но, когда власть настолько децентрализована, трудно скупать. Да, у нас есть частная собственность, однако остров, рифы, вода принадлежат всем. Синдикаты добывают пищу из моря и продают свою продукцию за деньги, однако они – не монополисты; многие люди кормятся непосредственно от океана.
Я растерянно оглядел сквер.
– Хорошо. Вы не убиваете друг друга, не устраиваете уличных беспорядков, потому что никто не голодает, никто не оскорбляет других видом чрезмерного богатства – пока. Но почему вы думаете, что так будет всегда? Следующее поколение окажется здесь не по своему выбору. Что вы собираетесь делать – вбивать им идеалы терпимости и надеяться на лучшее? Прежде такое не удавалось. Все подобные эксперименты плохо заканчивались; колонии либо захватывали, либо поглощали, либо они сами превращались в государства.
Манро сказал:
– Разумеется, мы, как и все люди, стараемся передать детям наши убеждения. И с тем же примерно успехом. Но, по крайней мере, наши дети сызмальства учатся социобиологии.
– Социобиологии?
Он улыбнулся.
– Поверьте, это куда действеннее Бакунина. Люди никогда не договорятся о том, как следует устроить общество, да и зачем это? Однако, если вы – не эдемист, верящий в некий «естественный», определенный Геей [5]утопический порядок, к которому все мы должны вернуться, то согласитесь, что принять любую форму цивилизации – значит выбрать тот или иной культурный ответ (исключая пассивное принятие) на факт, что мы – животные с врожденными поведенческими импульсами. Каким бы ни оказался этот ответ – компромиссным или непримиримым – он помогает разобраться, что именно вы согласны терпеть или собираетесь подавить. Если люди понимают биологические силы, действующие в них и в окружающих, они могут хотя бы надеяться, что выработают разумную стратегию достижения желаемого, а не будут действовать методом тыка, вооруженные лишь романтическими мифами и добрыми намерениями, позаимствованными у давно умерших политических философов.
Я задумался. Мне встречались сотни подробных рецептов построения «научных» утопий, все они описывали, как создать общество на взаимоприемлемой «рациональной» основе. Однако я впервые слышал, чтобы кто-то признавал биологические силы и одновременно защищал разнообразие. Вместо того чтобы искать в социобиологии подтверждение той или иной жесткой, навязанной сверху политической доктрины – от марксизма до нуклеарной семьи, от расовой чистоты до гендерной миграции – «мы должны жить так, потому что этого требует человеческая природа», Манро утверждает, что люди могут использовать видовое самосознание для принятия собственных решений.
Просвещенная анархия. Звучит привлекательно, но я по-прежнему считал себя обязанным усомниться.
– Не все позволят своим детям изучать социобиологию; даже у вас наверняка сыщутся культурные и религиозные фундаменталисты, которым это покажется опасным. И как насчет взрослых переселенцев? Если человек приезжает сюда в двадцать, он проживет на острове еще лет шестьдесят. Достаточно, чтобы растерять идеализм. Вы правда думаете, что все не рухнет, когда первое поколение станет старше и циничнее?
Манро улыбнулся.
– Не все ли равно, что я думаю? Если вам так важно, походите по острову, поговорите с людьми, придите к своему мнению.
– Вы правы.
Впрочем, я приехал сюда не бродить по острову и не определять его политическое будущее. Я взглянул на часы; начало второго. Я встал.
Манро сказал:
– Сейчас происходит кое-что небезынтересное. Возможно, вам даже захочется поучаствовать. Вы спешите?
Я замялся.
– Смотря о чем речь.
– Думаю, это можно назвать церемонией для новичков.
Я не проявил энтузиазма; Манро рассмеялся.
– Никаких гимнов, присяг, золоченых свитков. И это совсем не обязательно – просто у новоприбывших сложился такой обычай. Впрочем, туристам тоже не возбраняется.
– Вы объясните или я должен догадаться?
– Могу сказать, что это называется подземным погружением. Однако, чтобы понять, надо увидеть своими глазами.
Манро сложил мольберт и пошел вместе со мной; мне показалось, что он втайне гордится ролью старожила-экскурсовода. Мы стояли на ветерке в открытых дверях трамвая, едущего по северному лучу острова. Дорога впереди еле угадывалась – две параллельные траншеи в рифовом известняке и присыпанная меловой пылью серая лента сверхпроводника.
Километров через пятьдесят вагон опустел, остались мы одни. Я спросил:
– Кто все это оплачивает?
– Частично – пассажиры, когда покупают билеты. Остальное вносят синдикаты.
– А что случится, если синдикат решит не платить? Пожить за чужой счет?
– Об этом станет известно.
– Ладно, а если он действительно не способен платить? Обеднел?
– Сведения о финансовом состоянии синдикатов открыты. Дело совершенно добровольное, но, начни кто-нибудь разводить секреты, он не встретил бы понимания. Каждый в Безгосударстве может взять ноутпад и узнать, что, скажем, все богатство на острове сосредоточилось в руках одного синдиката, или вывозится за границу, или еще что. И действовать по своему усмотрению.
Мы выехали из застроенного центра. Вдоль трамвайной линии все реже попадались фабрики и склады, по обе стороны лежала бугристая известняковая равнина, расцвеченная всеми оттенками, которые я видел в городе. Рисунок складывался из отдельных пятен, определяемых преобладанием того или иного подвида литофильных бактерий. Здесь, впрочем, известняк не добывают; в центральных частях острова он слишком сухой, уплотненный и массивный. Ближе к берегу порода более пориста и насыщена водой, богатой растворенным кальцием и биоинженерными организмами-рифостроителями. Трамвайные пути не тянутся до побережья, поскольку там известняк не выдержал бы веса вагонов.
Я вызвал Очевидцаи стал снимать; такими темпами я наберу больше путевого метража, чем документального, но уж очень велик соблазн.
Я спросил:
– Вы правда приехали сюда из интереса?
Манро покачал головой.
– Не совсем. Я сбежал.
– От чего?
– От шума. От восхвалений. От «профессиональных австралийцев».
– Ясно.
Я впервые услышал этот термин, когда изучал историю: так называют кинорежиссеров семидесятых – восьмидесятых годов двадцатого века. Как написал один исследователь: «У них не было ни одной отличительной черты, кроме их национальности; им было нечего сказать, нечего выразить, кроме как тиражировать ксенофобский словарь избитых национальных мифов, объявляя при этом, что они „описывают национальный характер" и что в них „страна обрела голос"». Такая оценка казалась мне слишком суровой, пока я не посмотрел фильмы. По большей части это оказались дебильные мелодрамы из сельской жизни или слезливые военные истории. Апогеем идиотизма была комедия, в которой Эйнштейн изображался сыном австралийского фермера, который «расщепляет атомы пива» и влюбляется в Марию Кюри.
Я сказал:
– Мне всегда казалось, что визуальное искусство давно выросло из этой чепухи. Особенно ваше.
Манро скривился.
– Я не про искусство. Я про всю доминирующую культуру.
– Бросьте! Нет больше никакой доминирующей культуры. Фильтр мощнее вещателя.
По крайней мере так похваляются сети. Я по-прежнему не вполне верил этому утверждению.
Манро так точно не верил.
– Очень по-дзенски. Попытайтесь вывезти австралийское биотехнологическое оборудование в Безгосударство – и вскоре узнаете, кто у вас заправляет.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |