Мы просто оказали друг другу маленькую услугу. Надеюсь, Эдриан согласится со мной, когда я объясню ему все вышеперечисленное. Я больше не хочу праздновать вместе с ним Рождество или ездить в отпуск в Озерный край. Я не хочу ничего из того, о чем так страстно мечтала на прошлой неделе. Мне неприятно даже думать об Эдриане. Напрасно я одела его в наряд идеального мужчины. Он никогда не смеется над моими шутками. Отказывается даже близко подходить к кухне. Делает замечания наподобие: «Эй, полегче!», стоит мне только упомянуть о своих родителях, как будто они прячутся где-то поблизости вместе со священником и брачным контрактом, в который уже вписаны наши имена.
В свою защиту могу сказать, что в подобной ситуации ошибиться нетрудно. Когда женщина встречает мужчину с идеальной, на ее взгляд, внешностью, она с легкостью наделяет его теми качествами, которые мечтает видеть в своем избраннике. То же самое случилось и со мной. Только теперь я поняла, что Эдриан совсем не похож на мужчину моей мечты. Просто ничего общего.
Я поворачиваюсь на другой бок, выпрастываю ногу из-под одеяла и, крепко обняв подушку, думаю... о Кэгни Джеймсе. Я ненавижу себя за то, что представляю его рядом с собой. Я ненавижу ту часть моего сознания, которая мечтает о том, чтобы он тоже хоть немного думал о Санни Уэстон. Мы не в состоянии даже спокойно говорить друг с другом, а я с какой-то стати представляю Кэгни лежащим в моей постели. Представляю, как положила бы голову ему на грудь, поросшую густыми волосами... С чего я взяла, что он защитит меня, если я попаду в неприятности или в беду? Хотя надо признать, что один раз, в том страшном узком переулке, он мне все-таки помог...
Однако больше всего остального мне ненавистна мысль о том, что я разлюбила того, кого много лет считала мужчиной своей мечты. Вроде бы заполучив Эдриана, я разлюбила его. Стоило мне узнать себя немного лучше, и выяснилось, что я хочу от жизни совсем другого. Это неожиданное открытие не на шутку испугало меня. Мне страшно признаться самой себе, что после стольких лет влюбленности в одного мужчину я вдруг мечтаю о совсем другом. И разум, и сердце хотят... сердитого на весь мир одиночку с седыми висками и проблемами с алкоголем. Правда, я сомневаюсь, что он когда-либо обратит на меня внимание. Несмотря на все свои усилия, я опять остаюсь совершенно одна.
Я пинком отбрасываю одеяло в сторону, злая и на себя, и на Кэгни Джеймса.
Четыре часа спустя я просыпаюсь оттого, что у меня замерзли торчащие из-под одеяла ноги. Я долго и смачно потягиваюсь, упираясь пальцами рук в стену, а носками пытаясь достать до противоположного края кровати. Часы показывают двадцать минут девятого, пора вставать. Стряхнув остатки сна, я продолжаю лежать в теплом коконе, который получился из нагретого моим телом одеяла и мягкой подушки. Медленно вытаскиваю руку и опускаю ее вниз, под кровать. Заглядывать не приходится, я и так знаю, что именно там лежит. Пальцы нащупывают картонную коробку с фирменным «Двупалым ласкателем».
В моей жизни наступает важный момент. Можно сказать, переломный момент. Я собираюсь открыто и осознанно признать, что мечтаю о сексе с мужчиной, которого знаю лично и чье лицо могу представить себе безо всякого труда. Никогда прежде я не позволяла себе таких фантазий. Я даже Эдриана никогда не представляла в своей постели, поскольку боялась, что это причинит мне еще больше страданий. Поэтому днем я мечтала о том, как болтаю с Эдрианом, а по ночам предавалась фантазиям о благородном хозяине замка, или строгом тюремщике, или мудром преподавателе, или каких-нибудь других полусказочных персонажах, столько лет скрашивавших мое одиночество. Сама я в фантазиях была то служанкой, то заключенной, то студенткой. Кем я никогда не бывала в фантазиях, так это самой собой. Я не позволяла себе мечтать о том, что могло хотя бы предположительно стать реальностью. Я знала, что стоит такой фантазии родиться в моей голове, как она оживет и станет существовать самостоятельно – поднимется надо мной, как огромный воздушный шар, наполненный грезами. Мне казалось, Эдриан непременно поймет, что именно он был объектом моих грез. Поймет, что мысли о нем заставляли меня дышать чаще, сдавливали горло, вызывали сладкое ноющее чувство на внутренней поверхности моих бедер. Догадается, что, думая о нем, я невольно раздвигаю ноги и мечтаю почувствовать на себе тяжесть мужского тела. И тем более догадается, что, думая о нем, я впервые в жизни воспользовалась самым продаваемым из своих товаров – «Двупалым ласкателем».
Я внимательно рассматриваю коробку, прежде чем открыть, поворачиваю ее из стороны в сторону раза три или четыре. Наконец, открываю упаковку, и из нее выскальзывает знакомый прибор в виде маленькой кисти руки с двумя необычно выставленными пальцами. На торце прибора находятся маленькие разъемы для проводов. Я сажусь в кровати и нажимаю красный включатель. Раздается негромкое гудение, немного похожее на гул работающего пылесоса. Я тут же выключаю прибор. Все-таки гудит он довольно громко. Вдруг кто-нибудь услышит? Соседи, например. Или Кэгни Джеймс.
Я кладу вибратор на край кровати и включаю радио. Какой-то диджей лающим голосом сообщает, что все песни, которые мы только что прослушали, были написаны в прошлом году. Теперь на радио не крутят композиции шестидесятых, семидесятых и даже восьмидесятых. Владельцы радиостанций считают, что молодежи неинтересно всякое старье. Они не понимают, что нынешним юнцам вообще ничего неинтересно.
Я выключаю радиоприемник и снова беру в руки «Двупалый ласкатель». В конце концов что тут страшного? Сняв белый защитный чехол, я кладу прибор себе на колени прямо поверх одеяла. Затем придавливаю вибратор подушкой и опять включаю. Теперь, когда я немного придушила свой фирменный ласкатель, он гудит гораздо тише. Я представляю, что за мной кто-нибудь наблюдает – как в фильме, где квартира героя оказывается битком набитой скрытыми камерами и подслушивающими устройствами. То, что я пытаюсь заглушить звук работающего вибратора, смущает меня еще больше, чем использование прибора по прямому назначению.
–Ну хватит уже трусить! – говорю я себе решительно, убираю подушку и, устроившись поудобнее, засовываю вибратор под одеяло...
Пять секунд спустя раздается телефонный звонок. Разумеется, звонит мама. Как будто догадалась...
–Ты что, пылесосишь? – спрашивает она.
Я отчаянно давлю на выключатель. Я нажала его в тот момент, когда снимала телефонную трубку, но вибратор, вместо того чтобы выключиться, заработал еще быстрее и громче.
–Да... Сейчас... Я как раз пытаюсь его выключить...
–Какой-то странный звук,–говорит мама. – Очень слабый. Наверное, пора сменить мешок для пыли.
–Это такая модель, – отвечаю я быстро и сама удивляюсь, с какой легкостью и убедительностью умею лгать собственной матери.
Должна признаться, что я часто ее обманывала. В детстве я постоянно врала по поводу еды, которую жевала, почти не переставая. На кухню я старалась пробираться незаметно. Бесшумно открыв холодильник, намазывала маслом кусок хлеба и тайком съедала его. Если после ужина оставались спагетти по-болонски или макароны с сыром, то мама складывала их в отдельную миску и обтягивала пленкой. Я умела очень осторожно отклеить край пленки и, просунув руку внутрь, достать немного макарон. Обычно мне удавалось не оставлять следов незаконного проникновения – верхний слой макарон и соуса выглядел так, словно к нему никто не прикасался. Потом я снова затягивала миску пленкой, а мама кричала из гостиной, сидя в своем любимом кресле: «Что ты там делаешь? Опять залезла в холодильник?»
Обычно я отвечала, что выбрасываю мусор или наливаю себе воды. Мы обе знали, что это неправда, но мама ни разу не обвинила меня во лжи. Иногда она все-таки сердилась и, вздыхая, говорила: «Не надо тебе добавки», когда я накладывала себе на тарелку еще жареного картофеля. По-моему, ее слова только усиливали голод. Я хотела добавки еще больше, оттого что мама не разрешала ее брать. Понятия не имею, почему так происходило. Я не знаю этого даже сейчас, после стольких сеансов у психотерапевта. Почему мне всегда хотелось жареной картошки? Ирония судьбы: теперь меня мутит даже от жаркого, которым в детстве я готова была объедаться до бесконечности. Мне и сейчас время от времени хочется его попробовать, но желудок отказывается переваривать жареное мясо. Если же я все-таки съедаю кусочек, то потом весь день мучусь от рвоты и озноба, а на следующее утро встаю с постели похудевшей на несколько фунтов.
В детстве мне постоянно приходилось вставать на весы и плакать, когда выяснялось, что, сидя на диете, я снова прибавила. Потом я воровала из буфета шоколадные драже, съедала их и опять плакала. Как-то раз мама отвела меня в клуб для страдающих избыточным весом, заплатив три фунта в качестве вступительного взноса. Я вставала на их весы с трепетом, потому что всякий раз ожидала увидеть на дисплее все большие и большие цифры. К своему удивлению, через неделю я сбросила четыре фунта! Правда, к концу второй недели выяснилось, что потерянный вес вернулся с лихвой. Я опять расплакалась и заявила маме, что больше не хочу ходить в этот клуб. Мне было всего двенадцать лет! Меня угнетала необходимость ходить в здание общественного центра с весами правосудия на фасаде и сидеть в комнате с унылыми обоями в компании пятидесятилетних женщин. Неужели так будет продолжаться до конца жизни? Я казалась себе взрослой, а мне совсем не хотелось взрослеть. Мне хотелось оставаться ребенком, делать все, что взбредет в голову, и жить, не задумываясь о будущем.
Конечно, самым ужасным было то, что моя сестра Элейн могла есть любую пищу и оставалась тонкой, как тростинка. Ей нравились чипсы с солью и уксусом, мне – просто с солью. Я любила батончики «Твикс», она – шоколадные конфеты. Она весила около восьмидесяти пяти фунтов, я – почти сто двадцать шесть. Кроме того, надо учесть, что Элейн была на три года старше и на четыре дюйма выше, чем я. Она была маленькой, а я – большой. Немногие из наших родственников и знакомых упускали случай отметить эту забавную особенность. Я помню все их замечания, брошенные так небрежно и навсегда застрявшие у меня в памяти. Они напоминали крохотные стрелы и попадали мне в мозг, как в мишень. И нет никакой надежды, что когда-либо мне удастся извлечь их и забыть колкости и насмешки.
Однако больше всего меня злит другое. Больше всего меня злит то, что я сама считала себя толстой. Я неизменно отказывала даже тем немногочисленным поклонникам, которые у меня время от времени появлялись. Я никак не могла поверить тому, что они действительно находят меня – целую гору жира – интересной. Сейчас-то я прекрасно понимаю, что моя неуверенность делала меня гораздо некрасивее, чем я была на самом деле. Если бы мне удавалось выглядеть довольной своим весом, в глазах мужчин я была бы гораздо привлекательнее.
Я вспомнила Айана – приятеля моих друзей по колледжу, с которым мы были знакомы так, как бывают знакомы студенты одного университета на последнем курсе. Симпатичный парень, темноволосый и высокий – примерно пять футов десять дюймов. Он стригся за пять фунтов в местной парикмахерской, одевался в футболки и джинсы, потертые от длительной носки, и носил очки без оправы – такие незаметные, что порой я вообще забывала, что Айан ходит в очках. Остроумный, он шутил умно и совсем не пошло – над его шутками приходилось думать. Я в то время жила в общежитии и делила комнату с двумя соседками – Максин и Элен. Айан иногда заходил к нам в гости после лекций. Мы сидели перед телевизором и смотрели разные ток-шоу, в которых обсуждались темы вроде «Я замужем за мерзавцем» или «Моя мать постоянно клеится к моему парню». Я ужасно смущалась, когда Айан заходил в гости, а в комнате не было никого, кроме меня. Я считала, что ему нравится одна из моих стройных соседок и он расстраивается, когда не застает их на месте, поэтому, оставаясь с Айаном наедине, изо всех сил старалась развеселить гостя.
Айан трижды пытался поцеловать меня – дважды, когда был пьян, и один раз совершенно трезвым. Насколько я знаю, он ни разу не пытался поцеловать Максин или Элен, даже тогда, когда мы все жутко напились, отмечая их предстоящий отъезд в Японию, где мои подруги собирались преподавать английский язык. Всякий раз, когда Айан тянулся к моим губам, я убегала, не решаясь принять поцелуй. Я была уверена, Айан обращает на меня внимание только из-за того, что другая девушка отказала. Или потому, что он чересчур пьян. Мне и в голову не приходило, что я по-настоящему ему нравлюсь. Я не любила Айана, но сейчас сожалею о том, что так и не позволила ему поцеловать себя.
Мне оставалось только завидовать тем немногочисленным женщинам, которые, будучи полными, нравились себе такими, какие они есть. Они любили себя. Они ценили собственную внешность, поэтому другие люди тоже относились к ним с симпатией.
Полагаю, что толстые люди подразделяются на две категории. Первые довольны тем, как они Живут и выглядят, а вторые нет, но ничего изменить не могут. Я столько лет позволяла сандвичам, гамбургерам, пицце, жареной картошке и шоколадным батончикам портить мне жизнь! Теперь с этим покончено. Я решила раз и навсегда, что отныне пища будет для меня просто пищей и ничем больше. Если не хочешь быть толстой, найди себе другой объект для любви.
–Прости, что отвлекаю. Ты уже работаешь?
–Нет, мама. Сейчас только двадцать минут девятого.
–Я волнуюсь за тебя, Санни.
Я нервно сглатываю. Мама еще никогда не признавалась открыто, что волнуется за меня.
–Не беспокойся, – отвечаю я, немного растроганная. – Я не голодаю.
–Дело не в этом. Я переживаю из-за того кошмарного случая с мальчиком.
Несколько дней назад я рассказала маме о том, что стряслось в то злосчастное утро, – о похитителе, о маленьком Дугале и о Кэгни. Когда я закончила свое повествование, мама какое-то время сидела как окаменевшая, а затем сказала, что очень гордится мной, но чувствует себя сейчас точно так же, как мать Дутала, когда ее ребенка пытались похитить, пускай даже мальчику было всего два года, а мне целых двадцать восемь. Она была рада, что с ребенком все в порядке, и попросила меня больше никогда и ни при каких обстоятельствах так не геройствовать. Затем поинтересовалась, обедала ли я сегодня, и посоветовала в качестве успокоительного съесть чего-нибудь сладкого. Мама считала, что в такие моменты нельзя отказывать себе в десерте.
–Мама, тебе не о чем волноваться, – говорю я. – Все уже позади.
–Что значит позади? А как же судебные слушания? Когда тебе надо будет туда идти? Я пойду вместе с тобой.
–Я пока не знаю, когда состоится суд. Конечно, ты можешь пойти со мной, если хочешь, но это совсем не обязательно. Как дела у папы?
–Как обычно. Сегодня утром опять не смог припарковаться у гастронома и целый день ходил недовольный. Прошу тебя, Санни, не вздумай выходить замуж за человека, который помешан на парковке.
–Ладно, постараюсь.
–Ты до сих пор встречаешься с тем молодым человеком?
–Вроде да. Не знаю.
–Если чувствуешь, что он тебе не подходит, не трать время зря. Бросай его, и дело с концом.
Мама считает меня сильной. Наверное, все эти годы она успокаивала себя тем, что я не одинока, а просто до сих пор ищу подходящего мужчину.
–Я тут подумала, Санни, давай встретимся в пятницу? Сходим куда-нибудь, пообедаем. Может, и Элейн с нами выберется, если будет свободна.
–Я не против, но мне надо работать.
Мама считает, будто работать дома – то же самое, что не работать вообще.
–Ты ведь сумеешь выкроить немного времени для обеда?
–Конечно.
У мамы настоящий талант заставлять меня чувствовать себя виноватой.
–Ну вот и отлично. Встретимся в пятницу. Конечно, если твой отец разрешит мне взять машину.
Мама вздыхает. Мы обе знаем, что она почти еженедельно таранит автомобилем какие-нибудь препятствия, которые некстати оказываются на ее пути. Ничего удивительного, что папа не любит пускать ее за руль.
Мы прощаемся, и я кладу телефонную трубку на туалетный столик. Я не забыла, чем занималась до маминого звонка, поэтому снова беру вибратор, включаю его и убираю под простыню.
Я лежу на спине, закрыв глаза, и представляю себе Кэгни Джеймса. «Я могу думать о чем угодно,–настойчиво повторяю я себе. – Я могу думать о чем угодно». Мое воображение не в состоянии создать ничего более волнующего, чем образ Кэгни, стоящего у входа в «Старбакс» в темном пальто. Я несколько раз моргаю, чтобы прогнать это видение, и стараюсь вызвать какое-нибудь другое, более приятное. Я представляю, что дверь в спальню открывается, а на пороге стоит... Кэгни.
–Что у тебя там такое? – спрашивает он спокойно.
–Ничего особенного, – отвечаю я. – Просто рука.
Я представляю, как Кэгни расстегивает рубашку, и вздрагиваю. В моей фантазии он ходит не в свитере, а в рубашке. В конце концов это моя фантазия, и в ней он будет носить то, что нравится мне! Подойдя к кровати, он садится на край и откидывает одеяло, которым я укрыта.
–Все ясно, – говорит он невозмутимо, наклоняется надо мной и целует в губы.
Когда мы наконец отрешаемся друг от друга, он берет у меня из рук вибратор и говорит:
– Дай мне...
Может, все дело в самом «Двупалом ласкателе»? Неужели он настолько хорош? Не знаю, но у меня еще никогда в жизни не было такого сильного, волнующего, невероятного оргазма, как в этот раз.
Доктор-психотерапевт, к которому я хожу на консультации, стал темно-коричневым от загара. Такой загар получается только у мужчин среднего возраста. Теперь доктор похож на дорогой кожаный портфель. Я замечаю перемену сразу, как только вхожу в кабинет. Точнее сказать, я замечаю то, как резко стали выделяться на загорелом лице белки его глаз. Господи, даже мой психотерапевт выглядит лучше, полежав несколько дней на солнце! Мне становится завидно. Я тоже хочу стать загорелой, как шоколадка.
Как ни странно, перемена во внешнем облике не сказалась на поведении доктора. По-моему, ему следовало бы не сидеть сейчас, закинув ногу на ногу, и не спрашивать, как я себя чувствую, а закурить подозрительного вида самокрутку, плеснуть себе в стакан чего-нибудь покрепче и сказать: «Ну, как делишки, дорогуша?»
–Попали в сезон дождей? – интересуюсь я, устроившись на своем обычном месте.
Доктор улыбается блокноту, просматривая сделанные раньше записи, однако ничего не отвечает.
–Надеюсь, вы пользуетесь увлажняющим кремом. Если нет, то снова станете молочно-белым за считанные дни.
–Не сомневаюсь, – отвечает доктор, по-прежнему внимательно изучая записи в блокноте.
Мне становится немного неловко за то, что я его поддеваю.
–Хотя при желании загар можно и подновить. Например, в Сен-Тропе. Хороший городок – суматошный немного, но к этому быстро привыкаешь. Лично я предпочитаю искусственный загар. Я два месяца назад ходила в салон на Оксфорд-стрит, и меня там обрызгали специальным составом. Первую ночь после этого я провела ужасно, зато потом... Что вы так смотрите?
Доктор наблюдает за мной очень пристально, забросив ногу на ногу и покачивая туфлей на самом носке.
–Как у вас дела, Санни? – спрашивает доктор и кладет блокнот на колено, быстро бросив взгляд в свои записи. Наверное, уточнил мое имя, или диагноз, или какие-то другие подробности. Сверившись с блокнотом, доктор снова поднимает на меня глаза.
–Нормально, – отвечаю я.
В принципе я могла бы сказать «неплохо» или даже «хорошо», однако вовремя почувствовала, что такая формулировка меня не устраивает. По-моему, дела у меня именно «нормально», а не «неплохо» или «хорошо». В конце концов, если вы платите за то, чтобы вам задавали вопросы, то отвечать на них надо искренне.
Подняв колени к груди, я обхватываю их руками. Доктор сидит и терпеливо ждет.
–Знаете, – говорю я наконец, – я тут наблюдала за толстыми людьми. Точнее, за толстыми женщинами. Как они двигаются. Как прячут свою полноту. Носят широкие блузки, чтобы скрыть выпирающий живот. Одежда на них еле сходится, так что пуговицы чуть не прорывают петли. Юбки вечно сидят криво – сзади опускаются ниже, чем спереди, потому что жировые складки на животе подтягивают ткань кверху. Обувь у них очень удобная, на низком каблуке, чтобы не уставали толстые лодыжки. Волосы всегда покрашены и уложены в высокую прическу, чтобы отвлечь внимание от тела и подчеркнуть лицо. Ходят они, если вы замечали, слегка расставляя ноги в стороны, потому что внутренние стороны ляжек сильно трутся друг о друга. Если такие женщины едут в метро, то устраиваются на сиденье бочком, чтобы не дай Бог никого не потревожить. Они боятся расслабиться и сесть поудобнее – их зад тут же расплывется и съедет на соседнее сиденье. Толстые женщины всегда озабочены своими габаритами, своей массой. Они понятия не имеют, что их лишние килограммы не волнуют никого, кроме них самих. Ну, и меня, если я за ними наблюдаю. Получается такая парочка горемык – толстушка, зацикленная на своем весе, и я, загипнотизированная тем, что вижу. Понимаете, доктор, это то же самое, что смотреть старое документальное кино. Как будто видишь себя такой, какой была давным-давно. Теперь я понимаю, насколько сильно я самой себя стыдилась. Я смотрю на этих женщин и замечаю, что многие из них очень привлекательны. Ничуть не менее привлекательны, чем стройные женщины. У них такие округлые бедра, и животы, и полная грудь... По нынешним меркам они не такие уж огромные. Просто очень полные. Килограммов сто примерно. Не то чтобы я лично считала их сексуально привлекательными, но, мне кажется, мужчинам должны нравиться такие формы. Я ведь вижу, с каким вожделением некоторые мужчины смотрят на полных женщин. Наверняка мечтают прижаться к аппетитному полному телу, лечь на него, как на роскошную мягкую перину... Когда я замечаю, что кто-то бросает такие взгляды на толстую женщину, мне становится очень приятно. Я улыбаюсь, у меня поднимается настроение... Пока не вспоминаю, что я сама уже совсем не такая. Конечно, теперь у меня стройное, подтянутое тело, длинные худые ноги. Я почти что тощая. Представляете, от моего тела осталась всего половина! Двадцать лет назад в жизни все было по-другому. Если человек рождался с длинным носом, то жил с ним до самого конца. Если вы не Мэрилин Монро, то довольствовались той внешностью, которой вас наградила природа. И никому не было до этого особого дела, потому что изменить себя в любом случае не представлялось возможным. Сейчас все стало иначе. Всем до всего есть дело, потому что любой физический недостаток поддается исправлению. Оттопыренные уши можно сделать нормальными. Маленькую грудь можно увеличить, большую–уменьшить. Если надо, вам еще и деньги на это дело займут, потому что в наши дни приличнее быть в долгах как в шелках, чем ходить с кривым носом. Двадцать лет назад человек мог быть счастлив и со сломанным носом, а сейчас... И чем больше мы от себя отрезаем, чем сильнее себя переделываем, чтобы приблизиться к совершенству, тем непримиримее относимся ко всему естественно несовершенному. Пройдет еще двадцать лет, и мир изменится еще сильнее, учитывая то, с какой скоростью развивается общество. И что, интересно, будет? Может, людям с физическими недостатками запретят появляться на улице? Или их поволокут в участок, как за преступление? Или еще что-нибудь не менее дурацкое по меркам 1984 года...
Доктор улыбается и мягко говорит:
–А может, люди признают, что не следует без веской причины менять свою внешность.
–Вряд ли, – отвечаю я с сомнением. – Хотя кто знает. Вдруг найдутся люди, которые поднимут восстание против тех, кто навязывает окружающим стандарты красоты. Злодеев приговорят к страшной смерти, и их диктатура закончится. Людям запретят менять свою внешность, будь то прокалывание ушей юной модели или пересадка кожи пострадавшему при пожаре. Все будут такими, какие они есть от природы, потому что внешность – это проявление нашего внутреннего мира, самой его сущности. Никто не станет делать себе искусственный загар и стремиться к тому, чего нельзя достигнуть.
–И что случится потом? – спрашивает доктор, заинтригованный нарисованной мной картиной.
–Потом все космонавты, летающие в космических кораблях по земной орбите, посмотрят вниз и увидят, как целые города вдыхают воздух полной грудью и облегченно выдыхают. Этот вздох облегчения будет слышен даже в открытом космосе. Люди наконец-то смогут расслабиться и жить спокойно.
Я говорю, глядя в окно на белку, взбирающуюся вверх по дереву. По улице проезжает красный автомобиль – проезжает медленно, наверное, ищет место для парковки. Доктор смотрит на меня и молчит, а я уже не помню, что сказала несколько секунд назад.
–Передо мной сейчас очень непростой выбор – остаться худой или вновь располнеть до прежних размеров. Я могла бы отбросить все ограничения и есть сколько душе угодно. Правда, голода я не чувствую, желудок у меня как будто усох. Достаточно пяти ложек, и я уже сыта до отвала. Сейчас я не могу съесть даже пятой части того, что съедала на обед всего год назад. Я недавно была в гостях у мамы и поела у нее жаркого, так меня чуть не вырвало. В детстве я могла есть мамино жаркое в неограниченных количествах, таскала из холодильника то, что оставалось после обеда, а потом заедала все пакетиком чипсов и упаковкой шоколадного драже. Я больше не могу поглощать пищу в таких количествах, но почему-то до сих пор хочу. Получается, что, похудев, я отказалась от одной гарантии безопасности, а другую так и не нашла...
Я смотрю на доктора в надежде увидеть по выражению его лица, о чем он думает. К сожалению, лицо у доктора остается совершенно непроницаемым. И к своему блокноту он не прикасался уже минут пятнадцать.
–Что, никак не можете отойти от перемены часовых поясов?
–Нет, все нормально.
–Вы почти ничего не говорите.
–Зато вы говорите много, – отвечает доктор с улыбкой.
–Ну, я уже закончила. Теперь ваша очередь.
Я закидываю ногу на ногу, вытянув их вперед, а руки скрещиваю на груди.
–Как развиваются ваши отношения с Эдрианом? – спрашивает доктор, даже не заглянув в записи.
Я закатываю глаза и громко вздыхаю.
–Сама не знаю. Просто не знаю.
Мне вдруг становится скучно. Меня раздражает то, как трудно стало говорить об Эдриане и наших с ним отношениях. Я не могу сформулировать свои мысли, которые выстраиваются у меня в голове в длинную очередь и путаются. Я пытаюсь подыскать слова, несколько раз открываю и снова закрываю рот и, наконец, выдавливаю:
–Эдриан... мы с ним... в общем...
Почесав нос, я закидываю руки за голову. Доктор смотрит на меня и молчит. Я поворачиваюсь и замечаю, что у него шелушится лоб – маленькие белые чешуйки отслаиваются от загорелой кожи. Я отвожу взгляд в сторону. Побарабанив пальцами по дивану и оглядев еще раз комнату, я решаюсь наконец признать то, что со всей очевидностью поняла совсем недавно.
–Он мне надоел. Эдриан мне надоел. Довольны? Вы это хотели услышать? Конечно, с моей стороны очень некрасиво так говорить, но ничего не могу поделать. Я устала от Эдриана. Когда дело касалось только меня и моих лишних килограммов, все было гораздо проще, не так эмоционально, не так утомительно. Кстати, Эдриан помолвлен – не со мной. Признался на прошлой неделе. Мы с тех пор не виделись, но он постоянно звонит, оставляет сообщения на автоответчике. Я не знаю, что делать. Не понимаю, что чувствую, – сегодня мне одно кажется, завтра–другое. Вы не представляете, как я устала постоянно думать об одном и том же. Устала постоянно гадать, что думает Эдриан. У меня такое чувство, что я никак не могу сосредоточиться, разобраться в своих мыслях и вообще в своей жизни. Я бы не сказала, что он прямо-таки испортил мне жизнь, однако беспокойства из-за него очень много. И мне это совсем не нравится.
Доктор откашливается и закидывает ногу на ногу.
–Таким образом, вы хотите сказать, что ваши отношения с едой устраивали вас гораздо больше, чем отношения с Эдрианом?
–Ну, примерно так.
–Но ведь люди не сандвичи, Санни. Это и делает отношения с людьми такими интересными. Вы не просто потребляете их, вы с ними общаетесь, взаимодействуете. Учитесь у них, в конце концов, а они учатся у вас. С каждым новым человеком, которого вы встречаете на своем пути, отношения будут строиться иначе, чем с остальными. В этом их особая прелесть.
–Значит, говорите, люди не сандвичи? – спрашиваю я.
–Д а,–отвечает доктор, спокойно глядя мне в глаза.
–Вам нравится такая аналогия?
–По-моему, она прекрасно отражает высказанную мной мысль. – Доктор по-прежнему не сводит с меня глаз.
–А ведь вы так и не показали мне свои документы об образовании, – замечаю я.
–Ну а как развиваются отношения с Кэгни Джеймсом? – спрашивает доктор.
Конечно, я не стану требовать у него документы. И так понятно, что он гораздо умнее меня.
–Не знаю, – отвечаю я, невольно распрямив спину, и тут же стараюсь вновь ссутулиться. На всякий случай.
–Разве он не приходил на тот ужин, куда вас приглашали?
–А вы много чего понаписали в своем блокнотике, да?
Я натужно улыбаюсь широкой неискренней улыбкой.
–Значит, не приходил? – переспрашивает доктор.
– Приходил, но это было на прошлой неделе. С тех пор мы с ним не виделись, и никаких отношений между нами не завязалось.
–Ну а как прошел ужин?
Я смахиваю с брюк воображаемую пылинку и отвечаю самым непринужденным тоном:
–Прекрасно. – И улыбаюсь доктору во весь рот.
–Прекрасно?
–Прекрасно, – отвечаю я, кивая головой, и улыбаюсь еще шире.
–Ну, а если бы я попросил вас ответить немного поподробнее? Как бы вы описали свои чувства?
–Я бы сказала, что посетила званый обед, а званые обеды – это вам не какие-нибудь сандвичи.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |