территории, и из всех его крупных фортификационных
сооружений ни одна траншея, ни один форт не были обращены
фронтом внутрь страны. Наше продвижение со столь
непредвиденного направления повергло турок в панику.
После полудня мы подошли вплотную к их главной позиции и
услышали от местных арабов, что вспомогательные аванпосты
вокруг Акабы были либо сняты, либо их штаты сильно урезаны
и, таким образом, нас отделяют от моря лишь последние три
сотни солдат. Мы спешились, чтобы провести совет, на
котором узнали, что противник стойко оборонялся в
защищенных от бомбовых ударов траншеях, в которых находился
новый артезианский колодец. Правда, ходил упорный слух о
том, что у них мало продовольствия.
Не больше его было и у нас. Положение казалось тупиковым.
Наш совет колебался, склоняясь то к одному, то к другому
решению. Шла борьба между аргументами в пользу осторожности
и в пользу напористых действий. Самообладание было на
исходе, наши тела плавились в раскаленной горловине,
гранитные пики которой, излучая отраженный солнечный свет,
превращали его в мириады невыносимых светящихся точек.
Между тем глубины извилистого русла этой горловины не
проникало ни одно дуновение ветра, которое могло бы хоть
как-то замедлить насыщение воздуха неумолимым зноем.
Нас стало вдвое больше. Люди так тесно набились в узком
пространстве, напирая даже на нас, что мы дважды или трижды
прерывали наш совет, отчасти потому, что было нежелательно,
чтобы солдаты слышали наши препирательства, отчасти потому,
что в спертом воздухе запахи давно не мытых тел становились
просто ужасающими. Кровь стучала в наших воспаленных
висках, как неумолимый маятник.
Мы посылали к туркам парламентеров, сначала с белым флагом,
потом в сопровождении пленных. Тех и других они встретили
огнем. Это распалило наших бедуинов, и пока мы продолжали
размышлять, солдаты могучей волной внезапно устремились на
скалы, заливая противника свинцом. Насир, босой, рванулся
вперед, чтобы их остановить, но, не сделав и десяти шагов
по раскаленной каменистой почве, хрипло прокричал, чтобы
ему дали сандалии. Я тем временем присел на крошечном
клочке земли, оказавшемся в тени, слишком уставший от этих
людей (чьи идеи сидели у меня в печенках), чтобы думать о
том, кто охладит их горячие головы.
Однако, к моему удивлению, Насиру удалось без труда
урезонить наших солдат. Зачинщиками этого стихийного порыва
были Фаррадж и Дауд. В наказание их усадили на раскаленные
камни, не давая подняться, пока они не раскаялись и
попросили прощения. Дауд прокричал свое покаяние
немедленно, однако Фаррадж, который, несмотря на внешнюю
изнеженность, был вынослив и во многих отношениях
лидерствовал в этой неразлучной парочке, лишь смеялся,
когда его посадили на первый камень, стиснул зубы на втором
и сдался только, получив приказ пересесть на третий. За
упрямство его следовало бы наказать еще строже, но
единственной карой в нашей кочевой жизни было телесное
наказание, которому их обоих подвергали так часто и
настолько безрезультатно, что меня просто воротило от
этого. Ограничивая наказание лишь поверхностным физическим
воздействием, мы лишь подстрекали их к выходкам более
диким, чем те, за которые их пороли. Их прегрешения
сводились к озорному веселью, свойственному
неуравновешенной юности, бессовестному легкомыслию: им
доставляло удовольствие то, что было неприемлемо для
других. Немилосердно было наказывать их за каждую подобную
выходку как преступников, пытаясь сломить их самообладание,
когда от животного страха перед болью начинает размываться
человеческий образ. Это казалось мне недозволенным приемом,
попиравшим христианскую идею, унизительным по отношению к
этим двум незлобивым, непосредственным существам, на
которых еще не пала тяжкая тень этого мира, беззаветно
храбрым и, как хорошо знал, вызывавшим зависть.
Мы предприняли третью попытку войти в контакт с турками, на
этот раз положившись на юного новобранца, который заявил,
что знает, как это следует сделать. Он разделся догола,
оставив лишь ботинки на ногах, спустился в долину и через
час с гордостью вручил нам очень вежливый ответ турок,
состоявший в том, что они сдадутся нам, если в течение двух
дней к ним не придет помощь из Маана.
Такая глупость (мы не могли сдерживать своих людей
бесконечно!) могла привести только к одному: к кровавой
резне до последнего турка. Мне было их не слишком жалко, но
все же лучше их не убивать, хотя бы из-за того, чтобы не
стать свидетелями этого зверства. К тому же мы могли
понести потери. Ночная операция при свете полной луны мало
чем отличалась бы от действий в дневное время. Но главное
то, что в этом сражении не было настоятельной
необходимости, как в Абу эль-Лиссане.
Мы вручили юному турку соверен в качестве задатка будущего
вознаграждения, подошли вместе с ним к траншеям противника
и послали его к туркам с предложением, чтобы для
переговоров с нами вышел офицер. После некоторого колебания
офицер появился, и мы объяснили ему сложившееся положение,
обратили его внимание на то, что численность наших сил
нарастает и что мы из последних сил сдерживаем воинственный
пыл своих бедуинов. В конце концов турки пообещали сдаться
на рассвете следующего дня. Мы получили возможность еще раз
хорошо выспаться и отдавали предпочтение сну, как бы нас.
ни мучила жажда (случай довольно редкий, достойный
занесения в анналы истории).
На рассвете следующего дня на всех направлениях развязалось
сражение: подошедшие за ночь новые сотни горцев, еще раз
удвоивших нашу численность, не имея понятия о нашей
договоренности с турками, открыли по ним огонь, вынудив их
защищаться. Насир с Ибн Дхейтиром вышли вперед по открытому
ложу долины во главе агейлов, построенных в колонну по
четыре. Наши люди прекратили стрельбу. Остановились и
турки, так как ни у их офицеров, ни у солдат не было
желания драться, тем более что закончились их продукты,
чего у нас, как они думали, было в достатке. Так что в
конце концов турки сдались.
Когда арабы бросились их грабить, я приметил рыжебородого
инженера в серой униформе, смотревшего на происходившее
растерянным взглядом, и заговорил с ним по-немецки.
Бурильщик колодцев, не знавший турецкого языка, был
потрясен недавними событиями и просил меня разъяснить ему
наши намерения. Я сказал ему, что мы принадлежим к армии
арабов, восставших против турок. Он некоторое время
помолчал, как бы переваривая сказанное. Потом захотел
узнать, кто наш лидер. Я назвал шерифа Мекки. Он высказал
предположение о том, что теперь его отправят в Мекку. На
это я заметил, что скорее всего в Египет. Он
поинтересовался ценой на сахар и очень обрадовался, что
сахар дешев и что на рынке его сколько угодно.
Потерю своих пожитков немец воспринял философски, но
сожалел о недостроенном колодце, который мог бы стать
памятником ему. Он показал мне свое детище: рядом с
пробуренной скважиной лежал наполовину собранный насос.
Ведром, предназначавшимся для удаления буровой грязи,
арабское воинство начерпало много великолепной чистой воды
и утолило жажду, а затем мы помчались через клубы песчаной
бури на Акабу, до которой оставалось всего четыре мили.
Шестого июля, ровно через два месяца после выступления из
Веджа, уже плескались в море.
Книга 5. ВЕЛИКИЕ ДНИ
Главы с 55 по 68. Захват Акабы положил конец Хиджазской
войне. Теперь перед нами была поставлена задача помочь
британскому вторжению в Сирию. Арабы, действовавшие из
Акабы, фактически стали правым крылом армии Алленби в
Синае.
В подтверждение изменившейся ситуации Фейсал со своей
армией был переподчинен Алленби. На Алленби теперь
возлагалась ответственность за проводимые Фейсалом операции
и за материально-техническое обеспечение его армии. Тем
временем мы превратили Акабу в неприступную базу,
обеспечивавшую полный контроль Хиджазской железной дорогой.
ГЛАВА 55
Постоянно висевшая в воздухе пыль не оставляла у нас
сомнений в том, что вся Акаба лежала в руинах. Орудия
французских и английских военных кораблей привели этот
город в состояние первозданного хаоса. Жалкие дома стояли в
грязи, в полном запустении, лишенные малейших следов того
достоинства, которое присуще останкам древних сооружений.
Мы забрели в тенистую пальмовую рощу у самого уреза
плескавшихся морских волн и сидели там, глядя на то, как
наши солдаты проходили мимо нас. Это была сплошная череда
безучастных ко всему раскрасневшихся лиц, не обращавших на
нас никакого внимания. Долгие месяцы Акаба доминировала в
наших мыслях, она являлась нашей главной целью. Мы не
думали и не желали думать ни о чем другом. Теперь, когда
она была нами взята, мы с невольным пренебрежением смотрели
на тех, кто потратил невероятные усилия для захвата
объекта, обладание которым ровно ничего не изменило по
большому счету ни в сознании людей, ни в условиях их
физического существования. В свете этой победы нам с трудом
удавалось осознать самих себя и свое место. Мы
разговаривали с удивлением, сидели опустошенные, теребили
свои белые рубахи и вряд ли могли понять сами или же
услышать от кого-то, что в действительности происходит.
Суета других представлялась нам нереальностью, похожей на
сон, пение, доносившееся до наших ушей, словно исходило из
глубокой воды. В недоумении, вызываемом нашей теперешней
невостребованностью. Мы не могли дать себе отчета в том,
что же ждет нас дальше. Для меня это было особенно тяжело,
потому что, хотя взгляд мой был достаточно острым, я
никогда не видел отдельных черт тех, за кого отвечал,
всегда смотрел куда-то мимо, выстраивая в своем воображении
духовную сущность того или другого. Я по сути не знал этих
людей. Сегодня каждый был настолько поглощен своими
желаниями, что словно воплощался в них и утрачивал всякую
способность мыслить.
Однако голод настойчиво выводил нас из транса. У нас теперь
было семьсот пленных, кроме наших собственных пятисот
солдат и двух тысяч ожидавшихся союзников. У нас совсем не
было денег, и последние продукты были съедены два дня
назад. Мяса наших верховых верблюдов хватило бы на шесть
недель, но оно -- скверный и дорогой рацион. К тому же,
пойди мы на это, и в будущем лишились бы своей мобильности.
Кроны пальм над нашими головами гнулись от обилия незрелых
фиников. Вкус этих плодов в сыром виде был просто
отвратительным. Варка делала их немногим более приемлемыми,
поэтому перед нами и нашими пленными встала печальная
дилемма: либо постоянный голод, либо мучившие целыми днями
от подобного питания дикие боли. Потребление традиционного
набора продуктов в установленные для каждого приема пищи
часы на протяжении всей жизни приучило организм англичанина
к определенному и строгому режиму питания. Однако порой мы
называем благородным словом "голод" лишь симптом того,
что у нас в желудке есть несколько кубических сантиметров
свободного места для добавочного количества пищи.
У араба же голод выражался воплем тела, долгое время
работавшего впустую и терявшего сознание от слабости. Арабы
жили, съедая лишь малую долю общего количества пищи,
потребляемой нами, и их организмы самым исчерпывающим
образом утилизировали то, это они съедали. Армия кочевников
небогато снабжала землю удобрением в виде собственных
отходов. Сорок два пленных офицера доставляли нам
невыносимые неудобства. Их охватило отвращение, когда они
узнали, как скверно мы снабжались провиантом. Вначале они
просто думали, что их обманывают, и требовали деликатесов,
как если бы в наших седельных сумках был спрятан весь Каир.
Чтобы отделаться от них, мы с Насиром отправлялись спать.
Это был самый лучший способ избавиться от навязчивого
общества. В пустыне мы так и делали: избавлялись от людей и
мух только тогда, когда ложились на спину, прикрыв лицо
плащом, и засыпали или же притворялись спящими.
Вечером нашей первой реакцией на осознание своего успеха
было то, что мы принялись раздумывать над тем, как удержать
захваченную Акабу. Мы постановили, что Ауда должен
вернуться в Гувейру. Его прикроют там крутые склоны Штара и
пески. Фактически он будет в достаточной безопасности. Но
мы решили сделать его пребывание в Гувейре еще более
безопасным, приняв дополнительные меры предосторожности, а
именно -- выдвинуть аванпост в двадцати милях к северу от
него, среди неприступных каменных руин Набатейской Петры, и
наладить связь с ним через аванпост в Делаге. Ауде
предстояло также послать своих солдат в Батру, чтобы они
расположились полукругом, составив четыре позиции вокруг
границы Маанского нагорья, перекрыв все пути к Акабе.
Эти четыре позиции существовали независимо одна от другой.
Мы наблюдали за тем, как турки развертывали энергичное
наступление против одного из укрепленных постов, и,
потрясенные, терпели целый месяц всевозможные неудобства.
Лишенные возможности угрожать трем остальным, они чесали у
себя в затылке, удивляясь, почему не пали другие посты.
Ужин подсказал нам неотложную необходимость отправить
информацию за сто пятьдесят миль британцам в Суэц. Я решил
поехать сам, с отрядом из восьми человек, в основном
ховейтатов, на самых лучших из имевшихся у нас верблюдах --
одним из них была семилетка знаменитой породы "джидда",
из-за которой племя новасера затеяло войну с бени сахр.
Двигаясь в объезд бухты, мы заспорили о темпе нашего
движения. Если бы мы ехали тихо, жалея животных, они могли
бы подохнуть от голода. Если бы решили двигаться быстро,
они свалились бы от изнурения или поранили себе ноги.
Наконец мы согласились ехать шагом столько часов из
двадцати четырех в сутки, сколько позволит наша
выносливость. При таком раскладе человек, в особенности
иноземец, обычно погибает раньше животного; в частности, я
в последний месяц проезжал по пятьдесят миль в сутки, и
силы мои были почти на исходе. Если бы я выдержал такой
темп, мы прибыли бы в Суэц за пятьдесят часов. Чтобы
исключить остановки для приготовления пищи, мы везли с
собой куски вареной верблюжатины и жареные финики.
Мы поднимались по крутому синайскому уступу высеченной в
граните дорогой паломников. Это восхождение было трудным,
так как мы торопились, и когда перед самым заходом солнца
вышли на гребень, как люди, так и верблюды дрожали от
усталости. Одного верблюда мы отослали с всадником обратно,
как непригодного для такого перехода, а других отпустили в
заросли колючего кустарника, где они паслись целый час.
Незадолго до полуночи мы приехали в Темед, где в чистой
долине, раскинувшейся под заброшенной заставой синайской
полиции, находились единственные на нашем пути колодцы. Мы
дали отдохнуть верблюдам, напоили их и напились сами и
снова быстрым темпом двинулись вперед во тьме опустившейся
ночи, непрерывно оборачиваясь в седле на какие-то
таинственные звуки, слышавшиеся нам под широким покрывалом
звездного неба. Но дело было в нас самих и в потрескивании
под ногами наших верблюдов веток от деревьев источавшего
какой-то неземной аромат подлеска, через который мы ехали.
Дорога шла по пологому склону. Когда солнце поднялось
высоко, мы были уже далеко на равнине, по которой множество
ручейков и речек стекалось к Аришу, и остановились на
несколько минут, чтобы дать верблюдам пощипать травы. Затем
мы снова не покидали седел до полудня, а потом ехали опять,
пока за дымкой миража перед нами не выросли одинокие руины
Нехля. Мы проехали мимо, оставив их справа, и только на
закате остановились еще на час.
Верблюды были вялыми, да и сами мы очень устали, но Мотлог,
одноглазый владелец семилетки, призвал нас к действию. Мы
вновь оседлали верблюдов, которые, машинально шагая,
подняли нас к холмам Митлы. Взошла луна, осветившая их
вершины, обрамление линиями известняка и сверкавшие от
снега, как хрусталь.
На рассвете мы проехали через поле, усыпанное дынями,
которые вырастил какой-то предприимчивый араб на этой
нейтральной земле, расположившейся между территориями двух
воевавших армий. Мы сделали привал на еще один драгоценный
для нас час, предоставив верблюдам поискать себе корм в
песчаной долине, а сами разламывали незрелые дыни и
охлаждали их сочной мякотью свои потрескавшиеся губы. Затем
снова вперед, по распалявшейся жаре нового дня, хотя ехать
по долине, непрестанно освежавшейся легкими ветрами со
стороны Суэцкого залива, было вполне терпимо.
К середине дня мы уже были за дюнами, благополучно
поднявшись и спустившись по их склонам, выехали на более
плоскую равнину. Вдали уже угадывался Суэц, в виде фриза из
плохо различимых точек, перемещавшихся и раскачивавшихся в
висевшей далеко впереди над Каналом дымке.
Мы доехали до когда-то мощной оборонительной линии с
окопами, укрепленными узлами и заграждениями из колючей
проволоки, автомобильными дорогами и железнодорожными
путями, приходившими в упадок, и беспрепятственно
проследовали мимо них. Нашей целью был Шатт -- форт,
стоявший напротив Суэца на азиатском берегу Канала, и мы
наконец подъехали к нему около трех часов пополудни, после
сорокадевятичасового перехода от Акабы. Для рейда арабского
племени это было хорошее время, особенно если учесть, что
мы отправились в путь и без того очень уставшими.
Шатт пребывал в необычном беспорядке, не было даже
часового. Это казалось подозрительным. Как мы узнали позже,
два или три дня до нашего прибытия здесь разразилась чума.
Все старые лагеря были срочно эвакуированы и оставлены
войсками, расположившимися бивуаками прямо в пустыне. Мы,
разумеется, ничего об этом не знали, обошли пустые кабинеты
и наконец обнаружили телефон. Я позвонил в суэцкий штаб и
сказал, что хотел бы переправиться на тот берег.
Мне с сожалением ответили, что это не в их компетенции.
Компания "Инленд Уотер Транспорт" управляла переправой
через Канал собственными методами. Мне внятно объяснили,
что эти методы отличаются от принятых в Генштабе. Я
позвонил в офис Совета по водным ресурсам и объяснил, что
только что прибыл в Шатт из пустыни со срочной информацией
для штаб-квартиры. Мне с извинениями ответили, что как раз
в этот момент нет свободных лодок, и уверенно пообещали
выслать утром за мной первую же лодку, чтобы отвезти меня в
Карантинный департамент, и повесили трубку.
ГЛАВА 56
Четыре месяца, проведенных в Аравии, я находился в
постоянном движении и за последний из них проехал тысячу
четыреста миль верхом на верблюде, не щадя себя в интересах
войны, но на этот раз твердо решил, что не проведу ни одной
лишней ночи в компании ставших для нас, впрочем, такими
привычными паразитов. Мне хотелось принять ванну, выпить
чего-нибудь крепкого со льдом, сменить одежду, прилипавшую
к грязному седлу, поесть пищи, более приемлемой, чем
зеленые финики и жилистое верблюжье мясо. Я еще раз
позвонил в "Инленд Уотер Транспорт" стараясь в разговоре
использовать все свое красноречие. достойное Иоанна
Златоуста. Это, однако, не произвело на моего
собеседника-оператора никакого впечатления, и он лишь
переадресовал меня в Грузовую службу порта.
Здесь работал Литлтон, всегда чрезвычайно занятый майор,
тот самый, что однажды вдобавок к своим бесчисленным делам
стал останавливать один за другим военные корабли с
Красного моря, заходившие на суэцкий рейд, убеждая их
принять на борт грузы для Веджа или Янбо. Таким образом он
переправил к нам тысячи тюков и даже солдат, причем
бесплатно, как попутный груз, находя при этом время
улыбаться двусмысленным шуткам наших разбитных парней.
Он никогда нас не подводил, и сейчас, едва услышав, кто я,
где я нахожусь и что мне ответил "Инленд Уотер
Транспорт", постарался преодолеть все трудности. Через
полчаса его катер был в Шатте. Я должен был явиться прямо в
его офис, не вступая ни с кем в объяснения по поводу захода
обычного портового катера в священные воды без разрешения
дирекции Канала. Все прошло так, как он сказал. Я отправил
своих людей и верблюдов на север, в Кубри, где их по моему
звонку из Суэца должны были накормить и разместить в лагере
на азиатском берегу. Разумеется, позднее они были
вознаграждены за все неудобства несколькими днями приятного
пребывания в Каире.
Литлтон понимал, насколько я устал, и сразу же отправил
меня в гостиницу. В далеком прошлом она показалась бы мне
весьма посредственной, теперь же я чувствовал себя как в
блестящем первоклассном отеле, и персонал, поборов
наилучшее впечатление обо мне и моей одежде, приготовил мне
горячую ванную, холодные напитки (числом шесть), обед и
постель, которые так долго были предметами моих мечтаний.
Чрезвычайно доброжелательный офицер разведки, уведомленный
своими агентами о том, что в отеле "Синай" объявился
переодетый европеец, взял на себя заботу о моих людях в
Кубри и снабдил меня билетами и пропусками в Каир, куда мы
должны были отправиться на следующий день.
Тщательный "контроль" за перемещением гражданских лиц в
зоне Канала отравлял часы этого путешествия. Поезд обходила
смешанная команда египетско-британской военной полиции,
допрашивая нас и тщательнейшим образом изучая наши
пропуска. Я счел, что с этими контролерами нужно вести себя
порешительнее, и на вопрос по-арабски о месте службы, к
большому удивлению полицейских, твердо ответил: "Штаб
шерифа Мекки". Сержант попросил у меня извинения за
беспокойство: он не ожидал такого поворота дела. Я пояснил,
что на мне форма офицера тамошнего штаба. Они посмотрели на
мои босые ноги, плохо сочетавшиеся, по их мнению, с
шелковым плащом, золотым шнуром на головном платке и
кинжалом. Для них это было просто немыслимо!
-- Какой армии, сэр?
-- Армии Мекки.
-- Никогда о такой не слышал, и мундира такого не встречал.
-- Зато, верно, черногорского драгуна вы узнали бы сразу?
Это было язвительное замечание. Все офицеры в форме союзных
войск могли путешествовать без пропусков. Полиция не знала
всех союзников, тем более их формы. Моя армия действительно
могла быть им мало известна. Они вышли из купе в коридор
вагона и не спускали с меня глаз, пока связывались с кем-то
по телеграфу. Перед самой Исмаилией в поезд сел покрывшийся
испариной офицер разведки в промокшей насквозь форме хаки,
чтобы удостовериться в правильности моих ответов полиции.
Когда мы уже почти подъезжали, я предъявил ему особый
пропуск, предусмотрительно выданный мне в Суэце для
подтверждения моей благонадежности. Офицер был очень
недоволен.
В Исмаилии пассажирам, следовавшим в Каир, предстояла
пересадка, и пришлось ожидать экспресс из Порт-Саида. В
этом новом поезде сверкал лаком салон-вагон, из которого
вышли адмирал Уэмисс, Барместер и Невил с неким очень
крупным генералом. На перроне воцарилась жуткая
напряженность, когда по нему, о чем-то серьезно
разговаривая, прогуливалась взад и вперед эта группа.
Офицеры отдали им честь, потом еще раз и так каждый раз,
когда они проходили мимо -- из одного конца перрона в
другой и обратно. Даже трех раз было слишком много.
Некоторые выходили к парапету и стояли все время чуть ли не
по стойке "смирно", другие, повернувшись спиной,
внимательнейшим образом изучали корешки книг на полках
книжного киоска -- это были наиболее застенчивые.
На мне остановился любопытный взгляд Барместера. Он
поинтересовался, кто я такой, потому что лицо мое покрывал
темный загар и выглядел я как человек, изможденный тяжелой
дорогой. (Позднее выяснилось, что я весил меньше девяноста
восьми фунтов.) Однако вопрос был задан, и я рассказал о
нашем неафишировавшемся рейде на Акабу. Это вызвало в нем
живейший интерес. Я попросил, чтобы адмирал немедленно
направил туда транспорт снабжения. Барместер ответил, что
"Даффрин", прибывший в этот самый день, должен встать под
погрузку в Суэце, после чего пойдет прямо в Акабу и заберет
оттуда пленных. (Прекрасно!) И что этот приказ он отдаст
сам, не отрывая для этого от дел адмирала и Алленби.
-- Алленби! -- вскричал я. -- Что он здесь делает?
-- Он теперь командующий.
-- А Мюррей?
-- Уехал в Англию.
Это была новость чрезвычайной важности, непосредственно
касавшаяся меня. Я поднялся обратно в вагон и уселся,
задавшись единственным вопросом: не таков ли этот человек с
румяным лицом, как наши обычные генералы, и не достанется
ли нам горькая доля учить его с полгода. Ведь Мюррей и
"Белинда" поначалу довели нас до того, что мы думали
больше не о том, как разбить врага, а как бы сделать так,
чтобы наши начальники оставили нас в покое. Порядочно воды
утекло, прежде чем мы обратили в свою веру сэра Арчибальда
и начальника его штаба, которые только совсем недавно
написали-таки в военное министерство о том, что одобряют
смелое арабское предприятие, и особенно роль в нем Фейсала.
Это было благородным жестом с их стороны, а также нашим
тайным триумфом. Они были странной парой в одной упряжке:
Мюррей -- ум и когти -- нервный, гибкий, непостоянный;
Линден Белл -- крепко сложенный из нескольких слоев
профессиональной убежденности, склеенных вместе после
испытания и одобрения правительством, отделанных и
отполированных до принятого стандарта.
В Каире я прошлепал сандалиями, прикрывавшими мои босые
ноги, по тихим коридорам "Савоя" к Клей-тону, который
обычно сокращал время ленча, чтобы быстрее вернуться к
заваливавшим его делам. Когда я вошел в кабинет, он
сверкнул на меня глазами из-за письменного стола и
пробормотал: "Муш фади", что в переводе с
англо-египетского языка означало "я занят", но я
заговорил и был удостоен удивленного гостеприимства.
Прошлой ночью в Суэце я написал короткий рапорт, и, таким
образом, нам предстояло обсудить только то, что
планировалось сделать дальше. Не прошло и часа, как по
телефону позвонил адмирал, сообщивший, что "Даффрин"
грузит муку, готовясь в срочный рейс.
Клейтон вынул из сейфа шестнадцать тысяч фунтов золотом и
назначил эскорт для доставки их в Суэц с трехчасовым
поездом. Срочность объяснялась тем, что этими деньгами
Насир должен был оплатить солдатам долги. Банкноты,
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |