направленной против Фувейлаха, поступили одновременно с
этим, и батальон, который по чистой случайности
формировался вместе со своим транспортом на станционном
дворе для марша в казармы, был спешно усилен взводом
вьючной артиллерии и несколькими кавалеристами и двинут для
освобождения предположительно осажденного поста.
Они вышли из Маана утром и спокойно двигались по
автомобильной дороге; солдаты истекали потом от жары, к
которой им было трудно приспособиться после родных
кавказских снегов, и жадно поглощали воду у каждого
источника. Из Абу эль-Лиссана они поднялись в гору к
старому блокгаузу, который оказался пустым, если не считать
молчаливых грифов, медленно и тяжело летавших по кругу над
его стенами. Командир батальона, опасаясь, как бы это
зрелище не было слишком сильным для его молодых солдат,
отвел их назад к придорожному источнику в Абу эль-Лиссане,
в его узкую, извивавшуюся серпантином долину, где они,
расположившись рядом с водой, провели всю ночь.
ГЛАВА 53
Это сообщение заставило нас действовать молниеносно. В один
момент мы перебросили вьюки через спины верблюдов и
двинулись по усыпанным круглой галькой склонам, поросшим
густыми зарослями полыни. У нас в руках был горячий хлеб, и
когда мы его ели, к нему примешивался привкус пыли,
поднимаемой нашим большим отрядом. В неподвижном вечернем
воздухе здешних гор малейшая мелочь очень остро действовала
на чувства: при движении большой колонной, как это было с
нами, передние верблюды поддавали ногами ароматные,
пропыленные ветки кустов, благоухание которых поднималось в
воздухе и повисало в дымке, дрожавшей над дорогой.
Склоны гор, поросшие полынью, лощины, поражающие обилием
более сильной, более роскошной растительности, создавали
впечатление, что мы ехали в ночи по хорошо ухоженному саду
и что эти разнообразные ощущения являются отзвуком
невидимой глазу красоты бесконечных цветочных клумб.
Малейшие звуки здесь также были очень хорошо различимы.
Шедший впереди колонии Ауда внезапно запел, и солдаты то и
дело подхватывали слова его песни -- с сознанием величия
событий, с трепетом, наполняющим сердца людей, идущих в
бой.
Мы ехали всю ночь, а с рассветом спешились на гребне гор
между Батрой и Абу эль-Лиссаном, откуда в западном
направлении открывалась восхитительная панорама зеленой с
золотом Гувейрской равнины с высившимися на горизонте
красноватыми горами, за которыми скрывались Акаба и море.
Вождь думаньехов Ка-сим абу Думейк с тревогой ожидал нашего
прибытия в окружении своих крепко побитых сородичей, чьи
напряженные серые лица были покрыты кровоподтеками после
вчерашнего сражения. Они сердечно приветствовали Ауду и
Насира. Мы спешно разработали планы первоочередных действий
и разошлись для работы, хорошо понимая, что не сможем
двинуться на Акабу, пока турецкий батальон удерживает
перевал. Если нам не удастся его оттуда выбить, два месяца
наших усилий и риска можно будет считать пропавшими впустую
и не принесшими никаких плодов.
К счастью, бездарность командования противника подарила нам
незаслуженное преимущество. Пока турки мирно спали, мы,
оставаясь незамеченными, опоясали лощину широким кольцом и
начали непрерывно обстреливать их позицию у подножия
склонов и под скалами у самой воды, надеясь спровоцировать
турок на атаку, которую им пришлось бы вести, преодолевая
подъем в гору. Тем временем Зааль отправился с конниками к
проходившим по равнине телеграфной и телефонной линиям и
перерезал их, оставив без связи Маан.
Так продолжалось весь день. Было дьявольски жарко --
жарче, чем когда-либо за все время моего пребывания в
Аравии, а состояние тревоги и постоянное движение делали
эту жару особенно несносной. Даже кое-кто из привычных
бедуинов не выдерживал жестокого пекла и заползал под
скалы, а иных приходилось переносить туда, чтобы они могли
набраться сил в тени. У нас не хватало людей, и солдаты
постоянно перебегали с одного места на другое, чтобы занять
новую позицию, удобную для отражения очередного натиска
турок. Мы задыхались от перебежек по крутым склонам, ноги
путались в траве, словно цеплявшейся за лодыжки невидимыми
упрямыми руками. Выступавшие над землей острые края
известняка рвали нам ноги, и задолго до наступления вечера
наиболее активные солдаты с каждым шагом оставляли на
камнях ржавые следы крови.
Раскалившиеся на солнце и от беглой стрельбы, винтовки
обжигали руки; под конец дня нам уже приходилось беречь
патроны, рассчитывая каждый выстрел. Камни, к которым мы
приникали прицеливаясь, обжигали грудь и руки, с которых
потом лоскутами сходила кожа. Нас мучила жажда, но воды у
нас почти не было. Солдаты не могли принести ее с собой в
достаточном количестве из Батры, и если уж было невозможно
напоить всех, то справедливо, чтобы не пил никто. Мы
утешались мыслью о том, что противнику в замкнутой со всех
сторон долине жарче, чем нам на открытых ветру высотах; к
тому же это были белокожие турки, не приспособленные к
жаре. Мы вцепились в них, и им дорого обходилась любая
попытка перегруппироваться, сосредоточиться на нужной
позиции или уйти. Ничего серьезного они не могли этому
противопоставить. Мы быстро перемещались непредсказуемыми
бросками, оставаясь недосягаемыми для турецких пуль, и даже
посмеивались над пытавшимися нас обстреливать небольшими
горными орудиями. Снаряды проносились над нашими головами и
разрывались в воздухе далеко позади.
Сразу после полудня я почувствовал что-то вроде теплового
удара: меня одолела смертельная усталость, и я потерял
всякий интерес к происходившему. Я заполз в какую-то дыру,
похожую на пещеру, где из углубления в полу вытекала
струйка густой от грязи воды, и, использовав собственный
рукав в качестве фильтра, втянул в себя несколько капель
влаги. Ко мне присоединился тяжело дышавший, как загнанное
животное, Насир с растрескавшимися кровоточившими губами,
судорожно кривившимися от боли; появился и старый Ауда,
шагавший, как обычно, каким-то особенно твердым шагом, с
воспаленными глазами, горевшими от возбуждения на суровом
сосредоточенном лице. Увидев нас распростертыми на
недоступном солнцу куске земли, он злорадно ухмыльнулся:
-- Ну и что вы теперь скажете о людях племени ховейтат?
Лишь мелют языком, а не работают? -- резко спросил он меня
хриплым голосом.
-- Ну да, клянусь Аллахом, -- сплюнул я, злой на всех и на
самого себя. Стреляют метко, да попадают редко.
Побелевший от гнева Ауда, дрожащей рукой сорвав с себя
головной убор, швырнул его на землю передо мной и как
безумный помчался вверх по склону, что-то крича своим
солдатам срывающимся, надсаженным голосом.
Они сбежались к нему и через мгновение снова врассыпную
ринулись вниз. Опасаясь, что он сделает что-нибудь
непоправимое, я поспешил к стоявшему на вершине холма Ауде,
не спускавшему глаз с противника. Но он лишь бросил мне
сквозь зубы:
-- Садитесь на своего верблюда, если хотите увидеть, на что
способен старик.
Насир также подозвал своего верблюда, и мгновение спустя мы
уже были в седле.
Опережая нас, арабы устремились в небольшую ложбину, где
начинался подъем к невысокому гребню, пологий склон
которого, как нам было известно, вел в главную долину Абу
эль-Лиссана, чуть ниже источника. Здесь, вне поля зрения
противника, плотно сбились в единую массу все четыре сотни
всадников на верблюдах. Мы подъехали к голове их колонны и
спросили у Шимта, что происходит и куда делись конники.
Он махнул рукой в направлении другой долины, за кряжем,
поднимавшимся у нас за спиной; "Ушли туда, с Аудой", и
едва он успел произнести эти слова, как из-за гребня
внезапно донеслись громкие крики и загрохотали выстрелы. Мы
яростно погнали верблюдов к кромке гребня и увидели, как
полсотни наших конников лавиной несутся в галоп по
последнему склону в главную долину, непрерывно стреляя с
седла. Нам было видно, как двое или трое из них упали, но
остальные с умопомрачительной скоростью мчались вперед, и
турецкая пехота, сосредоточившаяся под прикрытием скалы,
чтобы отрезать им путь на Маан, -- план, заведомо
обреченный на провал, -- стала метаться из стороны в
сторону и наконец дрогнула под нашим натиском, дополнив
своим бегством триумф Ауды.
-- Вперед! -- сорвалась команда с окровавленных губ
Насира.
И мы, яростно нахлестывая верблюдов, понеслись через
гребень холма вниз, наперерез колонне отступавшего
противника. Довольно пологий склон позволял нашим верблюдам
мчаться в галоп, но вместе с тем он был и достаточно
крутым, чтобы этот аллюр не мог не превратиться в безумный,
а направление движения -- в неконтролируемое. Арабы имели
возможность на ходу рассредоточиваться вправо и влево и
эффективно обстреливать турок. Турки были до того напуганы
яростным налетом Ауды на их арьергард, что не заметили нас,
когда мы показались на восточном склоне, и наш удар с
фланга был для них полной неожиданностью. Натиску верховых
верблюдов, мчавшихся со скоростью под тридцать миль в час,
сопротивляться невозможно.
Моя вскормленная на сочных пастбищах племенем шерари
скаковая верблюдица Наама буквально распластывалась в
полете и неслась вниз с такой мощью, что мы с нею очень
скоро оторвались от остальных. Турки сделали по мне
несколько выстрелов, но большинство их, визжа от страха,
обращалось в бегство. Их пули не представляли для нас
опасности, потому что попасть в мчавшегося на полной
скорости верблюда было вовсе не легко.
Я уже поравнялся с их первыми рядами и стрелял, разумеется
из револьвера, потому что из винтовки на таком скаку мог
стрелять только большой профессионал, как вдруг моя
верблюдица словно оступилась и упала как подкошенная. Меня
выбросило из седла, отбросило далеко от Наамы, и я
грохнулся на землю с такой силой, что из меня почти вышибло
дух. Я лежал, пассивно ожидая, когда придут турки, чтобы
меня прикончить, и машинально повторял про себя строки
полузабытого стихотворения, ритм которого, возможно,
каким-то образом разбудил в моем подсознании широкий шаг
моей верблюдицы, несшей меня в галоп вниз по склону:
Господь, я ушел от Твоих цветов
Обрести печальные розы Земли,
Поэтому ноги мои в крови,
И пот застилает глаза...
Тем временем подчинявшаяся мне часть сознания рисовала
воображению страшную картину того, как я буду выглядеть
после того, как по мне прокатится вся эта лавина солдат и
верблюдов.
Прошло много времени, прежде чем от меня отвязались наконец
эти стихи, а турки так и не проявили ко мне интереса, и ни
один верблюд не втоптал меня в землю. В оглохшие при
падении уши снова ворвались звуки: на этот раз это был
какой-то шум, доносившийся спереди. Я с усилием оторвал
спину от земли, сел и увидел, что сражение закончилось.
Наши люди разъезжали группами, добивая последних солдат
противника. Тело моей верблюдицы огромным камнем лежало в
нескольких шагах за моей спиной, и пока шел бой, разделяло
бешеный поток людей и верблюдов на два рукава, по чистой
случайности защищая меня от гибели. В ее затылке зияла рана
от одной из пяти выпущенных мною из револьвера пуль...
Мухаммед подвел ко мне Обейда, моего запасного верблюда;
подошел и Насир, ведя за собой захваченного в плен раненого
командира турок, которого он спас от гнева Мухаммеда
эль-Зейлана. Глупец не желал сдаваться и пытался спасти
положение своего отряда, размахивая карманным револьвером.
Воины племени ховейтат были беспощадны: резня, унесшая
накануне жизни их женщин, стала внезапно открывшейся для
них новой, и при этом особенно ужасной стороной войны.
Поэтому в плен было взято всего сто шестьдесят человек, в
большинстве раненых, а на дне долины остались три сотни
убитых и умирающих.
Из рядов противника бежать удалось не многим: это были
артиллеристы на своих упряжках да несколько верховых
офицеров и солдат с проводниками из племени джази. Мухаммед
эль-Зейлан гнался за ними три мили до самой Мрейги,
выкрикивая на ходу проклятия и оскорбления, и, должно быть,
узнав его, они решили держаться от него подальше. Кровная
месть Ауды и его родственников никогда не распространялась
на политически мыслившего Мухаммеда, демонстрировавшего
дружелюбие ко всем членам его племени всегда, когда это
было возможно. Среди беглецов был и тот самый Даиф-Алла,
который сообщил нам хорошие новости о Королевском колодце в
Джефере.
Подошел, покачиваясь на длинных ногах, и Ауда. В его глазах
все еще горел азарт сражения, а быстрая, сбивчивая речь
была совершенно бессвязной: "Работа, тяжелая работа, пули,
абу тайи..." В руках он держал разбитый полевой бинокль,
простреленную револьверную кобуру и побитые ножны своей
сабли. Его накрыло турецким залпом, лошадь под ним была
убита, но ни одна из шести пуль, продырявивших его одежду,
не оставила на нем ни единой царапины.
Позднее он строго по секрету сказал мне, что тридцать лет
назад купил за тысячу двадцать фунтов Коран, ставший его
амулетом, и с тех пор ни разу не был даже ранен.
Действительно, смерть словно избегала его, кружа вокруг и
унося его братьев, сыновей и просто сторонников. Эта
книжка, отпечатанная в Глазго, стоила восемнадцать пенсов,
но получившая широкую известность неуязвимость Ауды не
позволяла смеяться над его суеверием. Он бурно радовался
исходу боя, главным образом потому, что, показав, на что
способно его племя, посрамил меня с моими сомнениями.
Мухаммед злился на нас -- пару глупцов, говорил, что я
хуже Ауды: оскорбить Ауду словами было хуже, чем бросить
камень в безумца, в результате чего он едва всех нас не
погубил. Правда, убитыми мы потеряли только двоих --
одного из племени руэйли и одного шерари.
Конечно, было прискорбно потерять любого из наших людей, но
для нас слишком много значило время; а необходимость войти
в Маан и деморализовать преграждавший нам доступ к морю
небольшой турецкий гарнизон настолько, чтобы он сдался,
была такой настоятельной, что я пошел бы на большие потери.
В подобных случаях смерть оправдывалась и была недорогой
ценой.
Я пытался расспрашивать пленных об их войсках в
Маане, но пережитое нервное потрясение оказалось для них
слишком суровым: одни просто пялились на меня и несли
какую-то бессмыслицу, другие со слезами обнимали мои колени
и в ответ на каждый вопрос уверяли, что они такие же
мусульмане как и мы, мои братья по вере.
В конце концов все это меня разозлило, я отвел одного из
них в сторону и, как следует ему всыпав, новой болью привел
в полусознательное состояние, после чего он стал достаточно
вразумительно и логично отвечать на вопросы и рассказал,
что их запасной батальон был направлен в подкрепление, так
как имевшихся в Маане двух рот было недостаточно для его
круговой обороны.
Это означало, что мы могли легко взять Маан, и люди племени
ховейтат, предвкушавшие огромную добычу, требовали, чтобы
их вели на город, хотя и здесь нам достались неплохие
трофеи. Однако Насир, а потом и Ауда помогли мне их
урезонить. У нас не было ни материального обеспечения, ни
профессиональных подразделений регулярной армии, ни орудий,
ни баз ближе Веджа, ни связи, не было даже денег, потому
что золото уже было растрачено, и мы для повседневных
расходов стали выпускать собственные банкноты, обещая
оплатить их, "когда будет взята Акаба". Кроме того, общий
стратегический план не был скорректирован в соответствии с
достигнутыми тактическими успехами. Мы должны были
прорываться на побережье, чтобы восстановить морское
сообщение с Суэцем.
И все же было неплохо продолжить давление на Маан; мы
послали своих всадников в Мриегу, а потом и в Махейду и
захватили ту и другую. Вести об этом продвижении, о потере
турками верблюдов на Шобекской дороге, о разрушении
Эль-Хаджа и о разгроме запасного батальона разом обрушились
на Маан и вызвали там самую настоящую панику. Военные штабы
взывали по телеграфу о помощи, гражданские грузили на
машины свои архивы и поспешно уезжали в Дамаск.
ГЛАВА 54
Тем временем наши арабы грабили турок, их товарный поезд и
лагерь. Вскоре после восхода луны к нам пришел Ауда и
объявил, что мы должны трогаться в путь. Это возмутило и
меня, и Насира. В ту ночь дул сильный западный ветер, и в
промозглой свежести Абу эль-Лиссана, на высоте четыре
тысячи футов над уровнем моря, после жары и горячей схватки
днем, очень болели наши раны и синяки. Здешний источник
представлял собою серебристую нитку воды, струившейся по
каменному руслу, выложенному поверх восхитительного
зеленого, мягкого дерна, на котором мы лежали, завернувшись
в свои плащи и размышляя о том, стоит ли готовить
что-нибудь на ужин: нам было как-то не до того. То была
реакция на победу, когда становится ясно, чего не следовало
делать и что ничего стоящего не сделано.
Ауда настаивал на своем отчасти из суеверия -- его
страшили окружавшие нас едва успевшие застыть трупы,
отчасти опасаясь, как бы на нас, спящих и беспомощных, не
напали собравшиеся с силами турки или же ховейтаты других
кланов, среди которых были его кровные враги. Другие же,
сделав вид, что пришли к нам на помощь, и приняв нас за
турок, могли вслепую открыть по нам огонь. Все же нам
пришлось подняться и построить в шеренгу несчастных
пленных.
Большинству из нас пришлось идти пешком. Десятка два
верблюдов погибли или умирали от ран, другие были слишком
ослаблены, чтобы нести сразу двух всадников. На каждого из
оставшихся посадили по арабу и турку, но некоторые из
раненых турок были так плохи, что не могли удержаться на
подушке за всадником. Дело кончилось тем, что нам пришлось
оставить около двадцати из них на густой траве рядом с
ручьем, где они по крайней мере не умерли бы от жажды, хотя
надежды на то, что кто-нибудь из них выживет или сможет
уйти, почти не было.
По просьбе Насира этим полуголым людям дали одеяла, и пока
арабы собирались в дорогу, я отправился в долину, где
совсем недавно происходило сражение, чтобы посмотреть, не
осталось ли на убитых какой-нибудь одежды, но бедуины меня
опередили и раздели всех мертвых догола. Это традиционно
считалось у них делом чести.
Для любого араба главной принадлежавшей лично ему долей
победы всегда была возможность носить одежду врага, и уже
на следующий день мы увидели, что наши люди преобразились
(по крайней мере до пояса) в турок, напялив на себя их
солдатские мундиры: разгромленный турецкий батальон был
только что сформирован, очень хорошо экипирован и одет в
новую униформу.
Убитые были удивительно красивы. Ночь нежно осияла их своим
неверным светом, придавая всем мягкий оттенок цвета свежей
слоновой кости. Кожа турок на обычно скрытых одеждой частях
тела была белой, но гораздо более светлой, чем у арабов, и
солдаты эти были очень молоды. Над ними склонялись листья
окружавшей их темной полыни, в эти минуты отяжелевшие от
росы, в каплях которой, напоминая брызги морского прибоя,
искрились слабые лучи лунного света. Казалось, кто-то как
попало свалил их мертвые тела на землю и что если
кто-нибудь распрямит их скорченные конечности, они наконец
обретут покой. И я стал аккуратно раскладывать их в ряд,
чувствуя себя невероятно усталым и втайне желая стать одним
из них, затихших навеки, чтобы никогда не возвращаться в
неугомонную, шумную толпу алчных людей, оспаривавших друг у
друга награбленное, хваставшихся своей силой и способностью
вынести Аллах весть сколько лишений и ран: ведь независимо
от того, победим ли мы или окажемся побежденными, смерть
уже ждет, чтобы завершить нашу историю.
Наконец наша небольшая армия была готова к маршу, мы
медленно двинулись извивавшейся тропой к гребню высотки и,
перевалив его, оказались в низине, защищенной от ветра.
Там, пока наши усталые солдаты отсыпались, мы диктовали
письма к шейхам прибрежных ховейтатов, в которых сообщали
им о победе, о том, что теперь они могли бы окружить
ближайших к ним турок и заблокировать их до подхода наших
сил. Мы проявили расположение к одному из захваченных в
плен офицеров, полицейскому, которого презирали его
кадровые коллеги, и уговорили его стать нашим
писцом-переводчиком. Он написал под диктовку послания от
нашего имени комендантам Гувейры, Кесиры и Хадры -- всех
трех гарнизонов, стоявших между нами и Акабой, -- в
которых мы предупреждали, что, если не. доводить нас до
крайностей, мы будем брать пленных и что быстрая сдача
гарнизонов гарантирует пленным хорошее обращение и
безопасную отправку в Египет.
Мы занимались этим до рассвета, после чего Ауда вывел нас
на дорогу и повел по словно выстланной мягким вереском
долине, лежавшей между округлыми холмами. Она казалась
уютной и гостеприимной до самой последней поросшей зеленью
высотки, которая, как мы вдруг поняли, оказалась
действительно последней, так как за ней не было больше
ничего, кроме чистого воздуха открытого пространства. В тот
раз меня глубоко поразила эта восхитительная перемена, и
впоследствии, сколько бы нам ни доводилось здесь проезжать,
меня каждый раз охватывало какое-то трепетное напряжение,
верблюд прибавлял шагу, и хотелось поскорее заглянуть за
гребень высотки, чтобы снова увидеть этот простор.
Под нами уходил вниз на многие сотни футов горный склон
Штар с дугообразными, похожими на какие-то бастионы
уступами, о которые разбивались утренние облака. От его
подножия начиналась новая земля Гувейрской равнины.
Округлые обнажения известняка Абу эль-Лиссана были покрыты
наносной почвой, на которой укоренился вереск, судя по его
сочной зелени, не испытывавший недостатка в воде. Гувейра
напоминала "ожившую" географическую карту с фоном из
розового песка, прорезанного жилками рек, отороченных
порослями кустарника, и вокруг всего этого размещались
островки и высились скалы из сверкавшего песчаника,
выветренного и вымытого дождями и окрашенного в какой-то
немыслимый небесный цвет лучами восходящего солнца.
После многодневного перехода по плато, замкнутому как в
тюрьме, в горных долинах, эта встреча с рубежом свободы
была вознаграждающим за все видением, окном в стене
мучительно однообразной жизни. Чтобы лучше прочувствовать
величественную красоту Штара, по прихотливо извивавшейся на
всем протяжении тропе перевала мы спускались пешком, потому
что навевавшее сон мерное раскачивание верблюдов лишило бы
нас возможности увидеть что-то из этих красот. Верблюды
нашли у подножия склона густые заросли колючего кустарника
с непроходимо перепутавшимися ветками, задавшего их
челюстям приятную работу, мы же, пройдя немного вперед,
сделали привал и, повалившись на мягкий песок, как на
тахту, самым откровенным образом заснули.
Пришел Ауда. Мы стали оправдываться перед ним тем, что шли
пешком из сострадания к нашим изможденным пленным, он же
заметил, что если мы будем ехать верхом, то от полной
потери сил умрут только они, а если затянем время, то можем
погибнуть все вместе, потому что у нас осталось очень мало
воды и уже почти нет продовольствия. Однако, несмотря на
все это, мы в ту ночь остановились недалеко от Гувейры,
проехав всего пятнадцать миль. В Гувейре правил шейх Ибн
Джад, придерживавшийся в своей политике того, кто в данный
момент был сильнее. Сегодня сильнее были мы, и старый лис
был на нашей стороне. Он встретил нас медовыми речами. У
него в плену было сто двадцать турок из гарнизона, и мы
согласились по его просьбе и ради их пользы взять их с
собой в Акабу.
Это было четвертого июля. Нас подстегивал голод, а Акаба
все еще была далеко впереди, за двумя оборонительными
линиями. Ближайший гарнизон Кесиры решительно отказался
принять наших парламентеров. Форт стоял на скале,
занимавшей господствующее положение в долине, -- крепкий
орешек, взятие которого могло бы обойтись дорого. Мы с
иронической любезностью выразили готовность предоставить
эту честь ибн Джаду и его людям, полным сил в
противоположность нашим уставшим солдатам, рекомендуя ему
попытаться сделать это с наступлением темноты. Он юлил,
ссылался на различные трудности и на полнолуние, но мы
твердо отвергли его довод, пообещав, что в эту ночь луны
некоторое время видно не будет: согласно моему справочнику,
как раз в эту ночь должно было произойти затмение луны.
Это, как и следовало ожидать, произошло, и арабы взяли форт
без потерь, пока суеверные турецкие солдаты палили из
винтовок в воздух и колотили в медные тазы.
Ободренные этим событием, мы выступили дальше через
равнину, напоминавшую морскую отмель. Пленный командир
турецкого батальона Ниязи-бей был принят Насиром как гость
и таким образом спасся от оскорбительных нападок бедуинов.
Потом он подсел ко мне. Припухшие веки и длинный нос
выдавали в нем мрачного нелюдима. Он стал жаловаться на то,
что один араб оскорбил его, обозвав ругательным турецким
словом. Я принес ему извинения, заметив при этом, что тот,
вероятно, услышал это слово из уст кого-нибудь из
турок-командиров и что этот араб всего лишь воздал кесарю
кесарево.
Неудовлетворенный "кесарь" вытянул из кармана черствый
ломоть хлеба и спросил, достойный ли это завтрак для
турецкого офицера. Моя благословенная парочка ординарцев,
рыскавшая по Гувейре в поисках съестного, ухитрилась где-то
купить, найти или же просто украсть буханку хлеба из
турецкого солдатского рациона, которую мы по-братски
поделили между собой. Я сказал турку, что это не только
завтрак, но и обед, и ужин, а может быть, и вся завтрашняя
еда. И что я, штабной офицер британской армии (которую
кормят не хуже, чем турецкую), съел свою долю с
наслаждением от сознания победы. Именно поражение, а не
этот ломоть хлеба застряло у турка в глотке, и я попросил
его не обвинять меня в исходе боя, в котором мы оба
сражались достойно.
По мере нашего продвижения в глубь Вади Итма ущелье
делалось шире, а местность все более сильно пересеченной.
Ниже Кесиры мы обнаружили один за другим два турецких
поста, оба пустые. Солдаты были отведены из них в Кадру, на
укрепленную позицию (в устье Итма), хорошо прикрывавшую
Акабу на случай высадки войск с моря. К несчастью для
противника, он никогда не ожидал нападения из глубины
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |