электрического тока. Британские саперы меня воодушевили на
такую попытку, особенно генерал Райт, главный инженер в
Египте, чей опыт вызвал у меня почти спортивный интерес. Он
прислал мне рекомендованные приспособления: подрывную
машинку и некоторое количество изолированного кабеля. Я
отправился с ними на борт "Хамбера" -- нашего нового
сторожевого корабля и представился его командиру капитану
Снэггу.
Снэггу повезло с кораблем, который был построен для
Бразилии и оборудован гораздо более комфортабельно, чем
британские мониторы, а нам повезло вдвойне -- с ним и с
кораблем, потому что он был само воплощение гостеприимства
и доброго, веселого нрава. Его интересовало все, что
происходило на берегу, и он умел видеть комическую сторону
даже в наших мелких неприятностях. Рассказать ему историю о
какой-то неудаче значило вызвать его смех над нею, и всегда
за хороший рассказ он предлагал мне ванну и чай с
традиционным церемониалом. Его доброта и помощь делали
ненужными наши поездки в Египет для ремонта, позволяли из
месяца в месяц обрушиваться на турок.
Подрывная машинка находилась в очень тяжелом ящике,
закрытом на замок. Мы открыли его, обнаружили рукоятку
храповика и отжали вниз, без всяких устрашающих
происшествий. Провод представлял собою кабель с толстой
резиновой изоляцией. Мы разрезали его пополам, присоединили
концы к выходным клеммам ящика и уверенно подали на концы
напряжение. Схема сработала. Я вынул детонаторы. Мы
воткнули свободные концы в один из них и покачали рукоятку
как насос: безрезультатно. Мы делали все новые и новые
попытки, которые, к нашему огорчению, оставались тщетными.
Наконец Снэгг позвонил в колокольчик и вызвал мичмана,
отлично разбиравшегося в электрических схемах. Тот
предложил использовать специальные электрические
детонаторы. На корабле их имелось шесть, и мне выдали
половину. Мы присоединили один к нашему ящику, и когда
нажали рукоятку, раздался великолепный хлопок. Я
почувствовал, что теперь знаю все об этой машинке, и
приступил к организации рейда.
Из целей наиболее многообещающей и самой доступной
представлялась Мудовара -- насосная станция в восьмидесяти
милях к югу от Маана. Подрыв там поезда вызвал бы смятение
у противника. Мне нужны были три надежных ховейтата, и в то
же время в ходе этой экспедиции предстояло испытать троих
крестьян из племени хауран, которых я присоединил к своим
компаньонам. Ввиду того что хаураны приобретали новое
значение, нам было необходимо изучить структуру их клана и
внутриклановые разногласия, выучить их диалект, местные
названия населенных пунктов и дороги. Эти три молодца --
Рахайль, Асеф и Хемеид должны были посвятить меня в реалии
своего образа жизни, разговаривая со мной по пути к нашей
цели.
Чтобы быть уверенными, что поезд остановится, требовались
орудия и пулеметы. Что касается первых, то почему бы не
взять минометы Стокса? А в качестве вторых подошли бы
пулеметы Льюиса. Соответственно Египет отобрал двоих
сильных сержантов-инструкторов из армейской школы в
Зейтуне, чтобы научить расчеты, укомплектованные арабами,
пользоваться этим оружием. Снэгг поселил их на своем
корабле, поскольку на берегу пока еще не было достаточно
удобного английского лагеря.
Их звали Йелс и Брук, но все стали называть их Льюисом и
Стоксом, по их горячо любимому оружию. Льюис был
австралийцем, длинным, тощим и хитроватым, и его гибкое
тело в часы отдыха выламывалось не по-уставному. Его
жесткое лицо, дугообразные брови и хищный нос подчеркивали
специфически австралийскую беспечную готовность и
способность очень быстро сделать что угодно. Молчаливый
Стокс был коренастым английским фермером средней руки с
простоватой внешностью. Он постоянно находился в
напряжении, словно ожидал приказа, чтобы его тут же
беспрекословно выполнить.
Льюис, всегда готовый что-то предложить, пылко и
восторженно отзывался обо всем, что было хорошо сделано, о
чем бы ни шла речь. Стокс никогда не высказывал своего
мнения до окончания работы, когда мог, машинально теребя
свою фуражку, подробно и основательно перечислить все
ошибки, которые он не должен допустить в следующий раз. Оба
были замечательными парнями. Через месяц они, не имея ни
общего языка, ни переводчика, уже прекрасно объяснялись на
своих занятиях и учили слушателей с разумной точностью
обращаться с оружием. А больше ничего и не требовалось,
потому что именно такие навыки, по-видимому, отвечали духу
наших внезапных рейдов лучше, чем доскональные научные
знания. По мере работы по организации рейда наше нетерпение
нарастало. Мудоварская водокачка представлялась уязвимой.
Ее вполне могли взять стремительным натиском три сотни
людей. Это было бы серьезным успехом, потому что ее
глубокая скважина была единственной в знойном и сухом
районе ниже Маана. Без ее воды движение поездов на этом
участке дороги стало бы нерентабельным с точки зрения
перевозки грузов.
ГЛАВА 61
Австралиец Льюис сказал мне, что они со Стоксом хотели бы,
чтобы я взял их в свой отряд. Это была новая
привлекательная идея. С ними мы чувствовали бы себя более
уверенно в отношении технического обеспечения нашего
нападения на гарнизон. Сержанты очень хотели отправиться с
нами, и их работа заслуживала такого вознаграждения. Они
были предупреждены, что предстоявшая операция могла
оказаться для них не во всем приятной. Жизнь в походе не
подчинялась каким-то определенным правилам, и в пустыне не
могло быть никаких поблажек никому. Отправившись с нами,
они должны были забыть о комфорте и привилегиях, которые в
других случаях давала принадлежность к британской армии. Им
предстояло разделять с арабами все (исключая, разумеется,
трофеи), в том числе наравне с ними переносить лишения в
еде и питье и подчиняться обязательной для всех строгой
дисциплине. Если бы что-нибудь случилось со мной, они, не
знавшие арабского языка, должны были бы вести себя с
арабами сдержанно и уважительно.
Льюис заявил, что ему хочется испытать себя именно в таких
суровых условиях. Стокс тоже заметил, что, если его
возьмут, он перенесет все трудности. Им предоставили двух
из моих лучших верблюдов, седельные сумки которых были
набиты мясными консервами и крекерами. Седьмого сентября мы
вышли вверх по долине Вади Итм. По пути, в Гувейре, к нам
должны были присоединиться ховейтаты Ауды.
Обстановка лучше моих слов служила постепенному закаливанию
сержантов. В первый день нам, привыкшим к таким переходам,
ехать было очень легко. Что касается сержантов, то ни один
из них до этого ни разу не садился на верблюда, и я
опасался, как бы ужасный жар от голых гранитных стен Итма
не довел их до теплового удара раньше, чем начнется наш
поход. Сентябрь был плохим месяцем: в тени пальмовых садов
Акабы термометр показывал сто двадцать градусов по
Фаренгейту. Днем мы остановились под отбрасывавшей тень
скалой, а вечером, проехав всего десять миль, расположились
лагерем на ночь. Мы с удовольствием пили горячий чай из
консервных банок и ели мясо с рисом и втайне радовались,
глядя на то, как окружающая обстановка действовала на обоих
новичков. Реакция каждого из них соответствовала моим
ожиданиям.
Австралиец с самого начала чувствовал себя как дома и
держался с арабами свободно. Когда они, уловив его
настроение, стали отвечать ему товарищеским дружелюбием,
это его удивило и едва ли не возмутило: он не мог себе
представить, что его расположение позволит им забыть
разницу между белым человеком и людьми с коричневой кожей.
Комизм ситуации состоял в том, что загар делал цвет его
кожи намного темнее, чем у моих новых спутников из племени
хауран, из которых меня больше интересовал младший. Он,
Рахайль, казался очень некрасивым. Это был крепкий малый,
может быть, слишком полный для нашего образа жизни, но
именно поэтому лучше переносивший лишения. Лицо его
отличалось свежим цветом кожи, щеки -- одутловатостью, они
даже слегка отвисали. У него был небольшой рот и сильно
заостренный подбородок. Все это вместе с высокими
выразительными бровями и увеличенными сурьмой глазами
придавало ему несколько неестественную мину постоянного
раздражения. Речь его -- взрывная, с оттенком
вульгарности, торопливая и неосторожная -- выдавала в нем
человека напористого, дерзкого, беспокойного и нервного. Ум
его был не таким сильным, как его тело, но живым как ртуть.
Когда Рахайль сильно уставал или бывал чем-то раздражен, он
заливался горькими слезами, впрочем, немедленно
прекращавшимися при любом вмешательстве, после чего к нему
возвращалось его обычное состояние. Мои спутники Мухаммед и
Ахмед вместе с проходившими испытательный срок Рашидом и
Асефом попустительствовали поведению Рахайля, отчасти из-за
достоинств его верблюдицы, а также из склонности
рекламировать его персону. Ему пришлось один или два раза
сдерживать свою фамильярность по отношению к сержантам.
Англичанина Стокса, по складу островитянина, непривычность
арабского окружения в большей мере вынуждала оставаться
самим собой. Его робкая корректность постоянно напоминала
моим людям о том, что он не похож на них, что он
англичанин. Понимая это, они, в свою очередь, отвечали ему
уважением. Он для них был "этим сержантом", тогда как
Льюис из-за своего характера, соответствующим образом
проявившегося, -- просто "долговязым". Было унизительно
сознавать, что наши книжные познания о разных странах и
временах до сих пор оставляют нас во власти предубеждений и
предрассудков, как каких-нибудь прачек, лишенных
способности выражать словами свои ощущения при контакте с
незнакомыми людьми. Англичане на Ближнем Востоке
разделялись на два класса. Первый -- тонкий, способный
добиваться расположения -- усваивал черты живших вокруг
него людей, их речь, образ их мыслей и едва ли не манеру
поведения. Он тайно руководил людьми, направляя их туда,
куда ему было нужно. В результате такого традиционного
влияния, лишенного всякого противодействия, его собственный
характер оставался в тени, незамеченным.
Второй класс, тот самый книжный "Джон Буль", становился
тем более английским, чем дольше находился вдали от Англии.
Он изобрел для себя понятие "старая Англия"-- средоточие
всех запомнившихся достоинств, таких прекрасных на
расстоянии, однако по возвращении нередко сталкивался с
неприглядной реальностью и уводил свое тупое "я" в
раздраженную защиту добрых старых времен. За границей под
прикрытием своей железобетонной уверенности он показывал
себя истым англичанином. На его пути встречались серьезные
помехи, и все же его смелый пример достоин внимания.
Каждый в Аравии считал англичанина неповторимым, избранным
существом, а подражание ему -- богохульным или, по меньшей
мере, дерзким. В этом тщеславии они побуждали людей к
следующему выводу: Аллах не дал им быть англичанами,
значит, им остается стремиться к совершенству, оставаясь
такими, каковы они есть. Мы восхищались местными обычаями,
изучали язык, писали книги об архитектуре этой страны, о
фольклоре и об умиравшей промышленности, потом мы в один
прекрасный день проснулись, обнаружив, что этот хтонический
дух обернулся политическим, и с горечью покачали головой
над расцветшим цветком наших наивных усилий --
национализмом.
Французы хотя и начинали с подобной доктрины, то есть
француз -- верх совершенства человеческого рода (их догма,
а не просто тайный инстинкт), избрали противоположный путь,
вдохновляя подвластных им людей на подражание, поскольку
даже если бы те никогда не смогли достигнуть их уровня, то
по мере приближения к нему их нравственность становилась бы
выше. Мы считали подражание пародией, а они комплиментом.
На следующий день, когда воздух только начинал раскаляться,
мы уже приближались к Гувейре, пересекая песчаную равнину
успокоительного розового цвета с ее серо-зеленым подростом.
Вдруг до нас донеслось глухое жужжание. Мы быстро увели
верблюдов с проходившей по открытой местности дороги в
редкую поросль кустарника, где их трудно было бы заметить
летчикам противника, потому что иначе груз пироксилина,
моей излюбленной и самой сильной взрывчатки, и множество
набитых аммоналом мин для стоксовского миномета оказались
бы в опасной близости к курсу бомбометания. Мы спокойно
ждали, оставаясь в седле, а наши верблюды тем временем
общипывали ту малость съедобной зелени, что оставалась на
ветках кустов. Самолет описал два круга вокруг высившейся
перед нами гувейрской скалы и сбросил три тяжелые бомбы.
Мы снова вывели караван на дорогу и неторопливо двинулись в
лагерь. Гувейра кишела людьми вокруг рынка, заполненного
ховейтатами с обеих гор и плато. Насколько хватал глаз,
долина мягко колыхалась волнами верблюжьих табунов.
Животные перед каждым рассветом досуха выпивали воду
ближайших колодцев, так что проспавшим приходилось уходить
на много миль, чтобы напиться. Но это было не главное.
Арабы ничего не делали, а лишь ждали утреннего аэроплана, а
после этого тоже ни за что не принимались, убивая время до
ночи, сулившей возможность как следует выспаться. Времени
для разговоров было сколько угодно, и в ходе их то и дело
возникали проявления былой зависти. Ауда стремился извлечь
максимум выгоды из нашей зависимости от его помощи в
снабжении племен. Он привез жалованье ховейтатам и
благодаря этим деньгам намеревался вынудить их передать
остававшиеся свободными участки земли в его подчинение.
Это возмутило людей, они грозились либо вернуться к себе в
горы, либо возобновить контакты с турками. Фейсал прислал в
качестве посредника шерифа Мастура. Тысячи ховейтатов с
сотен участков отказывались идти на компромисс.
Удовлетворить их, не вызывая гнева Ауды, было довольно
деликатной задачей для большинства утонченных умов,
помогавших Ауде. Кроме того, термометр показывал сто десять
градусов по Фаренгейту в тени, и в этой самой тени
кружились тучи мух.
Все три северных клана ховейтатов, на которых мы
рассчитывали в проведении рейда, относились к
инакомыслящим. С ними говорил Мастур, говорили командиры
абу тайи, говорили мы все. Увы, без всякого результата.
Казалось, что нашим планам суждено разрушиться в самом
начале.
В один прекрасный день, когда мы перед наступлением полудня
спешили укрыться в тени под скалой, ко мне подошел Мастур с
сообщением о том, что южане оседлали верблюдов с намерением
дезертировать из лагеря и вообще из движения. Страшно
раздосадованный, я повернул свою верблюдицу кругом и
направился к палатке Ауды. Он сидел на песчаном полу,
доедая вареный хлеб, вместе со своей последней женой--
красивой девочкой, коричневая кожа которой была раскрашена
в синий цвет. Когда я внезапно ворвался в палатку, эта
маленькая женщина, как заяц, выскользнула, откинув задний
полог палатки. Усаживаясь на полу рядом с Аудой, я стал
язвить по поводу того что он -- такой старый -- остается
таким же глупцом, как и все представители его расы,
рассматривавшие процесс воспроизводства не как
негигиеничное удовольствие, а как главное дело жизни.
Ауда возразил, ссылаясь на желание иметь наследников. Я
спросил его, не находит ли он жизнь достаточно хорошей,
чтобы благодарить своих случайных родителей за то, что они
произвели его на свет, или чтобы эгоистично даровать такой
же сомнительный подарок нерожденной душе.
Он защищался.
-- Да, я Ауда, -- твердо проговорил он, -- и вы знаете
Ауду. Мой отец (к которому Аллах был милостив) был хозяином
гораздо более крупным, чем Ауда, и он восхвалял моего деда.
-- Но, Ауда, мы гордимся нашими сыновьями и дочерьми,
наследниками накопленного нами богатства, продолжателями
нашей сломленной мудрости. С каждым поколением земля
становится старше, а человечество все дальше уходит от
своего детства.
Старик посмотрел на меня прищуренными глазами, со
снисходительной усмешкой, и указал на своего сына, который,
объезжая молодого верблюда, тщетно колотил его палкой по
шее, пытаясь заставить вышагивать так, как это делают
чистокровные породистые животные.
-- Если Аллаху будет угодно, он унаследует мое богатство,
но, слава Аллаху, не мою силу, и если он поведет себя
неправильно, я подрежу ему хвост. Вы очень мудры. В этом я
не сомневаюсь.
Результатом нашего разговора было то, что мне пришлось уйти
и терпеливо ожидать дальнейшего развития событий. Мы наняли
двадцать верблюдов, которым предстояло везти взрывчатку, и
назначили выступление на завтра, через два часа после
пролета турецкого аэроплана.
Самолет был чем-то вроде регулятора всей жизни гувейрского
лагеря. Его ждали арабы, как всегда просыпавшиеся до
рассвета; Мастур посылал невольника на вершину скалы, чтобы
услышать шум мотора и не прозевать самолет. Когда
приближался час его обычного появления, арабы бросали все
дела и, беззаботно болтая, направлялись под прикрытие
скалы, где каждый взбирался на облюбованный им выступ.
Мастур посылал туда же своих невольников с кофе, жаровней и
ковриком. Они с Аудой сидели в каком-нибудь укромном
уголке, пока над перевалом не повисала монотонная песня
мотора, вызывавшая всеобщее трепетное возбуждение.
Прижавшись спинами к каменной стене и притихнув, все ждали,
пока противник безрезультатно кружил над странным зрелищем
темно-красной скалы, облепленной тысячами ярко одетых
арабов, подобно ибисам гнездившимся в каждой щели на ее
поверхности. Самолет сбрасывал три или четыре бомбы, в
зависимости от дня недели. На серо-зеленой равнине после их
разрывов поднимались клубы густого дыма, напоминавшие
пирожные со взбитыми сливками и неподвижно белевшие в
течение нескольких минут при полном безветрии, после чего
они медленно истаивали и исчезали. Хотя мы и знали, что это
нам ничем не угрожало, все же, затаив дыхание, слушали, как
громкий шум мотора над нашими головами перекрывал резко
нараставший вой падавших бомб.
ГЛАВА 62
Мы с удовольствием расстались с пеклом Гувейры. Как только
от нас отстал эскорт из мириадов мух, мы остановились: в
самом деле, никакой необходимости торопиться у нас не было.
Оба несчастных английских парня, что были со мной, мучились
от этой жары, которой раньше не могли себе даже
представить. Удушавший воздух железной маской покрывал наши
лица. Я про себя не без восхищения отметил, что они
старались даже не говорить об этом. Незнание арабского
языка, казалось, делало их еще мужественнее: даже сами
арабы вслух ругали непереносимую жару и духоту.
Уже под вечер мы двинулись дальше и остановились на ночь в
густой тени тамарисковых деревьев. Этот привал был
восхитительным: позади нас возвышалась огромная отвесная
скала высотой, может быть, футов в четыреста, рдевшая на
закате темно-красным цветом. Под ногами у нас на протяжении
полумили с обеих сторон лежала запекшаяся глинистая почва
цвета буйволовой кожи, твердая, отвечавшая на каждый шаг
глухим звуком, как деревянная мостовая, и плоская, как
поверхность какого-нибудь озера. На нижнем кряже с одной
стороны поднималась роща коричневых стволов тамариска,
отороченная скудной, запыленной зеленью, высушенной солнцем
до почти серебристо-серого цвета. Ветер с устья реки
шелестел травой, устилавшей долину, и выворачивал листья
редких оливковых деревьев наизнанку, делая деревья
какими-то бледными.
Мы приближались к Румму, месту, будоражившему мои мысли.
Его даже несентиментальные ховейтаты считали очень
красивым. На следующий день мы должны были до него доехать.
Очень рано, когда в небе еще сияли звезды, меня разбудил
сопровождавший нас шериф Аид. Он вполз ко мне в палатку и
каким-то леденящим душу голосом проговорил: "Господи, я
ослеп". Я уложил его, дрожавшего, как от холода. У него
хватило сил лишь на то, чтобы сказать мне, что, проснувшись
среди ночи, он понял, что ничего не видит и что очень
больно глазам. Их обожгло солнце.
День еще только начинался, когда мы уже ехали между двумя
высокими пиками, сложенными из песчаника, к подножию
длинного мягкого склона, спускавшегося от видневшихся
впереди куполообразных гор. Он был сплошь покрыт
тамариском. Арабы говорили, что это было начало Руммской
долины. Слева от нас стояла длинная каменная стена,
выгнувшаяся тысячефутовой дугой к середине долины. Напротив
нее, справа от нас, высилась разорванной линией красных
вершин вторая такая же дуга. Мы поднимались по склону,
прокладывая себе дорогу через хрупкий молодой кустарник.
Постепенно кустарник превратился в густые заросли, листва
которых становилась все более ярко-зеленой, контрастируя с
участками песка нежно-розового цвета. Подъем делался все
более пологим, пока долина не перешла в узкую наклонную
равнину. Вершины справа казалась выше и острее в
противоположность другой стороне, где гряда гор
выпрямлялась в один не такой уж высокий, но неприступный
массив красноватого цвета. Они тянулись так по обе стороны
дороги, пока разделявшее их расстояние не сократилось всего
до двух миль, а потом, постепенно набирая высоту, их
параллельные кряжи поднялись на тысячу футов над нами,
образуя впереди проспект, простиравшийся на многие мили.
Присмотревшись, мы увидели, что они представляли собою не
сплошные каменные стены, а высились отдельными утесами,
напоминая гигантские здания, выстроившиеся по обе стороны
образуемой ими улицы. Их отделяли друг от друга тенистые
аллеи шириной футов в пятьдесят, а закругления и ниши,
выветренные в стенах за долгие годы и расписанные
поверхностными наростами и трещинами, были похожи на
рукотворные архитектурные детали. Карстовые пустоты высоко
в обрывистых стенах были похожи на круглые окна, другие, у
самого подножия, зияли, как двери. Темные пятна, тянувшиеся
на сотни футов по теневой передней стороне, выглядели здесь
как случайные. Сложенные из зернистой породы скалы были
исчерчены вертикальными полосами, в основном на протяжении
двух сотен футов сильно трещиноватой породы, более темной
по цвету и более твердой по структуре. Этот нижний пояс в
противоположность песчанику не нависал подобием складок
ткани, а растекался каменистой осыпью, образуя
горизонтальный вал у подножия стены.
Эти утесы были покрыты купольными образованиями менее
яркого красного цвета, чем основная масса горы, которые
придавали этому неотразимому месту видимость законченной
византийской архитектуры, превосходящей всякое воображение.
Арабские армии могли бы затеряться в его далеко
развернувшихся в ширину и в длину пределах, и среди этих
стен вполне могла бы кружить строем эскадрилья самолетов.
Наш маленький караван в этих громадных горах проникся
полным спокойствием, стыдясь и пугаясь мысли кичиться своею
значимостью.
В детских мечтах пейзажи представлялись бескрайними и
молчаливыми. Мы искали в прошлом, в дебрях нашей памяти,
образец, к которому стремились все люди, проходившие между
этими стенами к открытой тихой площади, как вот эта,
впереди, где, казалось, кончается дорога. Позднее, когда мы
стали часто совершать рейды в глубь страны, мне всегда
хотелось свернуть с прямой дороги, чтобы очистить свои
чувства хотя бы одной ночью в Румме и последующим спуском
по его долине к сияющим равнинам или подъемом вверх по ней
в час заката к сияющей площади, которой мне никогда не
удастся достигнуть. Я слишком любил Румм.
В этот день мы ехали долгие часы, и перед нами открывались
все более обширные и прекрасные панорамы. Неожиданно пролом
в стене скалы справа от нас открыл нам новое чудо. Этот
проем, имевший в поперечнике сотни три ярдов, вел к
овальному амфитеатру, неглубокому впереди, с длинными
проходами справа и слева. Стены были отвесными, как стены
Румма, но казались более высокими, потому что партер
находился в самой середине господствующей горы, и от этого
окружающие высоты казались еще более громадными.
Солнце село за западной стеной, оставив партер в тени, но
его умиравшее сияние все еще заливало поразительным красным
светом крылья с каждой стороны входа в проломы
огненно-красную массу другой стены, по ту сторону
просторной долины. Пол партера, представлявший собою
влажный песок, был обсажен темным кустарником, а у подножия
каждой скалы лежали валуны размером больше хороших домов,
порой похожие на крепости и явно свалившиеся с
возвышавшихся над всем этим великолепием вершин. Перед нами
зигзагом шла вверх по нижнему поясу утоптанная до белизны
тропа, которая вела к тому месту, откуда поднималась
главная терраса, и там рискованно поворачивала на юг, по
небольшому выступу, окаймленному случайными лиственными
деревьями. Из промежутка между этими деревьями,
укоренившимися в скрытых трещинах породы, слышались
какие-то странные крики: то было превращавшееся в музыку
эхо голосов арабов, поивших верблюдов у источников,
изливавших воду с высоты трехсот футов.
По-видимому, дожди, излившиеся на вершину горы, постепенно
пропитали водой пористую породу, и я мысленно последовал за
нею, фильтруясь дюйм за дюймом вниз через эти горы из
песчаника, пока вода не дошла до водонепроницаемого
горизонтального слоя нижнего пояса и под давлением не
потекла по нему, выплескиваясь струями наружу, на
поверхность скалы, в месте соединения обоих слоев породы.
Мухаммед повернул к левому сектору амфитеатра. У его
дальнего конца изобретательные арабы расчистили небольшое
пространство под нависшей породой. Там мы спешились и
расположились для отдыха. В этом высоком, замкнутом со всех
сторон месте ночная тьма опустилась на нас очень быстро, и
мы ощутили своей перегретой на солнце кожей холод влажного
воздуха. Ховейтаты, отвечавшие за груз взрывчатки во вьюках
их верблюдов, собрали их и, оглашая воздух возгласами,
которые тут же разносило эхо, повели горной тропой к воде.
Мы разожгли костры и наварили риса в качества гарнира к
мясным консервам сержантов, а мои кофейщики приготовились к
встрече посетителей, которых мы ожидали.
Арабы из палаток, расставленных около источников, видели,
как мы приехали, и не замедлили осведомиться о новостях. За
какой-нибудь час у нас собрались главные персоны кланов
Дарауша, Зелебани, Зувейда и Тогатга, и завязался долгий
разговор, правда, не очень удачный. Шериф Аид был слишком
угнетен своей слепотой, чтобы вынести бремя этого приема;
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |