Целуя свою возлюбленную, Босир шепнул ей на ухо:
— Надейся! Я постараюсь спасти тебя.
И поспешно зашагал по дороге в том направлении, по которому ехал Калиостро.
Граф решил между тем остановиться: в любом случае ему не к чему было ехать за Босиром, раз тот возвращался. Когда Босир порой заставлял гоняться за собой, графу удобнее было ждать его.
И Калиостро ждал уже с полчаса за поворотом дороги, когда увидел приближавшегося любовника Олива́, бледного, запыхавшегося, полумертвого и несчастного.
При виде остановившегося экипажа Босир радостно вскрикнул, как утопающий, ухватившийся за плывущую доску.
— Что случилось, сын мой? — спросил граф, помогая ему войти в карету.
Босир рассказал всю свою печальную повесть, которую Калиостро выслушал молча.
— Она погибла! — проговорил он.
— Как это? — воскликнул Босир.
Калиостро рассказал ему все, чего тот не знал: про интригу на улице Сен-Клод и в Версале. Босир едва не потерял сознания.
— Спасите, спасите ее! — говорил он, падая на колени прямо в карете. — И я отдам вам Олива́, если вы еще ее любите.
— Друг мой, — возразил Калиостро, — вы заблуждаетесь, я никогда не любил мадемуазель Олива́… У меня была только одна цель — вырвать ее из распутной жизни, которую вы заставляли ее делить с вами.
— Но… — сказал удивленный Босир.
— Это вас удивляет? Знайте, что я один из синдиков общества нравственного обновления, а цель его — спасать от порока всякого, кто подает надежды на исцеление. Отняв у вас Олива́, я мог вылечить ее… Вот почему я отобрал ее у вас. Пусть она скажет, слышала ли она когда-нибудь из моих уст хоть одно слово, говорящее об ухаживании; пусть она скажет, не были ли всегда мои услуги бескорыстны!
— Тем более оснований, сударь; спасите ее, спасите!
— Я попытаюсь, но все будет зависеть от вас, Босир.
— Требуйте у меня жизни, если хотите.
— Я не потребую так много. Возвращайтесь со мною в Париж, и, если вы будете до мелочей исполнять мои предписания, мы, быть может, и спасем вашу любовницу. Я ставлю для этого только одно условие.
— Какое, сударь?
— Я вам его скажу наедине, когда мы вернемся ко мне в Париж.
— Я заранее подписываюсь; только бы увидеть ее снова! Только бы увидеть!
— Вот об этом я и думаю. Менее чем через два часа вы увидите ее.
— И поцелую ее?
— Я полагаю; более того, вы ей передадите то, что я вам скажу.
И Калиостро с Босиром пустились в обратный путь.
Два часа спустя, уже вечером, они догнали одноколку.
А еще через час Босир за пятьдесят луидоров купил у агентов право поцеловать Николь и шепнуть ей на ухо предписания графа.
Агенты удивлялись этой страстной любви и надеялись при каждой остановке получать по пятьдесят луидоров.
Но Босир более не являлся, и карета Калиостро быстро увозила его в Париж, где готовилось столько событий.
Вот сведения, которые необходимо было сообщить читателю, прежде чем показать ему г-на Калиостро за деловой беседой с г-ном де Кроном.
Теперь мы можем ввести его в кабинет начальника полиции.
КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА ПОЛИЦИИ
Господин де Крон о Калиостро знал все, что может узнать опытный начальник полиции о человеке, живущем во Франции, а это немало. Он знал все его прежние имена, все его тайны алхимика, магнетизера и прорицателя. Он знал, что тот изъявляет притязание на вездесущность и неразрывную цепь перевоплощений, и смотрел на него как на великосветского шарлатана.
Господин де Крон был человек со светлой головой, знавший все тонкости своей должности, находившийся в милости при дворе и равнодушный к этому, не вступавший в сделку со своей гордостью; это был человек, над которым не всякий мог приобрести власть.
Ему, как г-ну де Рогану, Калиостро не мог предложить горячие, только что вынутые из алхимического горна луидоры; к нему Калиостро не приставил бы дуло пистолета, как Бальзамо к г-ну де Сартину; от него Бальзамо не мог требовать возвращения Лоренцы… Напротив, Калиостро должен был дать ему отчет о своих поступках.
Вот почему граф, вместо того чтобы ждать, как развернутся дальнейшие события, счел необходимым попросить аудиенцию у сановника.
Господин де Крон сознавал преимущество своего положения и собирался воспользоваться им. Калиостро сознавал затруднительность своего положения и собирался выйти из него.
В этой шахматной партии, разыгрываемой в открытую, была ставка, о которой не подозревал один из игроков, и надо сознаться, игроком этим был г-н де Крон.
Как мы уже сказали, он в Калиостро видел только шарлатана и не знал, что это адепт. Столько людей споткнулись о камни, разбросанные философией на пути монархии, только потому, что не заметили их.
Господин де Крон ждал от Калиостро разоблачений, связанных с ожерельем и проделками г-жи де Ламотт, и это давало Калиостро преимущество перед ним. С другой стороны, он имел право допрашивать, сажать в тюрьму, и это было его важное преимущество.
Он принял графа с видом человека, сознающего свою значительность, но желающего быть вежливым с каждым, даже и не столь необыкновенным человеком.
Калиостро держался настороже. Ему хотелось казаться вельможей — единственная слабость, которую ему выгодно было позволить подозревать в себе.
— Сударь, — сказал ему начальник полиции, — вы просили у меня аудиенции. Я нарочно для нее приехал из Версаля.
— Сударь, я полагал, что вам будет небезынтересно расспросить меня о том, что происходит, и, как человек, которому известны ваши заслуги и вся важность ваших обязанностей, я пришел к вам.
— Расспросить вас? — проговорил г-н де Крон, разыгрывая удивление. — Но о чем, сударь, и в качестве кого?
— Сударь, — прямо заявил Калиостро, — вы заняты г-жой де Ламотт и исчезновением ожерелья.
— Уж не нашли ли вы его? — насмешливо спросил г-н де Крон.
— Нет, — серьезным тоном произнес граф. — Но если я и не нашел ожерелье, то, по крайней мере, знаю, что госпожа де Ламотт жила на улице Сен-Клод.
— Напротив вашего дома, сударь; я тоже это знал, — сказал начальник полиции.
— В таком случае вам известно, что делала госпожа де Ламотт… Тогда не будем более говорить об этом.
— Наоборот, — с равнодушным видом промолвил г-н де Крон, — поговорим.
— О, это имело значение только по отношению к малютке Олива́, — сказал Калиостро, — но поскольку вам все известно о госпоже де Ламотт, мне нечего больше сообщить.
При имени Олива́ г-н де Крон вздрогнул.
— Что вы сказали про Олива́? — спросил он. — Кто эта Олива́?
— Вы не знаете? Эта особа очень примечательная, и я удивляюсь, что мне приходится сообщать вам о ней. Вообразите себе хорошенькую девушку: красивая фигура, голубые глаза, безукоризненный овал лица — ну, словом, тип красоты, несколько напоминающий внешность ее величества королевы.
— А, — сказал г-н де Крон, — и что же?
— Так вот, эта девица вела дурную жизнь, что огорчало меня; она когда-то служила у одного старого моего друга, господина де Таверне…
— У барона, который на днях умер?
— Именно у того самого, который умер. Она, кроме того, принадлежала одному ученому — вы его не знаете, господин начальник полиции, — и он… Но я отклоняюсь и замечаю, что начинаю надоедать вам.
— Наоборот, прошу вас продолжать, сударь. Эта Олива́, говорите вы…
— Вела дурную жизнь, как я имел честь доложить вам. Она жила почти в нищете, с одним бездельником, своим любовником, который обирал и бил ее. Словом, этот малый — такая дичь, которая чаще всего попадается вам, некий прохвост, которого вы едва ли знаете…
— Некто Босир, может быть? — спросил де Крон, довольный тем, что может показаться хорошо осведомленным.
— А, вы его знаете, это изумительно! — с восхищением проговорил Калиостро. — Отлично! Сударь, вы еще больше провидец, чем я. Так вот однажды, когда этот Босир сильнее обычного побил и обобрал эту девушку, она пришла ко мне искать убежища и защиты. По своей доброте я отвел ей первый попавшийся уголок во флигеле одного из своих особняков…
— У вас?.. Она была у вас? — с удивлением воскликнул г-н де Крон.
— Конечно, — ответил Калиостро, притворяясь в свою очередь удивленным, — почему же мне было не дать ей у себя приюта? Ведь я холост…
И он рассмеялся с добродушием, разыгранным так искусно, что г-н де Крон не заметил подвоха.
— Она была у вас? — повторил он. — Оттого-то так долго и искали ее мои агенты.
— Как, искали? — воскликнул Калиостро. — Эту малютку искали? Разве она сделала что-нибудь, чего я не знаю?
— Нет, сударь, нет; продолжайте, умоляю вас!
— Ей-Богу, я кончил. Я поместил ее у себя, вот и все.
— Да нет же, нет, господин граф, это не все, так как вы, кажется, недавно соединили имена Олива́ и госпожи де Ламотт.
— Да, из-за их соседства, — сказал Калиостро.
— Тут есть что-то другое, господин граф… Вы недаром сказали, что госпожа де Ламотт и мадемуазель Олива́ были соседками.
— О, я сказал это вследствие одного обстоятельства, которое излишне вам передавать. Нельзя же пересказывать первому сановнику королевства бредни праздного рантье.
— Вы меня заинтересовали, сударь, и больше, чем вы полагаете, потому что Олива́, которую, по вашим словам, вы приютили у себя, я нашел в провинции.
— Вы ее нашли!..
— С господином де Босиром…
— Что ж, я так и думал! — воскликнул Калиостро. — Она была с Босиром? А, отлично! Отлично! Значит, напрасно я заподозрил госпожу де Ламотт.
— Как! Что вы хотите сказать? — спросил г-н де Крон.
— Я говорю, сударь, что, заподозрив в первую минуту госпожу де Ламотт, я полностью и окончательно признаю ее непричастность к этому делу.
— Заподозрили? В чем?
— Боже милостивый! Вы с таким терпением выслушиваете разные сплетни? Так знайте, что в то самое время, когда я начинал надеяться, что исправлю эту Олива́, обращу ее к труду и честной жизни — я занимаюсь проповедью нравственности, сударь, — в это время кто-то похитил ее у меня.
— Похитил! У вас?
— У меня.
— Это странно.
— Не правда ли? И я готов был поручиться чем угодно, что это дело госпожи де Ламотт. Вот как бывают неосновательны людские суждения!
Господин де Крон приблизился к Калиостро.
— Послушайте, — сказал он, — прошу вас объясниться точнее.
— О сударь, теперь, когда вы нашли Олива́ с Босиром, ничто не заставит меня думать о госпоже де Ламотт, несмотря на ее настойчивое внимание, на обмен знаками, на переписку.
— С Олива́?
— Да, конечно.
— Госпожа де Ламотт и Олива́ общались между собой?
— Наилучшим образом.
— Они виделись?
— Госпожа де Ламотт нашла для Олива́ возможность выходить каждую ночь.
— Каждую ночь? Вы уверены в этом?
— Насколько может быть уверен человек в том, что он видел и слышал.
— О сударь, вы даете мне такие сведения, что я за каждое слово готов заплатить по тысяче ливров! Какое счастье для меня, что вы сами делаете золото!
— Я его более не делаю, это обходится слишком дорого.
— Но вы друг господина де Рогана?
— Надеюсь.
— Так вы должны знать, насколько сильно замешан в его скандальном процессе этот дух интриг, носящий имя госпожи де Ламотт?
— Нет, я не желаю этого знать.
— Но, быть может, вам известно о последствиях этих прогулок Олива́ и госпожи де Ламотт?
— Сударь, есть вещи, которые осторожный человек должен всегда стараться не знать, — наставительным тоном сказал Калиостро.
— Я буду иметь честь спросить у вас только еще одно, — с живостью сказал г-н де Крон. — Имеете ли вы доказательства, что госпожа де Ламотт переписывалась с Олива́?
— Хоть сотню.
— Какие же именно?
— Записки госпожи де Ламотт; она перебрасывала их Олива́ с помощью арбалета, который, вероятно, найдут в ее квартире. Несколько таких записок, обмотанных вокруг куска свинца, не достигли своей цели. Они падали на улицу, а мои люди или я подбирали их.
— Сударь, вы могли бы предъявить их на суде?
— Они такого невинного содержания, что я смело могу это сделать и не думаю, чтобы меня за это упрекнула госпожа де Ламотт.
— А… доказательства сговора и свиданий?
— У меня их тысяча!
— Назовите мне хотя бы одно, прошу вас.
— Вот наилучшее доказательство: по-видимому, госпожа де Ламотт нашла возможность проникать в мой дом, чтобы видеться с Олива́; я сам видел там графиню именно в тот день, когда молодая особа исчезла.
— Именно в тот день?
— Ее видел не только я, но и все мои слуги.
— А!.. Но зачем же она туда явилась, если Олива́ исчезла?..
— Я сам сначала спрашивал себя об этом и не мог объяснить это. Я видел, что госпожа де Ламотт вышла из почтовой кареты, ожидавшей ее на углу улицы Золотого Короля. Люди мои заметили, что этот экипаж долго стоял там, и, признаться, я подумал, что госпожа де Ламотт хочет окончательно увезти к себе Олива́.
— Вы бы это допустили?
— Почему бы и нет? Госпожа де Ламотт — особа с добрым сердцем, судьба к ней благоволит. Она принята при дворе. Зачем бы я стал препятствовать ей избавить меня от Олива́? Я был не прав, как вы видите, ибо кто-то другой похитил ее у меня, чтобы снова погубить.
— Так! — сказал г-н де Крон в глубоком размышлении. — Мадемуазель Олива́ жила в вашем доме?
— Да, сударь.
— Так! Мадемуазель Олива́ и госпожа де Ламотт были знакомы, виделись, выходили вместе?
— Да.
— Так! Госпожу де Ламотт видели у вас в день похищения Олива́?
— Да, сударь.
— Так! Вы подозревали, что графиня хочет увезти к себе эту особу?
— Что же я мог другое думать?
— А что сказала госпожа де Ламотт, когда не нашла у вас Олива́?
— Она показалась мне смущенной.
— Вы подозреваете, что увез ее этот Босир?
— Я полагаю так единственно потому, что услышал это от вас; иначе я бы его не заподозрил. Этот человек не знал местожительства Олива́. Кто мог сообщить ему это?
— Сама Олива́.
— Не думаю… Вместо того чтобы давать ему увозить себя, она скорее сама убежала бы от меня к нему, и будьте уверены, что он не вошел бы ко мне, если б госпожа де Ламотт не передала ему ключа.
— У нее был ключ?
— Вне всяких сомнений.
— В какой день увезли ее, скажите мне, пожалуйста? — спросил г-н де Крон, мысли которого внезапно прояснились благодаря источнику света, искусно предложенному ему Калиостро.
— О сударь, в этом я не ошибусь: это был канун дня святого Людовика.
— Верно! — воскликнул начальник полиции, — верно! Сударь, вы только что оказали выдающуюся услугу государству.
— Я очень счастлив, сударь.
— И вы получите за это подобающую благодарность.
— Прежде всего от моей совести, — сказал граф.
Господин де Крон поклонился ему.
— Могу ли я рассчитывать, — добавил он, — что вы представите нам доказательства, о которых мы говорили?
— Я готов исполнять все требования правосудия, сударь.
— Что ж, сударь, у меня есть ваше слово… Надеюсь иметь честь вновь встретиться с вами.
И он отпустил Калиостро.
«А, графиня, а, ехидна! — сказал себе, уходя, Калиостро. — Ты хотела меня обвинить… Но, кажется, ты укусила клинок; горе твоим зубам!»
ДОПРОСЫ
Пока г-н де Крон беседовал таким образом с Калиостро, г-н де Бретейль явился в Бастилию от имени короля, чтобы допросить кардинала.
Свидание между этими двумя врагами могло быть бурным. Господин де Бретейль знал гордость г-на де Рогана; он уже отомстил кардиналу так жестоко, что мог отныне придерживаться учтивости по отношению к нему. Он был с ним более чем любезен. Господин де Роган отвечать отказался.
Хранитель печатей настаивал, но кардинал де Роган объявил, что отдает себя решению парламента и судей.
Господину де Бретейлю пришлось отступить перед непоколебимой волей обвиняемого. Он велел позвать г-жу де Ламотт, которая была занята сочинением мемуаров.
Господин де Бретейль честно объяснил ей ее положение, которое она сама понимала лучше всех. Она отвечала, что имеет доказательства своей невиновности, которые предъявит, когда будет нужно, и г-н де Бретейль заметил, что ей нечего медлить с этим.
Жанна рассказала ему всю выдуманную ею басню; в ней она продолжала обвинять всех и вся намеками и утверждать, что ей неизвестно, откуда явились подложные документы, в составлении которых ее обвиняли.
Она также объявила, что теперь дело передано в ведение парламента и что она не скажет ни слова чистой правды иначе как в присутствии кардинала и в зависимости от тех обвинений, которые он выдвинет против нее.
Тогда г-н де Бретейль сказал ей, что кардинал объявляет ее виновной во всем.
— Во всем? — спросила Жанна, — и в краже?
— И в краже.
— Потрудитесь передать господину кардиналу, — холодно сказала Жанна, — что я советую ему оставить такой дурной способ защиты.
Вот и все, чего можно было от нее добиться. Но г-н де Бретейль не был удовлетворен. Ему нужны были более интимные подробности. Его логический ум требовал изложения причин, заставивших кардинала проявить такую дерзость по отношению к королеве, а королеву — обрушить на кардинала такой сильный гнев.
Ему необходимо было найти истолкование всех протоколов, собранных графом Прованским и вызвавших в обществе такой шум.
Хранитель печатей был умный человек и умел влиять на женщин; он обещал г-же де Ламотт все, что ей угодно, если она предъявит прямое обвинение против кого-либо.
— Берегитесь, — говорил он ей, — своим молчанием вы обвиняете королеву; если вы будете упорствовать в этом, то остерегайтесь: вы будете признаны виновной в оскорблении величества. Это бесчестье, это виселица!
— Я не обвиняю королеву, — сказала Жанна, — но почему обвиняют меня?
— Тогда скажите, кого вы считаете виновным, — непреклонно продолжал де Бретейль, — у вас есть только это средство обелить себя.
Но она хранила осторожное молчание, и это первое свидание с хранителем печатей не привело ни к чему.
Между тем прошел слух, что всплыли новые улики, что бриллианты проданы в Англии, где г-н де Вилет был задержан агентами г-на де Верженна.
Первый натиск, который пришлось выдержать Жанне, был ужасен. На очной ставке с Рето, которого она считала своим союзником до гроба, она с ужасом услышала, как он смиренно сознался в совершенных подлогах, в том, что он написал расписку в получении бриллиантов и письмо от королевы, подделав подписи ювелиров и ее величества.
Спрошенный о мотиве, руководившем им при совершении этих преступлений, он ответил, что сделал это по просьбе г-жи де Ламотт.
Взбешенная, выведенная из себя, она отпиралась от всего и защищалась как львица; она уверяла, что никогда не видела и не знала никакого г-на Рето де Вилета.
Но ее ожидали еще два сильных удара: ее губили два показания.
Первое дал разысканный г-ном де Кроном кучер фиакра, что в день и час, указанный Рето, возил на улицу Монмартр даму, одетую таким-то образом.
Кто же могла быть это соблюдавшая такую таинственность и осторожность дама, которую кучер посадил в фиакр в квартале Маре, как не г-жа де Ламотт, жившая на улице Сен-Клод?
А как отрицать тесные отношения, существовавшие между обоими соумышленниками, когда один свидетель утверждал, что накануне дня святого Людовика он видел г-жу де Ламотт, выходившую из почтовой кареты, на козлах которой сидел Рето де Вилет. Его легко было узнать по беспокойному выражению лица и бледности.
Этим свидетелем был один из главных слуг г-на де Калиостро.
Услышав имя графа, Жанна встрепенулась и забыла всякую осторожность. Она обрушила целый поток обвинений на Калиостро, который будто бы своими чарами и колдовством подчинил себе кардинала де Рогана и внушил ему преступные мысли против королевского величества.
Это было первым звеном обвинения в прелюбодеянии.
Господин де Роган, защищая Калиостро, защищался сам. Он так упорно отрицал все, что Жанна, вне себя, в первый раз выставила против кардинала обвинение в безумной любви его к королеве.
Господин де Калиостро сразу потребовал, чтобы его, Калиостро, заключили в тюрьму, тогда он сможет доказать всем свою невиновность. Его желание было исполнено. Обвинители и судьи все более горячились, как то всегда случается при первом проблеске истины, а общественное мнение тотчас стало на сторону кардинала и Калиостро против королевы.
Тогда-то несчастная Мария Антуанетта, чтобы объяснить, почему она упорно настаивает на судебном расследовании, приказала обнародовать полученные королем донесения о ее ночных прогулках и потребовала от г-на де Крона, чтобы он рассказал все, что ему было известно.
Искусно направленный удар обрушился на Жанну и едва не погубил ее совершенно.
Судебный следователь во время заседания следственной комиссии потребовал от г-на де Рогана, чтобы он сообщил все, что знает об этих прогулках в версальском парке.
Кардинал возразил, что не умеет лгать, и призывал в свидетели г-жу де Ламотт.
Эта последняя заявила, что в Версале не было никаких прогулок с ее согласия или ведома.
Она объявила ложными все протоколы и донесения о том, что она была в парке как в обществе королевы, так и с кардиналом.
Эти показания могли бы совершенно обелить Марию Антуанетту, если б можно было верить женщине, обвиняемой в подлоге и краже. В ее же устах это звучало не оправданием, а угодливостью, и королева не пожелала принять такого оправдания.
И в то время как Жанна громко кричала о том, что никогда она не была ночью в версальском парке, что ей никогда не было ничего известно о личных делах королевы или кардинала, появилась Олива́ в качестве живой улики. Эта улика заставила всех изменить мнение, она разрушала все сооружение лжи, нагроможденной графиней.
Как она не погибла, погребенная под обломками? Как могла она подняться, дыша еще большей ненавистью, став еще опаснее? Это чудо мы объясняем не только ее могучей волей, но и злым роком, преследовавшим королеву.
Каким страшным ударом была для кардинала очная ставка с Олива́! Наконец г-н де Роган убедился, что обманут самым гнусным образом. Каково человеку с тонкими и благородными чувствами узнать, что искательница приключений, в компании с какой-то негодяйкой, довела его до того, что он громко высказывал свое презрение французской королеве, женщине любимой им и оказавшейся невиновной!
По нашему мнению, впечатление, произведенное на г-на де Рогана появлением Олива́, могло бы быть самым драматическим и важным моментом этого дела, если бы, придерживаясь исторических фактов, нам не предстояло опуститься до описания грязи, крови и ужасов.
Когда г-н де Роган увидел Олива́, эту королеву с уличного перекрестка, и вспомнил розу, пожатия рук и купальню Аполлона, он побледнел и охотно пролил бы всю кровь свою у ног Марии Антуанетты, если б она предстала в эту минуту рядом с Олива́.
Какие угрызения совести он почувствовал, какие мольбы о прощении рвались из глубины его сердца, как страстно хотелось ему слезами омыть подножие трона, к которому он однажды бросил свое презрение вместе с сожалением об отвергнутой любви.
Но и это утешение не было дано ему; он не мог признать разительное сходство Олива́ с королевой, не выдав этим своей любви к настоящей королеве; признание в своем заблуждении становилось обвинением, ложилось на него позорным пятном. Он не мешал Жанне все отрицать. Он замолчал.
И когда г-н де Бретейль вместе с г-ном де Кроном хотели заставить Жанну высказаться более подробно, она сказала:
— Лучшее средство доказать, что королева не гуляла ночью в парке, — это показать женщину, похожую на королеву и уверявшую, что была в парке. Ее показали, и отлично!
Этот гнусный намек имел успех. Он опять ставил под сомнение правду.
Но так как Олива́, в своей чистосердечной тревоге, приводила всевозможные подробности и доказательства, не забывая ничего, и так как ее рассказу верили более, чем словам графини, то Жанна прибегла к отчаянному средству: она созналась во всем.
Она созналась, что возила кардинала в Версаль; что его высокопреосвященство непременно хотел видеть королеву, уверить ее в своей почтительной преданности. Она созналась, потому что чувствовала, что за ней стоит целая партия, которой она лишится, если будет упорствовать в своем запирательстве; она созналась, потому что, обвиняя королеву, приобретала приверженцев в лице ее многочисленных врагов.
И вот уже десятый раз в продолжение этого сатанинского дела роли переменились: кардинал становился жертвой обмана; Олива́ — распутной женщиной без всякого признака поэтичности и ума; Жанна — интриганкой, ибо она не могла выбрать лучшей роли для себя.
Но для успеха этого гнусного плана надо было, чтобы и королева играла какую-нибудь роль, и ей навязали самую отвратительную, презренную и унижающую ее достоинство роль — роль легкомысленной кокетки, гризетки, любительницы обманных проделок. Мария Антуанетта превращалась в Доримену, составляющую с Фрозиной заговор против Журдена — кардинала.
Жанна заявила, что эти прогулки происходили с позволения Марии Антуанетты, которая, прячась за деревьями, до упаду смеялась над страстными речами влюбленного г-на де Рогана.
Вот что выбрала себе в качестве последнего ретраншемента эта воровка, не знавшая, чем прикрыть свою кражу; она выбрала королевскую мантию Марии Терезы и Марии Лещинской.
Королева не могла выдержать тяжести этого последнего обвинения, лживость которого она не могла доказать, потому что Жанна, доведенная до крайности, объявила, что предаст гласности все любовные письма кардинала к королеве… И действительно, у нее были эти письма, дышавшие безумной страстью.
Королева не могла доказать лживость этого обвинения, потому что мадемуазель Олива́, утверждавшая, что Жанна побуждала ее приходить в версальский парк, не имела доказательств, подслушивал кто-нибудь за деревьями или нет.
Наконец, королева не могла доказать свою невиновность еще и потому, что слишком многим людям было выгодно принять эту низкую ложь за истину.
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА ПОТЕРЯНА
Как видим, при том обороте, который Жанна придала делу, узнать истину становилось невозможным.
Неопровержимо уличенная в краже бриллиантов показаниями двух десятков лиц, заслуживающих доверия, Жанна не могла примириться с ролью заурядной воровки. Ей нужен был чей-то позор рядом с ее собственным. Она убеждала себя, что огласка версальского скандала затмит преступление графини де Ламотт, что если даже она будет осуждена, то этот приговор ударит прежде всего по самой королеве.
Однако ее расчет не удался. Согласие королевы на открытое судебное разбирательство этого двойного дела и покорное подчинение кардинала допросам, суду и огласке — все это лишило их противницу того ореола невинности, который она так любовно старалась позолотить своими лицемерными недомолвками.
Но странное дело! Обществу предстояло стать свидетелем судебного дела, в котором никто не должен был оказаться невиновным, даже те, кого оправдает правосудие.
После бесчисленных очных ставок, во время которых кардинал выказывал неизменное спокойствие и учтивость даже по отношению к Жанне, между тем как она выходила из себя и старалась вредить всем, общественное мнение и, главным образом, точка зрения судей оказались непоколебимы.
Всякие неожиданности стали почти невозможны, все разоблачения были исчерпаны. Жанна заметила, что ей не удалось произвести никакого впечатления на судей.
В тиши тюремной камеры она стала рассчитывать, каковы ее силы и надежды.
Все окружавшие г-на де Бретейля или подчиненные ему советовали ей выгораживать королеву и без всякой жалости обвинять кардинала.
Те, кто принадлежал к партии кардинала: его могущественная семья, судьи, пекущиеся об интересах народа, духовенство, имевшее к своим услугам всевозможные средства, — весь этот синклит советовал г-же де Ламотт говорить всю правду, раскрыть все интриги двора и поднять такой шум, от которого коронованные лица почувствовали бы смертельное головокружение.
Эта партия старалась устрашить Жанну; она указывала ей на то, что та слишком хорошо знала сама: большинство судей склоняются на сторону кардинала и она падет в бесплодной борьбе… При этом ей говорили, что для нее, так как она уже и без того наполовину погибла, быть может, лучше было бы дать себя обвинить по делу о бриллиантах, чем поднимать вопрос о виновности в оскорблении величества, будить этот кровавый призрак, таящийся в основе всех феодальных кодексов, так как его, как ил со дна реки, нельзя тревожить в судебных делах, не вызывая вместе с ним и призрак смерти.
Эта партия казалась уверенной в победе и действительно была в ней уверена. Народ был с ней заодно, высказывая восторженную симпатию кардиналу. Мужчины удивлялись его терпению, а женщины — его скромности. Для многих Олива́, живой человек, не существовала вовсе, несмотря на ее признания и сходство с королевой; если же и существовала, то ее изобрела сама королева исключительно для этого случая.
Жанна все это обдумывала. Даже ее защитники покидали ее, судьи не скрывали своего отвращения к ней; семья Роганов возводила на нее тяжелые обвинения, и общественное мнение относилось к ней с презрением. Она решила нанести последний удар, чтобы встревожить судей, устрашить друзей кардинала и усилить всеобщую ненависть к Марии Антуанетте.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |