С той самой минуты, как г-н де Роган был арестован, он не переставал требовать очной ставки с г-жой де Ламотт. Его желание было удовлетворено. Принц жил в Бастилии как вельможа, в снятом им доме. Все, что бы он ни попросил, было к его услугам, кроме свободы.
Вначале дело казалось ничтожным, если учесть общественное положение обвиняемых. Поэтому всех удивило, что одному из Роганов могло быть предъявлено обвинение в краже; поэтому офицеры и комендант Бастилии выражали кардиналу почтение и сочувствие, которого заслуживало его несчастье. В их глазах это был не обвиняемый, а человек, впавший в немилость.
Все изменилось, когда распространился слух, что г-н де Роган пал жертвой придворных интриг. Тогда все стали выражать принцу уже не просто симпатию, а восторг.
А г-н де Роган, один из знатнейших людей королевства, не понимал, что всеобщая любовь к нему проистекала единственно из того, что его преследователи — люди еще более высокого рода, чем он. Господин де Роган, последняя жертва деспотизма, был на самом деле одним из первых революционеров во Франции.
Его разговор с г-жой де Ламотт ознаменовался примечательным эпизодом. Графине разрешалось говорить тихо всякий раз, когда дело касалось королевы, и ей удалось шепнуть кардиналу:
— Удалите всех, и я дам вам желаемые разъяснения.
Тогда г-н де Роган пожелал, чтобы их оставили наедине и он мог тихо расспросить графиню.
В этом ему отказали, но позволили переговорить с графиней его защитнику.
На вопрос относительно ожерелья она ответила, что не знает, куда оно девалось, но что его вполне могли бы отдать ей.
И когда сраженный смелостью этой женщины защитник стал ей возражать, она задала вопрос: разве услуга, оказанная ею королеве и кардиналу, не может быть оценена в миллион?
Защитник повторил эти слова кардиналу, который побледнел и опустил голову, поняв, что попал в сети этого адского птицелова.
Но если сам он и начинал подумывать о том, чтобы замять это дело, губившее королеву, то враги и друзья убеждали его не прекращать военных действий.
Ему напоминали, что затронута его честь, что речь идет о краже, что без решения парламента невиновность его не будет доказана.
Однако, чтобы доказать эту невиновность, надо было доказать связь между кардиналом и королевой, а следовательно, ее преступление.
Жанна на все эти соображения ответила, что никогда не станет обвинять ни королеву, ни кардинала; но если на нее будут продолжать сваливать ответственность за пропажу ожерелья, то она сделает то, чего хотела избежать, то есть докажет, что королеве и кардиналу выгодно обвинять ее во лжи.
Когда это требование было передано кардиналу, он выразил свое полное презрение к особе, собиравшейся его выдать. Он добавил, что до известной степени понимает поведение Жанны, но совершенно не может постичь поведение королевы.
Эти слова, сообщенные Марии Антуанетте с соответствующими комментариями, вызвали в ней сильнейшее раздражение и негодование. Она пожелала, чтобы все таинственное в этом процессе было подвергнуто специальному расследованию. Тогда-то стало ясно, сколь пагубны были ночные свидания, вовсю расписываемые клеветниками и распространителями слухов.
Вот когда над головой несчастной королевы нависла угроза. Жанна в присутствии приближенных королевы утверждала, что не понимает, о чем идет речь, а перед приверженцами кардинала была не так сдержанна и твердила одно:
— Пусть меня оставят в покое, или я заговорю.
Эти недомолвки, эта скромность делали ее какой-то героиней и так запутывали дело, что самые неустрашимые и опытные в разборе судебных документов лица трепетали, перелистывая дело, и ни один следователь не отваживался вести допрос графини.
Оказался ли кардинал более слабым, более откровенным? Открыл ли он одному из друзей то, что он называл своей любовной тайной? Это неизвестно, но маловероятно, так как принц был человеком необыкновенно благородным и преданным. Однако, хотя он хранил рыцарское молчание, слух о его разговоре с королевой распространился. Все, что говорил граф Прованский; все, что знали или видели Шарни и Филипп; все эти скрытые деяния, неуловимые ни для кого, кроме поклонника вроде брата короля или соперников в любви вроде Филиппа и Шарни, — вся таинственность этой чистой и оклеветанной любви рассеялась как легкий аромат и, смешавшись с атмосферой пошлости, потеряла свое первоначальное благоухание.
Нетрудно представить себе, что королева нашла горячих защитников, а г-н де Роган — усердных приверженцев.
Уже не задавали вопрос: «Украла ли королева бриллиантовое ожерелье?»
Такой вопрос сам по себе достаточно позорен; но этого уже было недостаточно. Теперь спрашивали:
«Не была ли королева вынуждена позволить украсть ожерелье кому-то, кто проник в тайну ее преступной любви?»
Вот как удалось г-же де Ламотт обойти возникшее затруднение. Вот каким образом королеве пришлось вступить на путь, имевший один исход — бесчестие. Но она не пала духом и решила бороться; король ее поддержал.
Министры также всеми силами поддерживали ее. Королева понимала, что г-н де Роган — порядочный человек, неспособный намеренно погубить женщину. Она вспомнила, с какой уверенностью он клялся, что был допущен на свидания в Версаль.
Она пришла к выводу, что кардинал не был ее личным врагом и для него, как и для нее, все дело сводилось к защите чести.
Отныне следователи все свое рвение обратили на то, чтобы выяснить роль графини в этом деле, а также на деятельные розыски пропавшего ожерелья.
Королева, соглашаясь на судебное следствие по обвинению в супружеской неверности, обрушила на Жанну грозное обвинение — кража, совершенная мошенническим образом.
Все говорило против графини: ее прошлое, ее прежняя нищета, ее странное возвышение; знать не принимала в свой круг эту выскочку, народ не желал ее считать своей, так как он инстинктивно ненавидит искателей приключений и не прощает им даже их удачи.
Жанна спохватилась, что избрала ложный путь: королева, не уклоняясь от обвинения и не отступая перед страхом огласки, тем самым побуждала кардинала последовать ее примеру, и эти две честные натуры в конце концов объединятся и откроют истину. Если же они и падут, то падение их будет так ужасно, что раздавит и уничтожит несчастную маленькую Валуа, принцессу, укравшую миллион, которого у нее даже не было в данное время под рукой, чтобы подкупить судей.
Вот каково было положение вещей, когда произошло одно событие, изменившее весь характер дела.
Господин де Босир и мадемуазель Олива́ жили счастливо и богато в укромном загородном доме; но однажды г-н де Босир, оставив свою подругу дома и отправившись поохотиться, попал нечаянно в общество двух агентов, которых г-н де Крон разослал по всей Франции, чтобы добиться наконец развязки всей этой интриги.
Влюбленная пара ничего не знала о том, что происходило в Париже; они думали только друг о друге. Олива́ толстела, как ласка в амбаре, а г-н де Босир, став счастливым, утратил беспокойное любопытство, отличающее вороватых птиц и хищных людей, — свойство, данное природой тем и другим для самосохранения.
Босир, как было сказано, в тот день пошел на охоту за зайцем. Он набрел на выводок куропаток, что заставило его перейти через дорогу. И вот таким образом, разыскивая не то, что ему следовало искать, он нашел то, чего не искал.
Агенты также искали Олива́, а нашли Босира. Таковы обычные неожиданности охоты.
Один из этих сыщиков был умный человек. Узнав Босира, он вместо того чтобы грубо арестовать его, что ничего не принесло бы им, составил со своим товарищем следующий план:
— Босир охотится; значит, он пользуется свободой и имеет средства; у него в кармане найдется, быть может, пять или шесть луидоров, но очень возможно, что дома у него есть их двести или триста. Дадим ему вернуться домой; проникнем туда вместе с ним и потребуем выкуп. Если мы представим Босира в Париж, это принесет нам не более ста ливров — обычной платы за поимку преступника, и то еще нас, пожалуй, станут бранить за то, что мы переполняем тюрьмы такими нестоящими личностями. Сделаем же из Босира доходную статью для нас самих.
Они стали охотиться на куропатку, как г-н Босир, и на зайца, как г-н Босир, то науськивая собак на зайца, то вспугивая в люцерне куропатку и ни на шаг на отходя от своей жертвы.
Босир, видя, что в его охоту вмешиваются посторонние, сначала весьма удивился, потом весьма разгневался. Он был очень ревнив в отношении своей дичи, как всякий порядочный мелкопоместный дворянин, и, кроме того, очень недоверчиво относился к новым знакомствам. Вместо того чтобы самому допросить своих случайных приспешников, он подошел прямо к замеченному им на лугу сторожу и поручил ему спросить у этих господ, почему они охотятся на этой земле.
Сторож ответил, что эти господа, на его взгляд, нездешние, и добавил, что с удовольствием прекратит их охоту. Он так и сделал. Но неизвестные ответили, что они здесь вместе со своим другом, вот этим самым господином.
При этом они указали на Босира. Сторож привел их к нему, несмотря на недовольство помещика-охотника этой очной ставкой.
— Господин де Ленвиль, — сказал он, — эти господа уверяют, что охотятся с вами.
— Со мной! — вскричал разгневанно Босир. — Ах, вот как!
— А, — тихо сказал ему один из агентов, — вас, значит, зовут и господином де Ленвилем, любезный мой Босир?
Босир вздрогнул; он так хорошо скрывал свое имя в этой местности!
Он испуганно взглянул на агента, потом на его товарища. Их черты ему показались смутно знакомыми, и, не желая осложнять положения, он отпустил сторожа, согласившись признать охотников за своих товарищей.
— Значит, вы их знаете? — спросил сторож.
— Да, теперь мы узнаем друг друга, — ответил один из агентов.
И Босир остался в обществе двух охотников, испытывая затруднение: он не знал, как говорить с ними, не выдавая себя.
— Пригласите нас к себе завтракать, Босир, — сказал более ловкий из агентов.
— К себе!.. Но… — воскликнул Босир.
— Вы ведь не будете настолько невежливы с нами, Босир.
Босир совершенно потерял голову и скорее дал вести себя, чем сам повел их.
Как только агенты увидели домик, они принялись расхваливать его изящный вид, красивое местоположение, деревья вокруг и открывающийся пейзаж, как и требовалось от людей со вкусом; да и действительно Босир нашел прелестное местечко, чтобы свить себе с милой гнездышко.
Это была лесистая долина, пересеченная речкой; дом стоял на восточном склоне. Небольшая вышка, нечто вроде колоколенки без колоколов, служила для Босира наблюдательным пунктом, откуда он следил за всей округой в те дни, когда был мрачно настроен, когда его розовые мечты бледнели и ему чудился альгвасил в каждом землепашце, склоненном над плугом.
Веселый домик был виден только с одной стороны, а с других его закрывали деревья и холмистая местность.
— Как хорошо вы тут спрятались! — с восхищением сказал ему один из агентов.
Босир вздрогнул от этой шутки; он первый вошел в дом, приветствуемый лаем дворовых собак.
Агенты со всею церемонностью последовали за ним.
ГОЛУБКИ ПОСАЖЕНЫ В КЛЕТКУ
Босир неспроста вошел через дворовую калитку: у него была мысль обратить внимание Олива́ на произведенный им шум и таким образом предупредить ее. Ничего не зная про дело об ожерелье, Босир достаточно знал насчет бала в Опере и истории с чаном Месмера, чтобы опасаться показывать свою подругу незнакомым людям.
Он поступил благоразумно; молодая женщина, читавшая на софе в своей маленькой гостиной фривольный роман, услышав лай собак, посмотрела во двор, увидела, что Босир не один, и поэтому не вышла ему навстречу, как делала обычно.
К несчастью, голубки были в когтях у ястребов. Пришлось заказать завтрак, и недогадливый лакей — деревенская прислуга не так-то легко превращается в Фронтенов — два или три раза спросил, надо ли спросить приказаний хозяйки.
Это слово заставило сыщиков насторожить уши. Они принялись мило подшучивать над Босиром по поводу этой прятавшейся от них дамы, общество которой для отшельника составляло приправу ко всем благам, что доставляются уединением и деньгами.
Босир не мешал им подшучивать, но не показывал им Олива́.
Подали завтрак, которому оба агента оказали честь. За столом было немало выпито и провозглашено много тостов за здоровье отсутствующей дамы.
За десертом, когда в головах стало немного шуметь, господа из полиции решили, что было бы бесчеловечно продолжать долее пытку их хозяина. Они ловко навели разговор на то, как приятно бывает людям с добрым сердцем встретиться со старыми знакомыми.
Босир, откупоривая бутылку заморского ликера, спросил незнакомцев, где и при каких обстоятельствах он с ними встречался.
— Мы, — ответил один из них, — были друзьями одного из ваших компаньонов в маленьком дельце, которое вы обделали вместе с несколькими приятелями, — дельце по португальскому посольству.
Босир побледнел. Когда упоминают о делах такого рода, всегда кажется, что в складках галстука чувствуешь конец веревки.
— А, неужели? — сказал он, весь дрожа от смущения. — Вы явились просить у меня от имени вашего друга…
— Право, это хорошая мысль, — сказал альгвасил своему товарищу, — такое вступление много приличнее. Просить о возмещении денежной суммы от имени отсутствующего друга — это вполне нравственно.
— И к тому же сохраняет за нами все права на остальное, — с кисло-сладкой улыбкой, заставившей Босира вздрогнуть с головы до ног, добавил приятель поборника нравственности.
— Итак?.. — продолжал он.
— Итак, любезный господин Босир, нам было бы приятно, если б вы вручили одному из нас долю нашего друга. Что-то около десяти тысяч ливров, кажется.
— По меньшей мере, так как мы не говорим о процентах, — добавил его положительный товарищ.
— Господа, — возразил Босир, у которого перехватило дыхание от этой решительной просьбы, — ведь живя в деревне, не держат у себя десять тысяч ливров.
— Это вполне понятно, любезный господин Босир, и мы требуем только возможного. Сколько вы можете дать сейчас?
— У меня есть пятьдесят-шестьдесят луидоров, не более.
— Мы начнем с того, что возьмем их и поблагодарим вас за вашу любезность.
«А, — подумал Босир, очарованный их снисходительностью, — они весьма сговорчивы. Или, случайно, они меня так же боятся, как и я их? Посмотрим».
И он рассудил, что если господа эти будут очень громко кричать, то этим только признают себя его соучастниками и это будет для них плохой рекомендацией в глазах местных властей. Босир заключил, что они удовольствуются названным и будут хранить полное молчание.
В своей неосмотрительной доверчивости он зашел так далеко, что стал себя бранить, почему не предложил тридцати луидоров вместо шестидесяти, но зато дал себе обещание избавиться от них как можно скорее, выплатив им эту сумму.
Но он ошибся в расчете: его гости чувствовали себя у него прекрасно; они наслаждались тем благословенным внутренним довольством, которое способствует приятному пищеварению; в эту минуту они были добры, потому что злобствовать им было бы утомительно.
— Какой прекрасный друг этот Босир, — сказал Положительный своему приятелю. — Приятно получить от него шестьдесят луидоров!
— Я сейчас дам вам их, — воскликнул хозяин, со страхом замечая, что его гостями все больше овладевает вакхическая вольность.
— Это не к спеху, — сказали оба товарища.
— Напротив, напротив, у меня совесть будет покойна только тогда, когда я расплачусь. Если человек деликатен, то уж по-настоящему.
И он хотел оставить их, чтобы идти за деньгами.
Но у этих господ были привычки сыщиков — укоренившиеся привычки, от которых трудно избавиться, когда их приобретешь. Эти господа не умели расставаться со своей добычей, коль она попадала в их руки. Так хорошая охотничья собака расстается с раненой куропаткой только для того, чтобы отдать ее охотнику.
Хороший сыщик тот, кто, захватив добычу, не сводит с нее глаз, не выпускает из рук. Он слишком хорошо знает, как прихотлива бывает иногда судьба по отношению к охотникам и как далеко может оказаться добыча, если ее не держать крепко.
Поэтому оба они с удивительным единодушием, несмотря на то, что головы их были уже отуманенные, принялись кричать:
— Господин Босир! Любезный Босир!
И при этом держали его за полы одежды из зеленого сукна.
— Что такое? — спросил Босир.
— Сделайте милость, не оставляйте нас, — говорили они, любезно принуждая его снова сесть.
— Но как же вы хотите, чтобы я принес ваши деньги, если вы не даете мне подняться наверх?
— Мы будем сопровождать вас, — ответил Положительный с пугающей нежностью.
— Но они… в комнате моей жены, — возразил Босир.
Это слово, которому он придавал то же значение, что юрист — отказу в принятии жалобы, подействовало на сбиров, как искра, поднесенная к пороху.
Таившееся в них недовольство — сыщик всегда недоволен чем-нибудь — приняло форму, образ, получило причину.
— Кстати, — воскликнул первый агент, — отчего это вы прячете вашу жену?
— Да; разве мы недостаточно приличны? — подхватил второй.
— Если бы вы знали, что мы для вас делаем, вы вели бы себя поучтивее, — продолжал первый.
— И дали бы нам все, что мы у вас просим, — смело добавил второй.
— Но, господа, вы заговорили таким тоном…
— Мы хотим видеть твою жену, — ответил Положительный.
— А я объявляю вам, что вышвырну вас за дверь! — закричал Босир, понадеявшись на то, что они пьяны.
Они ответили ему хохотом, который должен был образумить Босира. Но он не обратил на него внимания и заупрямился.
— Теперь, — сказал он, — вы не получите даже обещанных мною денег и уберетесь отсюда.
Они хохотали еще громче, чем в первый раз.
Босир задрожал от гнева и сказал глухим голосом:
— Я понимаю вас… Вы учините скандал и донесете на меня, но если вы это сделаете, то выдадите и себя вместе со мною.
Они продолжали пересмеиваться: шутка им показалась презабавной. Это был их единственный ответ.
Босир вздумал испугать их смелым поступком и бросился к лестнице уже не как должник, идущий за луидорами, а с видом взбешенного человека, кидающегося за оружием. Сбиры вскочили из-за стола и, верные своим правилам, побежали за Босиром, который тут же оказался у них в руках.
Он закричал; отворилась дверь, и на пороге комнаты второго этажа показалась растерянная, перепуганная женщина.
При виде ее агенты выпустили Босира и также вскрикнули, но это был крик радости, торжества, дикарского восторга.
Они узнали ту, что так сильно походила на королеву Франции.
Босир, вообразивший в первую минуту, что появление женщины их обезоружило, скоро испытал жестокое разочарование.
Положительный подошел к Олива́ и сказал тоном довольно невежливым, если учитывать упомянутое сходство:
— Ха-ха! Я вас арестую!
— Арестуете ее? — закричал Босир. — Почему?
— Потому что господин де Крон отдал нам такой приказ, — заявил другой агент, — а мы состоим на службе у господина де Крона.
Если бы молния ударила в эту минуту между двумя влюбленными, они меньше бы испугались, чем услышав эти слова.
— Вот что значит, — сказал Положительный Босиру, — быть недостаточно любезным.
Этот агент был слаб в логике, и его товарищ заметил ему:
— Ты не прав, Легриньё, — сказал он, — ведь если б Босир был полюбезнее, он показал бы нам эту даму и мы все равно задержали бы ее.
Босир опустил пылавшую голову на руки. Он даже не думал о том, что его двое слуг — лакей и кухарка — внизу у лестницы подслушивали эту странную сцену, происходившую на ступенях.
Ему пришла мысль, которая ему понравилась и ободрила его.
— Вы пришли затем, чтобы задержать меня? — спросил он у агентов.
— Нет, это вышло случайно, — наивно отвечали они.
— Все равно вы могли меня арестовать, а за шестьдесят луидоров согласны были оставить меня на свободе.
— О нет, мы намеревались спросить еще шестьдесят.
— И слову своему не изменим, — добавил другой, — за сто двадцать луидоров мы оставим вас на свободе.
— А… эту даму? — дрожа спросил Босир.
— О, это другое дело! — ответил Положительный.
— Она стоит двести луидоров, не правда ли? — поспешил сказать Босир.
Агенты снова рассмеялись зловещим смехом, который на этот раз Босир, увы, понял.
— Триста, — сказал он, — четыреста… тысячу луидоров! Но вы оставите ее на свободе.
Глаза Босира горели огнем.
— Вы ничего не отвечаете, — сказал он, — вы знаете, что у меня есть деньги, и хотите заставить меня платить. Это справедливо. Я дам две тысячи луидоров, сорок восемь тысяч ливров, целое состояние для вас обоих, но оставьте ее на свободе.
— Значит, ты очень любишь эту женщину? — спросил Положительный.
Теперь настала очередь Босира смеяться, и его иронический смех был так страшен, он так наглядно передавал безудержную любовь, пожиравшую это иссушенное сердце, что оба сбира испугались и решили принять меры предосторожности во избежание взрыва отчаяния, которое можно было прочесть в потерянном взгляде Босира.
Каждый из них выхватил по два пистолета и приставил их к груди Босира.
— И за сто тысяч экю, — сказал один из них, — мы бы не отдали тебе эту женщину… Господин де Роган заплатит нам за нее пятьсот тысяч ливров, а королева — миллион.
Босир поднял глаза к небу с выражением, которое смягчило бы любого жестокого зверя, кроме альгвасила.
— Идемте, — сказал Положительный, — у вас тут, наверное, есть какая-нибудь одноколка, что-либо с колесами; велите заложить эту карету для дамы, вы ей стольким обязаны.
— И так как мы добрые малые, — добавил другой, — то не будем злоупотреблять своей властью. Мы увезем также и вас для виду; по дороге мы отведем глаза в другую сторону, вы соскочите с одноколки, а мы заметим это только тогда, когда вы опередите нас на тысячу шагов. Разве это не добрый поступок, а?
Босир твердо ответил:
— Куда едет она, поеду и я. В этой жизни я никогда не расстанусь с ней.
— И в другой также! — добавила Олива́, леденея от страха.
— Ну тем лучше, — прервал Положительный, — чем больше арестованных привозят к г-ну де Крону, тем он довольнее.
Через четверть часа одноколка Босира отъезжала от дома, увозя двух пойманных влюбленных с их стражами.
БИБЛИОТЕКА КОРОЛЕВЫ
Можно представить, какое впечатление произвела поимка этой парочки на г-на де Крона.
Агенты, вероятно, не получили миллиона, на который надеялись, но есть основания думать, что они остались довольны.
Что же касается начальника полиции, то, потерев руки в знак удовольствия, он отправился в Версаль в карете, за которой следовала другая, наглухо закрытая и запертая висячим замком.
Это было на следующий день после того, как Положительный и его друг передали Николь в руки начальника полиции.
Господин де Крон велел обеим каретам въехать в Трианон, вышел из своей и оставил другую под присмотром своего старшего помощника. Он пошел к королеве, у которой заранее испросил аудиенцию.
Королева, которая за последний месяц не пропускала без внимания ничего из того, что ей сообщала полиция, немедленно исполнила просьбу министра; она с утра прибыла с небольшой свитой в свой любимый дом, на случай если бы потребовалось сохранение тайны.
Как только г-н де Крон был введен к ней, по его сияющему лицу она догадалась, что у него есть добрые вести.
Бедная женщина! Она давно уже видела вокруг себя одни мрачные лица, на которых нельзя было ничего прочесть.
В первый раз после тридцати ужасных дней радостно забилось ее сердце, вынесшее столько смертельных волнений.
— Ваше величество, — сказал начальник полиции, поцеловав ее руку, — имеется ли в Трианоне такая комната, что вы могли бы видеть происходящее в ней, не будучи видимы сами?
— Это моя библиотека, — ответила королева, — за шкафами я велела устроить несколько просветов в соседнюю маленькую столовую. Иногда, закусывая там, я забавлялась с госпожой де Ламбаль или с мадемуазель де Таверне, когда она еще была при мне, тем, что смотрела на смешные гримасы аббата Вермона, когда ему попадался памфлет, где говорилось о нем.
— Отлично, ваше величество, — ответил г-н де Крон. — У меня внизу стоит карета; пусть она въедет в здание, но так, чтобы никто, кроме вашего величества, не видел того, что в ней находится.
— Нет ничего легче, — ответила королева, — где ваша карета?
— На первом дворе, ваше величество.
Королева позвонила и сказала вошедшему лакею:
— Прикажите, чтобы карета, которую укажет вам господин де Крон, въехала в большой вестибюль, и затворите обе двери — пусть в нем было темно: я желаю, чтобы никто раньше меня не мог увидеть ту диковинку, которую мне привез господин де Крон.
Приказание было исполнено. К прихотям королевы относились с еще большим почтением, чем к ее приказаниям. Карета въехала под своды здания около помещения караула, и то, что заключалось в ней, было доставлено прямо в темный коридор.
— Теперь, ваше величество, — сказал г-н де Крон, — соблаговолите перейти со мной в вашу столовую и приказать, чтобы в библиотеку позволили войти моему чиновнику с той особой, что находится на его попечении.
Десять минут спустя королева, вся дрожа от волнения, стояла на наблюдательном посту за шкафами.
Она увидела, как в библиотеке появилась закрытая плащом фигура; когда же чиновник сдернул с нее плащ, то королева вскрикнула от ужаса. Это была Олива́, одетая в один из любимейших нарядов Марии Антуанетты.
На ней было зеленое платье с широкими муаровыми черными полосами; высокая прическа, какую предпочитала королева; такие же кольца, как у королевы; зеленые атласные туфельки на огромных каблуках; это была Мария Антуанетта, в жилах которой текла не кровь императоров, а плебейская кровь женщины, которой дарил наслаждение г-н Босир.
Королеве представилось, что она видит себя в зеркале; она пожирала глазами это видение.
— Что скажет ваше величество об этом сходстве? — спросил г-н де Крон в восторге от впечатления, произведенного Олива́.
— Я скажу… я скажу, сударь… — растерянно пробормотала королева и подумала: — «Ах, Оливье! Отчего вас нет здесь?»
— Что угодно приказать вашему величеству?
— Ничего, сударь, ничего; только чтобы король узнал…
— И граф Прованский увидел, не так ли, ваше величество?
— О, благодарю вас, господин де Крон, благодарю! Но что сделают с этой женщиной?
— Ведь этой женщине приписывают все, что произошло? — спросил г-н де Крон.
— Нити заговора, без сомнения в ваших руках?
— Почти все, ваше величество.
— А господин де Роган?
— Господин де Роган еще ничего не знает.
— О, — сказала королева, закрывая лицо руками, — я понимаю теперь, сударь, что эта женщина ввела в заблуждение кардинала!
— Пусть так, ваше величество, но и заблуждение господина де Рогана основано на преступлении другого лица!
— Ищите хорошенько, сударь: в ваших руках честь королевского дома Франции.
— Верьте, ваше величество, что она в надежных руках, — ответил де Крон.
— А процесс? — спросила королева.
— Следствие идет. Все отпираются, но я выжидаю удобную минуту, чтобы выставить ту улику, которая находится в вашей библиотеке.
— А госпожа де Ламотт?
— Она не знает, что я нашел эту женщину, и обвиняет господина де Калиостро в том, что он затуманил голову кардиналу, так что тот потерял рассудок.
— А господин де Калиостро?
— Я велел допросить господина де Калиостро, и он обещал прийти ко мне сегодня же утром.
— Это опасный человек.
— Он будет полезен. Укушенный такой ехидной, как госпожа де Ламотт, он впитает яд, а нам даст противоядие.
— Вы надеетесь на разоблачения?
— Я уверен, что они будут.
— Каким образом, сударь? О, скажите мне все, что может успокоить меня.
— Вот мои соображения, ваше величество: госпожа де Ламотт жила на улице Сен-Клод…
— Я знаю, я знаю, — краснея, сказала королева.
— Да, ваше величество оказали этой женщине честь своим состраданием.
— Она меня хорошо отблагодарила за это, не правда ли? Итак, она жила на улице Сен-Клод?
— А господин де Калиостро живет как раз напротив.
— И вы предполагаете?..
— Что если у одного или другого из этих соседей была тайна, то она должна быть известна обоим… Но простите, ваше величество, уже близится час, когда я жду в Париже господина де Калиостро, и я ни за что не хотел бы отложить этого объяснения…
— Поезжайте, сударь, поезжайте и еще раз будьте уверены в моей благодарности. Вот, — со слезами воскликнула она, когда г-н де Крон вышел, — начинается мое оправдание. Я прочту свою победу на всех лицах. Только одного лица я не увижу — лица единственного друга, которому я более всего желала бы доказать свою невиновность!
Между тем г-н де Крон спешил в Париж. Войдя к себе, он нашел ожидавшего его г-на де Калиостро.
Граф уже накануне узнал обо всем. Он направлялся к Босиру, убежище которого знал, собираясь убедить его покинуть Францию, но по дороге встретил его в одноколке между двумя агентами. Олива́ пряталась в глубине повозки, совершенно подавленная стыдом и заливаясь слезами.
Босир увидел едущего ему навстречу в почтовом экипаже графа и узнал его. Мысль, что этот загадочный и могущественный вельможа может быть полезным, изменила его намерение никогда не покидать Олива́. Он напомнил агентам, что они предлагали ему бежать. Те взяли сто луидоров, которые были у него с собой, и отпустили, несмотря на рыдания Николь.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |