Ювелиры, ободренные блеснувшим лучом надежды, обменялись менее тревожным взглядом.
Боссанж, желая сказать что-нибудь от себя, отважился тихонько вставить:
— И что в руках королевы находится подложная расписка, а подлог — преступление.
Мария Антуанетта нахмурилась.
— Действительно, если вы не получили ожерелья, то эта расписка — подлог. Но чтобы признать существование подлога, необходима очная ставка с особой, которой я поручила возвратить вам бриллианты.
— Когда вашему величеству будет угодно! — воскликнул Боссанж. — Мы не боимся истины, мы честные торговцы.
— Так ступайте искать истину у господина кардинала: он один может объяснить нам все это дело.
— И ваше величество позволит сообщить вам ответ? — спросил Бёмер.
— Я буду все знать раньше вас, — сказала королева, — и выведу вас из затруднительного положения. Ступайте.
Она отпустила их; когда они ушли, она, не скрывая больше беспокойства, стала посылать курьера за курьером к г-же де Ламотт.
Мы не будем следовать за ней в ее раздумьях и подозрениях; мы оставим ее и поспешим вместе с ювелирами навстречу столь желанной истине.
Кардинал был у себя и с не поддающейся описанию яростью читал письмецо, которое г-жа де Ламотт только что переслала ему якобы из Версаля. Письмо было жестоким и отнимало у кардинала всякую надежду: в нем ему предлагали забыть обо всем и запрещали являться запросто в Версаль. Королева обращалась к его порядочности, надеясь, что он не будет пытаться возобновлять отношения, ставшие невозможными.
Перечитывая эти строки, принц не мог спокойно сидеть на месте; он разбирал каждую букву в отдельности; казалось, он требовал от бумаги отчета в той жестокости, которую суровая рука вложила в письмо.
— Кокетка, своенравная, коварная! — восклицал он в отчаянии. — О, я отомщу!
Он перебирал все те нелепые доводы, которые доставляют слабым сердцам некоторое облегчение в их сердечных невзгодах, хотя и не излечивают от самой любви.
— Вот, — говорил он, — четыре письма, которые она мне посылает, одно несправедливее, деспотичнее другого. Она уступила мне из одной прихоти! Такое унижение я едва ли прощу ей, если она жертвует мною для новой прихоти.
И бедный обманутый любовник, все еще полный надежды, перечитал эти письма, искусно рассчитанная суровость которых становилась все безжалостней.
Последнее из них было шедевром жестокости, оно пронзило насквозь сердце бедного кардинала; однако он был до такой степени влюблен, что, словно из духа противоречия, испытывал наслаждение, читая и перечитывая эти холодные резкости, исходившие, если верить г-же де Ламотт, из Версаля.
В это-то время к нему в особняк явились ювелиры.
Он очень удивился их настойчивому желанию быть принятыми, несмотря на его запрет. Он три раза прогонял своего камердинера, который, однако, пришел в четвертый раз, говоря, что Бёмер и Боссанж решили уйти только в том случае, если их принудят силою.
«Что это значит?» — подумал кардинал.
— Впустите их.
Они вошли. Их взволнованные лица свидетельствовали о нравственном и физическом потрясении, которое им пришлось пережить. И если из первого они вышли победителями, то во втором были побеждены. Никогда еще перед князем Церкви не представали столь растерянные физиономии.
— Прежде всего, — крикнул кардинал, увидев их, — что за грубость, господа ювелиры? Разве вам здесь что-нибудь должны?
Такое начало сковало ужасом компаньонов.
«Неужели нам предстоит вынести те же сцены, что и там?» — сказал Боссанжу взгляд Бёмера.
«Ну уж нет, — таким же путем ответил этот последний, поправляя свой парик весьма воинственным движением. — Что касается меня, я решился идти хоть на приступ».
И он шагнул вперед с почти угрожающим видом, между тем как более осторожный Бёмер оставался позади.
Кардинал подумал, что они сошли с ума, и прямо сказал им это.
— Монсеньер, — отрывисто произнес огорченный Бёмер, вздыхая на каждом слоге, — справедливости! Милосердия! Не обрушивайте на нас ваш гнев и не заставляйте нас выказать неуважение величайшему и славнейшему из принцев.
— Господа, — сказал им кардинал, — или вы не помешаны — и тогда вас выбросят в окно, или вы помешаны — и тогда вас просто выпроводят. Выбирайте.
— Монсеньер, мы не помешаны, мы ограблены!
— Какое мне до этого дело? — возразил г-н де Роган. — Я не начальник полиции.
— Но ожерелье было в ваших руках, монсеньер, — рыдая, сказал Бёмер, — вы дадите показания в суде, монсеньер, вы будете…
— У меня было ожерелье?.. — повторил принц. — Так это самое ожерелье и украдено?!
— Да, монсеньер.
— Ну, а что говорит королева? — воскликнул кардинал уже с интересом.
— Королева прислала нас к вам, монсеньер.
— Это очень любезно со стороны ее величества, но что я могу тут поделать, бедные мои?
— Вы все можете, монсеньер; вы можете сказать, что сталось с ожерельем.
— Я?
— Конечно.
— Любезный господин Бёмер, вы могли бы говорить со мной таким образом, если б я принадлежал к шайке воров, которые украли ожерелье у королевы.
— Его украли не у королевы.
— У кого же, Боже мой?
— Королева отрицает, что владела им.
— Как отрицает? — неуверенным тоном повторил кардинал. — Ведь у вас же есть расписка от нее.
— Королева утверждает, что расписка подложная.
— Полноте! — вскрикнул кардинал. — Вы теряете голову, господа.
— Правду ли я говорю? — спросил Бёмер Боссанжа, который ответил троекратным подтверждением.
— Королева отрицала это, — сказал кардинал, — потому что у нее кто-нибудь был, когда вы говорили с ней.
— Никого, монсеньер; но это еще не все.
— Что же еще?
— Королева не только заявила, что ожерелья у нее не было, не только утверждает, что письмо подложное; она показала нам расписку, гласящую, что мы взяли ожерелье обратно.
— Расписку от вас? — спросил кардинал. — И эта расписка…
— Так же подложна, как и другая, господин кардинал; вам это хорошо известно.
— Подлог!.. Два подлога! И вы говорите, что мне это хорошо известно?
— Несомненно, так как вы приходили к нам и подтвердили то, что нам говорила госпожа де Ламотт… Ведь вам было известно, что мы продали ожерелье и что оно в руках королевы.
— О, — взволновался кардинал, проводя рукой по лбу, — мне кажется, тут происходит что-то очень серьезное. Надо нам объясниться. Вот мои операции с вами…
— Да, монсеньер?
— …сначала я купил для ее величества ожерелье и выплатил вам в счет его стоимости двести пятьдесят тысяч ливров.
— Верно, монсеньер.
— Потом вы продали его непосредственно самой королеве… По крайней мере, вы мне сказали, что она сама назначила сроки платежа и обеспечила уплату своею подписью.
— Подписью… Вы говорите, что это подпись королевы, не так ли, монсеньер?
— Покажите мне ее.
Ювелиры вынули письмо из портфеля. Кардинал взглянул на него.
— О, — воскликнул он, — вы совершенные дети… «Мария Антуанетта Французская»… Разве королева не принцесса австрийского дома? Вас обокрали: и рука и подпись — все поддельно!
— Но в таком случае, — воскликнули ювелиры вне себя от раздражения, — госпожа де Ламотт должна знать, кто делал подписи и украл ожерелье!
Кардинал был поражен справедливостью этого заключения.
— Позовем госпожу де Ламотт, — в смущении проговорил он.
И он позвонил, как прежде королева.
Люди его бросились вслед за Жанной, карета которой не могла еще быть очень далеко.
Между тем Бёмер и Боссанж, как зайцы в норе, находя себе последнее прибежище в обещаниях королевы, повторяли:
— Где же ожерелье? Где же ожерелье?
— Вы меня оглушите, — сказал кардинал с досадой. — Разве я знаю, где ваше ожерелье? Я его сам передал королеве, вот все, что я знаю.
— Ожерелье! Если нам не дают денег, то отдайте нам ожерелье! — повторяли купцы.
— Господа, это меня не касается, — вне себя повторил кардинал, готовый выгнать кредиторов.
— Госпожа де Ламотт! Госпожа графиня! — кричали Бёмер и Боссанж, осипшие от отчаяния. — Это она нас погубила.
— Я вам запрещаю сомневаться в честности госпожи де Ламотт, если вы не хотите быть избитыми в моем доме.
— Но, наконец, есть же виновный, — сказал Бёмер жалобным голосом. — Эти два подлога совершены же кем-нибудь?
— Не мною ли? — спросил г-н де Роган высокомерно.
— Монсеньер, мы этого, разумеется, не хотим сказать.
— Так в чем же дело?
— Монсеньер, во имя Неба, дайте какое-нибудь объяснение.
— Подождите, пока я сам его получу.
— Но, монсеньер, что нам ответить королеве? Ведь ее величество также бранит нас.
— А что она говорит?
— Она говорит, что ожерелье у вас или у госпожи де Ламотт, а не у нее.
— Что ж, — сказал кардинал, бледный от стыда и гнева, — идите скажите королеве… Нет, не говорите ей ничего. Довольно скандала. Но завтра… — завтра, слышите ли? — я буду служить в версальской часовне; приходите, вы увидите, как я подойду к королеве, буду говорить с ней, спрошу, не у нее ли ожерелье, и услышите, что она ответит… Если она будет отрицать, глядя мне в глаза… тогда, господа я заплачу́ — я Роган.
Вслед за этими словами, произнесенными с величием, о котором неспособна дать представление обычная проза, принц отпустил обоих компаньонов, которые вышли, пятясь и подталкивая друг друга локтями.
— Итак, до завтра, — пролепетал Бёмер, — не так ли, монсеньер?
— До завтра, в одиннадцать часов, в версальской часовне, — ответил кардинал.
ФЕХТОВАНИЕ И ДИПЛОМАТИЯ
На следующий день, около десяти часов, в Версаль въезжала карета с гербом г-на де Бретейля.
Те из читателей этой книги, кто помнит историю Бальзамо и Жильбера, вероятно, не забыли, что г-н де Бретейль, соперник и личный враг г-на де Рогана, давно выжидал случая нанести смертельный удар своему противнику.
Дипломатия имеет то преимущество перед фехтованием, что в этом последнем искусстве ответный удар — удачный или неудачный — должен быть нанесен без промедления, между тем как дипломаты имеют в своем распоряжении целых пятнадцать лет, а если понадобится, и более, чтобы приготовить ответный удар и сделать его по возможности смертельным.
Господин де Бретейль, испросивший у короля аудиенцию час назад, застал его величество одевающимся к мессе.
— Великолепная погода, — весело сказал Людовик XVI, как только увидел входящего в кабинет дипломата, — настоящая погода для Успения: поглядите, на небе ни облачка.
— Я в отчаянии, что должен омрачить спокойствие вашего величества, — ответил министр.
— Ну, — воскликнул король, начиная хмуриться, — плохо же начинается день! Что такое случилось?
— Ваше величество, я очень затрудняюсь, как сообщить вам то, что желал бы… тем более это, на первый взгляд, не входит в мое ведение. Речь идет о краже, которая должна была бы касаться начальника полиции.
— Кража! — сказал король. — Вы хранитель печатей, а воры всегда в конце концов попадают в руки правосудия. Это касается господина хранителя печатей, то есть вас; говорите.
— Что ж, ваше величество, речь идет вот о чем. Ваше величество слышали про бриллиантовое ожерелье?
— Принадлежащее господину Бёмеру?
— Да, ваше величество.
— То, от которого королева отказалась?
— Именно.
— Благодаря этому отказу у меня есть прекрасный линейный корабль «Сюфрен», — сказал король, потирая руки.
— Так вот, ваше величество, — сказал барон де Бретейль, оставаясь равнодушным к тому удару, который намеревался нанести королю, — это ожерелье украдено.
— А, очень жаль, очень жаль, — сказал король. — Дорогая вещь; но эти бриллианты легко узнать. Раздробить их на части значило бы потерять плоды кражи. Их оставят целыми, и полиция найдет их.
— Ваше величество, — прервал его барон де Бретейль, — это не простая кража. Ходит много разных слухов.
— Слухов! Что вы хотите сказать?
— Ваше величество, говорят, что королева оставила у себя ожерелье.
— Как оставила? Она отказалась от него при мне, не пожелав даже взглянуть на него. Это безумие, нелепость, барон; королева его не оставила у себя.
— Ваше величество, я употребил не настоящее слово. Клевета так мало щадит коронованных особ, что выражения, в которые ее облекают, слишком оскорбительны для королевского слуха. Слово «оставила»…
— Послушайте, господин де Бретейль, — с улыбкой сказал король, — я надеюсь, никто не говорит, что королева украла бриллиантовое ожерелье?
— Ваше величество, — с живостью возразил г-н де Бретейль, — говорят, что королева тайно возобновила переговоры о покупке ожерелья, прекращенные ею при вас; говорят — излишне повторять вашему величеству, насколько я, движимый чувством почтения и преданности, презираю эти гнусные предположения, — итак, говорят, что ювелиры получили от ее величества королевы расписку в том, что она оставляет у себя ожерелье.
Король побледнел.
— Говорят! — повторил он. — Но чего только не говорят! Все же меня это удивляет! — воскликнул он. — Если б даже королева тайно от меня купила ожерелье, то и тогда я не осуждал бы ее. Королева — женщина, а это ожерелье редкая и бесподобная вещь. Благодарение Богу, королева может истратить полтора миллиона на свой туалет, если бы у нее явилось такое желание. Я дам на это свое одобрение; единственно в чем она не права, — это в том, что скрыла от меня свое желание. Но не дело короля вмешиваться в эти подробности; это касается только мужа. Муж побранит свою жену, если захочет или сможет, и я ни за кем не признаю права вмешиваться или злословить на этот счет.
Барон склонился перед благородством и силой королевских слов. Но твердость Людовика XVI была только кажущейся. Проявив ее, он тотчас же снова выказал нерешительность и тревогу.
— Кроме того, — сказал он, — что вы такое говорите про кражу?.. Вы, кажется, сказали «кража»? Если бы произошла кража, то ожерелье не могло бы быть в руках королевы. Будем логичны.
— Гнев вашего величества сковал мне уста, — сказал барон, — и я не мог докончить.
— Мой гнев? Я в гневе? Для этого, барон… барон…
И добродушный король громко расхохотался.
— Знаете что, продолжайте и скажите мне все: даже что королева продала ожерелье ростовщикам. Бедной женщине часто бывают нужны деньги, а я не всегда даю их ей.
— Именно об этом я и хотел иметь честь сказать вашему величеству. Два месяца назад королева просила пятьсот тысяч ливров через господина де Калонна, а ваше величество отказали ей.
— Это правда.
— Так вот, ваше величество, эти деньги, по слухам, предназначались для первого трехмесячного взноса, оговоренного при покупке ожерелья. Не получив денег, королева отказалась платить.
— И… — подхватил король, понемногу заинтересовываясь, как это случается всегда, когда сомнительность сменяется некоторым правдоподобием.
— Здесь, ваше величество, начинается та история, которую мое усердие велит мне рассказать вам.
— Что! Вы говорите, что история только начинается? В чем же дело, Боже мой? — воскликнул король, выдавая таким образом свое смущение перед бароном, который не замедлил воспользоваться этим преимуществом.
— Ваше величество, говорят, что королева обратилась за деньгами к одному лицу.
— К кому? К какому-нибудь ростовщику, не так ли?
— Нет, ваше величество, не к ростовщику.
— Боже мой! Вы говорите мне это каким-то странным тоном, Бретейль. А, я догадываюсь! Это иностранная интрига: королева просила денег у своего брата, у своей семьи. Тут замешана Австрия.
Известно, как щепетилен был король относительно всего, что касалось венского двора.
— Это было бы лучше, — возразил г-н де Бретейль.
— Что значит лучше! Но у кого же могла королева просить денег?
— Ваше величество, я не смею…
— Вы меня удивляете, сударь, — сказал король, поднимая голову и вновь принимая царственный тон. — Говорите немедля и назовите мне этого заимодавца.
— Господин де Роган, ваше величество.
— И вы не краснеете, называя мне господина де Рогана, самого разорившегося человека в королевстве!
— Ваше величество… — сказал г-н де Бретейль, опуская глаза.
— Ваш тон мне очень не нравится, — добавил король, — потрудитесь сейчас же объясниться, господин хранитель печатей.
— Нет, ваше величество, ни за что на свете, ибо ничто в мире не заставит мои уста произнести слово, от которого может пострадать честь моего короля и моей королевы.
Король нахмурился.
— Мы очень низко опустились, господин де Бретейль. Это полицейское донесение пропитано смрадом той клоаки, которая породила его.
— Всякая клевета извергает губительные миазмы, ваше величество, и потому необходимо, чтобы государи очищали воздух, прибегая к решительным средствам, если не хотят, чтобы их королевскую честь погубили эти яды, достигающие самого трона.
— Господин де Роган! — прошептал король. — Где здесь правдоподобие… Значит, кардинал не мешает распространению этих слухов?
— Ваше величество может убедиться, что господин де Роган вел переговоры с ювелирами Бёмером и Боссанжем; что дело о продаже было улажено им, что он определил и принял условия платежа.
— В самом деле? — воскликнул король, охваченный ревностью и гневом.
— Самый простой допрос подтвердит этот факт. Я за это ручаюсь вашему величеству.
— Вы говорите, что вы за это ручаетесь?
— Безусловно и с полной ответственностью, ваше величество.
Король быстро зашагал по кабинету.
— Это ужасно, да, — повторял он, — но все же я не вижу тут кражи.
— Ваше величество, ювелиры говорят, что у них есть расписка, подписанная королевой, и что ожерелье хранится у нее.
— А! — воскликнул король, к которому вернулась надежда, — но она отрицает! Вы видите, что она отрицает это, Бретейль!
— О, ваше величество, разве я когда-либо дал вам понять, что не уверен в непричастности королевы? Несчастным был бы я человеком, если бы ваше величество не видели, каким почтением и преданностью полно мое сердце по отношению к невиннейшей из женщин!
— Значит, вы обвиняете одного господина де Рогана…
— Но, ваше величество, обстоятельства…
— Это тяжкое обвинение, барон!
— Которое, быть может, рассеется при расследовании; но расследование необходимо. Подумайте, ваше величество: королева утверждает, что у нее нет ожерелья; ювелиры уверяют, что продали его королеве; ожерелье исчезло, и слово «кража» произносится во всеуслышание рядом с именем господина де Рогана и священным именем королевы.
— Это правда, это правда, — сказал взволнованно король. — Вы правы, Бретейль, надо выяснить это дело.
— Непременно, ваше величество.
— Боже мой! Кто это идет там по галерее? Не господин де Роган ли направляется в часовню?
— Нет еще, ваше величество, это не может быть он. Еще нет одиннадцати часов, и, кроме того, господин де Роган сегодня служит, так что должен быть в священном облачении.
— Что же делать? Поговорить с ним? Позвать его?
— Нет, ваше величество; позвольте мне дать вам совет: не разглашайте этого дела, прежде чем не переговорите с ее величеством королевой.
— Да, — сказал король, — она скажет мне правду.
— В этом ни на миг не может быть сомнения, ваше величество.
— Послушайте, барон, садитесь вот здесь и без недомолвок, ничего не смягчая, расскажите мне все о каждом факте, о каждом вашем соображении.
— У меня в портфеле лежит подробный доклад с приложением доказательств.
— К делу, в таком случае! Подождите, я велю никого не принимать… У меня были назначены сегодня утром две аудиенции; я их отложу.
Король отдал приказание и, усаживаясь, бросил взгляд в окно.
— На этот раз, — сказал он, — это уж точно кардинал, посмотрите.
Бретейль встал, подошел к окну и увидел г-на де Рогана в полном кардинальском и архиепископском облачении, направляющегося в покои, которые отводились ему каждый раз, как он совершал торжественное богослужение в Версале.
— Наконец-то он прибыл! — воскликнул король, поднимаясь.
— Тем лучше, — сказал г-н де Бретейль, — объяснение произойдет без промедления.
И он принялся осведомлять короля с рвением человека, желающего погубить своего ближнего.
В его портфеле с адским искусством было собрано все, что могло послужить к обвинению кардинала. Король, правда, увидел множество улик против г-на де Рогана, но, к его отчаянию, доказательства невиновности королевы заставляли себя ждать.
Он уже с четверть часа нетерпеливо сносил эту пытку, когда в соседней галерее внезапно послышались громкие голоса. Король прислушался, Бретейль прервал чтение.
Офицер караула слегка постучал в дверь кабинета.
— Что там? — спросил король, нервы которого были возбуждены сообщением г-на де Бретейля.
Офицер вошел.
— Ее величество королева просит ваше величество соблаговолить пройти к ней.
— Случилось что-то новое, — сказал король, бледнея.
— Возможно, — ответил Бретейль.
— Я иду к королеве! — воскликнул король. — Ожидайте меня здесь, господин де Бретейль.
— Прекрасно, мы приближаемся к развязке! — прошептал хранитель печатей.
ДВОРЯНИН, КАРДИНАЛ И КОРОЛЕВА
В то время, когда г-н де Бретейль входил к королю, г-н де Шарни, бледный и взволнованный, попросил аудиенции у королевы.
Она одевалась и из окна своего будуара, выходившего на террасу, увидела, как Шарни настаивал, чтобы его провели немедленно.
Мария Антуанетта приказала ввести его, прежде чем он успел договорить свою просьбу.
Она следовала потребности своего сердца; она говорила себе с благородною гордостью, что такая чистая и возвышенная любовь, как его, имеет право проникнуть во всякое время даже во дворец королевы.
Шарни вошел, с трепетом прикоснулся к руке, протянутой ему королевою, и проговорил глухим голосом:
— Ах, ваше величество, какое несчастье!
— В самом деле, что с вами? — воскликнула королева, невольно бледнея при виде своего друга без кровинки в лице.
— Знаете ли, ваше величество, что я узнал сейчас? Знаете ли вы, что говорят? Знаете ли вы то, что, быть может, уже известно королю или будет известно завтра?
Она вздрогнула, вспомнив о той ночи невинного блаженства, когда, быть может, ревнивый или враждебный взор видел ее с Шарни в версальском парке.
— Говорите все, у меня хватит сил, — ответила она, приложив руку к сердцу.
— Говорят, ваше величество, что вы купили ожерелье.
— Я его вернула, — с живостью сказала она.
— Говорят, вы только сделали вид, что вернули его; вы рассчитывали заплатить за него, но король лишил вас этой возможности, отказавшись подписать ассигновку, испрашиваемую господином де Калонном, и тогда вы обратились к одному лицу с целью достать денег, а это лицо… ваш любовник.
— И вы! — воскликнула королева в порыве безграничного доверия. — Вы! Пусть говорят это другие. Бросить обидное слово «любовник» не доставляет им столько сладости, сколько доставляет нам слово «друг», отныне единственное слово, выражающее наши действительные отношения.
Шарни был пристыжен мужественным и пылким красноречием королевы, которое являлось следствием истинной любви и исторглось из великодушного женского сердца.
Но королеву встревожило, что он медлил с ответом.
— О чем вы хотите говорить, господин де Шарни? — воскликнула она. — Клевета пользуется языком, которого я никогда не понимала. Выходит, вы его поняли?
— Ваше величество, соблаговолите внимательно выслушать меня: обстоятельства очень серьезны. Вчера я пошел со своим дядей, господином де Сюфреном, к придворным ювелирам Бёмеру и Боссанжу. Дядя мой привез из Индии бриллианты и хотел, чтобы их оценили. Разговор велся обо всем и обо всех. Ювелиры рассказали господину бальи ужасную историю, подхваченную врагами вашего величества. Я в отчаянии, ваше величество… Скажите мне, правда ли, что вы купили ожерелье? Правда ли, что вы не заплатили за него? Скажите мне, но не вынуждайте меня думать, что господин де Роган заплатил за него вместо вас.
— Господин де Роган! — воскликнула королева.
— Да, господин де Роган, которого называют любовником королевы, у кого она занимает деньги и кого один несчастный, по имени Шарни, видел в версальском парке улыбавшимся королеве, стоявшим на коленях перед королевой, целовавшим руки королевы; тот, кто…
— Сударь, — воскликнула Мария Антуанетта, — если вы этому верите за глаза, значит, вы меня не любите и тогда, когда я с вами.
— О, — возразил молодой человек, — опасность велика! Я пришел не затем, чтобы просить у вас откровенности или ободрения, а чтобы умолять об услуге.
— Но прежде всего, — сказала королева, — скажите, пожалуйста, в чем заключается опасность?
— Опасность! Ваше величество, было бы безумием не предвидеть ее! Если кардинал ручается за королеву, платит за нее, то он этим ее губит. Я не говорю о том смертельном огорчении, которое вы причиняете господину де Шарни, выказывая подобное доверие господину де Рогану. Нет, от такого горя умирают, но не жалуются на него.
— Вы с ума сошли! — сказала Мария Антуанетта.
— Я не сошел с ума, ваше величество, но вы несчастны, вы погибли. Я вас видел сам в парке… Я не ошибся, говорю я вам. Сегодня открылась ужасная, убийственная истина… Господин де Роган, быть может, хвастает…
Королева схватила руку Шарни.
— Безумец! Безумец! — повторяла она с невыразимой скорбью. — Доверяйте ненависти, следите за призраком, верьте невозможному; но ради самого Неба, после всего, что я вам сказала, не подозревайте, что я виновна… Виновна! Это слово может меня заставить броситься в пылающий костер… Виновна… Я, которая, думая о вас, каждый раз молит Бога простить ей эту мысль, считая ее преступлением! О господин де Шарни, если вы не хотите, чтобы я погибла сегодня или умерла завтра, не говорите мне никогда, что вы подозреваете меня, или бегите как можно дальше, чтобы не слышать, как я упаду в минуту смерти!
Оливье с тоской ломал себе руки.
— Выслушайте меня, — сказал он, — если хотите, чтобы я оказал вам действительную услугу.
— Вы — услугу! — воскликнула королева. — Принять услугу от вас, когда вы более жестоки ко мне, чем мои враги… потому что они только обвиняют меня, тогда как вы подозреваете! Услугу от человека, который меня презирает?.. Никогда, сударь, никогда!
Оливье подошел и взял руку королевы в свои руки.
— Вы увидите, — сказал он, — я не такой человек, чтобы стонать и плакать. Минуты дороги; сегодня вечером будет поздно сделать то, что нам остается. Хотите ли вы спасти меня от отчаяния, дав мне спасти вас от позора?
— Сударь!
— О, теперь, перед лицом смерти, я не стану более взвешивать своих слов. Я вам говорю, что если вы меня не послушаете, то мы оба сегодня вечером умрем: вы от стыда, а я оттого, что увижу вас мертвой. Встретимся лицом к лицу с врагом, ваше величество, как на войне! Встретимся лицом к лицу с опасностью и смертью! Пойдем навстречу ей вместе: я на своем посту как простой солдат, но, как вы увидите, обладающий мужеством; а вы — в бою, под самым сильным огнем, во всеоружии величия и мощи. Если вы погибнете, то не одна. Ваше величество, представьте себе, что я ваш брат… Вам нужны… деньги… чтобы заплатить за это ожерелье?
— Мне?
— Не отрицайте.
— Я вам говорю…
— Не говорите, что у вас нет ожерелья.
— Клянусь вам…
— Не клянитесь, если хотите, чтобы я продолжал вас любить.
— Оливье!
— Вам остается одно средство, чтобы разом спасти и свою честь и мою любовь. Ожерелье стоит миллион шестьсот тысяч ливров. Из них вы уплатили двести пятьдесят тысяч. Вот полтора миллиона, возьмите их.
— Что это?
— Не раздумывайте; возьмите и уплатите.
— Ваши поместья проданы! Отняты мною и проданы! Оливье! Вы разоряетесь ради меня! У вас доброе и благородное сердце, и перед такой любовью я не буду дольше таить признания. Оливье, я вас люблю.
— Возьмите это.
— Нет, но я вас люблю!
— Значит, заплатит господин де Роган? Подумайте, ваше величество, это уже не великодушие с вашей стороны, а жестокость, которая меня убивает… Вы принимаете от кардинала?..
— Я? Полноте, господин де Шарни. Я королева, и если дарю своим подданным любовь или состояние, то сама никогда ничего не принимаю.
— Что же вы будете делать?
— Вы сами укажете мне, как я должна поступить. Что, по-вашему, думает об этом господин де Роган?
— Он думает, что вы его любовница.
— Вы жестоки, Оливье…
— Я говорю так, как говорят перед лицом смерти.
— А что, по-вашему, думают ювелиры?
— Что, так как королева не может заплатить, то господин де Роган заплатит за нее.
— А что, по-вашему, думают в обществе об этом ожерелье?
— Что оно у вас, что вы его спрятали, что вы в этом сознаетесь только тогда, когда за него будет заплачено либо кардиналом из любви к вам, либо королем из боязни скандала.
— Хорошо. Ну, а вы, Шарни… Теперь я смотрю вам прямо в глаза и спрашиваю: что думаете вы о виденном ночью в версальском парке?
— Я думаю, ваше величество, что вам надо доказать мне вашу невинность, — решительно и с достоинством ответил Шарни.
— Принц Луи, кардинал де Роган, великий раздаватель милостыни Франции! — произнес придверник в коридоре.
— Он! — прошептал Шарни.
— Ваше желание исполняется, — сказала королева.
— Вы его примете?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |