- Пошли Серегу, - приказал он, - или сама поезжай, только осторожно, снег и вообще черт знает что!..
- Хорошо, - согласилась безмерно удивленная Саша, - только зачем ты ею там бросил?
- Надо было, я и бросил, - буркнул Степан. - Саш, я на работу сегодня уже не вернусь, мне надо еще в пару мест съездить. Если Руднев будет разыскивать, я на мобильном. Если что стрясется, звони мне вечером домой.
- Хорошо, - сказала Саша, Весь разговор происходил как будто в старое благодатное время. "Еще до войны", как определила она про себя.
Ни по каким делам Степан не поехал, а поехал прямо домой. В направлении Москвы поток машин был относительно жидким, зато в противоположную - загородную - сторону змеилась под непрекращающимся снегом многокилометровая пробка. Снег прибивал к мокрому асфальту гарь и сизый выхлоп, отчего казалось, что ту сторону шоссе заволокло химическим дымом. Машины в этой мертвой очереди уже даже не сигналили, стояли смирно, словно коровы, идущие на бойню, и Степан, чтоб только отвлечься от них, на полную громкость включил приемник.
"А где же наши ручки? - заверещал приемник кликушескими девичьими голосочками. - Давай поднимем ручки!"
Степан громкость прибрал - невозможно было слушать про ручки, но он любил "Русское радио" и стоически вытерпел эти самые ручки до конца. Зато после "ручек" ди-джей, очевидно, изнемогший так же, как и Степан, поставил что-то про "проруху-весну", и сразу стало легче. Итак, клофелин.
Был клофелин, потом его не стало, а потом он опять появился. Только пока до конца неизвестно, клофелин ли это.
Степан был совершенно уверен, что не хочет, чтобы ему стало известно "до конца", но он должен был во всем разобраться.
В тот день, после которого Петрович с Черным так отчаянно нажрались, на стройке происходил несанкционированный митинг любителей старины и почитателей святых мест.
Чернов ночевал в Сафонове, это Степан знал точно. Вернее, о том, что он ночевал, Степану доложила верная Тамара, которая в семь часов утра обнаружила Чернова на диване в "кабинете".
В принципе ночевать он мог где угодно, а к семи подгрести в Сафонове. Зачем? Неизвестно.
Вместе со Степаном на объект заехала местная милиция, которая вроде бы наблюдала за порядком, пока жители митинговали. Потом Степан произносил свою почти революционную речь, стоя почти на броневике и придерживая за руку почти народовольца Гаврилина.
Потом приехал Эдик Белов. Как он подъехал, Степан не видел, они встретились уже в конторе.
Саши в тот день на стройке не было, выходит, подбросить прорабу отраву она не могла.
Или могла?
Петрович потерял клофелин и полдня маялся. Саша могла подбросить ему другое лекарство только накануне, в офисе.
Тогда прорабу не пришлось бы ничего искать - отрава, если только там действительно была отрава, лежала у него в кармане, как дожидающаяся своего часа осколочная граната.
Степан вспомнил большие руки с желтыми ногтями и синими, набухшими от возраста венами. Руки бестолково вынимали и пихали обратно в карманы всякую всячину - носовой платок, горсть мелочи, какие-то болтики и гаечки, маленькую отвертку с куском пробки на конце. Все, что угодно, кроме клофелина!
Господи, неужели и Петрович тоже кому-то мешал! Безответный работяга, за всю жизнь не повидавший ничего, кроме профсоюзного санатория в Кисловодске, исполнительный, трудолюбивый, добрый, спасавший собак и больше всего на свете любивший селедку с черным хлебом и луком!..
Степан зарычал сквозь зубы, и опять пришлось прибавлять громкость, чтобы только заглушить внутреннее, болезненное, что грызло и терзало его изнутри.
Ему хотелось увидеть Ивана и о чем-нибудь поговорить с Ингеборгой. О чем-нибудь простом и приятном, не требующем никаких моральных сил и напряжения.
Например, о доме в Озерах.
Интересно, если ее пригласить, может, она поедет с ними в эти самые Озера? Наверное, можно попытаться ее уговорить. Пообещать, что сам он будет спать в бане на берегу огромного черного торфяного озера, в котором теплыми вечерами тяжело, как из пушки, бухали сомы, а она с Иваном в доме на горке. Дом был большой, капитальный, справный - Степан с наслаждением планировал и строил его несколько лет подряд.
Можно соблазнить ее тем, что в двадцати километрах от деревни Литва, и они вполне могут туда съездить, если заранее позаботиться о визах и документах. Должна же ее привлекать собственная историческая родина!..
Надо сказать Ивану, чтобы начал ее уговаривать. Иван кого хочешь уговорит. Отказать ему, когда он смотрит своими глазищами так, как будто от ответа зависит вся его дальнейшая жизнь, невозможно.
Свободного места возле дома было полно - никто еще не вернулся с работы, и Степан шикарно поставил машину почти под своими собственными окнами.
В "Седьмом континенте" напротив Думы он купил каких-то соков, берлинского печенья, ветчины, паштета и огненную упитанную золотисто-коричневую курицу, которая даже сквозь толстый бумажный пакет обжигала руки и пахла на всю машину. Иван такую курицу обожал.
Придерживая пакет подбородком, Степан открыл сначала одну, а потом другую дверь своей квартиры, и навстречу ему в образовавшийся проем хлынула музыка.
Скрипки пели легко и свободно, то ли радостно, то ли печально. Звук был выпуклый и объемный, идущий, казалось, отовсюду, и голос - голос! - царил над звуком, не подавляя, а украшая его. Степану внезапно стало жалко, что музыка течет мимо него прямо на лестничную площадку, утекает из его квартиры, и он торопливо и бесшумно прикрыл за собой дверь.
Пакет он сунул под зеркало и пошел в глубину квартиры, радуясь и удивляясь этой неизвестно откуда взявшейся музыке.
Ингеборга Аускайте, стоя спиной к нему, что-то делала на плите и во весь голос подпевала Хосе Карерасу, который пел "Памяти Карузо".
Степан смотрел на нее во все глаза.
Она улыбалась, закидывала голову и, взмахивала ложкой, как дирижерской палочкой, и упивалась огромным звуком, шедшим из динамиков, и сама пела, свободно и без стеснения, ничего не замечая вокруг.
Карерас допел, скрипки замерли, обвалились аплодисменты, и Ингеборга сказала в сторону музыкального центра:
- Большое спасибо, - и повернулась с пультом в руке. И увидела Степана.
- Прошу прощения, - пробормотал он, неизвестно почему очень смущенный, как будто только что подсматривал за ней в ванной, - я не хотел вас пугать, я только что вошел. Честное слово, только что...
- Вы меня совсем не испугали, - выговорила Ингеборга, едва переводя дух. Ей было очень стыдно. - Я... я готовила ужин. А... Ивана нет.
Только сейчас вспомнив, она нажала кнопку на пульте, и диск выехал с мягким приятным звуком.
- Как... нет? - переспросил Степан, отчего-то плохо соображая. - А где же он?
- Он уехал на день рождения к Илье, это его одноклассник. Вы не волнуйтесь, я прекрасно знаю его и его родителей. Заехал его папа, забрал Ивана и повез в детский клуб на Сокол. Они там день рождения отмечают. Сказал, что к семи часам они его привезут. Вот на всякий случай оставил мобильный телефон. Хотите позвонить?
- Нет, - сказал Степан, - не хочу.
- Вы не волнуйтесь. - Она овладела собой. По крайней мере настолько, что ей удавалось говорить почти связно. Она осторожно положила ложку на блестящую поверхность стола, прошла мимо Степана и вынула из гнезда нестерпимо сверкнувший диск.
- Вы любите классическую музыку? - неизвестно зачем спросил Степан.
- Люблю, пожалуй, - согласилась Ингеборга, - но не всю. Я люблю такую классическую музыку, которую любят все плохо образованные люди. Моцарта. Вивальди. Гайдна. Вот Карераса люблю и Монтсеррат Кабалье. Знаете, она однажды пела в Париже, и родители купили мне билет. Я потом год не могла забыть про этот концерт, так это было... необыкновенно. А Стравинского я не люблю. И Шнитке не люблю. Не понимаю.
- Я свожу вас на концерт Монтсеррат Кабалье, - пообещал Степан мрачно, - осенью она приедет в Москву, и я вас свожу. Пойдете?
Ингеборга посмотрела на него и ничего не поняла. Он был какой-то странный, напряженный и как будто сердитый, но явно не на нее.
- Пойду, конечно, - согласилась она осторожно, - спасибо. Только до осени еще надо дожить...
- Это точно, - согласился Степан, - это как раз совершенно точно. Дожить бы неплохо.
- А вы почему так рано? - спохватилась Ингеборга. - У вас опять что-то случилось? Или на этот раз, наоборот, ничего не случилось?
- Я еще не знаю точно, - признался Степан, - может быть, случилось. А может быть, и не случилось. Точно я буду знать только завтра.
- А почему завтра? - спросила Ингеборга, понимая, что это в общем-то совсем не ее дело.
- Потому что завтра я получу ответ, что именно в том пузырьке, который я нашел в кармане у Петровича.
- У кого? - переспросила Ингеборга.
- У Петровича, - объяснил Степан терпеливо, - ну... не у него самого, а в куртке, которую он всегда носил. Сегодня девицы собрали его вещи, и я нашел в кармане пузырек. А он в тот день жаловался, что потерял лекарство.
- Да, - сказала Ингеборга, - я помню. Клофелин. От давления. А... вы совсем приехали или еще куда-то собираетесь?
- Нет. - Он сел за стол и потер затылок. - Я больше никуда не собираюсь.
Ингеборга забрала у него из-под руки длинную ложку, которой мешала в кастрюльке, когда пела "Памяти Карузо".
- Тогда, наверное, вам нужно поесть, - предположила Ингеборга, - хотите?
Он покосился на нее и не ответил.
Он не хотел есть.
С той самой секунды, когда в уши и сердце толкнулась эта привязчивая "Памяти Карузо", он хотел одного - заманить ее в постель.
Попробовать, какова она на вкус. Узнать, как пахнет у нее за ушком и в сгибе локтя. Взять в ладонь тонкую щиколотку, так чтобы пальцы обхватили ее кругом, и погладить выпуклую косточку с внутренней стороны совершенной ноги. Посмотреть, как движется ее грудь, когда она начинает дышать все быстрее и быстрее, как становится влажной белая кожа, как напряженно стискиваются пальцы и делаются похожими на птичьи когти.
Он поспешно взглянул на нее, проверяя, не догадывается ли она о том, что творится у него в голове, и быстро отвел глаза, как жуликоватый подросток.
Он не станет думать ни о чем таком. Он прекрасно знает, чем это может кончиться. Леночка научила его. Он не простит себе, если поганая свинячья похоть вылезет наружу и напугает Ингеборгу до смерти. Все эти земные радости не для него. Он не способен быть таким, как все, поэтому лучше он будет никаким. Он сейчас встанет, скажет ей, что у него срочные дела, и уедет до семи часов, до возвращения Ивана.
Надо же, как скверно, что именно сейчас его нет дома.
- Я потушила свинину с луком и цветной капустой, - как ни в чем не бывало объявила потенциальная жертва его сексуальной агрессии, - вы любите тушеное мясо, Павел Андреевич?
- Я должен уехать, - сказал он через силу и поднялся из-за стола, - простите. Я только что вспомнил, что у меня срочные дела в... офисе.
Ингеборга оглянулась на него с изумлением.
- Вы только что сказали, что никуда больше сегодня не собираетесь, - напомнила она осторожно.
- Я наврал, - сообщил он холодно.
- Что-то вы темните, Павел Андреевич, - сказала она с досадой, - ну, не хотите мяса, не надо. Давайте я вам чаю налью.
Нет, это было выше его сил!
Какого еще чаю? Она нальет ему чаю! Он не хочет чаю.
Он хочет заниматься с ней любовью. До завтра. Нет, до понедельника. И пусть всю Москву к чертовой матери завалит снегом или пусть она совсем провалится куда-нибудь вместе со всеми вопросами и так и не найденными ответами! Какое это имеет значение, если с ним будет эта девушка, и он будет вдыхать ее запах, трогать ее волосы, гладить ее кожу и знать, что все это - его, только его, пусть не навсегда, но хоть на время. Чтобы она притворилась, что ей это нужно так же, как и ему, что ей не страшно и не противно, а уютно, легко и свободно рядом с ним.
Нет, он совершенно определенно спятил!.. О чем он думает?! Как это ему в голову пришло мечтать о том, как он заманит в постель Ингеборгу Аускайте!
- Я все-таки должен уехать, - пробормотал он, мрачнея с каждой секундой, - простите. И чаю я совсем не хочу.
Ингеборга посмотрела на него пристально и очень холодно. Потом аккуратно положила ложку на край сверкающего чистотой стола и решительно развязала пышный бант своего фартука.
- Наверное, будет логичнее, если уеду я, а не вы. Мне совершенно не хотелось вас смущать, Павел Андреевич. Хотя я искренне не понимаю, почему так вас раздражаю.
- Вы меня не раздражаете, - пробурчал он.
Собралась уезжать - и скатертью дорога! У него слишком много сил уходило на борьбу с собой. Так много, что даже ладони стали влажными и липкими.
Черт знает что.
Он не собирался ее обижать, но, кажется, опять обижал, понимая, что объяснить ей ничего не сможет.
- Когда вернется Иван, передавайте ему от меня привет, - продолжала она, очень уязвленная. - Не разрешайте ему полночи смотреть телевизор. Лучше почитайте перед сном что-нибудь спокойное и понятное. Мы вчера начали "Тома Сойера", вы вполне можете продолжить. Утром у него болел живот, но мне показалось, что он выдумывает, чтобы отвертеться от морковного сока. На всякий случай мяса ему не давайте. В холодильнике куриный бульон. Лучше всего съесть его с сухарем.
- Все? - спросил Степан холодно. - Больше указаний не будет?
- Не будет, - подтвердила она, - разрешите, я пройду, Павел Андреевич!
Внезапно он озверел.
- Миллион раз, - проговорил он сквозь зубы и сжал кулаки, чувствуя, как скользят мокрые от напряжения пальцы, - миллион раз я просил вас не называть меня Павлом Андреевичем!
- Пропустите! - И она воинственно ткнула его в грудь кулачком.
Напрасно она это сделала. Совершенно напрасно.
Он понял, что пришел конец всему - самообладанию, выдержке и жалким попыткам сохранить даже видимость собственного достоинства.
Он не справился. Он побежден. Он уже ничего не сможет с собой поделать.
То ли заскулив, то ли зарычав от ненависти и презрения к себе, он схватил Ингеборгу в охапку, так что даже оторвал ее от пола. Он ничего не видел - в глазах у него было темно, а сердце бухало гораздо выше, чем полагается быть сердцу, то ли в горле, то ли в голове. Он тискал ее, прижимал к себе и остро, до боли в стиснутых зубах, чувствовал ее всю - от болтавшихся в воздухе ног до пушистой макушки, которая была прямо под его щекой.
"Что я делаю?! Что я делаю, черт бы побрал все на свете?!"
Ничего не помогало.
Свиное рыло вылезло наружу. Контролировать его он не мог. Оно творило что хотело и как хотело, сопротивление было невозможно.
Он поцеловал ее в губы, зная, что она испытывает отвращение. Потом поцеловал еще раз. И еще.
- Поставь меня, пожалуйста, - вдруг попросила она у его щеки, и от звука ее голоса он не то чтобы опомнился, а как бы понял, что именно происходит и что вот-вот произойдет.
Руки разжались сами, давая ей свободу. Она скользнула по нему вниз, но почему-то не отступила, только взяла его за плечи и повернула, безвольного, так, чтобы взглянуть в лицо.
Он не мог на нее смотреть.
- Что с тобой, Паша? - спросила она строго и с явным акцентом, от которого у него стало щекотно в позвоночнике. - У тебя совсем плохи дела на службе?
- При чем тут служба! - пробормотал он, кое-как сообразив, что именно нужно сделать, чтобы заговорить.
Странное дело, но губы почему-то послушались его.
- Тогда что случилось?
- Да ничего не случилось! - заорал он, неожиданно обретя силы и голос.
Господи, что ей от него нужно!.. В соответствии с его представлениями о жизни она давно должна изо всех сил бежать по улице, опасаясь, что он ее настигнет и изнасилует.
- Паша! - Ингеборга внезапно взяла его за щеки и повернула его голову так, чтобы ей удобнее было смотреть. Он осторожно потрогал ее ладони на своих щеках.
- Ты бы лучше... уехала, - пробормотал он растерянно и снова потрогал ее ладони, - я... мне не хочется тебя пугать, а я... знаю, что... Короче, я понимаю, что... Тебе правда лучше уехать. Я даже смотреть на тебя не могу спокойно, тем более сейчас. Правда. Я боюсь, что я не справлюсь, понимаешь?
- С чем не справишься? - Она была неумолима и не давала ему ни вырваться из ее ладоней, ни уйти от ответа.
- Ни с чем. С собой. Слушай, я правда прошу тебя!..
В его голосе и в глазах было такое отчаяние, что Ингеборга даже засмеялась тихонько.
Что происходит у него в голове?! Чего он наворотил там такого, что стоило бы таких мучений и такой ненависти к себе?!
Впрочем, ей было приятно, что он мучается. Это объясняло все необъяснимое, все его выкрутасы, пируэты, заходы, перепады настроения, угрюмую мрачность и внезапное веселье в самые неподходящие моменты.
И если бы он только знал, как просто для нее было разом избавить его от всех мучений! Как просто, приятно, единственно правильно!..
- Что? - спросил он настороженно и прижал ее ладони. - Тебе смешно?
- Павлик, - прошептала она игриво. Теперь она могла позволить себе все, что угодно. Даже игривость. Даже кокетство. Все стало легко, только он еще не знал об этом. - Павлик! - повторила она, потянулась и укусила его за запястье.
Вид у него стал такой растерянный, что она едва удержалась, чтобы не расхохотаться во все горло.
Господи, как все замечательно! Все просто прекрасно! Она даже представить себе не могла, что все сложится так хорошо.
Только нужно немедленно сообщить ему об этом, иначе дело кончится разрывом сердца или чем-то в этом духе.
"Потом найду его жену и прикончу, - пообещала себе Ингеборга, - причем не сразу, а в несколько приемов, чтоб больнее и дольше".
Она проворно вытащила свои ладони из-под его рук, обняла его и прижалась щекой к черному кашемиру водолазки.
Под водолазкой, совсем рядом с ее щекой, был он, Павел Степанов. Тяжело колотилось сердце, двигалась грудь, он шумно и коротко дышал.
- Ты просто дурачок, Паша, - негромко сказала Ингеборга и улыбнулась, не открывая глаз, - ты мне так... нравишься, что я даже... тебя боюсь. Мне кажется, что я тебя знаю всю жизнь. Я тебя даже приревновала к этой твоей офисной барышне, как там ее?..
- Нравлюсь? - переспросил он. - Я тебе нравлюсь?!
Он ничего не понимал. Он совсем ничего не понимал, кроме одного - почему-то она не кинулась спасаться, когда ей выпала такая возможность. Почему-то она осталась с ним, да еще говорит что-то несусветное, невозможное, странное...
Однако вполне реальной была ее щека на его водолазке, ее руки, обхватившие его, ее ноги, тесно прижавшиеся к его ногам, и мысль о том, что она не собирается никуда бежать, и ее кожа, ее тело - она вся, молодая, стройная, живая и теплая, отделена от него только тонким слоем одежды, эта мысль вдруг взорвалась в голове, и взрывная волна потрясла и сокрушила все, что еще оставалось там целого и вразумительного.
Второго шанса не будет. Больше он не даст ей времени на размышления. Ни за что.
За локти он рванул ее к себе, закинул ее руки себе за шею, стиснул, не зная, дает ли ей дышать. Сам он дышать почти не мог.
Почему-то в этот момент он напрочь забыл о ненавистном свином рыле, которое всю жизнь не давало ему покоя. Не стало никакого свиного рыла. Исчезла неконтролируемая свинячья похоть, осталось человеческое желание, огненное и поражающее воображение, как шаровая молния.
Так же, как и от шаровой молнии, от него не было спасения и избавления. В нем можно было только сгореть.
Ингеборга слегка застонала у его уха, изумляя и радуя его, ногами уцепилась за его ноги и повисла на нем, прижимаясь всем телом.
Никогда женщины не висели на нем. Никогда.
Не висели, не прижимались, не цеплялись лихорадочно, как в кино.
- Боже мой, - прошептала Ингеборга с болезненной усмешкой и изо всех сил дернула его водолазку. Боясь отпустить ее, он одной рукой кое-как стянул водолазку.
В замутненное сознание откуда-то вползла мысль, что его тело, тяжелое, разгоряченное, большое, может только отталкивать, но вновь испугаться он не успел. Ингеборга пришла в восторг. Она гладила его, целовала влажную кожу, она даже укусила его, оставив маленькие красные отметины! Сквозь искореженное и обоженное взрывом в голове пространство он посмотрел на следы ее зубов.
Но всего этого было мало, мало... Он вдруг заспешил так, что остатки света померкли в глазах.
Одежда куда-то пропала, как будто сама по себе, и он наконец взял в ладонь ее щиколотку, оказавшуюся намного - намного! - лучше, чем во всех его эротических снах про нее.
Он гладил эту совершенную щиколотку и дышал на нее, как будто отогревая, хотя ее кожа была горячей. Она вся, с головы до ног, была горячей, как будто внутри у нее горел костер.
Почему-то ему было очень неудобно, и на миг он удивился, поняв, что его локти упираются в паркет, а Ингеборга лежит спиной на куче каких-то тряпок. Но какое это имело значение, когда он был с ней, в ней, вокруг нее, и знал, что этому не будет конца, что сейчас, вот-вот, он поймет что-то, чего никогда не мог понять, станет совсем другим - цельным, единым, всесильным, как боги, и прошлое уже не властно над ним, и ничто не властно, осталось только это, огромное, могучее, жаркое, одно на двоих - только сейчас, только здесь и только с ней.
* * *
- Паша, - сказал рядом с ним преступный, хриплый, неприличный голос, - Паш, если можешь встать, дай мне попить, а то я сейчас умру.
Павел Степанов поднял с паркета тяжелую горящую голову. На светлом дереве осталось влажное пятно от его лба. Он некоторое время бессмысленно таращился на пятно, а потом перевел взгляд на девушку, которую он всем весом прижимал к холодному полу.
- Господи Иисусе! - пробормотал он, не в силах придумать ничего более осмысленного. - Господи Иисусе!..
Она хрипло засмеялась и цапнула его за ухо.
- У тебя интересное выражение лица, - сообщила она ему, - просто прелесть. Паш, мне тяжело и очень хочется пить.
С сожалением, как будто ему неожиданно пришлось отдать чужому человеку что-то важное и личное, он перекатился на бок, но Ингеборгу не выпустил. Его собственная тяжеленная ручища поперек ее живота показалась ему самым прекрасным зрелищем в мире.
- Я не могу встать, - сказал он, не сводя глаз с ее живота, - и тебя не пущу.
Она повернула голову, так что ее нос оказался у него в подмышке, и длинно выдохнула.
- Ну и ладно, - согласилась она. - Моя смерть от обезвоживания будет на твоей совести.
Он засмеялся. Он был так счастлив, что не знал, как ему с этим счастьем быть. Он не умел с ним обращаться. Он был к нему совсем не готов.
Как правило, когда все заканчивалось, он чувствовал только стыд. Стыд и собственную слоновью неуклюжесть.
- Мы даже до дивана не дотянули, - проговорил он хвастливо.
- Не дотянули, - кивнула Ингеборга. Ее дыхание щекотало ему подмышку. - Ну и ну.
Очень осторожно он подсунул руку ей под щеку, приподнял ее голову и заглянул в глаза. Ничего страшного для себя он не увидел в этих глазах, только ласковое, удовлетворенное горячее веселье.
- Ты что? - спросила она и облизнула пересохшие губы.
Она хочет пить, а он лежит тут, как болван, на полу и не делает ни одного движения, чтобы напоить ее!..
Он вытащил руку - Ингеборга посмотрела с удивлением - и торопливо поднялся. Достал с полки высокий пивной стакан и полез в холодильник.
- Тебе боржоми или простой воды?
- Мне все равно. - Подтянув колени, она с трудом села прямо в середину тряпичной кучи, на которой все время лежала спиной, и огляделась, словно опасаясь увидеть какие-нибудь невосстановимые разрушения.
Странное дело, но никаких особенных разрушений не было.
Один из стульев валялся на боку под столом, и Ингеборга, как ни старалась, так и не смогла вспомнить, что именно они делали, когда уронили этот стул. Посреди гладкой черной поверхности обеденного стола лежал один носок, белый с коричневыми коровами, привезенный в прошлом году из Цюриха, где Ингеборга проводила отпуск. Носки были куплены в деревенской лавчонке, и мать, помнится, долго и неодобрительно недоумевала - такие вещи она не могла воспринимать даже как шутку.
Почему-то при виде этого одинокого носка с коровами на полированном черном столе Ингеборге стало очень стыдно.
Она вскочила и сдернула носок. И посмотрела на кучу одежды, валявшейся на полу.
Неужели это ее одежда?! Ее и Павла Степанова?! Неужели это она только что занималась любовью с таким самозабвением, что не помнит, как носок попал на стол, куда и как пропали ее джинсы, джемпер, лифчик, и что это за безобразная куча одежды на полу?!
- На. - Соучастник преступления подошел сзади, обнял ее и сунул ей в руку стакан. Сам он выпил два или три, поняв, что умирает от жажды, только когда увидел, как холодная вода льется из бутылки в стеклянное нутро стакана.
Она быстро и жадно выпила и попросила смущенно:
- Паш, давай унесем куда-нибудь эту кучу. Я ее стесняюсь. Или давай оденемся, что ли?
Но на это Павел Степанов был совершенно не согласен.
- Вот одеваться мы точно не будем, - сказал он внушительно. Нагнулся и разом сгреб в охапку все вещи. - Я это унесу, а ты можешь открыть воду в ванной.
Она посмотрела ему вслед.
Если бы он не нервничал так сильно, возможно, она сделала бы вид, что не придает "эпизоду" никакого значения. Но он нервничал как-то странно и неуместно для человека тридцати восьми лет от роду, имеющего в жизненном ранце за плечами свидетельство о разводе и восьмилетнего сына. Все оказалось гораздо сложнее и проще, чем Ингеборга поначалу себе представляла.
Он хотел ее, а вовсе не презирал или не замечал, как ей казалось все это время. Он хотел ее и боялся не справиться с собой. Вряд ли когда-то у кого-то еще она вызывала такие же сильные чувства, пусть и замешенные на "чистой физиологии".
Он боялся себя - и ее! - так, что готов был в последний момент сигануть с балкона, и, наверное, сиганул бы, если бы она его не остановила, упершись кулачком в грудь.
Что это такое? Он не похож на истерика или полоумного.
Он уверенный в себе, состоявшийся, успешный молодой мужик, вполне справляющийся с жизнью. По крайней мере имен но такое он производил впечатление на окружающих, в том числе и на Ингеборгу. Может, сам на себя он производил какое-то совсем другое впечатление?
Ей было любопытно, радостно, странно, чуть-чуть стыдно и безудержно весело.
Она все у него выпытает. Теперь она - часть жизни не только его сына Ивана, но и его самого. Она не даст ему избавиться от себя слишком скоро. Она вообще не даст ему от себя избавиться. Он ей нужен, этот здоровый, сильный, странный мужик, который боялся ее прикосновений, как будто она могла сделать ему больно.
А может быть, и вправду могла?..
- Ты еще не утонула? - Он двинул в сторону пластмассовую дверцу душевой кабины и втиснулся к ней в крошечное заполненное паром пространство.
- Не-а. - Ингеборга моментально направила ему в физиономию сильную, как будто жестяную, горячую струю воды.
Он зафырчал, как лошадь на водопое, и замотал головой, но она не давала ему уклониться и коварно продолжала поливать водой лицо.
- Вот ты мне лучше скажи, Павлик, какого черта ты меня все это время не замечал, забывал здороваться, холодность изображал?
- Потому и изображал, - ответил он непонятно и перехватил у нее душ. Пристроил его на стену, а сам взял Ингеборгу за скользкие бока, приподнял и поцеловал в губы, по которым скатывалась горячая вода.
- Я похожа на мокрую крысу, - сказала она, чуть задыхаясь, когда он отпустил ее, и откинула назад мокрые волосы.
- Ты похожа на женщину моей мечты, - пробурчал он как-то не слишком уверенно, но она не стала переспрашивать.
- Ты знаешь, - сказал он задумчиво, когда они лежали на его диване после "второй серии", как деликатно сформулировала Ингеборга, он - закинув руки за голову, она - головой на его животе, - я несколько раз представлял себе, что ты лежишь со мной на этом диване, а я глажу твою ногу или...
- Ноги достаточно, - перебила она быстро и сунула ему под нос гладкую розовую коленку, - ничего другого я сейчас просто не вынесу.
- Не вынесу! - передразнил он, вытащил руку из-за головы и схватил предложенную коленку. - Еще как вынесешь!
Ничего этого не может быть.
Сейчас он проснется где-нибудь на жестком продавленном диване в Сафонове или в опостылевшей Леночкиной спальне и опять зайдется от ненависти и презрения к себе. У него так не бывает. Он не может лежать среди дня в постели, держать в руке гладкую розовую коленку, чувствовать животом чуть влажные волосы, и не бояться свиного рыла, и не мучиться от того, что он неприятен, нежеланен, не нужен, что его принимают только из милости да по старой дружбе.
- Паш, мне больно, - взвизгнула рядом Ингеборга, он слишком сильно сдавил ее ногу, - слышишь, Паша?! - И легко укусила его за живот.
Он быстро разжал руку.
- Ты что? - спросила она, подтянулась на локтях и легла повыше, заглядывая ему в лицо. - Что с тобой? Ты хочешь сию минуту указать мне на дверь?
- Почему ты сделала это? - спросил он мрачно.
- Что? - не поняла она.
- Ну... осталась со мной, легла со мной в постель и так далее...
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |