Когда мы вернулись домой, было почти шесть. Я быстро приняла душ, оделась и, чтобы не нервничать, взялась за статью, которую надо было закончить до завтра. Это была даже не статья, а пилотный проект колонки для воскресной газеты; я дала ей временное и незамысловатое название «Потерянные и найденные», но, как ни странно, в будущем оно так и закрепилось за ней. Это был рассказ о Дженни Пенни и о том, как она вернулась в мою жизнь; несколько историй, связанных нашей перепиской и воспоминаниями. Я волновалась, когда писала ей об этой идее, спрашивала ее мнение и, возможно, разрешение, если статья будет опубликована. Уже со следующей почтой я получила ее решительное и однозначное согласие, а также новое имя — псевдоним, который она придумала себе по моей просьбе.
Я еще не закончила, когда услышала звонок в дверь. Брат окликнул меня из своей спальни. Я открыла замок на входной двери, сделала несколько шагов назад и стала ждать. Вдруг я вспомнила про полотенце на голове, поспешно стащила его, и мокрые волосы рассыпались по плечам. Я очень нервничала. Пыталась представить себе, как он войдет и что скажет. Может, бегом ворвется в квартиру и закричит, что счастлив видеть меня? Или вежливо постучит? Я услышала его шаги по лестнице, потом они остановились. Он не сделал ни того ни другого; он просто немного приоткрыл дверь, просунул внутрь голову, улыбнулся и сказал:
— Привет. Элл. Как жизнь?
Его смуглые черты совсем не изменились, и улыбка была такой же, но из голоса исчез протяжный эссекский акцент, который я хорошо помнила. И он принес шампанское. Мы не собирались оставаться дома, но он все-таки принес шампанское, потому что для такого момента требовалось шампанское.
Он, подбоченившись, оглядел меня и сказал:
— Совсем не изменилась.
— Ты тоже, — ответила я.
Мы обнялись, и бутылка шампанского, которую он все еще держал в руке, холодила мне спину.
Брат присоединился к нам, когда хлопнула пробка. Он был еще мокрым после душа, но уже успел надеть розовую футболку с надписью «Шесть Джуди», силуэтом Джуди Гарленд и еще одной надписью поменьше: «Песни на ужин». Они делали так всегда: заказывали новые футболки для каждого благотворительного выступления. Как-то концерт давался в поддержку престарелых, и тогда на футболках было написано: «Петь можно в любом возрасте». На этот раз на повестке дня была еда для бездомных и покупка новой передвижной кухни.
Я передала бокалы с шампанским, которые наполнила доверху. Обычно я так не делала, но сейчас мне это требовалось, потому что, когда брат поднял бокал и сказал: «За нас. Наконец-то мы вместе», у меня по щеке, еще до того как я сделала глоток, побежала первая слеза.
Я думала, что он в кабинете помогает Джо решить какую-то финансовую проблему, поэтому вздрогнула, когда почувствовала на плече его руку.
— Подожди, — попросил он, потому что я как раз собиралась выключать компьютер.
Стоя у меня за спиной, он прочитал первый абзац.
— Что скажешь? — спросила я.
Тут в комнату заглянул брат.
— Такси уже здесь. Готовы? — спросил он и бросился к себе в комнату за дисками и рекламными фотографиями.
— И я хочу туда, — тихо сказал Чарли. — Напиши и обо мне.
— Туда?
— Ты же меня потеряла, а потом нашла, — кивнул он. — Значит, и про меня можно написать, верно?
— Тебе придется поменять имя.
— Эллис.
— Что?
— Мне нравится имя Эллис.
— Хорошо.
— А Дженни Пенни какое выбрала?
— Либерти. Либерти Белль[27].
Мы занят маленьким столик у задней стены, подальше от людей, которых не знали, и тем более от тех, которых знали, поближе к ледяному бару с водкой и неиссякаемыми запасами крошечных гамбургеров и толстых креветок в чесночном соусе.
— А я думал, ты, может, замужем, — сказал он.
— Нет, — ответила я и допила то, что оставалось в бокале.
Молчание.
— И попыток не было? Не встретила никого стоящего?
— Нет.
— Ни разу?
— В ретроспективе — ни разу.
— «В ретроспективе». Господи, до чего же вы похожи. — Он помахал рукой брату, который как раз выглянул из-за красного бархатного занавеса. — Свой собственный маленький клуб.
— Нет, на самом деле все немного сложнее.
— Все мы немного сложнее, Элл. Помнишь, как мы последний раз виделись?
— Помню.
— Сколько тебе тогда было: девять, десять? Ты здорово злилась на меня.
— Он ведь так и не смог тебя забыть.
— Знаю, знаю, — засмеялся он.
— Нет, правда.
Я потянулась за бокалом вина, который на подносе проносили мимо.
— А нам было по пятнадцать, да? Черт. Куда ушли все эти годы, Элл? Посмотри на нас сейчас.
— А мне кажется, все было вчера, — сказала я и одним глотком наполовину опустошила бокал. — Ну и как вы — опять трахаетесь?
— Бог мой, какие мы стали взрослые.
— Да, как-то быстро повзрослели. Ну так как?
— Нет. — Он постарался ухватить бокал с шампанским С проносимого подноса И пролил ПОЛОВИНУ себе на рукав. — Он не может со мной.
— Почему?
— Потому что он никогда не возвращается к прошлому.
Бобби, самый волосатый из «Шести Джуди», вышел на сцену и представил всю группу. Он рассказал о благотворительной организации, о ее задачах, сказал несколько слов о художниках, чьи картины висели по стенам, поговорил о деньгах и попросил, чтобы их жертвовали побольше.
— А кстати, — повернулась я к Чарли, — последний раз я видела тебя не тогда. Последний раз я видела тебя по телевизору, когда тебя заталкивали в машину.
— А, это.
— Ну и?.. — спросила я, но он сделал вид, что не слышит.
Скоро комнату заполнили первые звуки «Танцующей королевы»[28].
Мне никак не удавалось уснуть. Выпитый за день кофе и разница в часовых поясах объединили усилия, и в три часа ночи я была бодра, как в полдень. Я встала, прокралась на кухню, нашла себе большой стакан воды. Включила компьютер. Совсем близко раздавалось сонное дыхание. Брат никогда не закрывал дверь спальни. Так он чувствовал себя в безопасности: ему надо было слышать звуки дома и посторонний звук, если он вдруг раздастся. Я аккуратно прикрыла дверь. Сегодня ему ничего не грозило. Сегодня его охраняли я и Чарли, спящий в соседней комнате.
Именно тогда, в ночной темноте, я написала о том как Эллис снова вошел в нашу жизнь — августовским вечером, в тот час, когда любители распродаж усаживаются в барах и рассказывают друг другу об удачных покупках, намечающихся разводах, новых романах и будущих отпусках. Я написала, как он вошел с бумажником, распухшим от пятидесятидолларовых купюр и дисконтных карточек: Музей современного искусства и Метрополитен, «Старбакс» и «Дидрих». Как он вошел с едва заметным шрамом над верхней губой — результат неудачного падения на лыжном склоне — и с раной в сердце, нанесенной мужчиной по имени Дженс; мужчиной, которого он на самом деле не любил, но который занимал место в его жизни и в ночных разговорах выслушал немало его секретов; у каждого когда-то был такой. Как он вошел с торчащим из кармана письмом, которое пару дней назад написала его мать, куда более эмоциональным, чем обычно, с вопросами о том, как он живет, и сожалениями, что они так мало общаются. Я написала, как он вошел с тем страшным грузом воспоминаний, который носил с собой уже столько лет и о котором отказывался говорить, и с пустым местом там, где когда-то было ухо. Я написала, как он вошел, уже зная, что меняет работу и жизнь, что оставляет снежные поля и склоны Брекенриджа и Скалистых гор ради клочка земли в штате Нью-Йорк, где нет никаких соседей и только горы Шаванганк будут следить за ним сверху, и ради ничего не обещающего человека из далекого прошлого.
Вот так он снова вошел в нашу жизнь; так я это запомнила.
~
5 июня 1997
Дженни.
Каждое утро я, захватив «Гардиан» и «Ньюс ов зе уорлд», прохожу под двойной аркой ворот и оказываюсь в знакомом дворе с фонтаном, парковкой и лавочками, на которых сидят пациенты с торчащими из них резиновыми трубками. Я ни с кем не здороваюсь, даже с привратником. Меня ничего не касается, кроме той истории, которая разворачивается в тихой палате на верхнем этаже. Рыжик съежилась буквально у меня на глазах; совсем ненадолго она задержалась на том весе, о котором мечтала всю жизнь, но потом очень быстро высохла до состояния скелета, у которого теперь хватает сил только на сон.
Мы все успели привыкнуть к ее раку, да и сама она привыкла к нему или, по крайней мере, к размеренному чередованию курсов лекарств и химиотерапии и к тому, как они вот уже семь лет влияют на нее. Но невозможно привыкнуть к этой новой инфекции: к тому, что она делает с ее телом и как разрушительно влияет на дух. Пока Рыжик болела только раком, она ни разу не пожаловалась на несправедливость судьбы, но инфекция пожирает ее мужество, и она все чаще начинает жалеть себя, чего раньше никогда не позволяла, а потом ненавидит себя за это. Жизнь ведь действительно очень нехорошо обошлась с ней, Дженни; и те дни, когда она это сознает, невыносимо тяжелы и для нас. Я чувствую себя такой беспомощной.
Сейчас она спит, а я работаю, сидя у ее кровати. Я снова пишу нашу колонку, которая, как ни странно, имеет успех. Вернее, странно это только мне, а ты ведь всегда знала, что так и будет. Либерти и Эллиса обсуждают сейчас в поездах и автобусах и в кафе во время обеденного перерыва. И что ты об этом думаешь, Дженни Пенни, верная моя подруга? Слава наконец-то нашла тебя…
~
Я выглянула в окно; темнота сомкнулась над зданиями и высокими деревьями в Постманс-парке. Тени были большими и уродливыми. Мне не хотелось домой. Дом был здесь, а подруг мне заменили медсестры; долгими ночами я подслушивала их разговоры и знала все о разбитых сердцах и вечной нехватке денег, о ценах на квартиры и на туфли и о том, как мрачно было в Лондоне перед сменой правительства.
А сама я рассказывала им о Рыжике; об этой женщине, которая пила шампанское с Гарленд и секретничала с Уорхолом. Я показывала им старые фотографии, поскольку хотела, чтобы они узнали ее, чтобы увидели женщину за прикрученной к запястью биркой с именем, номером и датой рождения. Женщину, которая оживлялась и начинала вибрировать, когда слышала рассказы о том, как кто-то встретил Лайзу на Пятой авеню или видел спрягавшуюся за черными очками и шарфом Гарбо в Верхнем Ист-Сайде, — возбуждалась, потому что она, в отличие от бездарностей, любила чужую славу и грелась в ее лучах. У нее были и свои моменты, золотые моменты, которые навсегда останутся с ней, неподвластные разрушительной силе времени.
— Как дела, деточка? — подала голос проснувшаяся Рыжик и потянулась к моей руке.
— Как ты?
— Неплохо.
— Дать воды?
— Только если со скотчем — ты же меня знаешь.
Я положила прохладную ткань ей на лоб.
— Что происходит в мире? — спросила она.
— Вчера застрелили Джанни Версаче, — сказала я, открывая газету.
— Джанни кого?
— Версаче. Модельера.
— А, этого… Мне никогда не нравилась его одежда.
Она опять откинулась на подушки и сразу же заснула, возможно успокоенная тем, что в мире есть хоть какая-то справедливость.
Летние вечера были долгими и теплыми, и мне хотелось вывести ее во двор, и дать ей посидеть на солнце, и увидеть, как на ее лице вновь проступают веснушки. Мне хотелось отвезти ее в свою квартиру на Клоз-Фэр, ту самую квартиру, посмотреть которую мы зашли с ней в прошлом ноябре всего на пять минут, и она сразу же сказам, что я должна здесь поселиться. Мне хотелось, чтобы мы посидели на крыше, полюбовались на Смитфилд, увидели, как этот огромный мясной рынок распускается по утрам, словно гигантский бутон. Мне хотелось, чтобы под звон колоколов Святого Варфоломея мы ели круассаны, и читали воскресные приложения, и сплетничали о людях, которых мы знаем и которых не знаем. Но больше всего мне хотелось, чтобы она была здорова и снова закружилась в цветном водовороте лондонской жизни. Но этому не суждено было случиться. Рыжик так никогда и не вышла из своей палаты, и уже в самом конце я сказала ей, что она ничего не теряет, потому что ведь мы успели сделать все это, прожить все эти моменты, так ведь? Значит, и жалеть не о чем.
— Хорошо бы мой прах рассыпали вот здесь, — сказала она как-то, разглядывая фотографию, где она стояла на нашем причале, а за ее спиной неслась разбухшая от половодья река. — Тогда я смогла бы присматривать за всеми вами.
— Как ты хочешь, Рыжик. Мы сделаем асе, что ты хочешь, только скажи.
И она сказала, и мне пришлось прятать свои слезы за листом белой бумаги и больничной шариковой ручкой.
В тот вечер я пошла домой, чтобы принять душ и переодеться. Старая дорога за церковью была совсем пустой, и до самого дома меня провожали тихие голоса давно ушедших. Уже у дверей я обернулась на звук шагов; легкая тень, скрывшаяся в тени; смех, разговор, слова прощания, эхом отразившиеся от кирпичной стены, и потом тишина. Тишина. Густая и насыщенная. Почти съедобная.
Я смотрела в зеркало на отражение своего тела; тела, которое я когда-то презирала и от которого почти отреклась. Оно не было достаточно хорошо ни для меня, ни для других; но в тот вечер оно показалось мне прекрасным; оно было сильным, и этого достаточно.
Я открыла ящик стола и достала кольцо. На внутренней стороне ободка надпись: «Лас-Вегас 1952. На память о нас. К.». Она никогда не рассказывала мне, кто такой этот К., но Артур считал, что это был опасный человек, гангстер, и общие воспоминания у них не были долгими. Сейчас кольцо было мне в самый раз; я надела его на безымянный палец и поднесла к свету. Бриллианты и сапфиры засверкали. Я улыбнулась точно так же, как девочка, когда-то получившая его в подарок. Девочка, замороженная во времени.
Я сняла трубку, еще не зная, что скажу ему. Он приезжал всего шесть недель назад, когда ее только положили в больницу. Он прилетел из Нью-Йорка хотя его начальник был недоволен и даже грозил увольнением, но он все-таки прилетел, потому что любил Рыжика и не мог не прилететь. Я привела его и палату, и, увидев его, она засветилась такой радостью, что, кажется, даже рак отступил от одного его присутствия. И всю ту неделю она чувствовала себя гораздо лучше, но все это было еще до инфекции. Уезжая, он поклялся, что приедет навестить ее в октябре. Сейчас была третья неделя июля. И я звонила ему.
— Привет, Джо.
Молчание в ответ.
— Уже недолго осталось, — сказала я.
— Ясно. Позвони мне, когда будешь у нее.
— Позвоню.
— А сама ты как?
— Паршиво.
Ни мои родители, ни Нэнси не приехали, чтобы побыть с ней последние дни, потому что она сама просила их не делать этого. Они уговаривали, настаивали, но она отвечала, что не хочет, «чтобы они запомнили ее такой», а на самом деле она просто не хотела прощаться. Годы смягчили ее, и она больше не боялась своих чувств. Слова, когда-то сберегаемые для песен, стали ее собственными. Родителям было нелегко смириться с ее желанием, но в конце концов им пришлось согласиться, и они начали тихо готовиться к жизни без нее. Мать подстриглась, и новый короткий боб очень шел ей. Нэнси приняла предложение сняться в телесериале в Лос-Анджелесе. А отец ушел в лес и срубил дерево. Звук, с которым крошился, трескался и потом падал на землю ствол, был точно таким же, какой издавало бы его сердце, умей оно звучать.
Рыжик становилась все слабее, и тогда я сняла трубку и набрала последнюю череду цифр. Он приехал на вокзал Паддингтон на следующее утро. Я встречала его и смотрела, как он неуверенно спускается по ступенькам, а на липе его застыла покорная улыбка. Он выглядел старым и измученным, а трость, раньше служившая просто реквизитом, теперь была нужна, для того чтобы на нее опираться. В такси он больше молчал, и мы ни разу не упомянули ее имени, только когда почти приехали, он спросил, в какой она палате и не надо ли ей чего-нибудь.
— Ты как? — спросила я и взяла его за руку.
Он кивнул, а когда мы проезжали мимо Смитфилда, сказал:
— Когда-то у меня был роман с молодым местным мясником.
— Приятные воспоминания?
Он сжат мою руку, и я точно знала, что означает это пожатие.
— Я о нем еще не написал, но обязательно напишу. В главе тринадцать, «И прочие…».
Ему было тяжело, но он очень старался.
Когда мы выбрались из машины, он на минуту остановился и глубоко вдохнул.
— Как она, Элли? Скажи мне правду.
— Ничего хорошего, Артур, — сказала я и повела его к дверям.
Он наклонился над кроватью и прикоснулся к ее щеке:
— Вот когда у нас опять показались скулы.
Она улыбнулась и легонько хлопнула его по руке:
— Старый дурак. Думала, ты сюда никогда не доберешься.
— Все га же старая Рыжик, — прошептал он и, наклонившись, поцеловал ее.
— От тебя вкусно пахнет, — сказала она.
— «Шанель».
— И не жалко тратить такую прелесть на себя?
Он порылся в сумке и достал миндальное пирожное.
— Посмотри, что я тебе принес! — Он поднес пирожное к ее носу и дал понюхать.
— Миндальное, — сказала она. — Совсем как в Париже.
— Поделим пополам, — сказал он, — совсем как в Париже.
Я не знала, есть у нее аппетит или нет, потому что уже несколько дней она не пробовала твердую пищу. Но он отломил кусочек и поднес к ее рту, и она жадно проглотила; наверное, она ела не пирожное, а воспоминания, и они были очень вкусными.
Я пододвинула стул поближе к кровати, Артур сел и взял ее за руку. Он давно примирился с собственной смертью, но чужие пугали его, и он держал ее за руку, чтобы не отпустить. Он держал ее за руку, потому что был еще не готов отпустить ее.
Я постояла у двери, глядя на них и слушая воспоминания о юности, зрелых годах и опять о юности. Воспоминания о крошечном отеле на Сен-Андре-дез-Ар, где они до утра пили вино и смотрели, как в окне напротив пара занимается любовью, и это было так красиво, что они все еще говорили об этом сорок лет спустя.
Я оставила их вдвоем, спустилась по лестнице, и меня вдруг охватило чувство огромной благодарности. Я вышла на улицу и глубоко вдохнула свежий воздух. Почувствовала, как солнце греет кожу. Мир совсем неплохое место, когда ты молод и здоров. Мир прекрасен и добр. Я поздоровалась с привратником. И он тоже поздоровался со мной.
~
29 июля 1997
Дженни.
Хочу рассказать тебе о том, что случилось вчера днем. Рыжику вкололи морфин, она не спала, у нее ничего не болело, и она рассказала нам, что утром у нее был посетитель. Мы удивились, потому что мы с Артуром были там все утро и никого не видели. Она сказала, что это был мужчина и он принес ей ее любимые цветы, белые розы; в лучшие дни они всегда украшали ее гримерку, и, вдыхая их запах, она чувствовала, что в жизни нет ничего невозможного. Я взглянула на Артура, а он пожал плечами, потому что в палате не было никаких белых раз — только маленький букетик фрезий, который пару дней назад принесла одна из сестер. Но Рыжик заставила нас принюхаться, и скоро мы правда почувствовали аромат белых роз. Она с казала, что ее гость был немолод, лет шестидесяти, наверное, но все еще красив, и возраст не имел никакого значения, потому что он наконец нашел ее и оказался точно таким, как она представляла. Его звали Дон, и он был ее сыном. Она сказала, что рассталась с ним много лет назад, но узнала сразу же, как только он вошел. И видите, он принес ей цветы. Розы. Белые розы. И его звали Дон. Он искал ее и наконец нашел. И сейчас ей очень хорошо. Она спокойна и готова уйти.
Мы так и не узнали, что в этой истории было правдой; наверное, мы и не хотели этого знать. Эта история началась и закончилась в больничной палате. Артур сказал, что каждый что-нибудь уносит с собой в могилу…
В конце все обошлось без речей и долгих прощаний. Рыжик тихо ушла в четыре часа утра, когда мы оба спали. Я вскоре проснулась — что меня разбудило? — взглянула на нее и сразу все поняла. Казалось, даже воздух, раньше заполнявший тело, высосали, остался лишь мертвый пустой рельеф. Я поцеловала ее и попрощалась; Артур зашевелился во сне. Я опустилась на колени и осторожно разбудила его.
— Ее больше нет, Артур, — сказала я.
Он только кивнул в ответ, и, оставив его прощаться, я ушла за сестрой.
Позже я спустилась по ста тридцати двум ступеням, по которым последние шесть недель спускалась и поднималась четыре раза в день, и вышла на площадь. Конечно, было еще совсем темно: кое-где светились окна, и тихо журчал фонтан. Я посмотрела на небо. Если бы я была моложе и если бы брат был здесь, он бы сказал: «Смотри, зажглась новая звезда». Сорок минут я пыталась найти ее. Но наверное, мне было слишком много лет. Больше я ее не видела. Там, где она светила, сейчас было пустое место.
Она умерла на месяц раньше, чем принцесса Диана.
«Чтобы не присваивать ее славы», — решили мы все.
~
7 сентября 1997
Дорогая Элли.
Вчера мы всей тюрьмой смотрели по телевизору похороны. Как жалко этих бедных мальчиков, шедших за гробом. Было очень тихо. У каждого ведь есть свое горе. Многие горюют о пропавшем зря времени, которое они могли бы провести с семьей, а потратили на наркотики или алкоголь; другие оплакивают ушедших близких, которых никогда больше не увидят. Или вспоминают о детях, которых забрали у них и отдали другим родителям. Каким прекрасным было Вестминстерское аббатство. Я никогда там не была. Я никогда не была в соборе Святого Павла и в Тауэре. Мне еще так многое надо увидеть.
Здесь много разговоров о заговоре и убийстве. Всегда так бывает. Я сказала, что для начала неплохо бы перестать называть ее Ди.
В последнем письме ты рассказала о мистере Голане. Знаешь, ведь в моей жизни тоже был такой мистер Голан.
Один из маминых кавалеров.
Иногда, когда мы договаривались встретиться, а я опаздывала, это было не из-за волос. Жаль, что я тогда этого тебе не рассказала. Прости меня. Здесь мне помогают с этим справиться, и это хорошо. Мы просто разговариваем. Очень много разговариваем.
Два дня назад я подстриглась наголо. Я думала, что стану похожа на мужика, но все говорят, что мне очень идет. И теперь я чувствую себя такой свободной. Даже странно, как много значат для человека волосы.
Извини, что так получилось с твоим последним посещением. Пожалуйста, не теряй терпения, Элли.
И береги себя,
твоя Либерти, твоя Дженни. Целую.
~
Приближался последний август второго тысячелетия; отец вдруг отменил все заказы, нарушил договоренности, и дом стоял пустой и зияющий, ожидая нас, его семью, которая должна была собраться вместе впервые с тех пор, как, стоя на причале, мы рассыпали пепел Рыжика. Это был поступок, до того не похожий на отца, который расцветал в присутствии многочисленных гостей, что мать невольно начала пристальнее приглядываться к нему, опасаясь, что он опять нырнет в темные пучины подсознательного, где станет легкой добычей неудовлетворенности.
На самом деле в его возбуждении не было ничего зловещего — им двигал просто его обычный энтузиазм, тот самый, что заставлял его будить нас, детей, посреди ночи, чтобы посмотреть его любимый вестерн или матч Мухаммеда Али, на глазах становящегося легендой. Его энтузиазм был фитилем, поджигающим наши сонные души; он неудержимо притягивал нас к нему тем летом; тем летом, когда погас свет.
Джо с Чарли прилетели ночным рейсом, а я встречалась с ними на вокзале Паддингтон, где нам троим пришлось хорошенько пробежаться, чтобы успеть на девятичасовой поезд до Пензанса.
В поезде мы попеременно то дремали, то подкреплялись тем, что развозили по вагону на тележках. Когда рельсы вплотную приблизились к линии берега, мальчики взялись за пиво, а я тайком наблюдала за ними, надеясь обнаружить знаки расцветающей любви и общего будущего. Но паралич, поразивший их в тот момент, как они встретились вновь, похоже, еще не прошел, и их не соединяло ничего: ни общий дом, ни мечты, ни постель, ничего, кроме банки теплого нива, которую они передавали друг другу. Мои надежды не сбывались, и сердце ныло от разочарования.
Алан, как обычно, ждал нас в Лискерде. Но когда он двинулся нам навстречу, заранее вытянув ладонь для рукопожатий, я заметила, что с ним что-то не так. Исчезла обычная непоколебимая жизнерадостность, и глаза стали тоскливыми и скучными. А когда брат обнят его и прижал к груди, он не покраснел и не стал вырываться, как было всегда, а замер и охотно отдался чужому теплу.
— У вас все в порядке, ребята? — спросил он, ставя наши вещи в багажник.
— Нормально. А у тебя?
Ответа не последовало.
Мы ехали по знакомой дороге среди густых зеленых изгородей, среди привычных голубых, желтых и розоватых оттенков пейзажа и чаще обычного тормозили и пятились задом, потому что понаехавшие в наши края отпускники впадали в панику при виде встречной машины на узкой дороге. Мы проехали мимо обезьяньего питомника, где много лет назад я видела, как) мужчины без всякого повода с его стороны сорвали парик. Когда мы свернули на главную дорогу, Алан достал один из своих легендарных дисков, бережно сдул с него пыль и засунул в новый шикарный проигрыватель — подарок отца к прошлому Рождеству.
Известная песня рассказывала о мужчине, его депрессии и тоске по девушке, которая будет любить его, а не себя. Уже на втором кутнете мы хором подхватили мелодию и исполняли ее с должной степенью отчаяния. На руках у Алана дыбом встали волоски, и решила, что это от удовольствия[29].
Однако как раз в тот момент, когда Мэнди пришла и отдала всю себя, ничего не требуя взамен, Алан вдруг выключил проигрыватель. Он заявил, что мы все испортили, и больше не разговаривал с нами до самого дома.
(Позже отец рассказал нам, что у Алана в семье возникла серьезная проблема в лице маленькой рыжей парикмахерши из Миллендрета. И звали ее, как ни странно, Мэнди.)
Они, вес четверо, ждали нас в конце дорожки, выстроившись в шеренгу, словно участники пикета, только в руках у них вместо плакатов были высокие бокалы и одна толстая самокрутка на всех. Сначала мы приняли ее за косяк, но потом решили, что вряд ли, поскольку мать была еще полностью одета.
— Что это за самопальный праздничный комитет? — спросил брат, выпрыгивая из машины, и все засмеялись, как будто услышали самую смешную в мире шутку, а сигарета и вправду была косяком.
Мы дружно уговаривали Алана зайти в дом и выпить с нами за встречу, но он вес еще дулся, а потому выгрузил сумки и уехал. Не успел он и десяти метров отъехать от дома, как из машины опять полилась музыка, а потом он чересчур быстро переключил скорости и заглох. В наступившей тишине заунывная мелодия путалась в деревьях и уносилась и небо, как дурное предзнаменование. О, Мэ-э-энди.
О, Алан, подумала я.
Я спустилась к причалу и потревожила дремавшую на солнце цаплю. Лениво, еще не до конца проснувшись, она поднялась и воздух и полетела низко над водой. Я оглянулась на дом и в окне на верхнем этаже увидела мать: она, как обычно, готовила нам комнаты. Я снова вспомнила дом таким, каким впервые увидела его: фасад, покрытый грязно-белой отлупляющейся краской, словно коронка на больном зубе, густая тень от разросшихся деревьев и грустная маленькая развалина, примостившаяся у боковой стены. Я заново вспомнила то ощущение удивительного приключения, которое переполняло меня тогда, вопросы и надежды и бесконечную линию горизонта, словно звавшую: «Сюда, сюда, сюда».
Я сначала села, а потом легла на траву. Спине было неудобно и мокро, и слезливое, болезненное чувство благодарности постепенно ушло. Последнее время я часто испытывала что-то подобное, то и дело оглядывалась назад и ощущала неразрывную связь всего со всем. Возможно, виной тому был приближающийся Новый год, до которого оставалось всего четыре с половиной месяца: тогда часы покажут ноль часов и ноль минут, и все начнется заново, вернее, могло бы начаться заново, но так не будет, и я это знала. Так никогда не бывает. Мир остается прежним, только становится немного хуже.
Мать высунулась из окна, помахала мне рукой и послала воздушный поцелуй. Я ответила тем же. Она наконец собралась получать степень магистра — ее старая тайная мечта, которая только сейчас приблизилась к воплощению. Мистер А. со своей неустойчивой психикой больше не ходил к ней: три месяца назад он влюбился в отдыхающую из Биконсфилда и тут же прекратил сеансы, подтвердив тем самым известный миф о том, что любовь лечит вес (кроме разве что неоплаченного счета).
Я поднялась с травы и побежала к дому, по лестнице в верхние комнаты, чтобы взбивать там подушки, разглаживать простыни, наливать в кувшины воду и расставлять цветы — вес это просто для того, чтобы быть рядом с ней; быть с ней, зная, что сеть вещи, о которых я никогда не смогу рассказать ей.
~
— Артур!
Я несколько раз выкрикнула его имя, пока отвязывала лодку, и уже готова была сдаться, но туп он появился из коттеджа и бегом направился к причалу; пустой рюкзак, болтающийся у него за спиной, напоминал сдувшееся синее легкое.
— Ты точно хочешь ехать? — спросила я. — Может, останешься с Джо и Чарли?
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |