Я встала, взяла игрушку, сунула ее в старый пластиковый пакет, пропахший луком, и засунула в нижний ящик шкафа, где лежали туфли, из которых я выросла. Через неделю все его содержимое будет отправлено в магазин на благотворительную распродажу, и там вумбл Ориноко будет еще долго сидеть в витрине между потрепанной книжкой «Челюсти» и ржавой подставкой для тостов. Такое вот своего рода возмездие.
Тогда я ничего не сказала брату о том, что видела, только потом, много позже, когда мы уже взрослыми сидели у причала и у каждого была своя взрослая жизнь. Он не помнил той ночи, как не помнил и многих других, и, когда я ему рассказала, он долго смеялся, опустив лицо в ладони, а потом только спросит сквозь смех: «Какой, на фиг, вумбл?»
А Дженни Пенни так и не сообщила мне, что добралась до безопасного места. Не было ни письма, ни звонка, и я так никогда и не узнала, почему им так срочно пришлось уехать, и куда, и чем она сейчас занимается. Вскоре после всей той истории я позвонила по ее старому номеру, трубку снял какой-то мужчина и накричал на меня, я испугалась и дата отбой. Гадая, что бы такого он мог сделать.
В другой раз, примерно год спустя, я сидела на своей кровати и думала о ней, и пыталась починить тот телепатический мост, который когда-то связывал нас, но разрушился после ее отъезда. В комнате было совершенно тихо, низкое солнце медленно перемещалось за стволами деревьев, и вдруг у меня перед глазами высветился номер, и цифры в нем несколько раз повторялись, а их порядок казался неслучайным и значительным. Я не сомневалась, это было послание от нее. Дрожащими пальцами и взяла телефон, набрала номер и стала ждать, что вот-вот услышу ее голос. Но я так его и не услышала. Вместо этот ответила женщина: «„Золотой лотос“. Что желаете заказать?» Это был торгующий навынос китайский ресторан в Ливерпуле, и много лет спустя он еще сыграет свою роль в этой истории.
Оставалось только признать, что тот Новый год навсегда поглотил Дженни Пенни и мне надо отпустить ее. Но все равно каждое Рождество я снова и снова слышала ее торопливый шепот: «Я тебе сообщу, когда мы туда приедем. До свидания, Элли. Я тебе сообщу».
Мне очень не хватало ее. Мне всегда будет не хватать ее. Я часто думала, как бы сложились для меня все грядущие годы, если бы мы прожили их вместе. Что бы изменилось. Могла бы я не допустить того, что случилось с ней? Мы с ней вдвоем были хранителями тайного мира, одинокого мира, куда другим вход был запрещен. А теперь мне много лет предстояло плутать по жизни без нее.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
~
Брикстон[16] охвачен волнениями, Брикстон бунтует. Материал об этом я должна была сдать на шестой день после моего двадцать седьмого дня рождения, но так этого и не сделала и даже не появилась в редакции — поведение, которое мне и сейчас трудно до конца объяснить. Такие моменты случались у меня и раньше — вдруг истощалась вера в себя или накатывало безразличие, — но никогда еще я не чувствовала подобной паники. Я словно оцепенела от ужаса и от сознания, что и я сама, и мир вокруг устроены неправильно и дурно. Я ни с кем этим не делилась. Просто выключила телефоны и спряталась в квартире Нэнси. Работу я потеряла. И уже не впервые. Выдумывала какие-то оправдания. Тоже не впервые. И именно в этот безнадежно переломанный мир пришло письмо. Как будто она знала. Как будто она слушала и ждала, как делала всегда. Мой спасательный круг.
Я открыла балконную дверь, вышла в серое декабрьское утро и опустилась на стул лицом к площади Чартерхаус-Сквер; внизу дети играли в мяч и громко кричат. Я видела, как из-за скамейки выскочил мальчик и повалился вниз лицом прямо на кучу курток, которая оказалась кучей его друзей. Я помешивала кофе и пила его с ложечки. День был холодным и обещал стать еще холоднее. Хмурое темное небо имело желтоватый оттенок. До конца года обязательно выпадет снег. Я поплотнее завернулась в одеяло. Маленькая девочка спряталась за деревом и очень не скоро показалась вновь.
Пятнадцать лет прошло с того странного Рождества, когда прошлое потеряло к нам интерес и закрыло свои хрупкие двери. «Ты меня, конечно, не помнишь», — писала она, но, разумеется, я вспомнила в ту самую секунду, когда увидела на конверте черные, смазанные слева направо строчки, написанные таким знакомым, нисколько не изменившимся почерком, и моя радость оттого, что и их вижу, тоже осталась точно такой же, как раньше. «Ты меня, конечно, не помнишь». Она сделай открытку сама, как делала всегда, потому что умела делать руками чудесные вещи, и когда она приходила в школу со следами канцелярского клея или блестками в волосах, все понимали, что она рисовала и клеила что-то — открытку ко дню рождения или к Рождеству, — и все, хоть и потешались над ней, втайне надеялись получить такую открытку, потому что открытки были очень хорошими и словно говорили: «Ты особенная, и потому я выбрала тебя».
Но получаю такие открытки только я.
Это был простой листок голубой бумаги, сложенный пополам, с разбросанными по нему рисунками цветов, бокалов с вином, гор и улыбок и с высланными наклеенными буквами, как в письме с требованием выкупа, сложившимися в слова «С днем рождения». А за этими буквами я ясно увидела ее, как она стоит на дороге в своих любимых туфлях, машет мне рукой и становится все меньше — тогда ей было девять, и мне было девять, и мы поклялись никогда не забывать друг друга.
Я еще раз посмотрела на конверт. Родители переслали его на адрес Нэнси, в квартире которой я временно жила. Но отправлено оно было из женской тюрьмы ее величества.
~
Чайки тем утром раскричались особенно громко, и поднятый ими шум выманил меня из кровати. Я выпила стакан воды, стараясь не глотать крошечные пылинки, успевшие осесть на ее поверхности за ночь. В доме было совсем тихо, а в моей комнате — душно, батареи работали вовсю. Я подошла к окну и распахнула его навстречу весне. Воздух оказался холодным и совершенно неподвижным, и небо без единого облачка тоже было неподвижным, бескрайним и словно ждало чего-то. Внизу на газоне Артур медленно встал на голову и вытянул ноги вертикально вверх; его красные шелковые трусы (раньше принадлежавшие отцу) скользнули вниз, открывая ноги, цветом и видом напоминавшие кость. Никогда раньше я не видела его ног. Они как будто жили своей отдельной жизнью. Они казались невинными.
С возрастом он почти не изменился и по-прежнему отказывался открыть дату и обстоятельства своего ухода. Когда я бывала дома, почти каждое утро мы сидели с ним на берегу, у самой кромки воды, и он, не отрываясь, смотрел на противоположный берег, как будто смерть махала ему оттуда и дружески поддразнивала, а он улыбался ей в ответ, словно говоря: «Нет, давай не сегодня».
Он совсем не боялся ее, потому что знал все заранее, зато на нас пришлась вся тяжесть ожидания его конца. Захочет ли он подготовить нас? Или просто внезапно исчезнет из наших жизней, чтобы защитить от баш потери? Приложит ли он сам руку к своему уходу? Мы ничего не знали; и если бы он не шевельнул ногой, когда я кашлянула, я бы подумала, что он уже покинул нас: прямо вот так, стоя вверх ногами, словно бескрылый ангел, низвергнутый на землю и врезавшийся в нее головой.
Перед тем как спуститься, я заглянула в комнату Рыжика и разглядела среди подушек ее лысую голову, похожую на забытое в кровати яйцо. Она тяжело дышала во сне. Сейчас у нее наступила хорошая стадия между двумя циклами химиотерапии: она была полна энергии и радовалась жизни, вот только волос совсем не осталось.
Последний цикл оказался очень тяжелым, и расстояние в пятьсот ярдов от дверей больницы до квартиры Нэнси ей пришлось преодолеть на такси, в котором она сидела, высунув лицо в открытое окно и борясь с тошнотой, подступающей при каждом толчке машины. Ей нравилось сидеть на балконе, завернувшись в пуховое одеяло, и она проводила там много времени в смутном состоянии между сном и явью, не в силах сосредоточиться ни на чем, кроме редкой чашки сладкого чая.
На цыпочках я зашла к ней в комнату и вернула на стул упавший на под кардиган. Теперь мать каждое утро выкладывала для нее одежду, потому что сама Рыжик была не в силах принять никакого решения и впадала в панику, когда ей приходилось это делать; только моя мать заметила это и стала ей помогать. В мире Рыжика больше не было ни права ни лева — только прямо. Я плотно закрыла за собой дверь, потому что сон был нужен ей сейчас больше всего. Сои и еще удача.
Я вошла на кухню и первым дедом выключила радио. Опять разговоры о бойне в школе в Данблейне[17]. Причины. Поиски виновных. Жгучая боль И ПОПЫТКИ анализа. Мать стояла у раковины и допивала кофе. Желтый солнечный луч освещал половину ее лица, подчеркивая морщинки, теперь уже навсегда отпечатавшиеся на нем. Она красиво старела, возраст был добр к ней. А она не мешала ему делать свое дело, выполов из себя все женское тщеславие, как выпалывают скверную сорную траву.
Она поджидала своего единственного на сегодня клиента, мистера А., как она его называла (мы все знали его как Большого Дейва из паба в Полперро). Вот уже десять лет она была дипломированным психотерапевтом, как была им и раньше, все наши детские годы, но только без диплома. Пациентов она принимала в задней комнате, которая, впрочем, могла оказаться и передней — это зависело от того, с какой стороны входить в дом.
Все мы знали, что «мистер А.» тайно влюблен в нее и неуклюже маскируется с помощью тридцати фунтов за сеанс и надуманного трансферного невроза. В каждый свой визит он привозил матери цветы, и каждый его визит она отказывалась их принимать. Он привозил ей свои сны и мечты, она возвращала его к реальности. По гальке громко прошуршали велосипедные шины, и мать осторожно выглянула в окно.
— Опять розы, — сказала она.
— Какого цвета? — поинтересовалась я.
— Желтые.
— Наверное, он в веселом настроении.
— Господи, помоги, — вздохнула мать.
Раздался звонок в дверь.
— Мы поедем, как только я освобожусь. Элли. Пожалуйста, позаботься, чтобы Рыжик встала и была готова, — сказала она уже голосом психотерапевта.
Я улыбнулась.
— Что?
— А пуансеттия?
— Ах, это. Будь добра, отнеси ее обратно в коридор, — попросила мать. — Я разберусь с ней потом.
Она быстрым шагом вышла из кухни. От несчастной пуансеттии она пыталась избавиться с самого января, но ты была упрямой и никак не желала умирать. Каждую неделю мать приносила ее на кухонный стол и вслух размышляла, что же с ней делать. Отец советовал выставить цветок на улицу или выбросить в мусор, но мать просто не могла этого сделать. Ведь растение — живое и не так уж сильно отличается от людей. И вот сегодня оно опять отправлялось в коридор. Еще на неделю.
— Привет, дорогая, — сказал закончивший свои занятия йогой Артур и крепко меня обнял.
Его футболка вся пропиталась утренней прохладой.
— Привет, — откликнулась я, стараясь не смотреть на его нош.
— Я сам сегодня разбужу Рыжика, хорошо? — сказал он, проверил, не остыла ли вода, и засыпал щепотку листьев в заварной чайничек.
— Спасибо. Помощь нужна? — спросила я.
— Нет. Сегодня нет, мой ангел. Я сам справлюсь.
Он залил в чайничек кипяток и закрыл его крышкой. Я протянула ему чашку с выцветшим изображением Берта Рейнольдса[18]. Рыжик питала к нему слабость. Рыжик вообще питала слабость к усатым мужчинам.
— Это ее точно разбудит, — сказал Артур и понес чайник и чашку к выходу, немного посторонившись, чтобы дать дорогу отцу. — Очень элегантно, — одобрил он и ушел.
— Спасибо. — Отец поправил галстук.
Он действительно отлично выглядел в костюме, хотя и носил его редко. Краем глаза я заметила, как он с удовольствием рассматривает собственное отражение в дверном стекле, вспомнила, что вчера вечером застала его за чтением старого свода законов, и подумала, не собираются ли две реки снова слиться в одну. Я уже слышала кое-какие разговоры на эту тему, главным образом от матери. Она шепотом сообщила мне, что недавно он опять увлекся «Рампоулом»; вид у нее при этом был такой таинственный, словно «Рампо-ул» был не увлекательной книжкой, а названием строго запрещенного наркотика. «Эт ведь не просто книга, дорогая, — объяснила она мне. — Это такой образ жизни»[19].
Перед заключительной строкой отец откашлялся и прочитал ее, глядя на свои ботинки. Громкими аплодисментами я попыталась скрыть смущение.
— Ну, как тебе? — спросил он. — Только честно.
Я отхлебнула кофе и попыталась сказать что-нибудь доброе и позитивное о стихотворении, которого не он выбирал и которое согласился прочитать только потому, что был назначен крестным отцом, а значит, это было его прямой обязанностью.
— Очень плохо, — наконец сказала я.
— Сам знаю.
— Нет, не ты, а стихи.
— Сам знаю.
Толстый малыш Алан-младший подрос, женился и сам стал отцом маленькой Аланы (они думали, что будет мальчик). Ребенок родился с трехнедельной задержкой, весил десять фунтов и десять унций и примерно на этот вес и выглядел. Когда девочку впервые предъявили родне на небольшом семейном сборище, она поразила всех густыми буйными кудрями, в чем, правда, не было ничего удивительного, учитывая внешность ее родственников с материнской стороны. Вес они выглядели так, словно явились из Неаполя, а не из Плимута. Когда Нэнси заявила, что ребенок похож на растолстевшую Шер[20], они все нахмурились и согласились считать это замечание шуткой, только после того как она сама громко рассмеялась в наступившей неловкой паузе. (С годами Нэнси утратила всякий интерес к тем, чей рост не превышал трех футов, детая исключение только для участников пантомимы, живущих в домике Белоснежки.)
Родителей часто приглашали на такие семейные сборища, все благодаря неистовой благодарности, которую по-прежнему ощущал к отцу Алан-старший. Нэнси тоже приглашали, потому что Нэнси была звездой, а каждому приятно запросто пообщаться со звездой. Но как раз на одной из этих шумных семейных посиделок произошло неожиданное и даже опасное событие: Алан-младший угостил отца сигарой и предложил ему стать единственным крестным родителем маленькой Аланы, чем вызвал явное негодование у своих родственников со стороны жены. Неловкое молчание и явное смущение отца были приняты за согласие, и маленький коттедж огласился приглушенными возгласами: «Чужой человек!», «А как же мы?», «О чем он только думает!». В конце концов Алан-младший отвел свою жену в сторонку и потребовал, чтобы ее родня замолчала. Впервые в жизни он осмелился настоять на своем, и хоть сделал это достаточно мягко, решение его осталось неизменным. Мой отец был очень хорошим человеком; лучшим в этих краях. Все, спорить больше не о чем.
В машину мы уселись, как всегда, с опозданием, но Рыжик сказала, что мы ждали этого ребенка три лишние недели, так что он вполне может подождать нас всего-то полчаса. Мать посмотрела на нее в зеркало заднего вида, и я заметила, что она немного нервничает. Сегодня утром Рыжик выпила всего половину своего чая с марихуаной, но заваривал его Артур (вместо матери, которая в это время пыталась расшифровать эротические сновидения мистера А.), судя по всему не поскупившийся на дозу. Поверх прелестного платья и кардигана, подготовленных матерью, она надела свое боа из перьев и наотрез отказалась его снять, хотя мать и намекам ей, что мы едем на крестины, а не на бенефис в «Гербе рыбака».
— Ну и что? Я все равно буду петь, — улыбалась безмятежная Рыжик.
— Но ведь в церкви, а не в Карнеги-холле.
Рыжик щелкнула языком и закрутила боа вокруг шеи. Теперь она со своим крупным носом напоминала лысого орла, высматривающего жертву. Мать, похоже, опасалась, что жертва уже найдена, что она запелената в кружевной конверт и у нее курчавая головка.
— Поехали, — сказал отец. — Вес здесь?
— Да, — сказал Артур.
— Да, — сказала Рыжик.
— Да, — сказала я.
— Не все, — сказала мать, пристально глядя на руки и думая о моем брате.
Это повторялось каждый раз, когда кто-нибудь спрашивал: «Все здесь?»
Отец погладил ее по руке, но она отдернула ее и сказала:
— Со мной все в порядке, Элфи.
Отец пожал плечами и взглянул на нас в зеркало. Мы сидели стиснутые на заднем сиденье и не смели сказать ни слова.
— Не понимаю, почему нам надо грустить о нем, — наконец решился Артур. — Он чудно проводит время в Нью-Йорке, шляется по клубам, крутит романы, зарабатывает кучу денег на этой своей бирже, а мы собираемся на крестины, на которых большинство гостей предпочли бы нас не видеть.
— Заткнись, Артур, — попросила мать, и он послушно заткнулся.
Рыжик захихикала. Не над чем-то конкретным, а просто потому, что была под хорошим кайфом.
Почтальон помахал нам рукой, как раз когда отец поддал газу, отчет из-под задних колес полетела галька. Отец редко садился за руль — обычно это делал Алан — и теперь на каждом подъеме забывал переключать скорость.
— Возьмете почту сейчас? — спросил почтальон, взмахну в пачкой счетов и писем.
— Давай, Брайан.
Отец забрал у него пачку и передал матери, а та быстро пролистала ее, надеясь найти голубой конверт авиапочты с новостями от сына. Мне она передала письмо, пришедшее на адрес Нэнси и переправленное нам.
— Собрались на крестины крошки Аланы? — спросил почтальон.
Услышав «крошку», Рыжик явственно хмыкнула.
— Да, — кивнул отец. — Я ведь буду крестным отцом, знаете?
— Слыхал. А еще слыхал, что это ироде бы не всем нравится.
— Ну… — начал отец, но ничего больше не сказал.
— Что ж, до свидания тогда. — Почтальон развернул велосипед и поехал в другую сторону.
— Дрочила! — прокомментировала Рыжик.
— Ну ладно, ладно, — вмешалась мать.
— Сбей его, — посоветовал Артур.
— Да бросьте вы, ради бога! — возмутилась мать и сунула в рот пластинку жевательной резинки.
Народу в церкви собралось не много, и, разумеется, наше опоздание было замечено всеми членами плимутскою клана, уже занявшего лучшие скамьи, на что тут же громко пожаловалась Рыжик. Алан обнял нас всех и проводил на отведенное нам место, откуда отцу и Рыжику будет удобно выходить.
Служба была простой, в ней нашлось место и обещаниям, и слезам, и всему, что может потребоваться ребенку. Отец поднялся и постарался как можно более выразительно прочитать стихотворение под названием «Дитя у меня на руках всегда найдет мир в Твоем сердце», а потом Алан-старший произнес очень интересную речь, в которой встречались слова «Лола», «танцовщица», «бриллиант» и «Гавана», — видимо, в его сердце еще теплилась надежда, что этот большой сверток на руках у священника можно было бы назвать в честь героини одной из величайших на свете песен[21]. И только когда зазвучали и заполнили всю церковь первые такты псалма «Господь нам щит из рода в род», я осторожно вытащила письмо из конверта с тюремным штемпелем и начала читать.
11 марта 1996
Я была так рада получить от тебя еще одно письмо, Элли. И понимаю, что мы с тобой опять общаемся, но все еще никак не могу поверить в это, и мне иногда хочется ущипнуть себя.
То Рождество, когда мы исчезли, я помню так ясно, будто это было вчера. Мы ушли из дома, как только дядя Фил вернулся из паба и заснул, на машине доехали до заброшенной стоянки и там пересели в такси, мама заказала его заранее. Понимаешь, так мы заметали следы. Мама до этого звонила в женский кризисный центр в Ливерпуле, и они рассказали ей, как надо действовать. Два дня мы прожили в маленьком отеле в Лондоне, у вокзала Юстон, кажется, а потом сели на поезд и поехали на север. В кризисном центре мы жили до тех пор, пока мама совсем не поправилась. Оттуда нельзя было ни писать, ни звонить, потому что это подвергло бы опасности всех остальных. Поэтому я тебе ничего и не сообщила. И даже когда мы переехали и стали жить отдельно, мама сказала, что прошлое умерло. И что о нем надо забыть. И о тебе тоже. И обо всем, что с ней случилось. Она была очень-очень напугана. Человек не должен превращаться в то, во что превратилась она. И я никому не могла об этом рассказать. Один раз я тебе звонила. Как-то на Рождество, лет десять назад. В конце дня, как мы делали всегда. Ты ответила, и я услышала чей-то смех. И положила трубку. Наверное, потому, что это было слишком больно. Слышать, как я могла бы жить. И кем могла бы стать. Ведь когда-то я тоже была частью этого.
Я все-таки вышла замуж. Не очень это был счастливый брак, хотя сначала я думала, что у нас все получится. Я думала, он сможет дать мне то, чего мне не хватало и чего не хватало маме, а больше мне об этом нечего сказать. Не знаю, веришь ли ты в судьбу, но я знаю, что он был моей судьбой.
Я подняла глаза и огляделась. Рыжик громко подпевала и, кажется, даже не путала слова, хотя в третьей строфе все-таки добавила кое-что от себя.
Я очень хочу прочитать книгу Артура, когда ты закончишь ее редактировать, и любую из твоих статей для журналов. Знаешь, тут ведь очень много времени для чтения. Я работаю на кухне, и это хорошо. До того как я сюда попала, у меня была своя компания «Безмятежный путь», она состояла из меня и еще одной девушки, Линды. Я гадала на картах Таро и делала массаж: ароматерапия, интуитивный и даже индусский массаж головы. У меня хорошо получалось. И дела шли хорошо. Забавно, как иногда поворачивает жизнь.
Ах, Элли, как же хорошо, что я могу писать тебе снова. Я все время стараюсь простить себя за то, что я сделала, но это, оказывается, самое трудное. Мне сидеть еще девять лет, но, говорят, за хорошее поведение могут выпустить и раньше. Мне и должны были дать меньше, все так говорили, даже полиция. Они-то понимали, что это не убийство…
— Блин! — сказала я так громко, что весь плимутский клан оглянулся на меня. И Артур с Рыжиком тоже.
…они понимали, что это была самооборона, и поэтому осудили меня за непредумышленное убийство. Судья был славным и тоже все понимал, но он объяснил мне, что у него не было выбора. Тут все дело в прецеденте и в смягчающих обстоятельствах, но, наверное, твой папа сможет все это лучше объяснить.
— Что? — одними губами спросила Рыжик, которой вдруг надоело петь. — Что? — повторила она.
— Подожди, скоро расскажу, — прошипела я, снова уткнувшись в письмо.
— Сейчас расскажи, — потребовала она и захихикала.
Надеюсь, у тебя все хорошо, Элли. Хоть мне и пришлось написать это слово на «у», пожалуйста, не надо меня бояться. Я — это по-прежнему я. А не какое-то чудовище, как говорят некоторые.
Ом шанти и всем привет.
С любовью,
Дженни.
P. S. Я пойму; если ты больше не захочешь мне писать, и не обижусь. Решила, что лучше сразу рассказать, как обстоят дела. Диабет не очень меня беспокоит. Спасибо, что помнишь.
P. P. S. Почтовые марки — лучше всего. Здесь это главная валюта.
Я опустила письмо, а Рыжик наклонилась ко мне и взяла за руку.
— Дженни Пенни кого-то убила, — пропела я ей на ухо в такт музыке.
— Тише, — шикнул кто-то сзади.
— Что? Та странная девочка с непослушными полосами? — не поверила Рыжик.
— Скажи Артуру, — попросила я.
Она пододвинулась к нему, обхватила его голову и потянула ее к своему рту, будто созревший персик.
Я толкнула локтем мать и пошептала ей в ухо.
— Что? — переспросила она.
Я повторила.
— Убийство? — ахнула мать. — Не верю.
В это время поющие добрались до последней строчки. Мать стиснула мою руку и громко подхватила: «Рукой своей сквозь тьму и свет впусти в небесный дом».
Аминь.
После монотонной проповеди о родительских обязанностях, которую мои родители, слава богу, пропустили мимо ушей, настала очередь Рыжика. Она встала и пошла по проходу. Алан и Алан-младший просияли. Для них Рыжик была звездой, потому что как-то она пела с самим Синатрой (что, кстати, правда), и теперь им казалось, что сам великий человек явился на крестины. Поэтому когда Рыжик вышла вперед и поклонилась, Алан-старший не удержался от аплодисментов. А когда она посвятила свою песню «Дженни Пенни, нашему другу, которая попала в тюрьму по несправедливому обвинению в убийстве», я вздрогнула и на минуту почувствовала себя голой. Рыжику дат карт-бланш и позволили выбрать любую песню, какую она сочтет уместной в данном случае, но, услышав первые строчки «Я тот, у кого ничего нет»[22], даже я задумалась о том, что же творится в ее лысой голове.
— Ведь когда младенец является в мир, у него ничего нет, — объясняла она позже за бокалом виски с таким видом, будто совершенно не понимала, из-за чего весь шум.
У нас никто и никогда не ложился рано. Таково было негласное правило, и никому даже в голову не приходило его нарушить. Мы засыпали только после того, как истощались все разговоры, оставляя после себя сосущую пустоту и усталость. Нередко мы с матерью засиживались на берегу до того часа, когда ночная небесная синева начинала бледнеть, а поднимавшееся к горизонту солнце прогоняло ее все дальше, освобождая место для золотого, оранжевого и алого. Иногда мы садились в лодку, плыли ему навстречу и, закутавшись в одеяла, наблюдали рождение нового дня.
Однако после крестин всем, казалось, хотелось поскорее разойтись по комнатам, и уже к одиннадцати часам дом стал совсем тихим и словно покинутым. Я решила растопить камин: после захода солнца весенняя сырость быстро просачивалась в дом. Я чувствовала, как она пробирается мне под джемпер, и хотелось поскорее прогнать ее, почувствовать запах дыма и тепло. Я поднесла спичку к смятой газете и кучке сухих щепок, они немного подымили, и уже скоро их охватило оранжевое пламя.
— Слушаю.
— Подожди, — сказал он, — я перейду к другому телефону.
Я услышала щелчок, потом звук снятой трубки.
— Алло, — позвал он.
Его голос был низким и словно лишенным всякой энергии. В нем слышался явственный американский акцент — так бывало всегда, когда он уставал. Он прихлебывал пиво, и я была рада этому. Может, оно иоднимет ему настроение.
— Что новенького? — спросил он, и я рассказала о крестинах и о письме от Дженни Пенни.
— Твою мать, поверить не могу. Ты не шутишь?
— Нет. Так и есть.
— И кого она убила?
— Я еще ничего не знаю.
— Какого-нибудь старого любовника матери?
— Это мысль.
— Господи, Элли! И что ты собираешься делать?
— А что я могу? Буду писать ей, вот и все. Постараюсь узнать правду. Джо, это все так странно! Мы ведь дружили с ней.
— Она всегда была странной.
— Да, но не настолько же. Она не могла этого сделать. Для убийцы у нее слишком богатое воображение.
— Элли, ты ведь ее не знаешь. Ты знача ее ребенком, а человека нельзя заморозить, он меняется.
Мы помолчали.
Я подлила в бокал вина. Я-то себя заморозила.
— Что у тебя с работой, кстати? — спросил он.
— Запаниковала и бросила.
— Все то же самое?
— Да, никак не могу осесть и успокоиться. Ты же знаешь, я непоседливая. Переехала к Нэнси. Да ничего страшного.
— Точно?
Молчание.
— Точно, Элл?
— Да, со мной все в порядке. Просто не хочу пока останавливаться на чем-то одном. — Я допила вино. — Что будешь делать сегодня вечером?
— Лягу в постель и засну с пивом в руке.
— Сексуально.
— Просто не самый удачный день, да и неделя тоже.
Я молчала, затаив дыхание, и слышала, как на брата опускается темнота.
— Возвращайся, — попросила я. — Я по тебе скучаю. Мы все скучаем.
Молчание.
— Ты же знаешь, что мне надо быть здесь.
— Все еще надо?
— Да. Работа. Сама понимаешь.
— Ты терпеть не можешь эту работу.
— Зато деньги люблю.
— Какая ты задница. — Я засмеялась. Глотнула еще вина. — Эта работа, она не твоя.
— Возможно. А что мое, Элл?
Мы оба помолчали.
— Тебе надо познакомиться с кем-нибудь, — сказала я.
— Я уж давно забил на это. — Он зевнул.
— И в хоре у вас никого нет?
— Мы там все уже друг друга перетрахали.
— А…
— Этим мы там и занимаемся.
— Понимаю.
— У меня нет друзей, — сказал он, а я опять засмеялась.
В эту игру мы уже играли, она была мне знакома.
— У меня тоже, — сказала я. — Уроды мы с тобой. Он громко открыл следующую бутылку.
— Как там Рыжик?
— Держится.
— Блин.
Я слышала, как он пьет.
— Ты бы позвонил маме с папой.
— Знаю. Передай им привет и что я их люблю.
Сам бы мог передать, подумала я.
— Просто очень плохой день, — объяснил он.
Я подкинула в камин полено.
— На следующей неделе мы поем на свадьбе у приятеля. — Он явно старался, чтобы голос звучал повеселее.
— Здорово.
— Да. Это типа наше первое настоящее выступление.
— Обалдеть.
— Точно.
— Значит, тебе есть чего ждать от будущего.
— Да, есть, — согласился он.
— Я соскучилась.
— Я тоже.
Крошечные искры улетали в широкую каминную трубу и там гасли, как умирающие звезды. У брата и раньше бывали такие периоды, когда яркость, бывшая сто сутью, вдруг тускнела и глохла. Мать считала, что во всем виновато регби, удары по голове и сотрясение. Я полагала, что вес дело в моей тайне, бремя которой он нее всю жизнь. А отец просто думал, что из-за своей ориентации он иногда бывает очень одинок. А возможно, свою роль сыграли все три фактора, подумала я.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |