— Жаль, что мы не обедаем так каждый вечер, — вздохнул брат.
Он лишь недавно стал говорить «обед» вместо «ужин». Уже скоро он начнет употреблять словосочетание «высокая кухня».
— А потом можно устроить сеанс, — предложила увлекавшаяся тогда спиритизмом Нэнси, и мать, как бывало часто, строго взглянула на нее, словно говоря: «Не очень удачная мысль, Нэнси. Будь у тебя дети, сама бы сообразила».
— Что-то ты притихла, Элли, — повернулась мать ко мне. — У тебя все хорошо?
Я молча кивнула, опасаясь, что, если заговорю, слезы воспользуются этим и вырвутся наружу. Вместо этого я встала, пробормотала что-то о том, что «забыла его покормить», и бросилась к задней двери. Брат сунул мне в руку фонарь, и, захватив две морковки, я вышла в холодную ночь.
Дом снаружи был совсем темным, и поэтому казалось, что уже очень поздно. Деревянная стремянка у дома покосилась и в темноте притворялась странным горбатым скелетом. Весной ее доломают и разберут на дрова. По черной тропинке я подошла к клетке. Бог уже гремел металлической сеткой; его нос дергался, безошибочно, словно собачий, улавливая запах моей печали. Я открыла задвижку, и он запрыгал в мою сторону. Шерстка в свете фонаря отливала голубым и зеленым. Это была удачная идея Нэнси и моего брата: как-то во время скучных выходных они выкрасили его в два цвета, а потом фотографировались, водрузив кролика себе на головы. Бог любил позировать не меньше, чем Нэнси. Я подняла его и посадила себе на колени. Он был теплым и славным. Я нагнулась и поцеловала его.
— Не переживай, — сказал он слабым, придушенным голоском. — Все кончится хорошо. Все всегда кончается хорошо.
— Ладно, — кивнула я, нисколько не удивившись, хотя он заговорил со мной в первый раз.
Потом я увидела, как по дорожке ко мне приближается вытянутый силуэт Нэнси. В руках она держала чашку, из которой в холодное ноябрьское небо спиралью поднимался пар.
— Ну, рассказывай, — сказала она, опускаясь рядом со мной на корточки. — Как все прошло?
Мои губы начали двигаться, но я была слишком расстроена, чтобы говорить вслух; пришлось шептать.
— Что? — переспросила Нэнси, наклоняясь ближе. Я сложила ладони ковшиком и зашептала прямо ей в ухо.
— Что? Хозяина гостиницы? — возмутилась она. — Жалкого трактирщика?
Я кивнула, чувствуя, как силой удерживаемые слезы сотрясают тело, потом подняла на нее глаза и с трудом выдавила:
— Слепого трактирщика.
~
В день представления она вползла за кулисы, напоминая не осьминога, как было задумано, а скорее гигантского тарантула. Мисс Грогни, увидев ее, завизжат как резаная, но, поскольку переодеваться в верблюда было уже поздно, она только приказала Дженни Пенни держаться в самом темном углу сцены и добавила, что если заметит хоть кусочек щупальца, то лично задушит ее большим пластиковым мешком. Младенец Иисус, услышав такую угрозу, разревелся, а мисс Грогни велела ему немедленно заткнуться и обозвала хныкалкой.
Я высунула голову в щель в занавесе и быстро оглядела зал, выискивая мать и Нэнси. Народу сегодня собралось много, не в пример прошлому разу, когда Праздник урожая так неудачно совпал с решающим матчем местной футбольной команды. Тогда всего человек двадцать явились посмотреть представление и порадоваться осенним дарам, состоявшим из двух дюжин банок с фасолью, десятка буханок и ящика яблок-паданцев.
Нэнси заметила меня и успела подмигнуть до того, как твердая рука мисс Грогни утащила меня обратно, во времена зарождающегося христианства.
— Ты все испортишь, если будешь высовываться, — прошипела она.
А я подумала, что и без того все испорчу, и сердце у меня сжалось от ужаса.
— Где верблюды? — вопила мисс Грогни.
— Может, им надоело горбатиться? — предположил новый учитель мистер Гулливер, и все засмеялись.
— Не смешно, мистер Гулливер, — обиделась мисс Грогни и попыталась гордо удалиться, но споткнулась о мешок с песком и испортила весь эффект.
— Удачи, — прошептала я Дженни Пенни, когда та вперевалку направилась к яслям с младенцем.
По стене параллельно ей двигалась причудливая тень. Дженни обернулась, улыбнулась мне во весь рот, и я заметила, что для красоты она зачернила два передних зуба.
Свет в зале потух, меня замутило от волнения. Раздались первые звуки музыки. Я вытерла вспотевшие ладони о красную рубашку, оставив на ней влажные следы, надела темные очки и практически ослепла. Своей белой тростью я угодила в зад одной из овец, и та захныкала. Я извинилась перед мисс Грогни и объяснила, что ничего не вижу.
— К счастью, Бог не был так слеп, — пробормотала она, а у меня по спине пробежал холодок.
Едко пахла солома, которой были выстелены ясли. Я принесла ее из дома, и она была не очень чистой, но зато совершенно настоящей. Когда в нее уложили Майкла Джейкобса, изображающего Младенца Христа, он тут же начал чесаться. Черты лица у него были грубыми, подбородок чем-то измазан, и он походил на мужичка с черной бородой. С помощью трости я нащупала путь и заняла предназначенное мне место.
Сцена с архангелом Гавриилом прошла благополучно, и я слышала, как зрители одобрительно хлопали, когда Мария Диспонера, новенькая гречанка, забыла свой текст и сказала просто: «Слушай, Мария. У тебя будет ребенок. Иди-ка в Вил-феем». Столь важную роль она получила потому, что у ее родителей был греческий ресторан и мисс Грогни разрешалось посещать его сколько угодно, правда только до тех пор, пока как-то вечером она не начала бить тарелки, хотя остальные посетители вроде и не собирались.
Пастухи казались какими-то вялыми, указывали совсем не в ту сторону, где взошла звезда, а вид у них был такой скучающий и недовольный, будто родился не Сын Божий, а хорек. Три волхва выглядели получше, но потом один из них уронил ларец с благовониями, который на самом деле был фарфоровой чайницей с эрл-греем. Из зала послышался жалобный вскрик, а потом придушенные рыдания: это мать волхва оплакивала гибель фамильного сокровища. Сын, разумеется, не сообщил ей, что собирается взять чайницу. Так же как не сообщал, что таскает ее сигареты. В промежутке между тихими всхлипываниями со сцены вдруг раздался пронзительный визг: это задержавшаяся на сцене овца угодила костлявой коленкой на острый фарфоровый осколок и упала на живот. Трем волхвам пришлось перешагивать через верещащее животное, чтобы покинуть сцену. Положение спасла мисс Грогни, которая во время смены декораций пробралась к овце и утащила ее за кулисы, как волк тащит беззащитную жертву.
Я уже заняла место за фальшивой дверью. Внезапно в нее постучали.
— Кто-о-о та-а-ам? — спросила я так, как меня учила Нэнси, распахнула дверь и вышла на свет.
Аудитория ахнула. Позже Нэнси скажет, что я походила на смесь Роя Орбисона с карлицей из фильма «А теперь не смотри»[6]. Оба персонажа были мне неизвестны.
— Я — Мария, а это — Иосиф. Нам негде остановиться. У вас в гостинице не найдется комнаты?
Сердце у меня колотилось, а язык вдруг стал невозможно толстым и тяжелым. Ну говори же, говори!
— Вам нужна комната? — переспросила я, отступая от сценария.
Мария с Иосифом растерянно переглянулись. Мисс Грогни высунулась из-за кулисы, грозно уставилась на меня и потрясла листочком с текстом.
— Надо подумать, — сказала я.
Молчание в зале ощутимо сгустилось. Сердце у меня стучало, будто хотело выпрыгнуть, а язык по-прежнему плохо слушался. Говори же, говори, снова скомандовала я себе. И заговорила.
— Да, у меня найдется номер с чудесным видом из окна, и цена совсем не высокая. Идите за мной, пожалуйста, — с легкостью разделалась я с двухтысячелетней историей христианства и, стуча белой тростью, повела Марию (уже плачущую) и Иосифа в глубь сцены, к прекрасному номеру люкс с телевизором и минибаром.
Срочно был объявлен преждевременный антракт, занавес закрылся, а про лежащего в яслях бородатого Младенца Иисуса все забыли. Он недоуменно покрутил головой, перепугался, увидев крадущуюся по стене жуткую паукообразную тень Дженни Пенни, попытался выбраться из яслей, запутался в своем широком одеянии и упал, к несчастью угодив головой прямо в скалу из папье-маше, которая, как мисс Грогни позже станет объяснять полиции, «затвердела гораздо сильнее, чем можно было ожидать».
Его вопли привели в ужас публику в зале, а пока Дженни Пенни пыталась затянуть «Радуйся мир! Господь пришел!», послышались сирены приближающейся полиции и «скорой помощи».
МЛАДЕНЕЦ ИИСУС В КОМЕ
гласил первый заголовок. Вместо фотографии Майкла Джейкобса они поместили снимок плачущею волхва, который, кстати, плакал совсем не из-за происшествия, а из-за того, что мать отчитывала его за воровство. Один из свидетелей предположил, что на этом Рождество в нашем городке кончилось, но мой брат с ним не согласился. Он уверял, что Иисус еще воскреснет. Только на Пасху, возразила плачущая в подушку Дженни.
Разумеется, мисс Грогни попыталась свалить вину за трагедию на меня и Дженни и даже заявила об этом в полиции, но они не стали ее слушать. Все дело в несоблюдении правил безопасности, сказали они, и поскольку весь этот бардак (они употребили именно это слово) организовала мисс Грогни, то и ответственность за мучившееся лежит только на ее тощих плечах. Уже в самом начале расследования ей придется уволиться, а весь инцидент она предпочтет оценивать с точки зрения веры и неверия. Вскоре она полностью отречется от современной жизни и займется исключительно добрыми делами. И переедет в Блэкпул.
Весь тот день мать пыталась связаться с миссис Пенни, и в конце концов та сама ей позвонила, сказала, что находится в Саутенд-он-Си, ест ракушки и просит приютить Дженни на ночь. Разумеется, мать согласилась и рассказала миссис Пенни обо всем, что случилось.
— Приеду, как только смогу, — пообещала та. — Завтра, ладно? — И будто гиена, почуявшая кровь, с надеждой спросила: — А когда похороны?
— Он пока не умер, — холодно ответила мать и, как выяснилось, ошиблась.
МЛАДЕНЕЦ ИИСУС МЕРТВ
гласил следующий заголовок в «Ивнинг ньюз». Взрослые в мрачном молчании передавали друг другу газету. Там сообщаюсь, что все показатели жизнедеятельности отсутствовали и потому его неверующая семья дала согласие на отключение поддерживающей жизнь аппаратуры.
— Господи, ну и спешка! — воскликнула Нэнси. — Они что, решили сэкономить на электричестве?
— Это не смешно, Нэнси, — сказала мать, пряча лицо. — Совсем не смешно.
Но я сама видела, что отец засмеялся, а Дженни Пенни клялась, что видела, как засмеялась мать. Она любила такие моменты единения семьи. Наверное, потому, что своей семьи у нее не было.
~
Мать Дженни Пенни отличалась от моей так сильно, как только может одна мать отличаться от другой. По сути дела, она сама была ребенком и постоянно нуждалась в одобрении окружающих, как бы юны они ни были. «Как я выгляжу, девочки?», «Девочки, помогите мне причесаться», «Я хороша сегодня, девочки?».
Сначала это казалось забавным — как будто игра с новой большой куклой, — но потом ее ожидания и требовательность стали казаться чересчур настойчивыми, а постоянная неудовлетворенность раздражала, как слишком яркая лампа, в свете которой особенно очевидной делалась безнадежно ускользнувшая молодость.
— «Миссис Пенни» звучит так, словно ты говоришь со старухой, Элли. Зови меня просто Хейли.
— Хорошо, миссис Пенни, я буду. Завтра, — обещала я, но у меня так никогда и не получилось.
Ее образ жизни был для меня загадкой. Она нигде не работала, но редко бывала дома. Дженни Пенни тоже почти ничего не знала про свою мать, кроме того, что та любила менять кавалеров и имела множество странных хобби, но большей части цыганского свойства.
— Что значит «цыганского»? — спрашивала я.
— Ну, цыгане — это люди, которые ездят с места на место.
— И вы много ездили?
— Много.
— Это весело?
— Не всегда.
— Тогда почему?
— Потому что нас преследовали.
— Кто?
— Женщины.
Они жили во временном мире временных мужчин; в мире, который было так же просто разрушить и заново собрать, как конструктор «Лего». На стенах висели неровные лоскуты тканей, а дверную раму украшали розовые и красные отпечатки ладоней, отчего она выглядела так, словно убийца шарил по ней руками в поиске выхода. По полу были разбросаны ковры и коврики, а в углу на толстой книге с фотографиями обнаженной натуры стояла лампа под пурпурным шелковым абажуром. Ее свет создавал в комнате атмосферу борделя — чего я, разумеется, не понимала в то время, — но он был красным, тревожным, удушающим, и, когда лампу включали, мне почему-то делалось стыдно.
Наверх я поднималась редко, потому что там обычно спал очередной кавалер, которого роднило с предыдущими пристрастие к ночной жизни, ночным сменам и поздним выпивкам. Зато я иногда слышала шаги над головой, звук спускаемой в туалете воды и замечала встревоженный взгляд Дженни.
— Ш-ш-ш-ш, — говорила она. — Нам нельзя шуметь.
Из-за этого правила мы редко играли в ее комнате. Правда, и играть там было особенно не с чем, зато имелся гамак, под которым на полу был разложен плакат с изображением синего, безмятежного моря.
— Я качаюсь, смотрю вниз и мечтаю, — гордо объяснила мне Дженни. — Где-нибудь там, подо мной, прячется потерянная Атлантида. Приключение ждет меня.
— А ты когда-нибудь видела настоящее море? — спросила я.
— Вообще-то нет, — призналась она и отвернулась, чтобы стереть с зеркала отпечаток маленькой ладони.
— Даже когда была в Саутенде?
— Тогда был отлив.
— Но потом ведь начинается прилив!
— Маме надоело ждать, когда вода вернется. Знаешь, зато я чувствовала его запах. Мне кажется, море мне понравится, Элли. Точно понравится.
Только однажды мне удалось увидеть кавалера. Я поднялась наверх в туалет и, влекомая любопытством, заглянула в спальню миссис Пенни. Воздух там был теплым и спертым, а в ногах кровати стояло зеркало. Большая голая спина во сне казалась топорно сделанной и, наверное, такой же была и в часы бодрствования. Лица его я не увидела даже в зеркале; там отражалось только мое, потрясенное, потому что я смотрела на стену, где миссис Пенни губной помадой написала «Я это я» так много раз, что слова сплелись в сплошной нечитаемый узор и казались уже не утверждением, а вопросом.
Меня восхищала возможность такого разгула фантазии в доме, каким бы странным ни был результат. Это было так не похоже на спокойную симметрию моей жизни; ровный ряд домов с прямоугольными садиками и быт, надежный и предсказуемый, как стулья в столовой. В их мире вещи не сочетались и часто противоречили друг другу. Он был абсолютно лишен гармонии. Он напоминал театр, в котором комедия и трагедия постоянно боролись за место на сцене.
— Люди делятся на дающих и берущих, — говорила миссис Пенни, пока мы перекусывали лимонадом и конфетами. — Я лично — дающая. А ты, Элли?
— Она тоже дающая, мама, — поспешила ответить за меня Дженни Пенни.
— Женщины всегда дающие, а мужчины — берущие, — важно молвила ее мать.
— Мой папа тоже дающий, — возразила я. — Он все время дает.
— Ну, значит, он редкая птица, — пожала плечами миссис Пенни и сразу же сменила тему; она не любила, когда ей противоречили.
Когда Дженни вышла из кухни, ее мать взяла меня за руку и спросила, читали ли мне когда-нибудь судьбу по ладони. Она сказала, что очень в этом искусна, а также умеет читать по картам и по чайным листочкам. Проще говоря, читает что угодно, все это благодаря ее цыганской крови.
— А книги? — наивно спросила я.
Она слегка покраснела и рассмеялась, но смех был сердитым.
— Вот что, девочки, — объявила миссис Пенни, когда Дженни вернулась, — ваши глупые игры мне надоели. Я хочу вас кое-куда сводить.
— Куда? — заинтересовалась Дженни Пенни.
— Сюрприз, — противно пропела миссис Пенни. — Ты ведь любишь сюрпризы, Элли?
Я промычала что-то неопределенное, поскольку не была уверена, что люблю сюрпризы в ее исполнении.
— Тогда быстро одевайтесь!
Она швырнула нам наши пальто и чуть не бегом бросилась к двери.
Машину она водила плохо и нервно, а звуковой сигнал использовала вместо тарана. Помятый прицеп грохотал сзади, мотался из стороны в сторону и иногда заезжал на тротуар, чудом минуя пешеходов.
— А почему вы его не отцепите? — поинтересовалась я, едва мы уселись.
— Невозможно, — объяснила она, включая первую скорость. — Прикреплен намертво. Заржавел. Если еду я, едет и он. Точно как моя дочка, — громко засмеялась она.
Дженни Пенни смотрела вниз на свои туфли. Я тоже стала смотреть на свои. Пол был усыпан пустыми банками из-под кока-колы, смятыми салфетками, обертками от конфет и чем-то похожим на сдувшиеся шарики. Впереди показалась церковь, и, не включив сигнала поворота, мы свернули на парковку под аккомпанемент сердитых гудков и угрожающих выкриков.
— Заткнитесь! — огрызнулась миссис Пенни и неудачно запарковалась сразу за похоронным фургоном, словно бросая бесстыдный вызов этому транспорту ушедших.
Ее попросили переставить машину, и, очень недовольная, она подчинилась.
— Это же Божий дом. Какая Ему разница?
— Ему — никакой, — возразил похоронный агент, — но мы не сможем вытащить гроб.
Миссис Пенни взяла нас за руки, и мы зашли в церковь. Она шла, чуть наклонившись вперед, словно согнутая горем. Внутри она усадила нас на скамью, выдала по бумажной салфетке и огляделась, мягко и сочувственно улыбаясь скорбящим. Потом в нескольких местах она загнула страницы молитвенника, готовясь к песнопениям, и, положив на пол подушечку, опустилась на колени. Ее движения были уверенными и грациозными — возможно, профессиональными? — с губ непрерывным потоком лились слова молитвы, и впервые с тех пор, как я узнала ее, она, казалось, была на своем месте.
Церковь постепенно заполнялась людьми. Дженни Пенни потянула меня за рукав и знаком пригласила идти за собой. Мы выбрались из длинного ряда скамей, пошли вдоль боковой церковной стены и очутились у тяжелой двери с надписью «Помещение хора». Мы зашли. Внутри комната оказалась пустой и будто герметичной. Находиться в ней было неприятно.
— А ты раньше уже была на похоронах? — спросила я.
— Один раз, — равнодушно ответила она. — Смотри-ка! — Дженни подошла к пианино.
— И мертвеца видела?
— Ага. В гробу. Крышку сняли. Меня заставили его поцеловать.
— Зачем?
— Кто их знает.
— Ну и как это было?
— Будто холодильник целуешь.
Она нажала на клавишу, и в комнате прозвенела чистая нота среднего регистра.
— Наверное, тут нельзя ничего трогать, — испугалась я.
— Да ничего, никто не услышит.
Она еще и еще раз нажала на клавишу. Донг, донг, донг. Дженни закрыла глаза. Постояла, глубоко дыша. На мгновенье поднесла руки к груди, а потом, не глядя, опустила их на черные и белые клавиши.
— Ты умеешь играть? — прошептала я.
— Нет, но я пробую.
Она опять опустила пальцы на клавиши, и на меня обрушилась самая прекрасная музыка на свете. Я потрясенно смотрела на подругу. На ее сдвинутые брови, выражение экстаза на светящемся лице. В этот момент она стала совсем другой; ей не надо было больше притворяться и подстраиваться и преодолевать злобное осуждение, которое преследовало и будет преследовать ее всю жизнь. Она была одним целым. И когда Дженни открыла глаза, я поняла, что и она это знает.
— Еще, — попросила я.
— Наверное, я не смогу, — печально ответила она.
И вдруг всю церковь заполнили звуки органа. Каменные стены комнаты заглушали музыку, но тяжелые басовые ноты отдавались у меня в груди, вибрировали, рикошетом отскакивали от ребер и скатывались куда-то вниз, в темную пещеру внизу живота.
— Кажется, внесли гроб, — сказала Дженни Пенни. — Пойдем посмотрим, это круто.
Она приоткрыла дверь, и мы увидели медленную процессию, двигающуюся по проходу.
Мы ждали на улице, сидя на невысокой каменной стене. Тучи висели совсем низко, над самым шпилем, и все опускались и опускались. Мы слушали доносящееся из церкви пение. Две песни, полные радости и надежды. Мы знали их, но не подпевали. Мы болтали ногами и молчали, потому что нам нечего было сказать. Дженни Пенни пододвинулась и взяла меня за руку. Ее ладонь была влажной и скользкой. Я не смотрела на нее. В тот день наши слезы и чувство вины были не друг для друга, а для кого-то третьего.
— Вы обе такие нудные, — сказала миссис Пенни, когда мы уселись за столик в «Уимпи-баре» и попытались есть.
Она казалась посвежевшей и бодрой, а на ее недавно таком скорбном лице не осталось и следа утренних событий. В другое время я была бы в восторге от блюд, которые мне так редко доводилось пробовать, но в этот раз никак не могла доесть бифбургер и картошку фри и допить большой стакан кока-колы. Аппетит к еде и аппетит к жизни сегодня начисто исчезли.
— Меня сегодня вечером не будет, Дженпен, — сказала миссис Пенни. — Гари обещал, что присмотрит за тобой.
Дженни Пенни подняла на нее глаза и молча кивнула.
— А я поеду веселиться! Веселиться! Веселиться! — объявила миссис Пенни и откусила сразу четверть бифбургера. От губной помады на булке остался след, похожий на кетчуп. — А вам, девчонки, наверняка не терпится вырасти и стать взрослыми?
Я посмотрела на Дженни Пенни. Посмотрела на кружочек маринованного огурца на своей тарелке. Посмотрела на соседний, только что вытертый стол. Посмотрела еще на что-то, только чтобы не смотреть на нее.
Весь вечер у меня перед глазами стоял тот крошечный, короче двух футов, гроб. Мелкие бледные розы и плюшевый мишка. Заботливые руки, несущие его бережно, как новорожденного. Я не рассказам матери, где была утром, не рассказала и отцу; только мой брат узнал все о том странном дне, в который я узнала, что даже совсем маленькие дети могут умирать.
Зачем мы там оказались? Зачем там была миссис Пенни? Что-то странное и неестественное скрепляло их мир; в то время я это только чувствовала, но еще не могла назвать. Брат сказал, что, возможно, их, словно канатом, связало какое-то горе. Или разочарование. Или сожаление. Я была слишком мала, чтобы спорить с ним. Или чтобы до конца понять.
~
В поезде метро, отходящем от станции «Уэст-Хэм», взорвалась бомба. Мой отец закончил встречу с клиентом раньше намеченного и находился в это время в вагоне. Он позвонил нам из автомата, чтобы рассказать о бомбе и о том, что с ним все в порядке, в полном порядке, и нам незачем волноваться. В тот мартовский понедельник вечером, когда он вошел в дом с цветами для жены и ранними пасхальными яйцами для детей, его костюм был покрыт густой пылью и пахло от него странно и непривычно — то ли сгоревшей спичкой, то ли подпаленными волосами, — а в уголке рта чернело засохшее пятнышко крови. Когда раздался взрыв, отец прикусил себе язык, а чуть позже, убедившись, что он, как ни странно, совершенно цел, спокойно поднялся и вместе с другими пассажирами молча побрел к выходу и свежему уличному воздуху.
Он много смеялся и играл с сыном в футбол в нашем садике, прыгал за мячом и падал в грязь — словом, делал все, чтобы показать, как далека от нас смерть. И только позже, когда мы с братом легли спать, но тут же встали и спустились на свой привычный наблюдательный пункт посреди лестницы, мы услышали, как весь наш дом тяжело вздохнул: это напускная бодрость выходила из отца, как воздух из шарика.
— Она подбирается все ближе, — сказал он.
— Пожалуйста, не говори глупостей, — попросила мать.
— В прошлом году, а теперь это. Она меня преследует.
В прошлом сентябре отец встречался с каким-то важным клиентом в «Хилтоне» на Парк-лейн, а когда он уже собирался уходить, в вестибюле отеля взорвалась бомба; несколько человек были убиты, и многие ранены. Если бы в последнюю минуту отцу не пришлось забежать в туалет, он вполне мог стать одной из жертв в этом скорбном списке. Слабый мочевой пузырь спас ему жизнь.
Шли недели, но, вместо того чтобы радоваться двум чудесным спасениям, отец упрямо убеждал себя, что грозная тень карающей Судьбы подбирается к нему ближе и ближе. Он верил, что уже совсем скоро ее челюсти захлопнутся, он окажется беспомощным пленником за рядом кровавых зубов и вот тогда-то ясно осознает, что все кончено. Что жизнь прошла.
Его спасательным кругом стал футбольный тотализатор, и он цеплялся за него с маниакальной страстью. Потребность в выигрыше была у него настолько велика, что иногда по утрам он, казалось, искренне верил, будто все уже случилось. Сидя за завтраком, он брал в руки журнал и спрашивал: «Какой дом мы купим сегодня? Вот этот или тот?» Я смотрела на этого сбитого с толку незнакомца, притворяющегося моим отцом, и молча жевала свой поджаренный хлеб. Раньше его никогда особенно не интересовали деньги и, скорее всего, не интересовали и сейчас. Это был вопрос не денег, а веры. Отцу требовалось доказательство, что удача еще не совсем отвернулась от него.
Я каждую неделю выбирала одни и те же числа: свой день рождения, день рождения Дженни Пенни и Рождество — самые важные для меня даты. Брата цифры не интересовали, он брал карандаш, закрывал глаза и вел ими по списку команд, как на спиритическом сеансе. Он считал себя избранником фортуны и верил, что именно это отличает его от всех других людей. Я возражала, что от остальных его отличают «те туфли», которые он тайком носит по ночам.
Мать, выбирала цифры просто наугад. «Дай-ка я взгляну», — говорила она, а я вздыхала, потому что знала, что никакой системы у нее нет, а это «взгляну» значит только, что она ткнет куда попало. Меня сердила такая небрежность: как будто кто-то, не думая, раскрашивает нарисованный апельсин синим карандашом. Я была уверена, что именно из-за этого мы никогда не выигрывали и не выигрываем, но отец упорно заполнял форму и вместе с точно отсчитанной мелочью клал ее на камин, где она дожидалась прихода сборщика. И каждый раз не забывал произносить заклинание: «В следующую субботу наша жизнь обязательно изменится».
В ту субботу перемен в жизни мы ожидали на краю поля для регби — вполне подходящем для этого месте. Это был первый матч для моего брата, который раньше не признавал никаких контактных видов спорта, но зато теперь нетерпеливо подпрыгивал на месте, ожидая начала второго тайма, как самый нормальный мальчик. К его нормальности я еще не успела привыкнуть. В прошлом году он перешел в частную школу, за что отцу пришлось «отдать руку и ногу», как он выражался (другую руку и ногу он берег для моего образования), и там стал вполне сознательно выращивать из себя нового человека, совершенно не похожего на старого. Мне нравились и новый и старый, я только боялась, что новому брату с новыми интересами могу не понравиться я. Земля под ногами стала хрупкой и ненадежной, будто яичная скорлупа.
Один из игроков подбежал к брату и что-то зашептал ему на ухо.
— Обсуждают тактику, — пояснил отец.
Брат кивнул, наклонился, повозил руками по земле, а потом энергично втер грязь в ладони. Я ахнула. Поступок был до того неестественный и странный, что я ожидала самых невероятных последствий, но ничего не произошло.
На нашей стороне поля было ужасно холодно: вяловатое зимнее солнце, сначала решившее порадовать нас, теперь принялось играть в прятки и скрылось за высокими серыми башнями муниципальных домов, окружавших стадион; мы оказались в промозглой тени. Мне хотелось похлопать руками, чтобы согреться, но я не могла двигаться, потому что была буквально вбита в новое пальто, которое на прошлой неделе купил для меня мистер Харрис, — чудовищная покупка, не принесшая радости никому, кроме продавца. Утром, когда я впервые с трудом втиснулась в него, подошла к зеркалу и окаменела от ужаса, было уже поздно вытаскивать меня из этого орудия пытки; делая это в спешке, родители рисковали сломать мне одну или обе руки.
Мистер Харрис увидел пальто на распродаже и, вместо того чтобы подумать: а понравится ли оно Элеонор Мод? Пойдет ли оно Элеонор Мод? — он, вероятно, решил: этот кошмар как раз ее размера и она будет выглядеть в нем на редкость глупо. У пальто был белый перед, черные рукава и черная спина; оно было тесным, как наколенник, только гораздо менее полезным. Холод оно, правда, не пропускало, но я быта уверена, это не из-за качества ткани, а только потому, что холод, едва подобравшись ко мне, умирал со смеху. Родители были слишком вежливыми (слабыми) людьми, чтобы разрешить мне не носить этот подарок. Они только говорили, что мистер Харрис сделал его от чистого сердца, и обещали, что скоро придет весна и будет тепло. Я опасалась, что не доживу до той поры.
Раздался свисток, и мяч взлетел в воздух. Не сводя с него глаз, брат бросился в ту сторону, двигаясь с поразительной скоростью и инстинктивно огибая встречных игроков, а потом подпрыгнул. На секунду он словно завис в воздухе, остановил мяч и едва заметным движением кисти перехватил его. У брата были мамины руки: они, казалось, разговаривали с мячом. Я закричала и вроде бы даже замахала руками, но на самом деле они оставались неподвижными и плотно прижатыми к телу, словно меня разбил паралич.
— Синие, вперед! — кричала мама.
— Вперед, синие! — завопила и я так громко, что она вздрогнула и прижала палец к губам.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |