- Аня… - пробубнил Дин, взъерошил влажной рукой волосы и добавил: - Поправишься, познакомлю.
- Ты сам то в это веришь? Сам все знаешь лучше меня! - Пицца вновь уставился в потолок. - Ничего! Вальхалла ждет своих последних солдат! Да еще, не бухай, ладно? Сам помнишь этих уродов, коих мы всегда презирали, нажрутся и давай орать, что, мол друг умирает или в Чечне положили братанов. Слюной брызгает, глаза бычьи и не понимает, что себя позорит и их заодно. Показуха сплошная, лучше бы помнил просто, молча, и не выебывался. А у тебя есть теперь для кого жить, жалею только, что мне не довелось! – Пицца вздохнул. – Родных найти…своих… В этом и есть ее смысл, жизни, сейчас точно знаю, не только для себя жить… какая старая, блин, банальная истина, а ведь работает! Жаль, поздно понял…Но я рад, что у вас все хорошо, не зря мы…не зря…
Глаза его стали закрываться. Дин еще посидел, держа его руку, дожидаясь, пока Пицца уснет. «Пицца, Пицца, - прошептал он, когда тот задремал, - если бы ты знал, что нас с ней разделяет не только стекло, стена внутри меня намного крепче любых стекол, и с каждым днем она становится только толще!..»
Он тихо открыл дверь палаты и вышел, подушки провожали его тоскливыми взглядами.
***
Рядом с домом находился детский садик, точнее, он был уже не детский. Еще давненько его выкупили выходцы с Кавказа, и по вечерам из развалившихся беседок доносились гортанные возгласы. Тимон, заходя к Дину в гости, не раз мечтательно повторял, что окно его подъезда - прекрасная позиция, чтобы шмальнуть по садику из «мухи».
Ржавые качели скрипели, раскачиваясь. Дин курил, слегка отталкиваясь ногами от земли, чтобы качели продолжали свой цикличный путь. Не первый час он наблюдал за своим подъездом, сидя здесь, и шаркающие по земле ботинки оставили в ней внушительные борозды. Наконец в дверях подъезда, покачиваясь, появился отец, мутным взглядом окинул улицу и, подавшись корпусом вперед, он побрел в сторону киосков. «Темная ночь, только пули свистят по степи…», - пропел зачем-то Дин, поднимаясь.
Отец, пока еще не спился окончательно, успел поменять не один десяток профессий. Случилось ему попасть и в местное казачество, организацию мутную и непонятную. Давненько уж это было. Сейчас Дин понимал, что отцу нужно было за что-то зацепиться, а тогда все это выглядело забавно. Непонятно было, на хера эти казаки вообще нужны, они, в общем, ничего не делали, разве что богу молились, да собрания невнятные проводили. Но отец тогда даже не пил какое-то время, ходил серьезный, усы даже отрастил, пытаясь выглядеть браво. Потом сорвался, конечно, и больше в себя уже не пришел. Появилась у него в то время дурная привычка. Напьется с кем-нибудь, о православии разговорится, а потом тащит нового знакомого к себе ночевать, а наутро знакомый исчезал, прихватив ценности, которых и так в доме было не слишком много. Батя, с утра ничего не помнил, сестра тогда совсем маленькая была, мать в ночь работала, и один Дин понимал, что произошло, но почему-то никому ничего не докладывал. С тех пор он, мягко говоря, презирал православие, а вместе с ним и бога.
Из казачества отца выгнали, а бушлат у него остался, обычный такой, армейский, невзрачный бушлат; зайдя в квартиру, Дин первым делом стянул его с вешалки.
Повесив косуху на крючок, он натянул бушлат на плечи, подпрыгнул, прикидывая, впору ли. Бушлат был великоват, но особого значения это не имело. Дин принялся перекладывать в карманы бушлата содержимое куртки. Задержавшись на сигаретах, он сунул одну в зубы, помедлив, прикурил и прошел в ванную. Убирая пачку, Дин наткнулся на пару истлевших отцовских папирос, и они рассыпались от прикосновения на дне кармана. Он выбросил остатки в раковину и какое-то время наблюдал, как влага пропитывает тонкую бумагу, затем поднял взгляд к зеркалу.
Глаза ничего не выражали. «Это хорошо, что не выражают, - подумал Дин. - Это взгляд тех, кто придет за нами. Придет судить. Наверное, в них и не должно быть ничего человеческого». Он набрал воды в ладони и, выплеснув в лицо, вышел из ванной. Быстрым шагом, не разуваясь, он прошел на кухню, пошарил рукой на верхней полке шкафа. Наконец, холодная рукоятка коснулась ладони.
Старый отцовский охотничий нож уже не блестел, как раньше. Увесистый, с длинным потемневшим лезвием, он еще в детстве восхищал Дина, маня на верхнюю полку кухонного шкафа, где хранился. Он будоражил мальчишескую фантазию лесными кострами, запахом хвои и жареного сала. Горячий чай из термоса, скрип ножа, вскрывающего банку свинины. Здесь по свежему снегу пробежал заяц, здесь белка, вот и скорлупки орехов под гигантскими кедрами.
Теперь нож потемнел, рукоятка растрескалась и держалась на перетянувшей ее изоленте. Местами изолента отсутствовала. Это сам Дин, будучи подростком, конструировал совершенно не нужные в хозяйстве лампочки и светильники, просто из любви к электричеству. Мать объясняла его странную тягу своей наследственностью, так как сама закончила техникум по этой специальности. Изоленты вечно не хватало, и Дин отрывал ее там, где только мог найти. Досталось и ножу.
А нож продолжал лежать, пылясь на верхней полке, вместе с бокалами на высоких ножках, псевдохрустальными вазами и прочими предметами, невостребованными в быту среднестатистического гражданина.
Дин покрутил нож в руке. Он тускло блеснул в ответ холодной сталью, просыпаясь от лучей невеселого солнца, под которые его наконец извлекли из темноты.
Он сунул нож в ножны и еще раз задержался у зеркала. Без особого желания Дин всмотрелся в свое отражение, подмечая детали. В его внешнем виде еще оставалось несколько нестыковок, дико смотрелись длинные темные волосы на фоне грязного бушлата. Подумав, он спрятал их под воротник свитера, натянув его повыше, затем, пошарив по рукавам курток на вешалках, обнаружил свою старую слежавшуюся шапку. Шапку он нехотя надвинул на самые глаза, от нее всегда страшно чесался лоб, криво ухмыльнулся своему отражению и чиркнул зажигалкой. Во вспышке огонька глаза блеснули оловянным холодом бездушного лезвия.
Спустившись по лестнице, он с минуту постоял, прислушиваясь, затем дернул дверь подвала. Лучи света решетили тяжелый воздух сквозь щели в фундаменте дома. Дин поискал место, где бы пристроиться, не найдя ничего подходящего, сел прямо на песок, прислонившись спиной к какой-то трубе. «И металлический не плачет дом, хотя в нем вешаются столько лет…» - вздохнул Дин, озираясь.
Да, дом, невольный свидетель истории его жизни. Видя эти серые пятиэтажки, торчащие на окраинах городов, под таким же серым сиротливым небом, что, казалось, небо здесь всегда такое, выкрашенное под цвет стен. Он в своих странствиях по стране нередко думал, что в подобных домах никто никогда не будет счастлив. То ли дома способствовали этому, то ли сами жильцы делали дома такими. А ведь он видел целые городки из таких вот пятиэтажек, с мусорными баками у подъездов, с покосившимися дверями, пустырями, с дорогами без тротуаров и машин. Как цепочка заключенных в своей серой форме, стояли эти дома, лишь иногда цепь прерывалась ларьком, как гриб приросшим к измазанной стене; в ларьке неизменно продавались водка и хлеб. И ведь там рождались, жили и умирали люди. И взрослели, взрослел и он.
Как ни странно, все весны его детства проходили в одной игре. Непонятные игры мальчишек с окраин, неведомые их сверстникам в благополучных районах, неясные порой и им самим. Снег таял, улицы и дворы наполняли лужи, и не было ничего интересней, как измерить их глубину. Конечно, в связи с этим, главным мужским достоинством была лишь одна длина, высота резиновых сапог. Сейчас Дин силился понять, зачем все это было нужно, ведь рано или поздно на пути вставала лужа, глубина которой была выше длины даже счастливого обладателя самых высоких «резинок», и он обязательно набирал полные сапоги ледяной весенней воды. Но, сбегав домой и поменяв носки, они храбро возвращались и снова лезли туда же, в надежде перейти лужу до конца. Проходя сейчас по улицам своего детства, Дин слышал эхо мальчишеского голоса, смеющегося и счастливо повествующего всему миру, что он наконец-то набрал.
Однажды они нашли на свалке старый кухонный стол, втащили его в центр огромной лужи и уселись на него, болтая ногами. На какое-то время стол стал пристанищем местной детворы. На нем выжимали носки, сушились, а если смотреть вниз, на воду, и не вертеться по сторонам, то от ряби создавалось ощущение движения, и стол сразу превращался в плот, бороздящий неведомые просторы. Затем стол сожгли на пустыре, там постоянно горел костер и собирались мальчишки постарше, а затем и Дин повзрослел и тоже стал приходить к костру.
На улице стало темнеть, Дин поднялся и отряхнул песок со штанов. Заметно подморозило, фонари горели ярче в стеклянно звенящем воздухе. Тротуары поблескивали искорками инея, Дин потоптался на месте, раздумывая, куда идти. Мимо прошла молодая пара, держась за руки, и он вяло проводил их взглядом. Затем проследовала группа малолеток, но теперь каждый из них окинул его дерзким, храбрым от недавно выпитого пива, взглядом, ища, к чему придраться. Недалеко было несколько винно-водочных киосков, да пара ларьков с игровыми автоматами. Подобная шпана роилась там постоянно.
По сути дела, это был заплеванный пятачок, освещенный несколько лучше окрестных дворов, что, к сожалению, его совсем не красило. Вся грязь бросалась в глаза, вырванная из темноты глупо сверкающими названиями пристанищ местной игровой индустрии. Пошатывающиеся посетители забегаловок, выходя, оставляли за собой самые разные лужи, а в темноте автобусной остановки шевелились тени живущих там бомжей. Некоторые гуляки даже пытались добраться отсюда домой на четвереньках, но добирались недалеко. В темных дворах их поджидало подрастающее поколение, в надежде поживиться остатками зарплаты. Так шла неустанная борьба отцов и детей за социальную нишу перед липким столом в здешних тошниловках.
***
Его не узнали. Маскировка сделала свое дело. В бушлате и засаленной шапке он вообще не отличался от здешнего люда, среди которого было немало потрепанных работяг подобного вида. И тот, кого он искал, прошел мимо, нахально толкнув его плечом.
Простоял он все же долго, то прячась в тени деревьев, то выходя на свет, бродил среди ларьков, всматриваясь в людей, слушая голоса.
Именно голоса; лица его, он если и видел, то не запомнил, и это осложняло дело. Но голос он знал. Хриплый, лающий насмешливо, противно. Голос маленьких, брошенных городков, окраин и заводских, спальных районов, где на лавочках, в беседках, в обоссанных подъездах растет плесень. На корточках, с торчащей из скалящихся ротовых отверстий изжеванной, обслюнявленной сигаретой, плесень растет, расписывая окружающие стены рисунками гениталий. Не первое столетие этот голос слышен там, где люди не видят ничего кроме непосильной ноши своего бытия. Он глупо хихикает за кадрами криминальных сводок о бытовухе, изнасилованьях и грабежах. Он тих и труслив, за стенами квартир, освещенных тусклой лампочкой безопасности, пока не превратится в рев.
Дин встал как вкопанный, услышав выкрики, лишь через пару секунд повернулся на них всем корпусом.
Из киоска вывалился подвыпивший мужичок, как раз тогда, когда из-за угла вывернула компания молодых людей в тренировочных штанах. С размаху мужик влетел в самую гущу и, извиняясь, собрался продолжить свой путь, но молодая свора уже окружила его. Мужичок было завертелся, разводя руками, по своему опыту Дин знал, что спустить дело на тормозах уже не получится, кто-то бесцеремонно ткнул мужика в плечо, спросил закурить. Тот виновато стал копаться в пачке, пытаясь трясущимися руками достать сигарету, но пачку забрали всю. Спросили про деньги, он лишь испуганно переводил глаза с одного на другого, пока вперед не протиснулся коренастый паренек, среднего роста. Тыква, разъясни ему, послышались одобряющие смешки.
Что разъяснял Тыква, Дин уже не слушал. Он узнал эту мразь, по голосу, по манере говорить, по наглому тону. Он просто смотрел и запоминал кожаную куртку, шапку, сдвинутую на макушку над поросячьими, глубоко посаженными глазками, оттопыренные шапкой красные уши, улыбку безнаказанности на круглом лице.
Что будет дальше, Дин знал. Ударили мужика исподтишка, из-за спин других, потом бросились все разом. Пара минут, и вот очередная жертва корчилась на блестящем от инея асфальте, вытирая руками окровавленное лицо. Свора двинулась дальше, во дворы, продолжать догоняться на вырученные деньги, в какой-нибудь несчастный вонючий подъезд или на лавку. Проходя мимо, Тыква вызывающе толкнул его, застывшего на дороге, злобой сверкнули поросячьи глазенки. Дин опустил глаза, скрипнул зубами, лишь бы не сорваться раньше времени. Постоял, чувствуя, как напряглось все тело, затем, повернувшись, зашагал следом. Где эта улица, где этот дом, куда они направились, узнать было необходимо.
***
Когда стали расходиться, был уже почти час ночи. Дин встал поглубже в тень, наблюдая, как лопоухие головы замелькали в окнах подъезда. Он не спускал глаз с коренастой фигуры, мокрые пальцы сжимались и разжимались на рукоятке ножа. Дин отметил, что сознание стало необыкновенно ясным, есть цель, путь, препятствия, ничего лишнего и, как ни странно, ничего личного он сейчас не чувствовал. Жизнь выстроилась цепочкой событий, звено за звеном ведущей к тому, что происходило сейчас. И его нисколько не волновало, что будет потом. Будущее было подернуто холодной темной дымкой, и всматриваться в нее он не хотел.
И чувств особых тоже не было, не было сладкого ощущения мести, ни гордости за то, что он является олицетворением справедливости, никаких либо других жалких детективных страстей, даже холодная рукоятка ножа в кармане не несла в себе чувства превосходства над врагом. Было холодно, вот, пожалуй, и все.
Под ногами хлюпала грязь, и Дин подумал, что мир стал жидким вокруг него. Что земля жидкая и вязкая, и стены пропитаны влагой, и люди. И стало казаться, что, если ткнуть человека ножом, то он не упадет к ногам, корчась, а просто вытечет через дырку весь на мокрый асфальт, смешается с вот этой вот грязью, и деревья всосут его, останется только куча тряпья.
Деревья, чавкая, высосут из земли густую похлебку, с утробным глухим урчанием и сами сгниют от чрезмерной влаги, гниль потечет в размокшую землю, и все по новой. И все это жидкое месиво передвигается вокруг него различными предметами, и только какая-то неведомая сила не дает ей растечься бесформенно под подошвами.
В подтверждение мыслям пара холодных капель свалилась с ветки за воротник. Дин встряхнулся, тем временем компания у подъезда, по обыкновению гогоча и ругаясь, стала прощаться.
Но Тыква ушел не один, пара его дружков увязалась следом. Дин еще долго шел за ними, ныряя во дворы и сбавляя шаг, когда поддатая троица приставала к прохожим. Но, в конце концов, потерял их в переулках. Он еще побродил меж домов, зарывшись носом в воротник, жмурясь на фонари и желтые окна.
ГЛАВА 13
«Не плачь, не жалей, кого нам жалеть.
Ведь ты, как и я, был сирота.
Ну что ты, смелей, нам нужно лететь!
А ну от винта, все от винта…»
А. Башлачев
Я под дождем сжимаю твою руку, и мокрые волосы твои прилипли к моим губам...
Знаешь, в детстве у меня был один забавный случай. Я лежал в больнице с воспалением легких, но накануне Нового года меня отпустили на пару дней домой. Мать всегда, как бы ни было тяжело, старалась устроить своим детям праздник и на этот раз, отец где-то шлялся, она сама нашла и принесла домой елку. Елка не елка, не пойдет же она, в самом деле, в лес елку рубить, в общем, это было пол-елки. Точнее, нижняя ее часть. Очевидно, кто-то перестарался с размерами покупки, и в квартиру дерево не влезло, тогда, отпилив лишнее, вынес остатки на улицу, это и стало нашим новогодним чудом. Обрубок поставили в угол, рядом с телевизором. Тупой с обоих концов, низкорослый, нисколько не напоминающий классическую пирамиду елки, стоял он на своем месте, вгоняя меня в тоску. И я изо всех сил постарался скрыть его срубленную макушку под ворохом мишуры и самодельной бумажной звездой. Помню, как было стыдно перед приходящими в гости друзьями. Дети часто неразборчивы в словах…
Потом я долго пытался украсить жизнь разной блестящей ерундой, но она все равно оставалась тупым куском чего-то большего… и ты, красивая игрушка на этом обрубке, совсем не к месту, только подчеркиваешь его уродство.
Он лежал, свернувшись на бушлате, глядя в подвальную темноту.
Это фигня все, что есть жизненный путь у каждого человека свой, предназначение, судьба! Это что получается, что у кого-то предназначение сдохнуть под забором? Вот родился человек, жил, и все только для того, чтобы один раз напиться и замерзнуть на фиг в сугробе. Можно подумать высшая сила так сразу решила и несколько веков людские судьбы сплетались таким образом, чтобы бедняга в конце концов бесславно загнулся!
Ногам было холодно, ботинки промокли. Тогда Дин стащил их и поставил к гудящей во мгле теплой трубе. Потер руками озябшие ступни, из дырки в носке торчал белый от сырости палец. В полумраке палец белел похожим на гриб наростом, Дин вздохнул, затем снял и носки, отправив их вслед за ботинками.
Когда живешь без дома, даже без такого, какой был у него, наступает угнетающее состояние усталости, обреченности и тревоги. Поганенькое такое, ноющее чувство, гонишь его, а оно лежит на плечах пятнадцатью тоннами холодной атмосферы и не уходит. Сознание судорожно ищет выход из сложившейся ситуации, зато окружающий мир просматривается намного четче, через призму морозного воздуха, голода и чуть согревающий табачный дым. Лишнее отпадает само собой. Бытовые проблемы, разница между обещанной и полученной зарплатой перестают тебя волновать. Больше угнетает порвавшийся ботинок, мешающий продолжению пути.
Он в своих странствиях все же достиг некоторых успехов в умении видеть мир без кожуры. Плод был несвеж, и латать было поздно, но это было лучше, чем вкушать его аппетитную обманчивую шкурку.
***
Начавший было подниматься с вечера туман за ночь инеем осел на деревьях. Дин в окно разглядывал плешивый больничный двор. Окурки, собранные у водосточной трубы дождевыми струями, издали напоминали огромную кучу червей. Дин поежился. Если учесть специфику отделения, то можно представить, как эти черви лениво ворочаются в теплой мокроте кроваво-черных легких, оставляя на стенках серые брызги мокрого пепла. Внезапно захотелось бросить курить.
В смерти нет ничего героического, романтичного. Одиноким маленьким угольком гаснешь в осенней степи, на ветру, тихо, безропотно, обреченно. А за смертью все те же глухие дворы, кричи не кричи, никого, никого нет. Только объявления о пропавших без вести близких шелестят на ветру, летящем навылет сквозь дома и выбитые стекла… Деревья с тоской цепляются за стены в последней надежде уйти, и штукатурка осыпалась от их прикосновений…
Немые свидетели этого - брошенные игрушки, им есть, что рассказать. Почему то Дин был уверен, что Там они так же, на том же месте беззвучно мокнут в лужах, им холодно, и пластмассовые глаза их, полные слез, видят намного дальше, чем можно представить. Так же с бродячими собаками. Они были Там, теперь вернулись. Им все равно, где быть одинокими.
Дин обернулся, Пицца из сумрака палаты смотрел в ту же сторону, глаза его блестели. Но он тут же отвернулся, тускло уставившись в потолок. Руки спокойно лежали поверх накрытого простыней тела, только тонкие длинные пальцы, казавшиеся теперь еще тоньше и длиннее, изредка подрагивали. Пицца облизнул губы.
- Щас бы сигаретку!..
- Нельзя тебе…
- Знаю, это вредит здоровью, - не к месту попытался отшутиться тот, и оба неловко замолчали.
- Вставай! - неожиданно для себя зло буркнул Дин, окинув взглядом наблюдавших за ними больных. – Давай, че ты лежишь, как куча дерьма! Будешь курить или нет!
Пицца ухмыльнулся, приподнялся на локтях, затем неуклюже оперся на руку, но она затряслась, и он снова опустился в кровать.
- Вас че, бля, здесь не кормят?! - Дин быстро подошел к кровати, громко и уверенно топая, чтобы не передумать. – У тебя соседи, как жертвы холокоста, хотя с виду не жиды! - Он подхватил Пиццу под левое плечо и с удивлением легко поднял его с кровати. От него почти ничего не осталось.
Дин стиснул зубы.
- Пошли! Дым отечества сладок и приятен! - процедил он, ставя Пиццу на ноги.
Подушки с ужасом следили за ними своими студенистыми глазами, пока они пробирались к окну между кроватей. Пицца, как пустой мешок, болтался на Дине, и с каждым шагом взгляд его становился все осмысленней и ярче. Он молча улыбался, хромая рядом, спотыкаясь, падая, повисая на Дине всей тяжестью, и, если бы Дин не держал его за шкварник, то Пицца точно бы разбил себе нос. Еще шаг, и он вцепился в подоконник своими худыми пальцами, встал, раскачиваясь маятником, и прильнул лицом к стеклу, во все глаза глядя на улицу. Взгляд его судорожно скакал по двору, ощупывая предметы, от забора к воротам, от двери к окну, к мусорным бакам и дальше, за забор, где виднелся дымящийся город. Дин молча наблюдал за ним, привалившись плечом к стене, затем, стянув целлофан, распаковал пачку, вытащил сигарету и протянул Пицце. Тот взял ее бережно, трясущейся рукой, все так же растерянно улыбаясь.
- Вы что это делаете! - раздался сзади скрипучий голос. Они обернулись, с ближней койки вытягивал длинную шею беззубый старик. – Я сейчас медсестре…
Старик попытался скатиться с койки.
- Заткнись и не ворочайся! - оборвал его Дин. - Еще несколько лишних часов протянешь!
Старик испуганно лег обратно. Пицца же так же тихо улыбнулся и прикурил. Струйка дыма разбилась о стекло.
- Я счастлив, что знал тебя! - вдруг сказал он. Глаза его теперь сверкали.
- Ты знаешь…
Дин не успел договорить, Пицца выронил сигарету и согнулся пополам от приступа кашля. Дин сделал шаг, чтобы поддержать его, но тот отстранился, протестующе махнув рукой.
- А теперь, - отдышавшись добавил он и снова улыбнулся, - пойдем обратно, нам предстоит долгий путь…
Дин пожал плечами, поднял окурок и с силой вдавил его в подоконник. Уголек погас сразу. Без мучений.
***
Манекены. Без рук, без ног, нанизанные на штыри обрубки, они стояли вокруг нее. У некоторых не было лица, угадывалась выпуклость на месте носа, но глаз и рта не было, только гладкая серая пластмасса там, где они должны были быть. Аня переводила взгляд с одного на другой, внимательно, с интересом разглядывая их.
«Выколоть глаза, вырвать язык, четвертовать и на кол…» Средневековая пытка серой, землистого цвета пластмассой застыла вокруг нее. На какой войне вам оторвало руки? В каком окопе? Какая мина лишила вас ног? Вас не похоронили? Враг снял с вас обрывки грязной формы и выставил на витрины, нарядив в нелепые платья? Нет, вы рождены такими!
- Ха! Ты же его со скидкой купила!
Рядом с Аней остановились две девушки, прервав своим щебетанием ее оцепененье. Она перевела на них усталый взгляд. Странными показались движения обеих. Остановившись у манекенов и шаря по тряпкам пустыми глазами, они продолжали извиваться корпусом, как при церебральном параличе. Движения были судорожными, дергаными, то одна, то другая нога подламывалась, поясница ломалась резко, будто в ней не хватало позвонков. Руки плясали, выбрасывались в разные стороны, казалось, без ведома хозяек. Словно кто-то невидимый дергал за веревочки.
«Марионетки…» - чуть слышно пробормотала Аня, Трупы и марионетки. Марионетки примеряют на себя платья пластмассовых трупов.
Порыв ветра бросил брызги ей в лицо, уже на улице она еще раз обернулась на витрину. Все чаще теперь она нехотя возвращалась домой из школы. Подолгу бродила по пустынным мокрым улицам или сидела на лавочках в осенних скверах. Пробовала даже курить, не слишком, впрочем, успешно. Она чувствовала гниль внутри окружающих ее людей. И на пустынных улицах было не так пусто, как в глазах ее недавних друзей. Их мелкие проблемы угнетали ее, бессмысленная болтовня подруг утомляла и раздражала. Тогда она вставала и молча уходила, предпочитая оставаться одна.
Вечером, на одной из лавочек, в каком-то облупившимся дворике, она с удивлением обнаружила маленького плюшевого, забытого детьми, зайца. Заяц сидел на скамейке, под дождем, и уши его грустно повисли, намокнув. Он печально улыбался, тараща на нее круглые пластмассовые глазки. Аня притащила его домой и посадила на полку вместе с остальными игрушками. Заяц смотрелся жалко в этом богатом окружении. И взгляд у него был растерянный. Он больше не глядел на свою спасительницу, смотрел куда-то вниз, под ноги, если б стоял на ногах, подумала Аня.
***
Люди, как ему казалось, хуже жили припеваючи, не пытаясь задумываться хоть на секунду.
Дин катал в руках банку тушенки, слушая, как кровь шумит в висках. Его всегда интересовал этот звук. Однажды в детстве он рассказал о нем матери, и его долго таскали по больницам, ища аномалии в его голове.
Масса хороших и честных людей влачат существование за гранью нищеты, тем не менее не отупев, не спускаясь до животного уровня своих более удачливых собратьев. Штопая прохудившиеся тряпки, они умудрялись латать и свои потрепанные на локтях и коленях жизнью души. На коленях и было их место в жизни, только туда дотягивал их социальный уровень. До белых воротничков им не достать. Многие спивались, опускали руки, копили в себе злобу и желчь, но были и те, кто не зверел, сохраняя человеческое лицо, хоть и скреб его несколько лет одной и той же бритвой.
В темноте все так же продолжали гудеть трубы, над головой капали ржавые краны, дерьмо медленно и густо текло под городом. Земля готова была провалиться, заживо погребая его в этой клоаке. «Трубы - это твои вены, город! - процедил Дин сквозь зубы, - но течет в этих венах не кровь, а дерьмо!» А во мне течет кровь! Есть люди, в которых пульсирует настоящая кровь, живая, горячая. Это люди, способные расстрелять или быть расстрелянными. Зачастую и те и другие одни и те же люди. Схожие духом. Схожие мыслями. Люди, которым нужна правда, жизнь и красота. Не для которых, а - которым, это их атмосфера, их воздух. История живет в них, в их поступках, в их руках и глазах. Они творцы истории и меняют ее в угоду себе, и только им решать, умереть или быть в расстрельной команде. Только им! И они решили! В конечном итоге это одно и то же. И те и другие стоят у стенки и только время от времени меняются местами. Их глаза ясны. Они улыбаются.
Те, кто стреляет, и те, в кого стреляют – люди, все, кто вне – сомнительно.
Нож легко прошел сквозь жестяную оболочку, продырявив банку насквозь, и жир потек оттуда, впитываясь в песок. Когда он вышел, на город уже падал снег.
ГЛАВА 14
«Солнце всех неспящих,
Солнце всех живых,
молодых, озорных, разноцветных,
Солнце для свободных,
для зорких, бессмертных Живучих,
для бодрых, невидимых, наших, таких…»
Е. Летов
Снег падал большими хлопьями, кружился в свете фонарей. Снег хоронил проплешины дворов. Хоронил дымящие трубами фабрик руины города, заплеванные ларьки, живьем хоронил бомжей на остановках. Город притих, и в тишине кружился снег.
Она смотрела вверх, ловила снег ладонями, губами. Снежинки разлетались в стороны, пугаясь горячего дыхания. Какой он теплый, этот снег! Промороженные улицы давно ждали его. Город благодарно принимал снег зубастыми крышами, тянул к нему свои трубы. Там, где-то, за крышами, трубами и тротуарами лежал их тихий маленький дворик. Весь снежный, он блестит сейчас чугунной оградой, и кажется, что если тронуть ее, она со звоном рассыплется. Да, точно рассыплется.
Ты был странный в прошлый раз. Молчаливый, если это вообще применимо к нашим встречам. Просто если я спрошу, о чем ты думаешь, ты вряд ли ответишь мне… Уже уходишь? Захотелось сказать тебе тогда… Глаза… Глаза твои родные!.. Зима пришла в них раньше положенного срока. Она воет между ребрами и костями и где-то под сугробами ворочается еще сердце. Мне бы только до завтра дожить! Дождаться!
***
Спина врага, пошатываясь, маячила впереди. Снег таял на горячем лице, каплями стекал по нему, мешая смотреть. «Опять зима… - отрешенно думал Дин, - будто и не кончалась вовсе» Снег летел за ним, увивался, пытаясь плотнее прилепиться к одежде, налипал на подошвы сапог, и Дин шел тихо по белому покрову пустыми переулками, постепенно сокращая расстояние между ними. Он то крепко сжимал рукоятку ножа в кулаке, то гладил ее изоленту пальцами, как гладят любимую девочку, успокаивая. Как будто сталь могла испугаться и передумать! Может ли сталь, он не знал, но ему уже не остановиться, ботинки слишком глубоко вгрызались протекторами в первый невинный снег. Этот снег растает, так всегда бывает с Первым, останется слякоть, и мои следы бесследно утонут в ней, как бы глубоки они ни были! Весь город утонет, и дома, и переулки, и память о нем, и обо мне! Весь мир! Ненавижу!
***
Ты потерпи, ладно? Кончилась эта бесконечная осень! Поверить не могу, но кончилась. До сих пор, держа нас сморщенными пальцами облетевших деревьев, она не давала сделать следующий шаг. Прожекторы скальпелем взрезали темноту покрытого паутиной «колючки», постылого города, но мы бежали из концлагеря черно-белого мира. От воя ветра и сирен я оглохла. Но, я знаю, в точке, где мы встретимся, мир становится цветным. Между нами осталась лишь пятимиллиметровая хрупкая стена разлуки, но разбить ее завтра не составит труда! История знает массу примеров, что рушились и не такие стены! Пять миллиметров стекла. Всего одна ночь. Как разделить миллиметры на время, чтобы узнать толщину этой ночи. Как разделить на шаги…
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |