Он повернул голову, на него в упор таращился Пицца, глаза его были полны ужаса. Внезапно Пицца вскочил и заметался по комнате, прикрывая рот ладонью. В мгновение ока он оказался у окна и, вращая выпученными глазами, принялся что было сил дергать оконные щеколды. На его беду, окно зачем-то заколотили гвоздями. Щеки Пиццы раздулись, ногти зацарапали по стеклу, и в последний момент он дернул вверх цветок из горшка, стоящего на подоконнике, выдрав его вместе с землей. Сделав свое нехитрое дело прямо в горшок, Пицца довольно присвистнул, сунул цветок обратно и вернулся на диван продолжать свои сновидения.
***
Аня еще долго раздумывала над ее словами, когда она ушла. Потом вполголоса проговорила, разглядывая те же кроны деревьев:
- Что, если каждая новая жизнь, каждая любовь и счастье компенсируют грехи мира? Если хороший человек стоит многих, то может быть, что-то светлое, хотя бы искорка, надолго отгоняет сгущающийся мрак. Что, если на этот раз мы с тобой спасли этот мир?
Эта искорка передается во мраке из рук в руки, и тьма ждет, когда она угаснет. И лишь за одну улыбку ребенка бог прощает тысячи убийств.
Могло случиться и так, что конец света был запланирован на тот же день, что и наша встреча, и если бы мы не встретились, все уже летело бы в тартарары! Может быть, наше с тобой счастье, брошенное на чашу весов, хоть на секунду качнуло их, заставив бога улыбнуться? Может быть, только мы на этот раз спасли мир, не подозревая об этом! Как ставни, сходясь друг с другом, мы укрыли его от летящих из бездны комьев грязи и камней.
Она еще раз взглянула на деревья в глубине двора. Они, то согласно кивали, то отрицательно покачивали кронами.
ГЛАВА 10
«Последней кровью не запачкать душу,
Гудит гудок, пиздец, уходит поезд,
Ты только не усни и я не струшу,
Товарищ Совесть, товарищ Совесть…»
«Теплая трасса»
Хотя солнце светило над головами, с утра все же начало подмораживать. Клубы пара слетали с губ, обрамляя белыми завитками улыбающиеся лица. Свежесть утра принуждала к тому, чтобы потянуться, стряхнуть с себя вялость ночи - и закурить.
- Свин, - Тимон выпустил вверх тонкую струйку дыма вперемешку с паром, - ты свой череп забирать будешь?
Дин и Пицца озадачено уставились на них.
- А, это мы тут на работе моей, - стал пояснять Тимон, заметив недоумение на лицах товарищей, - череп нашли коровий. Ну, грязный, вонючий, а Свинья говорит, я его, дескать, домой заберу и на стенку повешу! А я ему вроде: он же грязный, давай его сварим, всяко чище будет! Дождались обеда, взяли ведро на стройке, сидим варим на костерчике.
- Еще настроение смурное, - вступился Свинья, - дождик идет, сидим мрачные, у этого вон, - Свинья кивнул на Тимона, - обед кончается. И он, чтобы побыстрее сварилось, череп этот постоянно палкой тыкает и в ведре что-то помешивает.
- А тут прораб, как назло, из бытовки топал… - рассказ на какое то время прервался дружным хохотом. – Подходит: «Че делаете?» - сквозь смех продолжил Тимон, Свинья носом шмыгнул. - «Череп варим». Прораб на нас посмотрел, в ведро заглянул, потом еще раз посмотрел, но несколько по-другому, шмыгнул носом и говорит: «понятно!» и ушел. Так вот он мне больше вообще вопросов не задает, он-то думает, что мы этот череп сожрать хотели, на обед!
- А там, знаете, в ведре, - Свинья вновь прослезился от смеха, - булькает все! Вонь стоит на всю округу, цвет воды, как у бульона мясного, я туда еще травы накидал, чтобы аромат отбить! А из ведра челюсть торчит, с зубами гнилыми, а над ведром Тимон с палкой шаманит, помешивает!
Так незаметно они добрались до остановки.
- Так, вы за черепом, с вами понятно! - поежился Пицца. –А ты куда? - повернулся он к Дину.
- Я домой смотаюсь, - в нерешительности пробубнил он, - за вещами, а потом к тебе подъеду.
- Ну и я тогда домой, а то боюсь, как бы Сталин мой горох не захомячил.
На последнем слове Пицца заметил валяющегося на остановке бомжа. Заговорщически ухмыляясь, он стянул с груди значок «PUNK’S NOT DEAD», подкрался к бродяге и прицепил значок на его засаленный тулуп. – Так-то лучше! - расплылся в улыбке довольный своей выходкой Пицца. Бомж за его спиной проснулся и заворчал. Покопавшись в рюкзаке, Пицца выудил оттуда бутылку водки, в которой осталась половина зелья еще со вчерашнего вечера, со вздохом взглянул на нее и протянул старику. Бомж оживился, глаза его заблестели, приподнявшись на локте, он окинул компанию незамутненным, совершенно трезвым взором.
- Спасибо вам, ребята, - вдруг сказал он на удивление приятным и молодым голосом, - да хранит вас господь!
Потом он поднялся и неуклюже заковылял прочь, унося с собой заветную бутылку.
- Значит, на том и порешили, протянул Тимон, провожая бомжа взглядом, - к вечеру и мы к Пицце подтянемся.
Резко повернувшись, он быстро сунул хакинг в щель между закрывающимися дверьми автобуса. Стукнувшись о металлический носок ботинка, железные двери разъехались и захлопнулись уже за спинами Тимона и Свиньи.
***
Дома он так и не появился. Подходя к ДК, Дин почему-то подумал, что там в ванной на провисших веревках до сих пор догнивают его детские полотенца. Когда-то цветные и чистые, ныне превратившиеся в серые, вечно сырые лоскуты, на которых кое-где еще проглядывал орнамент их счастливой юности. Размокшая ткань рвалась со стоном, как легкие чахоточного больного от кашля.
Дина передернуло, со времени смерти матери он старательно обходил мысли об этом, но сейчас напоролся на них слишком резко, не заметив ловушки.
Пицца кашлял все чаще, все чаще по ночам дыхание с сипом вырывалось из его груди. Просыпаясь от этого, Дин долго лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в уже знакомую, гнусную темноту. В темноте, в теплой слякоти легких друга, чавкая, ворочалась все та же мерзость. Может быть, Пицца этого не замечал или не хотел замечать. Лишь однажды, в очередной раз зайдясь кашлем, он прикрыл рот рукавом балахона; убрав рукав от лица и едва взглянув на него, он попытался незаметно сунуть руку в карман. Почему-то глаза у Пиццы в этот момент стали виноватыми, и Дин сделал вид, что ничего не видел.
Пицца, родной! Дин разглядывал облупившуюся стену Дома Культуры. С горохом еще своим… Где он только взял его?! Горох этот есть вообще невозможно, ты же что с ним только ни делал! Варил, жарил, как семечки грызть пытался, а им все ровно можно стекла из рогатки выбивать!.. Вот блядь! Дин заметил, что комкает в кармане пачку сигарет, и табак сыплется в карман, забиваясь под ногти.
На стене кто-то изобразил пробитое стрелой сердце; только сейчас ему на ум пришло, что к сердцу этот символ никакого отношения не имеет. Скорее он напоминает задницу, учитывая еще и то, что дырка пробитая стрелой находилась точно посередине.
Вытащив уцелевшие сигареты, Дин перемахнул через забор. Чувствуя на себе взгляды и видя улыбки, он казался себе идиотом. Захотелось уйти, но он остался опустив глаза и бестолково разминая сигарету.
***
Вид он имел несколько потрепанный, но от этого хуже не казался. Скорее наоборот, было что-то в этих его синяках. Она спросила его глазами, что случилось; он улыбнулся неопределенно, пожал плечами.
«Подрался – пацан!» - улыбнулась она в ответ.
Я ждала тебя, мысленно сказала она ему, наконец, увидев, готовилась к встрече, странные все же у нас свидания. Время имеет разную текучесть. Мне кажется, я не видела тебя очень давно и все это время не могла согреться. Тебя же погода на улице, похоже, совсем не интересует.
С нетерпением она ждала этих странных встреч. Разделенные стеклом, они были уже не чужими людьми. Чужими были те, кто стоял по эту сторону окон. Ей было глубоко плевать на смешки за спиной. Все, что за спиной, это прошлое. И те, кто ухмылялся там, не вызывал у нее никаких эмоций. Если она сейчас обернется, то увидит не людей, а погремушки, в которых мусор и фантики стучат о пластмассовые стенки. А желчь смоет дождем, как только она выйдет отсюда.
За ночь ветром сломало дерево, и разноцветные листья засыпали тротуар под окнами. Дворник сметал их с утра метлой. И небо с утра зябко дрожало в лужах, и я устала гадать, где ты…
Где ты? Пустота. Только слова мои звучат под массивными сводами неба, растеклись бликами на мокром асфальте. Пальцы едва касались стекла, как лица твоего. И ветер кувыркался за окном в траве, как в бескрайних степях твоих грустных глаз.
Ты не зря здесь. Мне рядом с тобой гораздо теплее. Она чувствовала, что куртка его, жесткая, хрустящая похожая на панцирь хранит тепло надежнее любых стен. Захотелось забраться под нее, укрыться, прижаться лицом к его плечу. Хотелось почувствовать горький аромат кожи.
За окнами лежал звенящий от брызг огней, окруженный тяжелой чугунной оградой, маленький дворик. И город продолжал сыреть вокруг, и под дождем сырели мозги, сердца и души, и ты один сохранил тепло. Я так хочу к тебе, в промокший, наш, тоскливый двор. Только не уходи. Не отпускай меня. Не оставляй меня одну!
***
Какая она? Какие мысли в ее голове? Он вдруг понял, что безумно хочет ее.
Хочет окунуться, погрузиться в нее, влажную, горячую, трепещущую, хочет утопиться в ней, как в реке. И наконец, забыть обо всем.
Дай мне руку, мы станем бликами на асфальте. Вспугнутые фарами машин, тенями бросимся в ночной город. Мы растворимся в нем. Ни кто, ни когда нас не найдет, я знаю, как это делать. Ты слышишь музыку разбитых дождем стекол и акампанимент водосточных труб?..
Но теперь в зале было темно, лишь его фигура отражалась в стеклах, да деревья качались за его спиной, и наконец холод стал донимать его.
Дин зябко поежился, смахнул ладонью капли с забора и перевалился через него. Идти к Пицце пока не хотелось, и он решил немного прогуляться. Киоски манили приятным запахом жареных, не очень свежих вкусностей. Дин пошарил в кармане, выгреб какую-то мелочь и, не очень удивившись, что ни на что приличное ему не хватает, купил-таки лежалый бутерброд, завернутый в полиэтиленовую пленку.
Дождь усилился, и ему пришлось спуститься в подземный переход, чтобы окончательно не промокнуть. Прислонившись к стенке бетонной трубы Дин стал жевать бутерброд, глядя на лужу в углу. Странно, но в подобных местах любая пролитая жидкость воняла мочой, и ему расхотелось есть. Он бросил остатки в лужу, отчего ее вид стал еще отвратительнее, повыше поднял воротник и поднялся на улицу.
Уже было поздно, вокруг лежал ночной город, разбрасывая по лужам брызги огней. Дин бездумно слонялся по улицам, иногда останавливаясь у ларьков с цветами или разглядывая сувениры за стеклами освещенных витрин. Он никак не мог взять в толк, кому могут понадобиться ночью подобные безделушки.
Взвизгнули тормоза, рядом с ним приостановилась ментовская машина. Дин почувствовал колючий пытливый взгляд, оценивающий его сквозь стекло автомобиля, но машина сорвалась с места и скрылась за углом дома. «Нет, не пьяный! - зло подумал он, - галочку себе не поставите, сволочи!» Не добраться системе сегодня до него! Посмотрела ненавидяще сквозь стекло глазами своих собак и скрылась, а он, вот он, стоит под дожем и хоть бы хны! Не сегодня! Перебьется! Выкусит!
Режим живота и члена, вспомнил Дин одно из умозаключений Пиццы. И не дай бог тебе подумать, говорил он, что так жить нельзя, за тобой придут его, режима, псы. Молодые стали, борзые, свободные? - спросят. Вчерашний супчик не по вкусу? Нет Христа? Нет Иисуса? Нет Бога? Нет Ленина и Маркса? Вот тебе Иисус! Вот Христос! Вот Ленин, а вот тебе Маркс! А вот светлое будущее! В которое тебе, сука, верить! Ты только головой не верти! Не твоего ума дело! Есть овца – есть овчарка. Есть пастух и есть бойня. И есть тушенка в холодильнике у Боженьки! И поголовье скота должно увеличиваться! Дайте им сена!
Дин покопался в карманах, сунул в рот сигарету, достал коробок, открыл, в нем было пусто. Он обругал себя за необдуманную покупку бутерброда и стрельнул прикурить у пьяно улыбающегося мужичка на остановке. Отойдя, затянулся, во всю грудь, вместе с ночным, сырым воздухом. Уставился в небо. Только в этом городе небо по ночам было изумрудным. Наверное, из-за желтых фонарей, висящих над головой, но не сегодня, сегодня оно было мерзко-синим в серых разрывах туч. Ментовский уазик вернулся, и пьяненького мужичонку приняли на борт. Дину на ум пришло, что тучи в небе точно такого же цвета, как и мусорская форма. Он выпустил дым и зачем-то добавил «Свободен!..»
Да они все свободны, все четверо! И от этого хотелось кричать, как тогда, когда они вчетвером забрались без страховки на скалу, находящуюся в заповеднике на окраине города. Влезли и орали, как идиоты, взрывая воплями лесную тишину. Кричали без слов, просто от восторга, от своей молодости, от своей силы и чистого воздуха, чувствуя себя хозяевами мира, а потом заметили неподалеку вбитый в камни крест и перестали орать. Они здесь не первые, здесь кто-то сорвался.
На обратном пути Тимон подобрал бездомного кота и отвез домой. Кот, само собой, оказался блохастый, и Тимоша здорово с ним намучился. Дело в том, что он свято верил, что на людях блохи не живут, а блохи, по-видимому, в это не верили. В общем, через какое то время Тимон был основательно искусан, зверски чесался во всех местах, материл кота, милосердие, блох, и приставал к знакомым с вопросом, человек ли он вообще!
Дин улыбнулся: да, мы свободны! Он далеко запустил окурок в направлении уехавшей ментовской машины, правда, пожалел об этом: курить хотелось, а спасительного мужичка уже увезли.
- Вот видишь, какой я, спичек себе купить не могу, а ты мне все равно улыбаешься! - сказал он ей мысленно. «Ты подарила мне свою улыбку…» - поплыли в памяти строчки какой-то песни…
***
Вернулся он под утро, и, как ни странно, Пицца сразу открыл ему дверь.
- В Игоря с Лехой стреляли, - выдавил он, глаза его бегали, пытаясь за что-нибудь ухватиться.
Дин понял не сразу, непривычно резанули ухо имена друзей вместо обычных прозвищ, и он застыл в дверях с глупой улыбкой и повисшим в тишине вопросом: «чего?».
Пицца молчал; взгляд его наконец нашел покой на ботинках Дина.
Дин уже и сам начал понимать, что друг не шутит, страшная реальность стала его догонять, неуместная улыбка дрогнула, раз, другой, сменилась кривой гримасой. Он почувствовал и лишь потом обратил внимание на старые сгорбленные дрожащие тени: здесь, сейчас, в прихожей, под тусклой лампой, стояли два старика. Еще он подумал, что, когда случается подобное, в голову всегда лезет всякая бредятина.
- Как?
- Свин в реанимации, а Тимоша… - Пицца помолчал подбирая слова. - Уже в морге…
ГЛАВА 11
«Они молятся суки на наши дела
Но однажды их всех перережет весна
И не дай бог когда-нибудь нам повезет
Они все поперхнутся такой красотою
А они все мечтают о новой войне
Я плевал им в лицо я один на земле
Очень трудно начать и идти до конца
Каждый сам по себе каждый сам за себя…»
«Адаптация»
Я просто оболочка, я воздушный шарик, наполненный болью… уколите меня, я лопну забрызгав стены. Вы захлебнетесь злобой и горечью!
Просто, когда вошли в больницу, прошли мрачным обшарпанным коридором и всех увидали, все стало понятно, что Свиньи уже нет.
Стало ясно по лицам. Без слов понятно. Все молчали, лишь мать размазывала беззвучные слезы по лицу. Когда надежда уходит, это не рев, не истерика, это тупое молчание, как будто ты не понял, не успел еще понять. Странная штука надежда. Интересно, что бывает, когда от тебя уходит женщина с таким именем. Именно в этот момент они вошли.
Тимоновских предков не было, Дин не задавался вопросом, почему, Тимон был мертв, может, в морге, он не знал, голова крошилась, он послушно плелся за Пиццей, а Свин, он терпеть не мог этих ценностей, которыми нас пичкают, - секс-алкоголь-жратва. Нет, конечно, сам он был никак не против этого всего, но, как он считал, нас наглой пропагандой этого превращают в скот! Презирал это, не желая поклоняться брюху... В голову опять лезли не те мысли…
Их заметили. Мать повернула к ним серое лицо, окинула колючим взглядом, вспыхнувшим над тонко поджатой, побелевшей полоской губ, и отвернулась к мужу, прошептав, кажется: «ненавижу…»
Отец Свиньи, здоровый мужик-работяга, тоже поднял на них глаза, отодвинул своей лапой сгорбленную фигурку жены. И, сделал шаг в их направлении, к ним, застывшим в коридоре, бездумно уставившимся себе под ноги. С каждым шагом в его зрачках прыгала тупая боль.
Пицца дернул плечами, когда он оказался рядом, наконец, поднял взгляд и тут же опустил, не выдержав тихого мужского горя в и без того заболоченной душе этого человека. Не ясно, чье горе страшнее, женское или мужское, о чем он думал сейчас, о том, что вот я, здоровый мужик, ничем не могу помочь сыну, кулаки его сжимались, костяшки побелели, и вот-вот раздастся хруст сломанных пальцев.
- Мы… - Пицца замялся.
- Вы, вы!.. - вдруг процедил он сипло и сдавленно.
- Мы не хотели! - выдавил Пицца, не найдя, что сказать.
- Че не хотели, щенок! - Глаза его помутнели, их заволокло пеленой бешенства. - Это, бля, вы виноваты, связался с уродами, все хуйню свою одеваете!.. - Он схватил Пиццу за ворот косухи и встряхнул, как котенка. Отвернулся, прикрыл глаза ладонью. И внезапно, развернувшись, ударил Пиццу кулаком в грудь. Сделал было второй шаг, но этого оказалось достаточно. Пицца, отлетев, как мешок с костями, брякнулся о стенку. Лицо его побледнело, вдруг резко проявились на нем испуганные глаза, он кашлянул раз, другой и его вырвало кровью. Он попытался закрыть рот ладонью, и темно-красная жижа потекла, пузырясь, между пальцами, по подбородку, в рукав куртки. Пицца стал сползать вниз, пачкая стену. Он, не отрываясь, смотрел на Дина округлившимися глазами, а Дин смотрел на него, пока не сообразил: бросившись на колени, быстро подхватил друга.
- Ну ты че?! Вставай! - шептал он, глотая слезы и не замечая их, пытался вытереть рукавом кровь с лица Пиццы. - Ну че ты, дружище?! Ну давай, давай, щас я, щас…
Пицца молчал, взгляд его тускнел, становился безучастным, теперь он смотрел в потолок, его майка намокла, темное пятно расползалось по ней, скрывая очертания впечатанного в майку портрета Летова.
- Погоди, ты потерпи…я щас мигом, Пицца, Пицца!
Его отпихнули. Откуда-то появились люди с каталкой, и Пицца исчез за одной из дверей. Сквозь гул в голове Дин слышал причитания матери Свиньи, то ли она за мужа боялась, то ли… Черт ее разберет! Он медленно опустился на скамейку, обхватив голову руками…
***
Школа опостылела. Родители смотрели обеспокоенно. Она бесцельно ходила из комнаты в комнату по пустому дому. Брала с полок книги, таскала их в руках, даже не читая названий. Оставляла их где попало и вновь возвращалась к окну.
Подолгу, сидя на подоконнике, она смотрела сквозь стекло на постепенно замерзающую улицу. Там изредка пробегали прохожие, сутулясь, пряча в воротник озябшие уши. На холоде казалось, что их следы дымятся на мокром асфальте, не успевая отдать земле человеческое тепло. Дни утекали вместе с каплями дождя с оконных стекол ее комнаты, сейчас казавшейся ей корабликом, что мотается по серым волнам. Притворяясь больной, пользуясь родительской доверчивостью, чтобы не идти на уроки, она стала забывать, какой нынче день. Забывала, молча сидела у окна, изредка обращая внимание на отражение своих больших глаз в стекле. Однажды, проснувшись ночью, она услышала тревожное бормотание родителей за стеной, слов она не разбирала, но было понятно, что говорят о ней. Больше поспать не вышло. Ворочаясь с боку на бок, она все равно пыталась расслышать, о чем говорят отец и мать. Голоса мешались с шелестом дождя по опавшим листьям. Встав с постели, она взяла любимую игрушку, обняла ее и, еще раз взглянув в запотевшее окно, обреченно легла в кровать и зябко подтянула колени к лицу.
Когда она проснулась, в стекло заглядывало зимнее, негреющее солнце, а листья под окном покрылись сахарной коркой хрустящего инея. Ей снились люди, бредущие по тусклым улицам, отчего-то с головами собак на грязных человеческих шеях, с тусклым взглядом бездомных стай, с отпечатком скорой и верной смерти на потертых собачьих мордах.
***
Он шел, жмурясь на солнце. Под ногами хрустел лед на замерших лужах, и шаги получались уверенными и крепкими, хотя он не знал куда идет.
Все было просто. Если бы он в то утро поехал домой, было бы даже проще… Когда друзья вечером не обнаружили его у Пиццы, они заволновались, зная о его неприятностях в своем районе. Оставив Пиццу дожидаться его на всякий случай дома, сами отправились на поиски. Зайдя к Дину и не обнаружив его, Тимон и Свинья, по-видимому, решив, что они просто разминулись и пора возвращаться, направились к остановке. Тогда, в одном из темных, грязных дворов, грохнул выстрел. Свинью швырнуло лицом на асфальт. Тимон успел развернуться и получил второй выстрел в живот. Стреляли из обреза, заряженного гвоздями и шурупами…Тимону брюхо разворотило, как вспоротой рыбе…
Он присел на краешек бордюра, окаймляющего закрытый на зиму фонтан. Закурил - и только сейчас начал соображать, что это место их первой встречи. Когда-то здесь была большая неформальная тусовка, люди собирались, пили, курили, травили разные байки. Давно, совсем пацанами, пришли сюда и они. И как-то сразу сдружились, ухватились друг за друга. Именно здесь, на этом месте, появился свод неписаных правил, сопровождавших их в дальнейшей жизни. Доверять друг другу, не бросать в беде, делиться чем можешь, и всегда помогать, будь то страшная неравная драка или недоступная полюбившаяся девчонка.
С девчонками вообще было интересно. Все четверо окружали бедняжку такой неподдельной заботой и теплом, что она просто не могла устоять! Если у кого-то из них находились деньги, то они становились общими, для похода, скажем, в кафе или в кино, это не обсуждалось. В последний момент трое делали шаг назад, и она выбирала того, кто этого так хотел. А потом все четверо радовались так, как будто она досталась именно ему. А в моменты реальной опасности шага назад так никто и не сделал. Наоборот, все лезли вперед, чтобы потом иметь возможность похвастаться на дружеских пьянках своими подвигами.
Дин вспомнил, что в первую же встречу Свинья нажрался, стал дебоширить и бедокурить, и кто-то даже хотел ему ввалить, а им он хоть и показался дебилом, но дебилом хорошим и веселым. И, может быть, тогда, когда они отстаивали изрядно поколоченного в драке Свина, и решалась их дальнейшая совместная судьба.
Сзади звякнуло, и послышался знакомый веселый смех. Дин оглянулся. С другой стороны бордюра уселись четверо смеющихся мальчишек. В руках они держали бутылки просроченного пива, те самые, он знал, где они продаются. Они стучали бутылками друг об друга, пили, пускали клубы табачного дыма и хохотали, обсуждая смурных прохожих. Один из пацанов обернулся и посмотрел на Дина вызывающим взглядом. Именно так смотрел Тимон, будучи еще бритым юнцом, на чужака перед тем, как оголтело полезть в драку.
Дин отвернулся, вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Он поднял глаза вверх, перед ним, улыбаясь, стоял Белый.
-Динуль, хайль Гитлер! - Белый протянул ему руку. - Слушай, а ты Тимошу не видел? А то я его ищу, не знаешь, где он?
- Нет, не знаю… - почему-то сказал Дин, пожимая Белому руку.
- А пивка не хочешь? - Белый помахал полупустой полторашкой.
- Нет.
Дин встал и, не прощаясь, зашагал прочь.
Несмотря на холодное солнце. Улицы выглядели тусклыми и облезлыми. И прохожие, сгорбленные угрюмые и несчастные, каждый по-своему, шли навстречу. И все так же опускали безучастно, суетливо глаза под его взглядом. И он успевал замечать собственную дворняжечью боль на дне их глаз - и не надо им чужой, нет у них ни на что ответа!
Он дошел до забора, прислонился лбом к холодной чугунной стене, с минуту постоял, лицом и руками ощущая потусторонний холод прутьев, зажмурился и дернул решетку, раз, другой. Нашел в себе силы удивиться своему поведению - ее ж и трактором не свалишь, - и полез через забор.
Спрыгнув, он зашагал к стеклам, слушая, как хрустят под ногами схваченные инеем листья.
ГЛАВА 12
«Придумано достойно правило побега
В больничных окнах кем-то нарисован ветер
А мальчик нес сметану сбитой мертвой кошке
Боялся разбудить ей, видно снились крыши…»
А. Непомнящий
Скажи, зачем я здесь? Мы идем с тобой по одним улицам одного города. Но мои улицы так не похожи на твои, и город мой - лишь отражение огней твоего города в черной бездонной реке. Сколько раз сыпались проклятья на мою землю, что она пропитана желчью, блевотиной и кишит червями, а тебе она дарит душистые акации, кисти которых касаются твоих ладоней. Я хочу взять тебя за руку, я чувствую ее тепло, а между нашими пальцами ледяная бездна. У меня остаешься только ты, а вокруг тебя мир, в который мне не пробиться. Все, чего я хочу, чтобы ты никогда не узнала вкуса крови и запаха смерти. Как хрустят кости и свороченные ударами носы. Чтобы ты никогда не вошла в этот дворик - и осталась там за стеклом, в теплом зале с высокими окнами.
Он ломал между пальцами веточку, пока она, окончательно потеряв хрупкость, мягко и сыро не обмоталась вокруг них. Теперь он знал, что делать. Достав дверной ключ, он резкими движениями начертил на теплой жести трубы крестик и, не оглядываясь, зашагал к забору. Спиной он чувствовал ее испуганный взгляд, но остановиться уже не мог.
***
Когда он вошел, Пицца повернул к нему бледное лицо и слабо улыбнулся.
- Знаешь, Лехина мать приходит, - Пицца задумчиво глянул в окно, - все время приходит, понимаешь, сядет в углу и молчит, в пол смотрит… сгорбленная такая, теребит пальцами халатик свой… я этого вообще не выношу… подолгу сидит, по часу иногда, молчит и глаз даже не поднимает. Он помолчал. – Я же ее тоже не прогоню, а мне и сказать нечего.
- Я вот тебе тут фруктов принес, - Дин сел рядом с Пиццыной кроватью.
- Фруктов? Догадался! Хоть портвейна бы притащил! - искренне возмутился он, и в запавших глазах его сверкнул озорной огонек.
Дин деловито зарылся носом в пакет, который принес. Он не мог видеть этой наигранной веселости друга, веселость тут же исчезала, как только он поворачивался спиной, собираясь уходить.
- Литр водки принести пытался, да гопники по дороге отобрали! Только закуску оставили. - Дин вытащил фрукты из мешка, покопавшись в нем для виду.
- Да ну? - ухмыльнулся Пицца, - неужто гопнички апельсинами побрезговали, пока я тут лежу, пришло «светлое завтра»? Ну да ладно, как там погодка, кстати, а то мне в это долбаное окно только небо видно.
- Погодка? - Дин встал, подошел к окну и выглянул на улицу. За окном виднелась часть больничного двора, в грязь разъезженного автомобилями, гаражи и подсобные помещения, дальше забор с большими железными воротами. Время от времени по двору пробегали, прыгая через подмерзшие лужи, ангелы в белых халатах. Он повернулся и успел заметить, что Пицца внимательно на него смотрит. Дин понял свою оплошность, он не мог вот так выглянуть в окно или пройтись по палате, Пицце нельзя было вставать. Да он уже и не встанет, холодно и страшно подумал Дин. И кроме стен и куска неба ему уже ничего и не увидеть.
В палате было еще несколько больных, от них пахло мочой и лекарствами, было неясно, живы они еще или уже нет. Только неподвижные блестящие глаза на мертвых серых лицах выдавали в них жизнь. Он посмотрел вниз, на свои ноги. Бахилы на хакингах смотрелись нелепо, делая их похожими на синие валенки.
- Похолодало… - мрачно сказал Дин. Он все еще не решался проделать обратный путь к койке Пиццы. На секунду показалось, что людей на кроватях вовсе нет, это просто ворохи серого больничного белья, и только из продавленных подушек следят за ним пустые студенистые глаза, ворочаясь в грязных орбитах. Он стряхнул с себя оцепенение, подошел и быстро сел у кровати друга. – Хотя сегодня солнечно, - нарочито бодро добавил он немного погодя.
- Понимаю, - вдруг сказал Пицца, улыбнувшись, - не лучшее место, я б его с удовольствием на самый грязный подъезд променял. Хотя, ты знаешь, привыкаешь, в земле я хотя бы соседей видеть не буду…
- Перестань!
- Да ладно, не парься, устал я, надоело! Я тут думал, если там, после смерти, что-нибудь существует, то я бы этого, знаешь, не хотел… Интересно, свобода выбора там есть, здесь точно нету, а там я бы выбрал мирно гнить в своей могилке и не о чем не думать. Ты только почаще мне стаканчик-другой водочки приноси, очень благодарен буду! - Пицца снова улыбнулся.- Как там, кстати, у тебя с той, из ДК?
- С кем? Ты о чем? - попытался уйти от ответа Дин.
- Да ладно! - пуще прежнего заухмылялся Пицца. – Я же видел, как вы друг на друга смотрите! Я правда не пойму, как ты, лопух, ей приглянуться мог! - Внезапно он перестал улыбаться, глаза стали серьезными, Пицца взял дрожащей рукой руку Дина и крепко сжал. – Ты держись за нее, понял? Мы уходим, только она у тебя останется! Помнишь, что я тебе про стекло говорил? Мне уже вон то не разбить, - Пицца кивнул в сторону окна, - а у тебя получится! И забудь все. И нас забудь, нет нас больше, а вместе с нами и жизни этой поганой. Только она есть! Как ее зовут-то?
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |