Человек в романах И. С. Тургенева 8 страница

Все это значит, что диапазон стремления к гармонии, предполагаемой идеалом героя, неизбежно суживается его любовью и желанием счастья. Выходит, что потребность счастья ведет к компромиссу с жизнью и неизбежно низводит героя до уровня людей «из числа обыкновенных». Потому и выясняется необходимость отказа от этой потребности, а в конечном счете от всех обычных человеческих радостей, интересов и связей. Этого требует не один критерий совершенства: сама любовь героев к людям возможна лишь при условии отъединения от них.

К тому же такая ситуация создается не только бескомпромиссностью идеальных стремлений героев. Не менее существенны внешние обстоятельства, не зависящие от их воли. Роль этих обстоятельств вторит закону, действующему на «срединном» уровне, но сходство неизменно оборачивается контрастом. Людям «золотой середины» обстоятельства помогают совместить достоинство и счастье. К максималисту обстоятельства строги до жестокости, пути, ведущие к обычным человеческим радостям и связям, для него всегда закрыты.

Возможность приобщения к жизни обыкновенных людей обычно еще в зародыше разрушается каким-нибудь объективным препятствием. Рудин едва успевает почувствовать прилив незнакомых ощущений, едва успевает осознать, что влюблен, как уж обрушивается на него испытание, к которому он не готов и перед которым любой человек мог бы растеряться. «Я сам виноват, — пишет Рудин Наталье, — но согласитесь, что судьба как бы нарочно подсмеялась над нами» (6, 338). И вот уже возможность любви и счастья отрезана навсегда, остается только один путь — подвижника-энтузиаста, «бесприютного скитальца», рожденного «перекати-полем». Такой же беспощадный удар подстерегает Лизу, впервые испытавшую обычные девичьи радости и надежды. Появляется Варвара Павловна, и любовь оказывается грехом, надежды на счастье — преступлением. И все это происходит в тот момент, когда отпали внутренние препятствия, мешавшие счастью, когда все тревоги и сомнения, омрачавшие отношение Лизы к Лаврецкому, рассеялись и уступили место цельному, гармоническому чувству. Опять герои могут сказать: «Судьба как бы нарочно подсмеялась над нами». Жестокая случайность уничтожает и счастье Елены Стаховой. «Я искала счастья, — и найду, быть может, смерть» (8, 165). Базаров мог бы и не встретиться с Одинцовой и спокойно жить, «ухаживая за менее непобедимыми красавицами» (говоря словами Писарева). Но закон тургеневского сюжета таков, что герой влюбляется именно в женщину, неспособную его полюбить. И вновь остается только одна перспектива — одиночество, трагическое упорство поисков совершенства, а в конце смерть от нелепой случайности.

Случайность действует во всех перечисленных ситуациях — любая из них могла бы и не сложиться. Но все эти случайности, взятые вместе, складываются в закономерность, даже в закон. Через случайности осуществляется необходимость: сама жизнь оберегает героев от обыкновенного удела. Напротив, людей «срединной» категории она с такой же необходимостью к нему приводит, создавая все условия для довольства этим уделом. В конце концов почти все они обретают благополучие или по крайней мере ясную перспективу его достижения. К этим людям приходит и нравственное удовлетворение, всегда находятся идеалы, соразмерные их возможностям, и в соответствии с такими идеалами устраивается их жизнь. Как правило, людей «золотой середины» чем дальше, тем меньше волнует разница между их позицией и героизмом максималистов; все они обычно кончают тем, что спокойно эту разницу признают. «Каждый остается тем, чем сделала его природа, и большего требовать от него нельзя» (6, 367), — на этом стоит Лежнев, оттого ему и нетрудно признать в разговоре с Рудиным глубину расхождения между ними. «Он хищный, а мы с вами ручные» (8, 365), — это говорит о Базарове Катя, и таким объяснением сразу же снимается необходимость соотнесения ее и Аркадия жизни с критериями базаровского максимализма. Каждому свое.

Люди «золотой середины» у Тургенева комичны, если претендуют на важную общественную роль, на причастность к «большой» истории. Но почти каждый из них естествен и даже симпатичен, когда смеет быть самим собой, т. е. человеком «из числа обыкновенных». Когда эти люди любят, женятся, переживают маленькие семейные радости, воспитывают детей, заботятся друг о друге, тогда становится очевидным, что есть в их негероическом существовании своя правда. Ведь честно оставаясь в рамках такого существования, они не притворяются, не лгут, не поступают вопреки своей природе. Просто предел ее возможностей ограничен, и нет основания судить их за это.

В конечном счете максималисты признают их право жить по-своему. Даже Базаров, меньше всех других склонный к терпимости, говорит, расставаясь с Аркадием: «...Ты поступил умно; для нашей горькой, терпкой, бобыльной жизни ты не создан» (8, 380). Каждому свое — к такому итогу, герои-максималисты приходят неизбежно. Итог звучит гордо, поскольку обнаруживает неизмеримое превосходство героев над окружающими. Но этот итог трагичен, потому что выясняется неустранимость различий между героем и «другими», ненужность его идеальной цели всем остальным людям.

Трагизм ситуации в том, что самому герою эти люди, напротив, нужны. Жить настоящей жизнью он может лишь среди людей и вместе с ними. Сама его идеальная цель (при всей ее абстрактности) имеет в виду благо этих людей — неразумных, несовершенных и все-таки почему-то ему близких. А им чужды такая жизнь и такие цели, их мир может существовать и дальше, не нуждаясь ни в каких принципиальных изменениях. И страшнее всего то, что ни те, ни другие не виноваты в этом разрыве. Различие категорий оказывается естественным. Причина в разнице масштабов человеческих личностей, существующей изначально и не зависящей от чьей-либо воли.

Судьбы героев-максималистов неизменно вызывают сложное чувство. В меру их причастности к обыкновенной человеческой жизни их можно даже пожалеть. Но другой «частью» своего существа они выше жалости. Их страдания, житейская обездоленность и гибель представлены необходимой платой за их исключительность, и каждый из них не только вынужден, но и сам готов за нее расплачиваться. Природа этой расплаты оказывается двойственной. С одной стороны, в ней есть момент возмездия за гордыню, за дерзкую попытку возвыситься над естественным законом жизни, не допускающим абсолютного совершенства человеческой личности. Но, с другой стороны, герои возвышены своим несчастьем. Собственно оно-то и делает их героями: поначалу их исключительность не более чем потенциал, и только их страдания, обездоленность, одиночество превращают ее в осязаемую реальность состоявшейся человеческой судьбы. Именно неудачи, страдания, неприкаянность придают смысл и цену непреклонности героев, со всем этим связано их достоинство и величие. В конечном счете герои приходят к тому, что утверждают свое достоинство ценой собственной жизни (или ценой ухода из общей жизни людей, в сущности, равносильного смерти). И в этой ситуации фактическое поражение оборачивается их духовной победой, потому что в момент гибели или «ухода» герои впервые равны своему идеалу. Поэтому эпизод гибели Рудина на баррикаде, оставленной ее защитниками, может вызвать в читателе чувство удовлетворения. В этот момент энтузиазм и самоотверженность героя впервые не осложняются ни малейшей примесью мелких чувств и впервые на его действиях не лежит обычная тень неудачливости. Рудин ищет именно героической смерти и единственный раз за всю жизнь добивается того, к чему стремился. Такое же безоговорочное величие — в роковых решениях Лизы и Елены: жизнь лишила их возможности счастья, но уход из «мира» обеспечивает им несокрушимое достоинство. Отныне их не в чем упрекнуть, и это ставит их выше всего, что сломало их жизни. А разве не таким же величием исполнен момент смерти Базарова? «Умереть так, как умер Базаров, — констатировал Писарев, — все равно что сделать великий подвиг». 53 Писарев был точен — Базаров превращает собственную смерть в подвиг бескомпромиссного самоутверждения. Перед лицом слепой силы, способной уничтожить все, он сохраняет свободу и достоинство, ни за что не цепляясь, ни в чем не ища опоры. Поэтому он впервые может себе все позволить — может говорить красиво, чего никогда не делал; может попросить Одинцову о поцелуе, чего тоже в иных условиях не сделал бы никогда. Теперь он впервые свободен до конца, ибо достиг предельной высоты и ничто, уже не может его принизить.

Тургенев понимает трагическое противоречие как столкновение двух равновеликих и равнозначных правд. 54Именно такое противоречие развертывается перед нами в его романах. В стремлении к идеальной цели, несовместимой с наличной реальностью общественных форм, человеческих отношений, естественного хода жизни и т. п., заключена для Тургенева неотменимая правда социального и нравственного творчества, осуществляемого через индивидуальный поиск, автономный, никем и ничем не поддержанный, но имеющий сверхличный общественный смысл. В потребности любви и счастья писатель обнаруживает иную, но тоже неотменимую правду, правду необходимой связи человека с другими людьми, с живой жизнью, а в конце концов с реально существующим вопреки всем противоречиям и переворотам гигантским и вечным целым национально-исторического бытия.

Противоречие не размыкается даже в условиях как будто вполне благоприятных. В романе «Накануне» появление болгарина Инсарова, казалось бы, снимает неустранимую коллизию «Дворянского гнезда». В жизни Елены Стаховой соединяются все компоненты гармонии, необходимой тургеневскому герою, — возможность полного разрыва с наличной реальностью русской жизни, объективная сверхличная цель, подвиг, любовь, счастье. Но болезнь и смерть того же Инсарова обнаруживает хрупкость: и случайность основания, на котором держится эта гармония. От счастья не остается и следа, а «дело Дмитрия» превращается в нечто подобное героическому самоубийству. Оказывается, что подлинное разрешение трагического противоречия, разрывающего жизнь тургеневских героев, не может быть найдено вне родной почвы.

Под таким углом зрения сама, современная историческая ситуация представляется Тургеневу противоречивой. С одной стороны, именно она открывает возможность проявления «прометеевского» начала личности — ее устремленности к высшим целям и абсолютным ценностям, ее страстной жажды самоутверждения, свободы, гармонии, беспредельного развития. С другой стороны, эта возможность оказывается для личности роковой, потому что стремления, определяющие смысл ее существования, приводят ее в круг трагических противоречий. В современной исторической ситуации высший взлет личности и безысходно трагические коллизии связаны неразрывно. Так получается у Тургенева.

----------

ЛИЧНОСТЬ. ОБЩЕСТВО. ИСТОРИЯ

Иерархия тургеневских персонажей не исчерпывается перечисленными категориями. Можно выделить немало действующих лиц, занимающих по отношению к ним «промежуточное» положение. Вот, например, в Наталье Ласунской нетрудно обнаружить черты сходства с Еленой Стаховой (энтузиазм, готовность к самопожертвованию, проблески нравственного максимализма). Но героический потенциал ее натуры может остаться нереализованным, и к трагедии это не приводит. Героические порывы девушки, так же как ее любовь и страдания, представлены преходящими, сама Наталья — человеком, подвластным законам житейской обыденности. «Какой бы удар ни поразил человека, он в тот же день, много на другой — извините за грубость выражения — поест, и вот вам уже первое утешение... Наталья страдала мучительно, она страдала впервые... Но первые страдания, как первая любовь, не повторяются,— и слава богу!» (6, 342). А когда проходит пора юного энтузиазма, обнаруживается способность найти счастье в обыкновенном уделе, в рамках наличных возможностей. И эта способность неизбежно сближает Наталью с персонажами уровня Волынцева и Лежнева: она оказывается обитательницей их мира, участницей их жизни.

Жизненный идеал Лаврецкого значительно шире обычных мерок. Гармония, в которой он нуждается, предполагает не только взаимную любовь, но и духовную связь с родиной, «честный, строгий труд», «прекрасную цель». Однако существует принципиальное отличие, отделяющее Лаврецкого от Лизы. Оно выражается в ограниченности диапазона требований к жизни, в возможности быть счастливым посреди нравственных и общественных диссонансов. Характер нравственных запросов героя — при всей их значительности — далек от бескомпромиссности. Эта особенность как бы удерживает Лаврецкого на грани высшего для Тургенева уровня человечности, уровня трагического героизма.

Наконец, выделяются и просто «особые случаи». Именно так может быть определен тип героя, воплотившийся в Инсарове. О нем не случайно сказано, что он «не мог бы быть русским». Это единственный из центральных героев Тургенева, который свободен от внутренних противоречий, потому что владеет секретом гармонической связи с национально-исторической «почвой». Секрет Инсарова прост: он заключается в полном совпадении его личной цели с общенациональной задачей, связывающей воедино весь его народ. Следствием этого оказывается такое тождество индивидуального и общего во всех побуждениях человека, такое непосредственное равенство его мотивов и поступков, которое поневоле заставляет думать о героях древних эпических поэм, отразивших невозвратимое единство индивида с патриархальным народно-племенным целым. Для России XIX века подобные взаимоотношения личности и общества являлись либо далеким прошлым, либо прообразом желательного, но вряд ли возможного будущего. Поэтому «русский Инсаров» (в тургеневском понимании этой формулы) в романах Тургенева 50—60-х годов так и не появляется.

Словом, уровни человечности, намеченные в тургеневских романах, чрезвычайно многообразны. К тому же жизненная позиция любого персонажа осложняется различными отклонениями от общего закона «его» уровня. Сама цель персонажа может так или иначе колебаться. Но при всем этом принадлежность персонажа к определенному уровню всякий раз непреложна: изменить масштаб его личности и природу его отношения к миру не могут никакие кризисы и потрясения.

Объяснение этой непреложности оказывается многослойным. Первый «слой» объяснения состоит в диалектике взаимодействия индивидуальных человеческих натур с объективными социальными факторами. Индивидуальная натура человека представлена у Тургенева имманентным комплексов изначально присущих этому человеку потребностей и свойств. Такой комплекс включает в себя не просто те или иные биологические или даже психофизические моменты, но и совершенно очевидные задатки духовно-нравственных качеств. Иногда некоторые из подобных качеств представлены как унаследованные: именно так характеризуется внутренняя свобода Одинцовой, решительность Лизы Калитиной, житейская ловкость Паншина. Однако эти качества предстают в сочетании с другими, не унаследованными, но тоже изначальными, причем такое сочетание придает унаследованным свойствам принципиально иной оборот. В характере Лизы Калитиной соединение отцовской решительности с ее собственной беспредельной добротой создает прямую противоположность характеру отца. Подобный же результат дает соединение отцовских качеств с иным типом темперамента в характерах Одинцовой или Паншина. Результат сочетания унаследованного и неунаследованного всегда неповторимо конкретен, и ни в одном случае фактор наследственности не представлен решающим. К тому же в большинстве случаев изначальные свойства персонажа никак не связываются у Тургенева с влиянием наследственности.

В то же время натура человека не замкнута в себе: она открыта для объективных воздействий со стороны общества. Зависимость от этих воздействий (о них уже шла речь в первой главе) ощутима в позиции тургеневского персонажа на любом уровне. Такая зависимость может быть очень тонкой, иногда косвенной, но при этом она всегда реальна и всегда так или иначе обнаруживается. Вместе с тем во взаимодействии объективных факторов с индивидуальной натурой человека решающее слово принадлежит у Тургенева натуре, ее изначальным потребностям, запросам и возможностям. На любом уровне человеческой иерархии натура в конце концов всегда берет верх над всеми воздействиями извне. Это не означает торжества личности над обстоятельствами. Обстоятельства у Тургенева сильнее человека, поскольку они всегда могут его раздавить. Однако натура все-таки берет над ними верх в том смысле, что человек у Тургенева при любых обстоятельствах не может изменить своей натуре, ее изначальному закону. «Каким в колыбельку, таким и в могилку»,— так скажет Потугин в романе «Дым». «С чем в колыбельку, с тем и в могилку»,— это пишет в письме к П. В. Анненкову сам Тургенев (П.; 3, 103).

Представлению о неизменности натуры тургеневских персонажей вовсе не противоречит психологическая подвижность их характеров. Психологическая динамика у Тургенева всегда специфична. Это процесс созревания изначальных потенций натуры, процесс все более четкого их выявления и самораскрытия. Выявляются не только сущность каждой из них, но и характер их соотношения (обычно конфликтный) и, что не менее важно, их пределы. Это процесс, не изменяющий исходных основ характера и приводящий к итогу, уже не предполагающему никаких дальнейших изменений. Коль скоро изначальный (и в существе своем статичный) потенциал натуры выявился в полной мере, движение (в смысле развития) прекращается. Дальше либо статика, либо деградация, либо катастрофа.

Очевидность этой закономерности наталкивает на один естественный вопрос. Если Тургенев придает решающее значение неповторимо индивидуальной натуре персонажа, если натура эта в основе своей представляется ему неизменной, то почему в жизненных позициях разных персонажей оказывается возможным типологическое родство? Очевидно, предпосылки такого родства заключены, по Тургеневу, в самих же натурах персонажей при всем их индивидуальном несходстве тяготеющих к одним и тем же типам взаимоотношений с миром. Действительно, Тургенев обнаруживает существование универсальных начал, уподобляющих людей друг другу независимо от каких бы то ни было внешних социальных воздействий. Таковы всеобщие родовые законы природы человека. Это законы особые — при всей своей объективности и универсальности они имманентны каждой отдельной личности. В своих романах Тургенев постоянно о них напоминает и, конечно, напоминает не случайно.

Категория «природы человека» играет важную роль в художественном мышлении любого из крупных реалистов середины XIX века. Она, как правило, так или иначе противопоставляется обществу и его воздействиям на личность и всегда так или иначе связывается с законами природной необходимости. Но преломляется она у каждого писателя по-своему. В статье «О «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Т. Аксакова (1852) Тургенев писал, что главное стремление природы «идет к тому, чтобы каждая... точка, каждая отдельная единица в ней существовала бы исключительно для себя, почитала бы себя средоточием вселенной, обращала бы все окружающее себе на пользу» (5, 415). Но это лишь одна сторона основного закона природы. Другая состоит в том, что «из этого разъединения и раздробления, в котором, кажется, все живет только для себя... выходит... общая, бесконечная гармония, в которой все, что существует, — существует для другого» (5, 415). Каким образом происходит такое превращение — это величайшая тайна природы. Тургенев не претендует на ее разгадку, но вполне определенно указывает на главное, с его точки зрения, условие этого превращения. Дело в том, что каждое из отдельных и самоцельных явлений природы только вне самого себя (т. е. в чем-то другом) «достигает своего примирения и разрешения».

Понятия «примирение» и «разрешение» имеют у Тургенева вполне определенный смысл. Вместе с их синонимом — понятием «округление» — они означают освобождение от внутренних противоречий, обретение гармонии. Смысл рассуждений Тургенева таков, что потребность гармонии определяет цель существования всякого явления живой природы, но цель эта может быть достигнута лишь при условии его «выхода» за собственные пределы. Именно так всеобщее разъединение оборачивается всеобъемлющим единством.

В статье «Гамлет и Дон-Кихот» (1859) Тургенев проецирует свое представление о природе на человеческую жизнь и настаивает на совпадении их коренных законов. Намечается схема преломления этих законов в стремлениях и отношениях людей. И сводится она опять-таки к тому, что всеобщее разъединение самоцельных индивидуальных существований в конечном счете оборачивается объективным единством общественной жизни человечества, единством, в котором, так же как в природе, «все существующее существует только для другого» (5, 415). По мысли Тургенева, основой этой гармонии является вечная борьба и вечное примирение двух начал — центробежного и центростремительного. Роль центростремительного начала человеческой жизни принадлежит эгоизму, роль центробежного выполняет самопожертвование. Законы их противоборства, взаимодействия и конечного равновесия суть законы самой человеческой природы.

Речь, однако, идет о гармонии, существующей лишь в масштабе бесконечности, на уровне таких категорий, как история вообще и человечество в целом. В любых более узких пределах эгоизм и самопожертвование предстают антагонистическими полярностями, резко разделенными и категорически противопоставленными. Их противопоставление выливается в прямое разделение человечества на две противоположные категории. «Мы кажется не слишком ошибемся, — пишет Тургенев, — если скажем, что для всех людей основа и цель их существования находится либо вне их, либо в них самих: другими словами, для каждого из нас либо собственное «я» становится на первом месте, либо нечто другое, признанное им за высшее» (8, 172—173). Как видим, в рассуждениях Тургенева-теоретика отчетливо звучит мысль об универсальных естественных разрядах людей, существующих во все времена и в любых социальных условиях. Классификация подобных разрядов приобретает в той же статье оттенок иерархического противопоставления «низшего» «высшему». Именно так обстоит дело в одной из ее частей, где Тургенев анализирует «отношения толпы, так называемой людской массы» к Гамлету и Дон-Кихоту. Противопоставление «людской массы» и высших человеческих типов основывается здесь на внеклассовых признаках: представителями массы оказываются в равной мере крестьянин Санчо Панса и придворный сановник Полоний. Но само это противопоставление — на периферии статьи. Ее центральная тема — сравнительный анализ гамлетовского и дон-кихотовского типов, а эти последние отчасти уравнены признанием необходимости их обоих для общечеловеческого равновесия.

Впрочем, в той же статье Тургенев делает оговорку, усложняющую нарисованную, им картину. Он признает, «что действительность не допускает таких резких разграничений, что в одном и том же живом существе оба воззрения могут чередоваться, даже сливаться до некоторой степени» (8, 173). В романах Тургенева картина усложняется еще в большей мере. Романы тоже обнаруживают в человеческой жизни определенное соответствие законам природы, — тем, которые сформулированы в статье о «Записках ружейного охотника». Однако социально-человеческое преломление этих законов выглядит здесь иначе, чем в теоретических построениях «Гамлета и Дон-Кихота».

В романах Тургенева выясняется, что основа и цели человеческой жизни в сущности всегда одни и те же: в конце концов людям всех типов и уровней необходимо «округление» их существования, т. е. та или иная форма жизненной гармонии. Выясняется и то, что на любом уровне и в любом варианте необходимая человеку гармония не может быть достигнута в замкнутых пределах его внутреннего мира. Для каждого человека оказывается необходимым какой-то вариант выхода за пределы его собственного «я», какая-то форма воссоединения с объективным миром, предстающим перед ним как его социальная и естественная среда.

Но эти общие для всех законы, оказывается, могут действовать совершенно по-разному. Различен характер необходимой человеку гармонии и ее масштаб. Многообразие вариантов развертывается в широчайшем диапазоне, от узко личного и сугубо житейского преуспеяния до абсолютного разрешения коренных противоречий бытия. Различны формы и условия воссоединения человека с окружающим миром — от ориентации на готовые эталоны и приспособления к обстоятельствам до попытки преобразования мира на основе собственного идеала, возведенного в ранг всеобщей нормы. Сама категория «окружающий мир» имеет разный смысл для персонажей разного уровня. Если на «низшем» уровне весь мир сводится для человека к ближайшему социальному окружению (светской, помещичьей, чиновничьей и т. п. среде), то для героев, отнесенных к высшему уровню, судьба России становится личной проблемой, а законы Вселенной могут оказаться источником глубоко интимной душевной драмы.

С этой иерархией вариантов связана тургеневская концепция личности. Внутренняя свобода и потребность абсолютной гармонии выделяются писателем как решающие особенности личностного отношения к миру. На взгляд Тургенева, человек является личностью именно в той степени, в какой он возвышается до уровня этих качеств или приближается к нему.

У Тургенева все нуждаются в одном и том же, но одни и те же общечеловеческие потребности получают на разных уровнях разную форму и разное содержание. И все эти принципиально различные варианты равно естественны: в каждом из них есть человеческий смысл, в каждом проявляется какая-то существенная возможность человеческой природы. Естественность всех этих вариантов для Тургенева очевидна, так же как очевидно для него и нечто большее — то, что лишь в таких разнородных и противостоящих друг другу формах может полностью проявить себя человеческая природа. Мысль о существовании принципиально разных естественных разрядов людей получает в романах Тургенева наибольшую определенность. Разряды эти разграничены по иным признакам, их неравноценность обозначена намного резче, чем в теоретической схеме «Гамлета и Дон-Кихота». Вместе с тем каждая из ступеней иерархии представлена по-своему правомерной. И то, что любое сочетание индивидуальных свойств непременно включает человека в одну из этих универсальных категорий, имеет для Тургенева глубокий смысл: здесь видится ему какая-то фундаментальная необходимость общего процесса жизни.

В то же время есть основания утверждать, что существование разных уровней человечности обусловлено у Тургенева многосторонне. Разность естественных человеческих разрядов оборачивается разностью социальных ориентации, движущих отдельными людьми и определяющих различное направление их связей с окружающим миром. А все разнородные социальные ориентации и системы ценностей, в кругу которых человек осуществляет свой выбор, представляются Тургеневу порождением необходимого хода общественного развития. Неоднородное и противоречивое проявление природы человека связывается тем самым не только с ее внутренними коллизиями, но и с противоречивостью современной исторической ситуации, с коренными противоречиями развития России, с конфликтным соотношением основных тенденций социального прогресса вообще.

Через художественные и нехудожественные сочинения Тургенева так или иначе проходит мысль о поступательном характере развития человечества. Но мысль эта действительна лишь на уровне предельных обобщений; в применении к развитию отдельных наций и соответствующих социально-государственных организмов она может осложняться существенными коррективами. В различные эпохи своей жизни писатель настойчиво уподоблял развитие целой нации развитию отдельного человека. Эта аналогия отчетливо прослеживается в критическом разборе гётевского «Фауста» (1845), в статье о романе М. Дюкана «Утраченные силы» (1868) и, наконец, в речи, произнесенной по случаю открытия памятника Пушкину в Москве (1880). Смысл аналогии — в определении движущей силы общественного развития. Эта роль отводится национальному духу, воплотившемуся в «основных идеалах, на которых построен весь быт общества» (15, 74).

Именно от национального духа исходят, по мысли Тургенева, импульсы всех общественных перемен. Определенное мировоззрение создает соответствующий общественный порядок, и в основании всех социальных переворотов кроются перевороты духовные. Идеалы имеют при этом решающее значение, поскольку именно они придают устремлениям национального духа определенную, форму и характер нормативных жизненных установок.

Аналогия, сближающая подобные процессы с процессами развития личности, для Тургенева вполне закономерна. В статье «Гамлет и Дон-Кихот» основа всех личностных побуждений определяется так: «Все люди живут — сознательно или бессознательно — в силу своего принципа, своего идеала, то есть в силу того, что они почитают правдой, красотой, добром» (8, 172). Опять речь идет об идеалах, имеющих либо внеличное происхождение, либо сверхличный смысл (всегда неразрывно связанный с категориями правды, добра и красоты). Так, движущие силы общественной и индивидуальной жизни оказываются в конце концов одними и теми же: идеалам принадлежит роль естественного промежуточного звена, связующего отдельного человека с обществом, и наоборот.

Однако связь эта, согласно Тургеневу, таит внутри себя глубокое противоречие. Дело в том, что духовные процессы, составляющие основу общественного развития, управляются законами, явно не имеющими духовного смысла. В «Письмах о франко-прусской войне» (1870) объединение Германии определяется как необходимость, аналогичная физиологической или геологической. В тех же «Письмах» или в упомянутой речи о Пушкине социально-исторические кризисы, переживаемые Францией Луи-Наполеона или современной Россией, рассматриваются как некие подобия болезней, старения, вообще биологических явлений. Подобные же аналогии можно обнаружить в письмах к Полине Виардо конца 1840-х годов, а в одном из писем 1867 года Тургенев прямо говорит о законах политики как об одной из разновидностей законов природы (П., 6, 396). Таков парадокс тургеневской концепции общества: через посредство социально-нравственных идеалов (и вообще духовных факторов) действует, необходимость, подобная той, по которой в природе одни естественные явления деградируют и изживают себя, а другие созревают и занимают их место. Эта необходимость ассоциируется у Тургенева с законами биологической борьбы за существование, физического равновесия, механической инерции и т. п. В применении к этой необходимости критерии должного, достойного, справедливого, выглядят нелепыми — они принадлежат совершенно иному измерению бытия.

Дата добавления: 2015-09-29