Тарантас для длинных туч 16 страница

Женское тело само по себе красиво. Муж мой любовался, разглядывая, забирая в себя, и я. Рассадистые бёдра, упругими дугами выгнутые и впереди, от верха ног. Подошла ко мне, прижалась к ноге низом живота, расставив ноги, положила ладони на плечи, плечико согласно поцеловав, – что теперь не бывает, все ищут нового, необычного узнать. Пусть нам станет хорошо, - прикрыла глаза, уловив самой ею мои приглаживания…

Отшатнувшись, переступила к мужу моему, раздвинула халат, - а можно? Всё кино, кино смотрю эротические… А можно? Двести лет не видела настоящий, - присела, приподняла обеими ладонями кругляши, перекатывая, - какой настоящий, шевелится…

Я поражалась и искала, как будет дальше, не рванусь ли в истерику. Но любопытство, желание перейти за все края перетягивало.

Голая другая, другая прилегла боком на плед, приподняв верхнее колено, показывая себя полностью, показывая белое, незагоревшее под животом, где на пляже всегда были плавки, остриженные коротко тёмные волоски широким растягом, с белыми просветами кожи между волосками подрастающими, пупырчатую, бугорчатую сиреневость, выглядывающую короткой волной из как будто лопнувшего здесь тела, как вывернутая магма из вулкана, с чёрными не срезанными волосиками по сторонам самого входика и под ним, тесно сдвинутым сейчас. Подкатила глаза кверху, скривила губы улыбкой, защищаясь от неловкости.

- Покажи ему её сильнее, - попросила я, сама, хрипловато от переполнений ожидаемого.

Новая здесь, вторая здесь пальцами приподтянула к животу остриженные волосы лобка, роза бугорчато приоткрылась краями на стороны, разворачиваясь туда же, на стороны, выявленностью и запахом женщины накопленным. Вертя глазами на сторону и улыбаясь защитно от неловкости остающейся…

Я легла рядом, дотронулась до груди не своей. Закрыла глаза и не помню, пальцами улетела ниже, ниже, и там встретилась с пальцами мужскими, один из них утонул в глубине, бугорчатость розы раздвинув… Во мне тоже началось и закрутилась, но я помнила, муж мой тут, но я знала, согласилась сама… началось и закрутилось, и пусть плывёт как плывёт…

Женщина рядом задвигалась навстречу пальцам узнающим, потянула и мою руку, показывая ей гладить, глаженьем высказывание согласие полнейшее, желание нужнейшее, целуя руку моего мужа, гладя его голову, щёки, обнимая за шею и целуя его – заахала, как приткнутая колом, заахала, двигаясь, пробуя вывернуться из-под него задёргала бёдрами, задранными разнесёнными на стороны ногами, отодвигаясь с приборматыванием – некуда, и напёрлась плотнее, жёстче, с неотступным соглашаясь обниманиями спины спешными, прижатиями на себя, на груди белые… я тоже задрала ноги и видела, он всё время смотрит на мою, вталкиваясь во вторую рядом…

Я не поняла, я не согласилась про себя и тут же я дозволила, и смотрела, перевернувшись, на разведённые в стороны ноги второй женщины, на твердеющий перед самой розой бугорчатой, тыкающийся в бугорчатость, на направляемый и вдруг исчезнувший в теле женщины рядом… вышел и снова в неё… Я возмутилась всей глубиной своей той, знавшей вошедший в женщину рядом только что, вроде у меня отобрали любимое, я пожелала любимому отдубасить до крика и ярости, до пропадания в кончаловках резких, я сама захотела в тысячи раз сильнее и острее, меня как зарезали – да, впихеривал, да, вытаскивал и вдвигал до конца, вытягивая собой напяленные края влагалища тугого, - да, впихеривал, да, из розы под низом долбящего начали показываться двумя мутными каплями пожелания исполняемые, прихваты её самые начальные, и натекали на волосики, не срезанные ниже, я схватила его за мешочек с тугими кругляшами и наталкивала их на неё, на неё, вместе с мужем дикостью врываясь в неё, - я смотрела со стороны самой видимой под ногами её, задранными наверх, она начинала искручиваться и прикрикивать, муж мой закрывал её рот рукой, и повалил меня рядом с ней, из неё свой вырвав, - вонзился твердейшим, придавливая направо и налево там, глубоко… вырвавшись и отсюда, начал жаднейшее приласкивать языком, губами, где только что хулиганил и был жестоким, добравшись до самой моей спрятанной глубоко таинственной бусинки - закричала, отброшенная в непонятность и истекание горячайшее… Перевернув меня, начал сзади, я потребовала быстрыми руками – сюда,- обхватила разваленные подо мной бёдра и благодарно, почему-то благодарно зацеловала бугорчатые половинки, принявшие мужа моего только что, принявшие с настоящим желанием, пахнущие и его твёрдым и её опусканиями в самую-самую бурность, в истекания крепчайшего настоя… дотягиваясь и до её грудей тяжёлых, наласкивая благодарно…

Пока муж мой сделался ни на что не способным.

Наша женщина, вторая, довольной и понежневшей ходила вокруг столика и наливала кофе, обнажённая, смеющаяся от узнанного, нужного ей. Весёлая. Значит, получилось, как требовалось. Всем нам. А как возвращаться в скучное бытовое – да увидим, будет следующий день и узнается…

Никак. Даже и не говорили насчёт улёта фиг знает куда. Было и было, у всех свои секреты.

- Меня давно-давно втянули в подобное, оно закончилось большой гадостью, уточнять не стану, - неожиданно вспомнил муж мой, сидя с нами за столиком с кофе, - и на меня давило дойти до той же точки, но повернуть – пусть станет хорошо.

- Я поняла, - кивнула, - требовалось переиграть ситуацию, заново и с хорошей концовкой. Словно вывихнутое вправить на место. Не переживай, чего только не сделаешь для любимого, и для себя, когда не пугаешься и идёшь за края не на капризах, а на хотении, и не знаемом по причине, понимаемом интуитивно…

Катерина пересела в кресле, как и я подняла ноги коленями высоко, пятками на сиденье. Мурлыкала мотивчик, крутила глазами и улыбалась своему чему-то… Показывая сиреневую бугорчатость и покрасневшие выгнутые толщины кожи прикрытия по сторонам, и желая, чтобы мы смотрели, желая… и на меня посматривая редко, разглядывая недавно изузнавший её там, в сиреневой сдвоенности бугорчатой…

- Ты чего-то хочешь и пугаешься спросить?

- Угадали. Его потрогать, он такой настоящий…

- Сделай, - хохотнула я, - забрать на память невозможно, не боюсь пропажи…

Перешла, присела, разглядывала ближе некуда, потрогала губами…

- Видела кино, одна девушка всё кино целовала похожий, целовала, и отрезала, сумасшедшая. Так этот самый полюбила, придумала везде с собой носить. Ой, чего в жизни не бывает… У меня тоже мечтание появилось, сказать?

- И какое?

- Остаться спать с вами и всю ночь держать его в руке, он такой нужный… То я одна, одна, а то с вами… по настоящему…

- Ну, посмотрим, как захочется всем… Ты хочешь?

Муж мой кивнул. И добавил, не знает, кто держать станет.

- А мы вдвоём, - тут же утвердила Катерина, - подняв на него глаза и поглаживая, поглаживая… приподняв на ладони мешочек с кругляшами, предложив, - ой, волос так много, густые сильно, давайте подстригу?

- Да… потом…

- Он шевелится, какой…

Я догадалась, спать откладывается. Пересела на ногу мужа, удерживающего грудь Катерины. Второй рукой он приподнял грудь мою, приглаживая снизу, пальцы Катерины получились отодвигающими боковые губы мои от остального, пальцы другие обернули сильно ей понравившийся… волнистые волосы Катерины закрыли весь низ моего живота, темнотой оттенив белизну его, ртом нашла остальное… открыла глаза и заметила туманно высоко поднятые круглоты её зада, гладкого, муж мой опустил руку под круглоты… расширено наседающие на его разыскивания там, под ней, женщину вторую… шкаф перед глазами поплыл…

По длинной низкой туче приехал Пёскин, на тарантасе. Отпустил лошадь пастись, сел на кухне за стол, ожидая чая. Помахал лапкой, на столе появилось варенье, бублики, самое лучшее для него овсяное печенье.

- Как вы живёте тут? Нравится?

- Конечно, нравится. Тишина, мы вдвоём, отдыхаем и работаем, я музыку свою пишу, Елизавета чего-то там на бумаге…

- Ну и хорошо. Вы только двое здесь, на острове, местные жители. Остров весь в изменчивом виде, пожелаете – пустыня появится, и горы можно с ледниками, тропики, да говорил я.

- А что там нового, в городе среди народа? Ты ведь напрасно не приедешь?

- Так-то – да, приехал с вами поговорить, понять надо кое-чего. И отчего же говорить – напрасно не приеду? Мне вас повидать хочется, запрягаю и еду, соскучившись. Начну с ужасного, вторые сутки думаю и понять не умею. У нас в городе несколько месяцев назад умер самый главный поп, вы сами знаете. Командовал попами какой-то временный. И вот из другой области прислали нового главного попа, назначили.

- Знаем, и – что?

- Что, что... Тот поп, при умершем бывший вторым, его заместителем, повесился.

- Ничего себе… Какая причина?

- Повесился, оставил записку насчёт нового главного попа, сообщил, новый главный поп страшный человек, бояться его надо. Ну, я думал, думал… Я понимаю, новый главный поп с собой попиков привёз из другой области, наших начал выгонять и своих ставить, да ведь как же попам, для верующих толкующих, самоубийство – дело ужасное, не прощаемое, и самоубийц запрещено в церкви отпевать, на кладбище общем хоронить, - а сами? Тут ведь удар и по вере для верующих, и для нового попа, и со стороны любой – событие страшнейшее.

- Не понять со всех сторон, - сказал Александр, - я знал повесившегося, водка здесь не при чём, он не пил, верующие к нему относились с уважением, семьянин, дети у него… Им вырастать и помнить такое об отце – страшное наследие, страшное. Можно ли понять через психику, Елизавета?

- Слом психики – точно, а надо знать причины, просто так психика не обрывается… Могу предположить, у этого погибшего человека что-то такое возникло в понимании… предполагаю, был верующим искренне, а в новом начальнике через какой-то с ним разговор увидел – веры у приехавшего нет, и открытие, мучительное для него, сорвало психику напрочь…

- Вы послушайте. Новый главный поп сразу распорядился сильно поднять цены на бракосочетания, крещения, на отпевания умерших, на свечи, поповские все книги, в ларьках они продают прямо в церквях, что мне непонятно, - их учитель торгующих из церкви выгонял, а они торгуют прямиком в них… Вино для причащения при прежнем бесплатно верующим давали пригубить, по их придумке оно кровь учителя, - новый цены установил, и на просфоры, хлебцы такие, их учат понимать частицами тела учителя. Да как же кровью учителя торговать решился он и частицами тела? Ну дела, ну повороты… Одни деньги попу новому важны, в о всякую сторону… И какая вера, какая вера может у людей сохраниться? Страх у них от случившегося, страх, они от веры своей доброты искали и правильной жизни, и – чего? Тут предательство чистейшее народа, верящего попам, предательство ну самое-самое… Как бы генерал встал перед полком и пулю себе в лоб из личного пистолета, а вы идите, солдаты и лейтенанты, землю свою защищать, - да ничего себе…

- Действительно, так и вышло…

- Я поискал мнения людей в Интернете – сколько там мне встретилось повторениями, - верить буду, но в церковь больше ни ногой, дома начну молиться, чище так будет и праведнее. И повесившегося, предавшего их не осуждают, жалеют, говорят, новый главный поп во всём виноват, его довёл. Как они могут, до того дня верующим объяснявшие правильной жизни условия? Якобы – правильные.

- Да, якобы. Именно, якобы. Кто верит, кто хочет верить – и без попов обойдётся, вера в душе и сердце, как сами попы учат.

- Мне попы давно подозрительны, - встал Александр, прошёлся по кухне. – Посмотрю на них – на головах короны дорогущие, с драгоценными камнями, одеты – светятся их платья, похожие на женские, серебром и золотом, сами стоят в церкви на фоне серебра и золота, и напротив, за отгородкой от них, народ, в основном старушки, одетые бедно. Противопоставление в глаза бросается. Ездят на дорогих заграничных машинах, у всех лица раздутые, будто основная работа – жрать и жрать, у всех пуза, глаза бессмысленные, без проявления через них подлинной веры… И мне противно – лезут в русский язык, уродуя его, отказываются от имён, данных им родителями, отделённые от основного государственного закона - нагло прутся читать свои поповские морали, преподавать в школах детям свою бредятину, переименовывают в городах улицы, наглее и наглее…

- Александр, человек верующий не мог повеситься, - негромко подсказала я. – Человек верующий, отрицая действия попа начальника, ушёл бы от него, уехал в другой город, или в леса, как было в прежние века жизни российской… Его или повесили, замаскировали под самоубийство, и повесили из-за денег, ведь он вторым был у прежнего, насчёт денег чего-то да знал, или он был не верующим, - по религии их бог помогает, и как – повеситься? Отказаться от своего бога, выходит?

- Страшно мне думать, страшно мне со всех сторон, с вами спокойнее. Что же у вас, у людей творится такое? Вы же люди? И думать мне дальше как? Люди – самые опасные в мире?

- Пёскин, я тебя разубеждать не начну. Пошли погуляем на воздухе? Тебе отвлечься надо, - поднялась Елизавета, взяв за руку и мужа.

- А вернёмся, подстрой мне рояль? – предложил композитор.

- Да запросто, - пообещал Пёскин.

- И мне розетку у пылесоса глянешь? Похоже, контакта нет.

- Всё я да я, - заважничал Пёскин, себя за многие умения уважая.

- Ладно, ладно, ты ведь для нас бесценный, и мы тебя любим.

Пёскин сразу подставил голову.

Чтобы погладили.

Полгода я наблюдала за женщиной, вроде красивой. Она снялась в очередной лабуде – смотреть можно минут по пять, в них только убитые и следствие, - с названием сериал, изображала следовательницу с жестокими глазами. То в морге рядом с убитым нос марлей зажимает, то на тротуаре измеряет расстояния вокруг убитого, то сама стреляет в живого человека. Змеиной злости глаза, волосы плотно обтянуты вокруг головы, наводя на мысли о её маленьком черепе, и фашистские злые глаза, ищущие, как уничтожить следующего человека живого, выстрелив в него. Или сбив машиной.

И я думаю: - вот образ: возиться во всякой мертвячине, стрелять в живых людей. Ворону ещё напоминает, копающуюся на свалке отходов быта. А у неё есть груди? Покажите мне? А у ней есть откуда рожать? Сообщите? Она как женщина, не как убийца, себя в жизни проявила? Она смогла ли остаться женщиной на живописной картине, женщиной такою, чтобы и через сто сорок лет останавливались бы посетители картинной галереи перед нею живописной и желали бы быть с такою рядом и всегда, и тосковали бы по ней, тосковали… И не обязательно ей лежать на полотне, как Махе, прикрытой газовой тканью, можно и в шляпе с перьями, но – подобно графине Орловой, - и в шляпе сидит и глянешь – весь характер, всё скрытое содержание тела, души, мыслей проявлено… Женское, настоящее в глазах и лице, и волосах, ниспадающих из-под шляпы широкой…

О чём она рассказывает людям больше полугода? О мертвечине?

Сама – мёртвая…

Я давно догадалась, занимающиеся пакостным – изображающие собой убийц, натягивают на себя беду, как широкая река – грозовые тучи. И обязательно они встретятся с расплатой, без возможности отворота. Нельзя актёрствовать, зарабатывая показом себя убийцей. Не поминай лихо, не зазывай на судьбу свою…

И какая-то сидит в телеэкране, рекламирует себя, изображая единственной дочерью известного мерзавца, умершего и оставшегося для истории страны проклинаемым многими. Сидящая не обращает внимания, у того осталось четверо сыновей от двух жён, лжёт и лжёт, что она – единственная, времена такие, удобнейшие для лжи и мрази. На самом деле она то, что в России всегда в народе называлось и называется выблядком, на самом деле рождена от случайной посторонней случки, и пробует утвердиться достижением правильности, честности, примером, достойного для почитания и повторения. При том, что слишком известно – в двадцать пять лет она постоянно вынуждена ложиться в больницу, очищать отравленные алкоголем и наркотиками организм, не то запросто отравится изнутри и умрёт. Убившая своим автомобилем двух детей на переходе через улицу и, имея наворованные миллионы, сидящая не в тюремной камере, а на телевидении…

Ну времена, просторные для бесовщины, ну и приехали…

А зачем? В сторону такую?

Сменяя её, повисает крупным планом чвырло примитивнейшее, без проявления на том, что у нормальных называется лицом, следа даже двухклассного образования, начинает обрывчатыми, неточными словами учить, как жить?

Что они говорят?

Что могу сказать я?

Всегда понимала и понимаю, «Божественная комедия» Данте Алигьери не должна называться комедией, так названа ошибочно. Она – трагедия, она – драма.

Она ужас и ужас.

И мне ходить по тем, рассказанным Алигьери кругам с новым спутником, спутником современным по кругам, по винтообразным опусканием в самую жуть тоже современным?

Я не хочу жить среди вас.

Я не хочу честное заменять на лживое, светлое на черноту, красивое на поганое, правду на ложь, хорошее на пакость.

Я случайно родилась среди вас, как все рождаются случайно.

И когда я начала распознавать и понимать следом, что вокруг…

Воруйте. Спивайте. Сгнивайте живьём от наркоты. Живите обманами. Не ищите нового в жизни, ясного светлостью. И свою тошноту держите при себе, людям непотребную.

Животные, притворяющиеся достигнувшими замечательного и вообще людьми…

В стороне от меня.

Меня среди вас не будет.

Хотеть хорошего – основа жизни и движитель жизни…

В старых советских кино пятидесятых годов я заметила одно и то же, самые мудрые люди не учёные, не мыслители, а старики сельские. Они ходят плохо одетыми, бедно, бедно, в старых куртках и мятых подобиях пальто, одного актёра в роли старика из кино в кино снимали в белых кальсонах и белой нательной рубахе, и вот такие, с лицами не умными, обязательно закручивают махорку в газету, обязательно курят, полусогнувшись на скамейке, и «мудрость думают». А говорят ну что ни на есть бытовую ерунду, как ножку стола отпавшую приколотить. И как жизнь может развиваться в сторону правильную без учёных, только с помощью выкуриваемой махорки? Ну – улыбнуться остаётся…

Их и заменили тётки с шипами на месте женских ласковых глаз и убийцы с лысыми кругляками голов. Видишь лысого – понятно, кто, если не депутат не думающего скопища, голосующего за законы для нас.

Фу…

Да, тут уже полное, полнейшее фу…

Тут уже и самая точка, за ней – отстранение.

От сообщества, где барахло, обыкновенное барахло виде квартир, вещей, бытового железа, кубометров денег в банках считается высшей мерой для жизни, высшей целью. И достижением.

Самое ложное – достижением…

Не нужно в эту сторону.

Нам.

Потому что настоящее начинается с разумности самого человека, с устройства его психики и устройства ума. С желания найти как и сделать новый шаг для всего человечества, для яркости жизни человечества и радости всеобщей.

А остальное…

Оно и есть, - остальное. Похожее на кучу мусора высотой с девятиэтажный дом, годами, годами вывозимую за город. Но город химическими процессами разложения отравляющую.

Отстраниться и переменить тему…

Закрыть левую чернильницу и снять бронзовую крышечку со второй…

И присела я перед зеркалом, внимательно, чтобы понравиться мужу моему и сегодня, рассматривая себя. Проводя длинными пальцами по щекам. Зеркало-зеркало, покажи мне, что я такое…

Белый узкий длинноватый нос, тонкий по все длине – тут и улыбнуться можно, вспомнив, как Фарафонова доверительно раз поделилась секретом, - а ты знаешь, длинна носа у женщины показывает глубину влагалища, - да иди ты, Фарафонова, ляпнешь так ляпнешь, - да на самом деле, и ноздри, чуть вывернутые, показывают страсть, ярость постельную, - ладно уж, тут с тобой соглашусь… - узкий нос и тёмные, чайные глаза, и брови тёмные, и волосы закутами крупными вокруг лица белого, слегка вытянутого, волнами, кольцами большими до плеч… Мягкий овальчик под коротким подбородком, ушки скрыты…

Я хочу нравиться, я буду нравиться мужу своему… на то и жена.

Затем и люблю, чтобы от нравится в сторону не потеряться.

Плечи уже бёдер, белое длинное платье узкими лямочками на них… до полу…

Мы вышли из терема нашего, двое на этой земле, и прошли через сад яблоневый, грушевый, виноградный, через кусты малиновые, смородиновые, пахнущие сильнее после ночного дождя. Через жёрдочки перешли реку молочную с кисельными берегами, и дальше снова сад продолжением, и плоды на деревьях спелые, налитые, в руки просятся.

Сорвала плод и поднесла мужу.

И увидел он удивлением – белое платье пропало с меня, и волосы мои от плеч сразу доросли до колен и перепутались закрутками густоты, и волосы на голове его стали ни остриженными ни разу, распавшиеся по ключицам и плечам его. И стал он наг и наготе своей не поразился.

- Наверное, так надо здесь, на нашей земле, - сказал.

И пошли мы через сад к морю-океану, останавливались на тропах разных и разговаривали легко и откровенно.

Преображенье. Я захотела преображенья.

И на глаза мужа моего после разговора тайного нашего стала я девочкой с тонкими руками, честно стесняющимися глазками, малюсенькими грудками, с голым безволосым ещё бугорком, вытолкностью лобочка намечающегося, раздвоенным ниточкой сжатой, - стоящей в мелком ручье, заведя тонкую ногу за ногу, чтобы сильнее выделилась хотя бы одна сторона плосковатого бедра, так показывая мечтания свои о женщине будущей, во взрослости скорой…

И сделалась я женщиной требовательной, широкобёдрой, решительной идущей на него ногами резкими, упругими, с точёными коленками и затягиванием к себе в глазах…

Смотрел он и задумывался, размышляя, размышляя…

И стала я женщиной длинной, ласковокожей, с ложбиной позвоночника изящно изогнутого, лежащей на боку спиной и задом к нему, видящим резковатый спад бока моего верхнего от плечика к пояснице, и весь гладчайший зад, и верхнюю гору половины приподнятой ногой полусогнутой… руку под голову подложившей…

И сделалась я женщиной кокетливой, в короткой, коротчайшей юбке, заставляющей смотреть на струнные ноги мои и думать насчёт меня – не скажу чего…

И стала я сама собой, не видениями переменчивыми, настоящей стала, с волосами, тут на глазах его упавшими с головы до самых подколенок…

Такую и обнял за плечи, такой и произнёс – моя ты. Моя. Всех других лучшая.

Благодарственно прижалась к нему, чувствуя и тепло от тела его, и влажность от моря-океана близкого.

И закрыла я веками выпуклыми глаз крупные чайного цвета, и познали мы проникновенность в иное полнейшую, с отстранением от травы, сада, моря-океана бормочущего, облаком небесных низких, отстранением до забывчивости короткой, и возвратились к себе, в настоящее…

И всё разделилось почти разделилось на тогда и на теперь.

Укрыв и его спину волосами своими длиннейшими, сидели мы на камне-валуне тёплом, разглядывая жизни море-океан, любое собой очищающий… корабли потонувшие в крохотки песка превращающий…

И вернулся он к прежнему вопросом, странным здесь, выплывшим из жизни прежней, - ты мне изменяла когда-нибудь?

- С мужчинами – нет. Ни за что, желания не было. Изменяла, с женщинами. В той жизни, до здешней.

- Расскажи? Меня не взбесит, мне заранее почему-то смешно… ты ведь с ними не могла знать, чего со мной узнавала и узнаёшь…

- Меня совратила одна наша знакомая, мы были с ней как.. ну, по чувствам своим поплыли и не останавливались. Потянула за край, остановиться не успела. Ты не обижаешься?

- Нет. И понравилось?

- Я только помнила, она – не мужчина, полной измены быть не может. Так, любопытство, голова закружилась не в ту сторону… А во второй раз… не бойся, третьего не было, - во второй… ну, помнишь, я ездила на научную конференцию в одну европейскую страну? Со мной там работала переводчица, бакалавр Власта. Там она местная. И после конференции на третий день гуляли, показывала мне город, беседовали о психологии, просто о жизни. Заходили в разные магазинчики, в музей. Она меня завела куда-то – я подумала опять музей, а в прихожей предупредила – здесь взрослые люди встречаются парами и проводят время все вместе, и как-то не договорила до конца. Входим – её знают, встречающие женщины, проходим, вижу раздевалку, раздеваются, дальше душ, бассейн, и все обнажённые, мужчины и женщины вместе, по возрасту от тридцати до старше. И заняты сам понимаешь чем. Там можешь заниматься, причём, у всех на глазах, все без стеснения, на широченных кушетках по несколько пар, можно ходить наблюдателем. Мы после бассейна замотались полотенцами от грудей до колен, ходили по разным комнатам, Власта мне показывала. Ей мужчины предлагали вовлечь меня, она на своём языке весело отказывала. И меня поразило самое видимое, они все весёлые, вежливые, так они захотели и устроили, так им нравится. Жена может выбрать на время чужого мужчину, мужчина тоже, и происходит сам понимаешь чего, тут же, рядом, друг от друга не прячутся. Я поняла, лучше так, чем прятаться с любовниками и любовницами, там у них честно и откровенно. Мне Власта переводила, показывая глазами на некоторые пары, они ходят туда по несколько лет, и ничего, живут семьями.

- Да как ты выдержала такие виды, такие живые картины? Возбуждает?

- Очень. Когда рядом с тобой женщину обливают живородным не молочком, она разглаживает по себе, благодарно заглядывая глазами в глаза…

- Меня твой рассказ возбуждает, а ты там видела, вдыхала их запахи…

- Вижу, тебя возбуждает, грудь сильнее придавливаешь и он не дремлет… Сейчас, доскажу. В одну комнату зашли – пар семь, восемь, и лесбийские ласки, и одна поднимается и опускается на вертикальный, на вертикальном немного крови её, кричит во весь голос, обалдеть и растеряться недолго, желание вздыбливается… Меня Власта спросила да? Да, ответила ей, она и прижала к себе, за несколько минут из меня так рвануло… У них своя культура такая, не могу же там дуррой ходить… Ты не станешь сердиться? Ты меня извини, муж мой, так ведь не совсем измена, случайно заступила за края…

- Честно скажу, сам бы там со всех ограничителей слетел, чего притворяться. Забавное ты рассказала.

И лежали на широком валуне, и слушали себя и море…

- Как перед тобою очистилась, покаялась, добрый мой, понимающий.. И прощающий…

- В европейских странах много раз появлялись поэты, композиторы, мечтавшие в одном городе собрать поэтов, композиторов, писателей, художников, и жить только в творческом сообществе. Я тоже хочу. Давай, Елизавета, пригласим на наш остров? Для начала пригласим на международную конференцию, пускай неделю гостят, беседуют на общие творческие темы, наша обстановка творческому народу не помешает. Пригласим сразу двести, триста творцов из всех стран европейских.

- Сделаем так, - обязательно согласилась я.

Уже воспринимая себя хозяйкой события и продолжая разговор подробный, сколько домов для них построить, будем ли устраивать концерты, выставки, балы по вечерам?

Мы летим на подбитом крыле…

Кажется, есть такая песня, середины двадцатого, прошлого века.

И мужу моему, и мне нравится оторваться от наших занятий, переключиться на иное для отдыха, сесть за компьютер – я рядом с ним. И начинаем драться с врагами.

На взлётной полосе стоит советский штурмовик времён войны сорок первого года, на него льётся дождь. Ничего, не в первый раз. Больше тяги, подсказываю мужу, больше тяги в дождь, лучше прогреется мотор и наш взлетит…

А падали, за полосой взлётной, несколько раз…

Несёт его по мокрой полосе и вертит вправо, влево. Муж мой выравнивает педалями, еле-еле отрывается. Почти сто метров высоты, убираю нужной кнопкой шасси, штурмовик резко проседает вниз. Можно и шлёпнуться. Добавляем газ, газ на предельную… нехотя, а набирает высоту, идя по кругу над аэродромом.

Появляется нужная мощность двигателя, теперь тянущего нас на высоту, на высоту…

Смотрим на карту и выставляем нужный маршрут, к врагам.

Мы летим. Дождь не прекращается и на высоте. Как красиво, как… Внизу зелёная земля, изгибчивые речки, впереди хлыщет дождина, справа от нас молнии электрическими белейшими просверками проскакивают в сторону земли, - повернём к ним? Не надо, долбанёт в нас… - гремит гром и снова резкие, тонкие просверки кривых молний, красиво как, и тихо, пока…

По радио предупреждают, впереди и слева истребители врага. Ага, взлетели на защиту аэродрома, своего, временного. Мы поднимаемся от них в серую тучу, вокруг муть вплотную к стеклу фонаря кабины, мы идём по приборам, по карте, выпадываем из тучи и аэродром впереди, с самолётами врага, с танками по краю поля и зенитками…

- Атака! – кричу и подталкиваю мужа в бок.

- Тихо! Спокойненько…

Наш штурмовик ревёт и скользит вниз до упора, не развалился бы на новой нарастающей скорости, с тысячи пятьсот метров сразу на…. На самый низ, на… муж мой вывел на триста метров всего над аэродромом и начал долбить по самолётам из пушек, пулемётов, я нажимаю на нужную кнопку и сбрасываю бомбы на танки, на взлётную полосу, на самолёты и заправщики с горючим…

- Выводи из пике! Долбанёмся!

-Успею, не бойся…

Мы отворачиваем от зениток и выходим выше, выше от их снарядов, на вираже я вижу горящие танки, взрывающиеся самолёты врага, мы победили, мы сегодня победили и влетели в тёмный дождь, в серую муть тучи, закрывающей нас от врага…

Нас сбивали.

Раньше.

Нас взрывали в воздухе.

Раньше.

Мы разбивались о землю и падали в море.

Пока не научились нужному.

Сегодня мы победили. И идём к своему дому, откуда начинали взлёт.

Пёскин срочно примчался утром, на ковре-самолёте. Разглядывал окружности в бинокль, тревожно смотрел на своих любимых.

Дата добавления: 2015-09-29