Мне остров размером с Англию, я буду королём.
Мне отдельное государство в Прибалтике, буду спикером.
Мне кусище территории в Африке, желательно с нефтью.
Мне всю Россию, и, как не назовусь, буду главнейшим.
А мне и землю не надо, я к любому государству пристроюсь под названием сверхотец, и стану выше всяких президентов и царей. Буду самым богатым, потому что зарабатывать на глупости человеческой получается больше, чем на нефти и алмазах.
И шепотком, и мышиной прошмыгнутостью, - вы меня выберите своим народным начальником, самым главным, я для вас натружусь и перетружусь напрочь…
От имени народа – для себя, единственного.
От имени народа – народ предавая и отправляя на мучения.
От втолковывания народу нужности любить ближнего – себя, себя, себя.
А совесть – как? Может, и она пустяком выдумана?
Так что же изнутри и без разрешения жжёт душу?
«Знать бы, где та самая душа, так бы и выдернул»…
Над северной стороной города тревожилось чем-то изнутри зелёно-светлое небо, надгоризонтной полосой, и вплотную над зелёно-тревожащим вытянулась длиннейшая тёмная тучища… И над ней слоями, слоями несколько, воздушными этажами…
- А пошло оно всё подальше! Начитался я поганого… Давай, пёс, промчим по туче, покатаемся?
- Да поехали! – выпрыгнул лежащий калачиком из мягкого кресла. - Я запомнил, я теперь знаю, как хомут на лошадь надевать правильно, - упёрся Пёскин лапами в палас, отогнулся назад, всей спиной прогибаясь, отогнулся и в обратную сторону, разминаясь, зевнул и впрыгнул на заднее сиденье тарантаса, широкое. – Дуга у меня в гужи правильно вдета, - похвалился, подобрав вожжи в лапки.
Помчали.
- Пёскин, а что за город наш, внизу? Что в нём делают жители?
- Поговорим позже, мне нравится сначала на небо налюбоваться, оно чистое, облаками и тучами украшено, оно душу на светлоту направляет.
Лошадь рысила мелко, неспешно. Глядели на загущенности светлых облаков выше, на темноту длинную под самым тарантасом… Самое лучшее – здесь чужие не встречаются, - отметил человек. – Чужие и ненужные.
- Пёскин, до чего ж бестолковые, напрасные люди бывают… Я вчера зашёл в маленький магазинчик хозяйственных товаров, щётку для одежды купить. Стоит перед продавщицей тётка и орёт на весь магазин, не зная для себя культурного поведения и разумности.
- Дайте мне провод электрический три метра, удлинитель называется, три метра провода найдите! Я не знаю, три метра отмериваются как и выглядят, я не знаю! Ничего не знаю и всё забыла, дайте три метра!
Ей подсказывают, три метра – это как от неё до стенки в правую сторону. Прошла до стенки и назад, вот такой давайте, закричала, три метра вот такие, показали мне!
Я стою и жду, когда получится мелочь купить, щётку. Продавщица перебирала провода на полке, принесла какой-то и для проверки воткнула в розетку. Искры полетели, треск, и на весь магазинки синий вонючий дым, на проводе сразу оплавилась капроновая изоляция. Продавщица выдернула провод из розетки, потушила, дымина на весь магазин и тётка продолжает орать.
- Так дайте мне провод три метра, где он? Давайте!
Продавщица говорит провод не для нашей сети напряжения, открыла двери, в дыму и стоять невозможно, а тётка стоит и требует.
- Сгорел твой провод, - говорят ей.
- Чего сгорел? Мне три метра надо, давайте!
Пошёл я домой и думаю, с такими дурами рядом и простейшее не сделать. Но ведь и не выберешь, с кем рядом жить? Сгоришь из-за них в обыкновенном магазинчике.
- Ты внимательно смотри на людей, дура, если не знает, как выглядят три метра длинны, от дур и дураков уходи сразу, не жди, в следующий раз.
Человек завернулся в плащ и краем его прикрыл Пёскина, от сырости.
- Как мне жалко, как мне жалко всех людей, проживающих своё время напрасно, напрасно и бестолково, - смотрел в бесконечность тучи, поджимаясь плечами как прячась от слишком лишней прохлады, - как у них много напрасного, и пустого…
Пёскин промолчал.
- И ты – молчишь?
- Я же не всегда бываю умным.
- Да, как и я, как и все люди…
Пёскин вздохнул сильно и свернулся в клубочек, и нос, чёрный, спрятал под задние лапки, сначала положив его на передние.
- Молчаливое у меня настроение. Лучше сегодня ехать и думать, - предложил так, то ли послушают, то ли не сделают…
- Как мне жалко женщину, кондукторшу из городского автобуса. Я ей сказал спасибо за приятную поездку, до свидания, - она не ответила ни слова. Жалко полнейшее отсутствие культуры у неё. Как мне жалко человека, я ему сегодня сказал грубое слово, отказал в просьбе.
- Меня тоже пожалей?
- Тебя?
Посмотрел по сторонам, не отыскал подсказки со сторон всех, погладил Пёскина между ушей и по всей закругленной спине…
- Пустота, когда пожалеть некого. Почему-то пустота… И насколько виноватым чувствую себя перед всеми, непонятно чем, непонятно за что… Как проваливаюсь и проваливаюсь в называемое виной, и дна твёрдость не ожидается…
Ехали. Молчали.
- Пёскин, тогда только шли первые дни Нового года, ёлки в окнах светились, электрические гирлянды. Вдруг объявили, в Москве умер композитор Георгий Свиридов. Гениальный. Так пусто стало, так тяжело… Я стоял, смотрел в заиндевевшее чёрное вечернее окно, пусто, пусто… Оделся, пошёл по улице. Встретился знакомый – вы почему в упадшем настроении? Умер великий русский композитор Свиридов. Мне – да, горько, но вы его замените. Как я заменю? Я не композитор, а в России мало, совсем мало стало гениальных…
- Он имел ввиду твой другого направления талант?
- Не знаю. Попозже я оказался в Москве, в кабинете начальника всех композиторов России. Сижу, заговорил с ним о Свиридове. Говорит ну совсем нехотя. Спросил, где можно найти книгу Свиридова? Не знаю, слышу в ответ, он мне подарил – я прочитал, порвал и выбросил. Он в книге четыре раза обо мне плохо написал.
Фашист, думаю. Тем тоже нравилось книги сжигать.
Я нашёл книгу Георгия Свиридова, прочитал. Умнейшее понимание музыкальной, литературной, общей культуры. И написано, как тот оставшийся неизвестным начальник-композитор не вылезал из загранкомандировок, любил раз за разом представлять себя к государственным орденам, премиям, устраивал дела-делишки квартирные, по месяцам болтался в санаториях, домах отдыха наилучших, и на остальных композиторов ему было – да до лампочки. Так вот и плывёт каждый своей дорогой, кто бытовщиной живёт, кто – исполнением таланта.
Пёскин потрогал его лапкой, погладил по колену.
- Трудное у тебя настроение сегодня, потому что честно думаешь и говоришь. Как-нибудь переменится?
- Да ладно…
- Видишь, Пёскин, у людей творческого направления главное – творчество, а всякие заграничные поездки и медальки-брынчалки… Мне один очень известный московский певец рассказывал, он в одном подъезде жил с композитором ну известнейшим, премиями и брынчалками-медальками. Умер известнейший, похоронили, и недели через три выходит певец с мусорным ведром во двор ведро опустошить, подходит с мусорному баку, а он полон красных больших папок с надписями под золото «почётная грамота», «почётный диплом», папки в мусорный бак все не уместились, рассыпались вокруг. И весь почёт, весь – в мусор.
- Правильно, после композитора одно должно людям оставаться, замечательная музыка. Я иногда что-то по телевизору твоему услышу – меня завыть тянет.
Туча не заканчивалась, в полусумраке.
- Я в Москве встретил удивительное. Сижу с одним из композиторов у него в кабинете возле письменного стола – стол, крышка его, вся в ёлочку, полоска светло-медовая, и под ней светло-серая, как старый забор в деревне, серый от дождей. Где, спросил, вы взяли такой красивый стол? И ответ, - это стол Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Он за ним писал произведения и, случалось, пил водку с друзьями. Сколько их разговоров слышал стол…
Я сидел, молчал в благоговении. Представляешь, Пёскин, я трогал стол самого Шостаковича…
- Да, а зачем в нашем городе люди живут, в основном? Едят да спят, едят да деньги накапливают, жестянки на колёсах покупают высшим себе достижением, а мимо жестянок их идти – удушающая вонь из выхлопных труб. Так для чего они едят и спят, зачем деньги накапливают, самым лучшим в жизни считают? Я тоже не знаю, как и ты, да же?
- Догадаемся, Пёскин, при другом настроении. Доставай из сумки мороженое, тебе оно всегда нравится.
Тарнов смотрел в окно поезда на леса, свои леса, густые, настоящие высокостью сосен и чащами елей. Он чувствовал свою, свою землю, свою часть России, и. чего бы в ней не нравилось – ехал к себе.
Он любил свою сторону, свою часть России. С настоящими лесами, изображёнными на картинах Шишкина столетней давности.
Белыми приземлёнными облаками проносились цветущие деревья черёмухи. Значит, временно похолодало. И здесь.
Близко оставалось до своего города. В этом городе когда-то, и не слишком отодвинуто по времени, девушка первым же своим взглядом странно-серьёзных глаз спросила, - ты мой? Такой ты? Ты на самом деле будешь моим? Всегда моим? Откуда я знаю, пришлось ответить, без уверенности.
Тогда. Без уверенности.
Сейчас в городе ждала жена. Не отделяемая.
Когда много, много лет, тянет и отлистать назад, тянет и перечувствовать самое запомнившееся, лучшее…
Встречались, встречались всю зиму и не замеченную весну, быстро закрытую летом…
Деревянная лодка вечером у берега пруда, наполовину затопленная кем-то, чтобы не рассыхалась, листья по воде, тихой, похожие на небольшие лопухи, начинающие среди них цветы лилий, запах камышей и ряски, пятнами собравшейся к тихому месту…
Накошенная кем-то, собранная в копну луговая трава…
По всей поляне ромашки, ромашки высокие…
Обнятая, обнявшая, сидящая на коленях, показывающая, как целоваться нужно долго, переплетаясь языками…
- Почему ты меня назвал капустой? Я не поняла, я обидеться могу, не знаешь?
- Ты не обидишься, сейчас объясню. Капусту видишь – одно, берёшь в руки – она твёрдая, в вилке, мягкая, узнаёшь. И потом её надо отмыть, разобрать на отдельные листья для приготовления голубцов, да? А как она будет сочетаться с мясным фаршем, а она вкусной окажется или так, химической пустотой напитанной, пока до конца не доберёшься… Девушка – общий вид, косметика, чуть-чуть, много, по разному, одежда дополнением к общему украшению, а как будет без косметики? Тоже понравится? А как выглядит без одежды? И каким станет её поведение, когда каждый день – рядом? Не надоест ей, не начнётся отторжение, сначала скрываемое?
- Тебе нравиться копаться и копаться?
- Нет, я не на рынке помидоры выбираю. Я насчёт капусты.
- Поняла, не обижаюсь. Ты для меня тоже капуста, лист за листом снимаю с тебя, раскрываю тебя, узнаю. Самое нужное я насчёт тебя знала сразу, и с тобой не встречалась бы, когда бы что-то третенькнуло точной подсказкой – иди к нему, твой, - тихо-тихо проговорила ртом в рот...
Прислушиваясь, как рука легла на оба колена, на одно колено, принапряглась ожиданием и чувством, что рука потянулась под самую юбку по ноге летней, без колготок…
Губы сами по тёплой глади ноги, по мурашкам добредающие до самого верха, горьковатый запах поверх плотных трусиков, краем сдвигаемых на сторону, туго…
- Дальше… не отодвигай… я никому не показывала… Капусту там никто не трогал, как тебе дозволяю…
Лицо, утонувшее во внимании внимательнейшем, отодвинутое ото всех согласий, разрешений, дозволений…
- Не отодвину… почему-то…
- Тогда назад верни, поправь, - не настойчивым приказанием, - то ли правильно говорю, то ли жду, как сам сделаешь…
Закрыть тканью горьковатый запах, взвинчивающий, мятный… попробовать назад, отодвинуть… теперь не разрешает, решительным лицом…
- И юбку вернуть назад?
Прижалась, лицом к лицу, обнимая…
Глаза по настроению такие странные, недоверчивые и утверждающие, - я делаю правильно?
Прорываясь почему-то обоснованно через всё сущее…
Извинительно улыбнувшись, проблеском…
А в день запомнившийся спросила.
- Ты взрослый, тебе сколько лет? Никогда не спрашивала.
- Двадцать восемь.
- Мне на восемь меньше. Ну и ничего, да?
- Что, ничего?
- Я читала, когда отцы взрослее - умнее дети рождаются.
- Мы хотим родить? – рассмеялся, - Вот так? Заваривая на кухне чай?
- Неправильно я разговор повела, извини и забудь. Завернулось не туда, всё, не было.
- Но ты заговорила о нужном тебе?
- Тарнов, не обижайся на мой жёсткий вопрос, задаю прямиком.
- И – что?
- Ты импотент?
- Я импокто.
- Импотент – ничего не умеющий с женщиной в постели. А импокто – как?
- Сам не знаю. Вариант выбора – на дороге можно разглядеть, когда откроется дальше, за холмом и остальными холмами.
- Тарнов, я с тобой много-много гуляла по улицам. Мы наговорили километры, если бы записывать их на диктофон. Я из запоминаю, наши разговоры, они растворяются во мне и распределяются во мне, как сахар, насыпаемый в банку.
- В холщёвый мешок.
- В банку.
- В мешок.
- А, пускай в мешок. А почему холщёвый?
- Он пшеничным полем пахнет.
- Не знала. Понюхаю, как получится его в руки брать. Ты меня мешком не отвлекай. Я семь раз лежала с тобой на постели. На твоей широкой. В джинсах и курточке, в юбке и свитере, в расклешённых штанах с отглаженными стрелочками и в приталенной алой блузке. И ты ни разу не попробовал меня раздеть.
- Насколько редкие упрёки, как нравится?
- Да? - вспыхнула и зрачками глаз, темнотой их сильнейшей, и зардевшимися пятнами скул. – Тебе удивляться нравится в форме вопросительной?
- Любое должно созреть. Сама на копне у пруда остановила.
- Ты глупым, ты безрассудным быть умеешь? Отключись от себя на сутки, как антивирус в компьютере? Я созрела.
- Елизавета, чай в сторону. Жду на моей широкой, двуспальной.
- Спать тебе не дам! – взвинтила вдогон уходящему с кухни почему-то заранее обиженным возгласом. – Мне двадцать, я ни с кем не была, ты мне требуешься, сколько одними беседами жить можно?
Скинул в сторону покрывало, разделся, лёг под одеяло. Ждал, и отбрасывая любые мысли о женщинах, безмолвно требуя сюда Оксану.
Отбросив край, легла под одеяло. Вплотную улыбаясь и надеждой на прощение, и вовлечением, и весёлостью мягчайшей… мимо невозможности наткнуться на обиду - неразрывчиво.
Торопливо перевернулась, прижалась спиной, коричневой, загоревшей.
Руки сами протянулись по телу девушки, прижали за плосковато-крепкий живот, вздрогнувший, вздрогом отжавший всю её назад, плотнее.
- Ты и трусики сняла?
- Тулуп забыла надеть.
- Так лето?
- Домой сбегаю, разве долго? – булькнула нервным смехом.
- Не отпущу.
- Так уж? Так уж?
Повернулась, позванная мужскими руками и своими желаниями быть другой, сегодня.
Положил на спину раскинувшую руки, прихватившими обеими голову, бредущими, успевающими за срываемой поцелуями жарчиками с грудей, твёрдо-яблочных, беловатых и после загораний, с тонкой кожи под ними, теряющей вслед за поцелуями пупырчатые волнения. Раскрылась доверчивее за невозможно сильными бёдрами, захлопнувшись выпуклыми веками от стыда, от ожиданий, от наконец-то исполняемых желаний – поцелуи срывали жарчики вокруг никому не показываемых волос самого низа живота, под ними, в них, раздвинув короткие путаницы завиточков…
Вернулся, поцелуем к целуемым губам, к встретившим раскрытостью губам сухим и горячим, влажнеющим в поцелуйности сильной…
- Ты уже прожарилась?
- Чего-чего? Загар имеешь ввиду?
- Ты не врубилась. Не обижайся, точно ни с кем не была? Ты женщиной можешь стать, понимаешь?
- Да, я с тобой должна сделаться женщиной. Сделай, - воткнулась красной скулой в щёку.
- А ты помнишь, больно будет?
- Не проломить – не бывает. Переживаю, - не оторвала губы от губ.
- У меня он большой.
- Покажи, - отшвырнула одеяло.
Прилегла головой наоборот, разглядывая. Разласкивая захваченный руками. Даря губами точное, окончательное согласие.
Повернулась, легла рядом, забросив крепкое бедро на мужской живот. Села на живот, подхваченная снизу помогающими мужскими движениями. Склонившись вперёд, провела им по своей тайне.
- Ты видел, там она у меня – щель? Плотная щель?
- Да, сжатая в полоску. С круглой ямочкой в самом начале, сразу под волосиками.
- Понял? Потому что… сам знаешь. Потому что… девственница, могу похвалиться. В наше бесстыжее кругом, что творят, можно таким похвалиться? Ум, - провела по невидимой сейчас щели, ум… Почему он не заходит, он же твёрдый!
- Сейчас, сейчас найдёт…
- Там смазать надо. Смажь слюнями.
- Тут?
- Ниже тоже, - потребовала обрывисто.
Надавила, всем телом, удерживая рукой направленного в себя.
- Входит?
- Идёт. Попробуем сначала не глубоко, ты согласен?
- Делай, как чувствуешь.
- Больно. Подожду.
Шевельнулась, расширенными бёдрами и всем телом.
- Больно, опять.
- А так больно?
- И так тоже. Всё равно надо. Ууу, - сорвало на трудные выдохи, - Ууу, - перекривилась лицом, проседая всем телом, натыкиваясь, заойкав и сев бёдрами на втолкнувшийся окончательно… Подождала, потихоньку крутанула бёдрами, додавливая… Пробуя сдвинуться с него назад и вернуться, - ахы, ахы, ахы, ахы…
Села, выпрямившись телом, обрушилась, пойманная за твёрдость грудей, вдавливаясь губами в губы целующие, встретившие…
- Не двигайся, пока, боль пройдёт…
Прислушалась, к себе.
- Ха-а, - рванулась телом назад и вперёд, - ха-а, ха-а, взлетела в подвизгивания, - оооой, - взревела провалом в себя, в боль и в нужное сейчас же, ы-ы-ы, ха-а, ха-а…
- Сашенька, - упала вперёд всем телом, - Са-ша, Са-шень-ка… Хы-гы, - смехотнула, - какой-то индийский способ у нас, у них, что ли, девственницы натыкаются на ритуальный каменный фаллос… Давай теперь по-настоящему, сделай со мной как настоящий мужик? Он у тебя ещё больше стал, кошмар. Сзади или как? Я не знаю. Ой, - приостановилась, - я слезаю, а он в крови. Чего с ней делать?
- Ничего, сюда ложись, - подтянул за ноги на самый край постели и сразу поднял её крепкие раздвинутые бёдра.
Раскрылась всем низом до крайней плотности, до плотнейшей возможности захода и всех прикосновений. Схватилась пальцами за простынь, заорав от внутреннего уловленного, настырного, крепкого, распахнула глаза и выбросила с удивлением, - какой он сильный, как он рвёт до всех краешков…
За последними словами, за схваченным, прижатым к себе краем одеяла слова исчезли, глаза захлопнулись, лицо кривилось и кривилось всеми терпениями и всеми смешанными с терпениями наслаждениями, всеми радостями становящейся женщиной, всеми прощаниями со своей недавней ненужностью и наступающей силой, требовательностью природной, и всё проваливалось в ритмичные аханья, заменившие любые слова и нужности, в перескакивания на визжания, на наверчивание бёдрами на требуемое, притягивание за плечи своего мужчины, своего самого нужного, своего самого не отпускаемого, не отрываемое от всех сейчас терпения болей, от отыскиваний за болью сладчайшего провала в саму себя, не знаемую до сейчас, в разрывание неба кажущееся и потерю сознания кажущуюся, в какое-то мыслимое и совсем неожиданное окончания, слития себя во что-то непонятное, сейчас…
- Ха-а, ха-а, да, - требовательнее, да, - требовательнее резче.
Перевела дыхание с надеждой, со всею животной теплотой голоса и тела спросила, ласкаясь темнотой глаз, прижатостью к его телу.
- Надеюсь, ты закончил в меня?
- Нельзя было?
- Ох, испугался! Всегда в меня, всегда ни капельки твоей жизни мимо меня не теряй, понял? Мой мужчина. Ты – мой мужчина? Мой. Я твоя женщина. Сейчас полежим, простынь от крови пойду отмывать.
- Жалко. Давай вырежем куски и вставим под стекло, в раму, Повесим вместо картины на стену.
- Ага, чтобы другие мужики пялились и насчёт меня сексуально думали? Дулю увидеть не хочешь? Как-нибудь иначе на память оставь, если тебе надо. Чего поднимаешься? Тебя кровь смущает?
- Нет. Я чай с конфетами сюда принесу, здесь пить будем.
- Ааа, да. А ты взрослее меня, ты не знаешь, второй раз сегодня можно? В ней же всё порвано?
- Наверное, как пожелаешь ты.
- Поняла. Я сегодня – царица. Будешь исполнять, как пожелаю я, - присела на измятой постели, своя здесь. – Наконец-то в жизни - настоящее! Ура, настоящее!
В самом деле, везде есть края. У квартиры края обозначены стенками, у стола окончаниями со всех сторон, даже у неба края остановлены горизонтами, даже у любого облака мягкими обворотами исчезающего прозрачностью пуха…
Всему есть начало, всему есть конец, правильно написали в стариннейшей книге…
И каждый знает начало своего края жизни, перед которым его просто не было здесь, среди живущих, и не знает – так легче жить, края последнего дня, края последнего часа…
Сейчас, когда прежде жилось вперёд и вперёд, когда само время понималось, воспринималось раскрывающимся шире и шире, насыщеннее разностью, - сейчас, когда почувствовалось, а ведь уже почти под пятьдесят лет, а ведь может и неожиданно прекратиться, сейчас становилось и тревожнее за себя, и начиналось переглядыванием себя того, прежнего, от мальчишки, от беззаботного, от молодого человека с настроением – да любое переживу, перемолочу, переделаю, переживу.
Края, и думать приходится, понасмотревшись…
Друг, почти одного возраста, вышел на балкон своей квартиры с сигаретой – рухнул окончанием последней секунды. Застывшим, мёртвым. И все его разговоры насчёт «мы с тобой сделаем примерно через полгода, начинать рановато», и все его улыбки, поднятые от стола рюмки, наглаженные всегда брюки, начищенные кремом ботинки, вежливые обращения к музыкантом перед концертами – край, все его ниточки в день назавтрашний прекратились.
Друг другой дома позавтракал, разбуженный на работу мамой, в прихожей накинул плащ, протянул руку за зонтом – похороны на третий день, опять узнанное уже, внезапная остановка жизни, остановкой сердца. Никто не знает самый последний край, никто…
А знали бы – жили как-то иначе?
Все живут по своей судьбе, по движению своей судьбы, по предназначенности, исполняемой судьбой…
Скольких перехоронил, начиная от юности, где взяли в армию парня, через полтора месяца привезли в широком металлическом гробе, и на кладбище родные его разрезали металл гроба верхнего специальными ножницами, вынули гроб деревянный, обтянутый красной материей, - он встал не там, под ковш экскаватора, ковш упал ему на голову, всё, всё, - плакала его мама между словами объяснения…
Страшнее друзей было видеть девушек в гробах, женщин в гробах, ведь женщины были началами жизней друзей, ведь девушки могли стать началами жизней новых…
Рождающие жизни новые, погибающие, многие, до дня рождения жизни новой…
И ни с того, ни с сего, чего бы не делал, начиналось всплывание мыслей о крае последнем, и думать об окончании света вокруг себя не хотелось, требовал от себя – перемени, запрети себе думать сюда, давай лучше – как ландыши в конце мая расцветают белейшими пахучими колокольчиками, как весной вся земля делается ковровой, покрытая яркой-яркой зеленью травы, кажущейся мягчайшей…
Лечь и смотреть в небо, там, за синевой небесной, космическое пространство, без воздуха, без гор и рек, пустое космическое пространство, тоже живущее своими бурями, спокойствиями, течениями самых разных сил, ещё и неизвестных, ещё и непонятных человекам…
Другая жизнь, другая устроенностью внутренней и пространством внешним, другим временем…
И вот тут бы поправил, вернувшись в жизни своей назад, и вот тут бы опять поступил – да не знаю, как поступать, в школе такому не учат, примеров иногда и не знаешь, идти вперёд без понимания, каким продолжением обернётся, продолжением красивого или чёрт его знает, зачем оно вообще узнавалось…
А из прошлого времени всё равно появлялось светлейшее, секретнейшее принадлежностью одному, принадлежностью двоим, секретнейшее, накаляющее яркостью до сих пор…
И сейчас, когда самого подтянуло под пятьдесят лет, а своей любимой несколько поменьше, появилось и ну совсем неожиданное, получилось бродить по своей жизни, по жизни совместной, единой, переключаясь на любой день любого года, на ночные снега и капли с крыши летние, там на даче, когда сидели под навесом, разглядывая грозу шумящую…
Бродить по любому дню, перебраживая свои жизни те, по времени и прошедшему, и остающемуся, как оказалось…
Потому что думаешь…
Потому что чувствуешь не исчезающее…
Брожение по собственным дням, ставшим собственными или пустотой – просто лежал весь день, читал нужную книгу, слушал нужную книгу, - нет, и тут не пустота… по собственным дням разным, разным, и – всё-таки отбрасывая гнилое, отбрасывая гадости предательств, обманов, пошлость поисков выгоды вместо желанного благородства, - по дням своим разным без распределения, здесь я такой-то, здесь дни такие-то – дни и дни, все свои, и вот в тот вечер не успел поцеловать любимую, она уснула быстро, не успел…
А тогда поссорились, слово за слово, ерунда за ерундой, чепуха и не вспомнить, из-за чего же…
И глаза преданейшей собаки, наблюдающие внимательно, настойчиво, настойчиво и подолгу, когда работалось, забывая об остальном, но и подойти к собаке, погладить между ушей, - мы с тобой работаем, правда же? Преданейшая подтверждает молчащей неотрывностью глаз, внимательнейших…
Такие глаза только у преданейшей собаки и у любимой, когда она, раскрывшись, растянувшись, раскинувшись полностью душой, желаниями, телом, питая себя встречными приветствиями, она…
Бродить по собственной жизни, начиная новую ежесекундно…
Бродить по разным своим временам, оставаясь собою же…
Свой рост – края, своя кожа – края, своя размыслительная сторона – края, своё присутствие в жизни – края, увеличиваемые только удвоенностью со своим человеком, с кем каждый день, с кем каждую ночь, с кем и мысленно, если она пока отсутствует, на некоторое время…
Мелодия, музыка такая, с началом и окончанием, но и с содержанием, но и забирающая в себя мелодия не пустая, не дряблая, забирающая густотой предметности содержания…
Своя…
Волосы, надо лбом разделённые на две стороны. Светлое русское лицо с полненькими губами. Тёмные брови, приподнятые вопросительно и убеждённо. Крупные тёмные глаза, высокая шея. Поднятые круглотой узковатые плечи. Накатистые груди. Живот с выделенной вертикальной впадиной над пупочком. Узкозть, тонкота талии над отставленным выгибом вздыбленности круглоты бедра, вольно пущенная ближняя к руке, оперевшийся на тумбочку, вторая нога, предлагающая дотронуться и погладить. Шоколадные узенькие трусики с вышитым каким-то гербом впереди.
Выдвинутое сильно дугой в сторону бедро делало остальное тело тоньше, листочнее.
- Я такая? Я заставляю тебя любоваться? Я могу тебя радовать собой? Ты гордишься такой своей женщиной? У меня получается заставлять гордиться? Зачем я девушка, ставшая женщиной, не умеющая тебе подарить гордость обладания такой?
Произнесла всем своим видом, без звуков голоса.
Поставил поднос с чаем на столик. Подошёл, нагнулся. Погладил голени ног, поцеловал над коленками…
- Не надо выше, - положила руку на голову, предупреждая. - Я была в ванной, сделала, как надо, всё равно пока кровь может идти, прости за подробность. Мне почему-то нравится такая подробность. Царица желает пить с тобой чай, мой мужчина, а попозже желает потерпеть заново, во второй раз. Царица желает откровенных разговоров, интересных, происходящих в стороны от скучного бытового, где кто был и что купил, как обычно болтают в этом городе.
- Елизавета, тебе понравилось, что было? Ты ни на что не обиделась?
- Да ты что, как обижаться? Ничуть. Мне смешно, - приусмехнулась, - мы когда начали вертеться на постели, я долбанула коленом по твоему твёрдому умельцу и испугалась, а вдруг он сломался? Вдруг вывихнулся? И ничего не сможем? Так перепугалась…
- Как ты кричала и визжала, я подумал, весь подъезд на уши встанет…
- Или в постели рухнет, да же? А чего я со своим природным состоянием сделаю? Так получается, пусть… Ой, у тебя в трусах вспухать начинает. Опять готов к штурму? Разорвал у счастливой девушки напрочь…
- От такого воспоминания твоих криков…
- Тихо, тихо, бедненький. Пускай подождёт. Подождёшь, да? Ты нравишься, а надо подождать. Скажи мне ещё раз, а у меня между ног в самом деле как щель? Какие у нас разговоры…
- Узкая щель, тугая. Тёмной ниточкой. Плотная.
- То-то сразу и не входил твой безжалостный. Я любопытная, смотрела в Интернете разные фотографии, там тётки с такими развороченными внизу губищами, и зачем несуразное показывать? Да ну их.
- Елизавета, садись рядом, вплотную. Чувствовать тебя нужно. Не холодно тебе?
- Среди лета? Ой, нравится, что ты обнял меня… Я вообще хочу как-то соединиться с тобой в одно-одно, может так бывает не только в изображении скульптурном?
- Ходить начнём четырьмя ногами сразу…
- Двумя ртами чай пить… Нет, подожди, а чего было у нас тогда как делать? Лучше рядом останемся, но тебя я чувствую невероятно своим, как будто тебя я родила.
- Ты меня родила… родила… переродила в новое состояние…
- С тобой я сегодня тоже передвинулась в жизни, переродилась счастливым событием… Соитие. Знаешь, есть слово соитие? По моему, оно означает не происходящее в постели траханье, как грубо обозначают сейчас в разговорах, в кино, а обозначает слитие двух людей в одно. Вроде мы рядом по отдельности и вроде – одно. Слились в одно. Мне одна венгерская скульптура очень нравится, она из мрамора. Мужчина и женщина целуются, а тела их, начиная от бёдер и ниже, слиты в единственное. Как цветок двумя большими лепестками из одного стебля. Эту скульптуру заказал мастеру граф, очень любивший свою жену, они сами и позировали. Ты мог бы позировать вместе со мной?
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |