Наруто помолчал немного. Зеленые бамбуковые блики отражались в его посветлевших глазах. Потом поднял голову, посмотрел лукаво.
- Саске, давай сменим обстановку на пару дней? Развеешься.
Саске даже не стал задумываться.
- Не против, - сказал он.- Куда угодно.
Наруто подобрался и снова прикусил губу. Розовые лохмотья тонкой кожи налились свежими кровяными стрелками.
- Что с тобой, Учиха? – вдруг спросил он. В голосе прокатилась угрожающая низкая хрипотца, глаза потеряли блеск. – Блядь, ты… да ты просто не в себе. Вторую неделю ты готов на все, что тебе не предложи! Скажу с крыши прыгнуть – спрыгнешь!
Саске с интересом посмотрел в его изменившееся лицо.
- Только что такой ромашкой сидел, - сказал он, разворачивая меню во второй раз. – Классику?
- Да, - устало ответил Наруто. – «Калифорния».
Все вспомнилось, все всплыло – предупреждения Пейна и пророчества Сая, все недомолвки Кибы и слова Сакуры.
Лишил Саске сути бойца.
Навязал ему любовь.
Твое счастье.
Мертвые любви не сопротивляются.
Саске под нефтяной пленкой безразличия, с фиолетовыми зрачками. Саске, потерявший свою целостность, вулканическая крошка, рассыпающаяся в руках. Саске.
Наруто чувствовал его края – ломкие, как сплетенный из паутины лед. Саске старательно завернул в него свои мысли, и больше не возвращался на поверхность. Наруто не знал, что делать – его иллюзии разносило ветром, как обрывки газеты. Любовь не всесильна, думал он. Не свята, и нет в ней воскрешающей силы.
- Наруто, - сказал Саске, выходя из ресторанчика под отцветшее небо. – Ты пойдешь за мной куда угодно?
- Да, - ответил Наруто.
- Пойдем.
***
Крыша девятиэтажного дома (высота сорок пять с половиной метров, вероятность удачной смерти для двоих девяносто девять и пять десятых процента). Возле лифтовой площадки Саске расцепил грубые узлы проржавевшей проволоки. Ржавчина оставила на пальцах бурые пятна, отвратительно пахнущие металлом и кислятиной.
Проволока поддалась, но не до конца – петля провисла, соскользнула вниз, и выкрашенная в грязный голубой решетка со скрипом прогнулась, оставив между перилами щель-зазор.
В лифтовой шахте дрогнуло и загрохотало. Саске быстро и осторожно пробрался на пыльную темную лестницу, умудрившись вывернуться так, что не лязгнул ни один из навесных замков.
Над его головой взвыл сматываемый механизмом трос, спрятанный за обшитой металлом дверью.
Наруто повернулся, протиснулся в щель боком, и на секунду почему-то прикрыл глаза.
Пахло мышами и седыми клочьями пыли. Саске знал этот дом, знал эту лестницу и знал
секрет навесных замков – ни один из них, угрожающе-тяжелых, защелкнут не был.
На площадке догнивала связка волнистых от старости журналов, рядом валялась толстая витая ножка давно почившей табуретки. Зеленый столб мусоросборника лоснился пыльным жиром. Шаги гулко отдавались где-то под краповым потолком. Саске поставил ногу на узенькую металлическую ступеньку и обернулся: Наруто присел на корточки перед связкой журналов и вытащил верхний, переломленным пополам серой веревкой.
- Надо же, - вполголоса сказал Наруто. – Девять лет…
Люк, ведущий на крышу, завизжал в три голоса, мелкая поролоновая труха осела на одежде и руках. Саске поморщился, надавил сильнее, и люк не выдержал нажима, сорвался, лопнул. Показался аккуратный ломтик синего.
Толь серебрился под небом, расчерченный на ровные прямоугольники битумной мазью.
Будки лифтовых шахт кусковым сахаром громоздились одна за одной, исписанные полустертым маркером. Имена и даты, отголоски и отпечатки чужого и ненужного. Ветер гудел толстыми проводами, антеннами и боковыми лестницами.
Саске не любил крыши за этот искаженный мир одиночества, похожий на сброшенный вниз кусок инопланетных спортивных площадок. Слишком глухо. Слишком тоскливо.
- Я до последнего не верил, что ты ведешь меня на крышу, - вполголоса сказал Наруто.
Саске обернулся и увидел: синее, нестерпимо-синее, как крылья сказочной птицы из детской сказки про спасение мира. Увидел: свободное, запечатанное в прилившей к губам крови, теплое, согревшее кожу золотым и солнечным. Увидел: счастливое, нарисовавшее матовый блеск на уставших веках и розовые волнующиеся пятна у задыхающегося рта.
Увидел: разжались пальцы, и выпавший журнал затрепетал, затрещал разноцветными страницами, разметав пыль.
- Нравится?
- Да.
- Странно.
Невысокие бортики пропитались солнцем насквозь. Внизу пестрел разомлевший от жары город, обсыпанный конфетти автомобилей. Гудело упругим ветром и пекло вовсю. Саске мимолетом подумал: это ненадолго.
Присел на раскаленный железный лист, подвернутый потемневшими шляпками гвоздей.
- Наруто.
Наруто наклонился, поднял журнал и подошел неуверенно, осторожно. Он уже не видел ни толя, ни размягченного солнцем битума – он видел небо и шел по нему, по аккуратным перышкам, выстроившимся лесенкой к самому солнцу.
Он вздохнул, усаживаясь рядом. Прохладный, в облепившей торс белой футболке, с чуть потемневшими на кончиках прядями волос.
- Я говорил, что люблю крыши, - замирающим голосом произнес он. – Это – назад в детство, но не в то, которое было, а в то, которое должно было быть.
Потом он нахмурился, сжал в руках журнал.
- Саске… прости, я не смог сказать ничего подходящего, чтобы тебя поддержать. Я подумал… сказать – мне жаль? Глупо. Прими мои соболезнования? Еще хуже. Эти слова придуманы для отдаления, а не для поддержки, поэтому не решился… Тем более, если совсем уж честно – мне не жаль. Я умею переживать за то, что знаю, но я не знаю, как ты жил раньше и как относился к родителям. Не хочу быть неискренним.
Саске отвел глаза от его профиля, выточенного ветром, и крепко обнял за плечо одной рукой.
- Прости, - еще раз повторил Наруто. – Я хочу, чтобы тебе стало легче, но утешения тут будут лишними.
- Мне станет легче, - пообещал Саске.
За его спиной и за спиной Наруто горячо дышала пустота глубиной в сорок пять с половиной метров. Пока Наруто, прижавшись виском к его щеке, разглядывал хрупкие пластинки облаков, повисших над домами, Саске сосредоточенно прислушивался к себе.
Запело-засквозило внутри далеким еще перестуком колес. Поезд приближался… Пока стрелки не переведены, и мозг не дал короткий сигнал – опрокинуться назад, не отпуская чуть влажное теплое плечо, требовалось соблюсти ритуал.
Ритуал заключался в расстановке точек и тире – пунктирных линий неудавшейся жизни.
Рассказать Наруто, за что он умрет.
- …раньше аварии на трассах часто заканчивались смертельным исходом, - рассказывал Наруто, перелистывая страницы журнала и прикрывая глаза ладонью – на манер козырька. Солнце совсем распоясалось. – Сейчас в болиде система безопасности идеальная.
Воздухозаборник… - Он показал вверх. – Чтобы пилот башкой по асфальту не скреб, если перевернется. Фиксатор шеи… Здесь. – Опять показал.
Показал на загорелой шее, провел ребром ладони…
- И спины. Знаешь, почему раньше бились насмерть, а теперь нет?
У него глаза фанатика.
- Металл, - сказал Наруто. – Теперь используется мягкий металл, который просто сминается в гармошку, а прежде каркасом болида служили такие…- Он задумался. –
Пруты. Бронебойные. При столкновении они не сминались, а целехонькими проходили в кабину и вспарывали пилотам кишки. Кстати!
Саске вздрогнул. Гул приближающегося поезда колотился в сердце и где-то рядом, размазывая по рельсам замедлившуюся кровь.
- Ты знаешь, что при авариях на обычных иномарках травмы часто не от самого столкновения, а от подушки безопасности? Ее надо настраивать под человека. Рост, сидение… Иначе она челюсть сломает на хрен.
Солнечный жар превратился в жар раскаленного металла приближающихся вагонов.
Саске крепче сжал плечо Наруто, улыбнулся – впервые.
- Ты не знаешь, как я относился к родителям… Чаще всего я называл ее по имени – Микото…
…она сердилась, потому что в безупречной семье политика дети должны называть мать «мамочкой». Или что-то вроде этого.
Саске видел ее – стройную, с тяжелым узлом матовых черных волос. Она сидела перед зеркалом, плотно сжав колени, и вглядывалась в свое отражение. Внимательно, поворачивая голову то влево, то вправо. Нежно касалась скул пуховкой, оставляя на безупречной белой коже прозрачную пудру. Подводила губы натуральной помадой так вдумчиво, словно от этого зависела ее жизнь. Слой за слоем, слой за слоем, потом блеск, слой за слоем… тушью расчесывала и вытягивала ресницы до бесконечности. Тушь пахла карамелью и чернотой. А она наклонялась к зеркалу, рассматривая себя, туманя его поверхность дыханием.
И начинала заново – тени, тушь, пуховка, помада… Стирала только что сделанный макияж, отправляла бежево-черные салфетки в мусорную корзинку. Так она могла проводить целые часы. Но потом поднималась, натягивала шелковые чулки, сквозь которые просвечивали белые икры, поднимала тонкие руки, и длинное платье – обычно черное, - облегало ее талию и грудь, ничего особо не подчеркивая.
Грушевидные жемчужины оттягивали мочки маленьких ушей – Микото морщилась.
Проходила сквозь облако дорогого аромата, вздыхала и закрывала флакон духов.
- Мы вернемся поздно, - говорила она, заметив Саске, замершего у дверей.
Страдальчески улыбалась, гладила его по голове тонкими пальцами.
- Мы вернемся поздно, но ты не скучай, ладно?
- А Итачи?
- Итачи сегодня тоже вернется поздно. Папа нашел ему хорошего преподавателя…
Ничего, солнышко, ты вырастешь и тоже будешь постоянно занят...
Саске казалось, что этими словами она мстила себе и всему ее миру с пуховками и шелковыми чулками.
- Микото, - звал он.
- Не называй меня так, - устало говорила она. – Что напишут в газетах, если узнают, что в семье Учиха дети называют родителей по именам? Ты можешь повредить репутации папы.
Она всегда так говорила, но Саске не мог звать ее иначе. Он плохо представлял себе, что значит репутация, что газетам нужно от его семьи, но видел ее – красивую, совсем молодую, беззащитную и раненую чем-то до глубины ее неторопливой мягкой души.
Может, именно ее отражение она хотела увидеть в зеркале, но видела лишь овальное лицо и чудесные черные глаза.
Иногда вечерами она оставалась дома. Тогда в гостиной накрывался стол, желтый китайский чай томился в хрупких белоснежных чашечках, позвякивал хрусталь светильников. Маленькие пирожные лежали на блюдах розовыми кремовыми грудами.
Саске заходил в гостиную поздороваться с женщинами, получал в ответ благосклонные улыбки помадно-натуральных губ, и тут же уходил.
Ему не повезло – как-то угораздило задержаться в коридоре и услышать отрывок разговора.
- Младшенький не так хорош…
Голос, глубокий и хорошо поставленный. Жена одного из застрявших в стране послов.
- Ему не хватает твоих ресниц. И черты лица грубоваты. А вот старшему твоя красота досталась в полной мере. По-ра-зи-тель-ный!
Она всегда говорила так, театрально разбивая слова на слоги.
Саске замер, ожидая ответа Микото.
- Для мальчика красота не так уж и важна, - ответила Микото.
В ответ раздался смех. Музыкальный и многоголосый.
- Мы-то знаем, что для них важнее, правда?
- Конечно, - сказала Микото.
Она не знала. Воспитанием Итачи занимался Фугаку, а Саске достался ей, но она рассматривала его удивленно, как непонятного зверька, и говорила неуверенно – иди поиграй.
Иногда на нее находила жажда деятельности, она закрывала окна шторами, забиралась на постель Саске и раскрывала какую-нибудь книгу.
- Мифы Древней Греции, - сказочным шепотом начинала она. – Солнышко, это очень интересно, ты будешь слушать?
Саске кивал и прижимался к ее руке. От нее пахло пудрой и прохладным шелком, она распускала волосы, и их кончики щекотали Саске лицо.
Она начинала читать, но вскоре сбивалась, уставала, начинала нервничать.
- Ты что-нибудь понял?
- Да, - говорил Саске. – Я понимаю, правда.
- Я не вижу, - раздраженно говорила она и отбрасывала книжку. – Боже, когда же ты повзрослеешь?
Саске становилось неловко за свой возраст.
После этих попыток сблизиться она бледнела, притягивала Саске к себе и подолгу плакала, уткнувшись лицом в его затылок. Саске молчал и слушал ее всхлипывания.
- Что я с тобой делаю?.. что я тебе дала?.. как мне с тобой быть?..
Саске любил ее, любил эту красивую женщину, любил Микото.
Она нашла выход – пригласила в дом специалиста-психолога и объявила:
- Он поможет нам узнать, на что ты ориентирован, поможет выбрать направление.
Психолог ничего не выявил, потому что Саске обозлился и заперся в своей комнате, не желая участвовать в экспериментах. Микото крикнула через дверь:
- Я стараюсь ради тебя, а тебе на меня наплевать!
Саске улегся на пол и чертил пальцами узор на ковре. Микото обращалась к кому-то взрослому, умному… не к нему.
Другое дело – Итачи. С Итачи можно было играть и разговаривать о понятном, простом.
Но Итачи был занят – занят постоянными репетиторами и преподавателями, занят разговорами с отцом, занят в спорт-школе. Занят-занят-занят.
Саске жил ради Микото. Она была рассеянна, часто теряла свои вещи, роняла и била посуду. Саске находил ее пудреницы и часики, убирал осколки – она так расстраивалась своей неуклюжести, что падала на диван без сил и могла разрыдаться. Он выходил с ней гулять и молчал, пока она наслаждалась тишиной в сумрачном парке. Он нес за нее ответственность, но она об этом не знала и старательно сжимала его руку, переходя дорогу, а сама даже не смотрела на светофор. Саске противился этому нажиму, и Микото покорно пережидала красный, потом желтый… а потом брела следом, на зеленый.
Микото пыталась найти в нем родственную душу, но быстро обнаружила, что Саске равнодушен и к музыке, и к искусству. Это озлобило ее – ее, привыкшую вести медленные, полные смысла разговоры о прекрасном, которыми с удовольствием игрались жены политиков.
Момент, когда она начала смешивать себе по пять коктейлей на дню, не заметил Фугаку, занятый новым законопроектом, не заметил Итачи, с утра до ночи копающийся в учебниках.
А Саске застал ее, веселую и нервную, как весенняя ведьма. Микото сидела перед своим зеркалом и красила губы жирным алым, то и дело прикладываясь к высокому тонкому бокалу. На бокале оставались алые следы. Микото обводила глаза зеленым, добавляла сиреневого, потом густо-черного и смеялась тихим загадочным смехом.
У Саске сперло дыхание, и он впервые выдавил:
- Мама…
Она обернулась, и улыбка сползла с тонкого овального лица.
Недопитый коктейль разлился по столику, заливая коробочки с пудрой и тенями, тушь и флакончики духов.
Она впервые плакала искренне, навзрыд, обнимая его, целуя теплыми губами, пачкая краснотой, словно свежей кровью.
- Прости меня, солнышко, - шептала она. – Все неправильно, все пошло не так… Мне за себя страшно, за тебя страшно, за нас страшно…
Утром она влезла в старенькие потертые джинсы, надела легкий свитер и повязала узелком бежевый шелковый шарф.
- Мы уедем, - сказала она, укладывая в сумочку расческу и темные очки. – Я должна поговорить с отцом не-мед-лен-но!
Саске поморщился, узнав привычку жены посла, но был рад видеть Микото такой.
- Это не семья, - бормотала Микото, ища ключи от машины. – Это не семья, а серпентарий! Кому нужны эти законы? Тебе? Мне? Итачи? Мне нужны вы, а я нужна вам. Да где эти ключи?!
Она не нашла ключи. Она поехала на метро. А вечером села в машину Фугаку.
И ее не стало.
- Она была бестолковая, - сказал Саске.
Помедлив, он снял руку с плеча Наруто и порылся в карманах, ища пачку сигарет.
Горячий язычок пламени, горячий дым, горячее солнце. Разнылся висок, в горло уперлась надоедливая тошнота.
- Правильно делал, что не лез с утешениями, - пробормотал он. – Я к тебе больше со своими идеями по поводу родителей тоже не лезу. Потому что…
Он помедлил, поморщился – солнце, сползающее по небу плавленым масленым кусочком, мешало. Небо в прорехах облаков – раздражало… Но нужно было потерпеть, рассказать все, что хотел рассказать.
- Потому что: тот, кого любишь, должен быть мертв. - Саске поставил сигарету столбиком, прищурился и посмотрел на миниатюрный ад тлевшего пепла. – Мертвые не бросят... не отвертятся.
Наруто вырвал из журнала страницу и принялся складывать на коленях самолетик, старательно разглаживая уголки. Глаз он не поднимал.
- Мертвых – люби как хочешь. Лепи из них что душе угодно, а живые давят на мозг, потому что имеют собственную волю. Утешение…
Саске заторопился, начал перескакивать с темы на тему – промедление становилось невыносимым и отвратительным, задержка бесила – так бесятся застрявшие в аэропорту пассажиры.
- Утешение строится по схеме, - быстро сказал он. – По двум. Я утешу тебя, потому что так надо, иначе сочтут сволочью, или утешу тебя, потому что сволочь и это скрываю.
- Эксперименты, - со злостью добавил он. – Я их провел… сотни. Мне теперь скучно.
- Над другими? – спокойно спросил Наруто.
Самолетик на его ладони покачнулся, готовясь к взлету.
- Не всегда, - признался Саске. – Начал я с себя…
…и эксперимент был поставлен. На животе еще багровел хирургический шов, будущего
уже не было. Статус бездомного щенка не прельщал, денег не имелось, ненависть не пускала домой. Саске искал выход и нашел его. Нужно было провести самоидентификацию и узнать, чего стоил и за что боролся.
В интернет-кафе Саске заплатил последнюю сотку за час поиска и нашел нужное объявление. Некто искал мальчика, согласного и умеющего терпеть боль. Швы и увечья приветствовались. Саске кинул в личку свой номер телефона и вышел из кафе под серое, в древесных разводах, небо.
Пять минут он жадно глотал сырой прохладный воздух, пытаясь остановить подступившую к глазам жаркую горечь. Телефон дернулся в кармане куртки, ветер кинул в лицо морось… Саске прислонился к стене, кирпичной, в грязных подтеках, и быстро ответил на все вопросы, заданные вязковатым вкрадчивым голосом.
Договорились легко, словно тот – тот, ищущий жертву, знал наперед, кто и когда найдет коротенькое его объявление.
Квартира чернела тяжеловесной мебелью и плотно задернутыми шторами. Лампы – пять-шесть круглых паучьих глазок. Запах сладкого, перегретой патоки или восточного воска.
Внимание Саске приковала к себе кровать - в холодном шелке могильной плиты.
Он стянул куртку и предупредил мрачно:
- Только на полу.
Он уже тогда понял, что разговаривать много и объясняться искренне – пустая трата времени.
Его трогали липкими пальцами – чересчур мягкие и чуткие подушечки, словно смазанные клеем. Его вылизывали – долго и очень скучно, очень мокро и тошнотворно откровенно. Его шов покусывали длинными зубами, его кожу стянули ожоговым воском, руки свели на спине в неестественный переплет.
Саске умел терпеть боль – думал о своем, изредка отвлекаясь на удовлетворенное шипение у уха. Думал о том, что, уходя из дома на встречу с Цунадэ, не успел убрать книги со стола. Беспорядок… Думал – Какаси тоже так пропихивал свой язык в задницу Итачи, как это сейчас делает Орочимару? Думал – начать курить, что ли?.. Запах слюны стоит отвратительный, словно ее лили на пол ведрами. Такое можно забить только сигаретным дымом.
Потом он лежал, чувствуя внутри твердое и неудобное, что обжигало болью растертый и грубо растянутый анус, и смотрел на валявшиеся под шикарной кроватью черные клубочки носков.
Позже, в душе, он яростно стер с себя следы чужой слюны и спермы, не щадя раскрасневшейся от ожогов кожи, кое-где подернувшейся белыми прозрачными лохмотьями. Умылся и сплюнул в раковину.
Его ждал горький кофе в охряной толстой чашке.
- Или чай? – дружелюбно спросил Орочимару.
Саске мотнул головой и сел.
- А ты не очень-то эмоциональный, - заметил Орочимару.
Саске посмотрел в скуластое длинное лицо и промолчал. Он был эмоциональным, но знать об этом никому отныне не следовало. А потом, глядишь – со временем и избавимся от этого недостатка.
- И хорошо терпишь боль…
Становиться дешевой шлюхой в планы Саске не входило. Чтобы изменить ситуацию в свою сторону требовалось выработать схему действий, а для этого – изучить все реакции сидящего напротив человека.
На это у Саске ушло около месяца. Он вытерпел еще один сеанс подчинения, а потом отказался от таких игр наотрез, наблюдая за последствиями. Последствия были просты – Орочимару приказал покинуть его дом. Именно – покинуть, так вот угрожающе и театрально. Саске с удовольствием покинул, а потом еще пару дней не отвечал на звонки, постигая схему подчинения. Стремящийся унизить сам готов унижаться. За свой кайф, за свою тягу и слабость – любой каприз.
Саске вернулся обратно без предупреждения, пожаловался на отсутствие денег и тут же оказался на полу, не успев даже раздеться. Орочимару бормотал, что он лучший, потому что непокорный, и что никто с ним не сравнится. Саске выждал положенное для возбуждения время, дал ему в зубы, вывернулся и добавил под ребра.
Потаскал за волосы, приложил окровавленным ртом об пол и снова ушел.
На этот раз ждать пришлось долго. Неделю телефон молчал, как проклятый, ночевать пришлось сначала на вокзале, потом у неадекватного, но добродушного душевнобольного с Дамб, актом добровольной помощи избавив его квартиру от сонма каких-то алкашей. Душевнобольной по ночам тянул одну и ту же песню: «Моя загубленная жизнь не вытрет слезы рукавоом!».
Саске не высыпался, песня раздражала до умопомрачения, поэтому пришлось переступить через спортивные кодексы чести и сломать душевнобольному нос. Петь тот перестал и начал улыбаться глуповатой виноватой улыбкой. Саске старательно задушил свою совесть, объяснив ей, что ее прежний владелец сдох, и шла бы она рыдать над его трупом, а новому на нее плевать и всегда будет плевать.
Совесть утихла.
Схема еще не вырисовалась, но уже заработала. Телефон ожил ранним дождливым утром. Саске слез с продавленного жесткого дивана, зажал душевнобольному рот, и согласился на еще одну встречу. Скинул звонок и удивился своему равнодушному тону – не наигранно, нет, и впрямь похер…
Еще две недели Саске потратил на полное приручение. Превозмогал апатичную лень и избивал Орочимару чуть ли не по графику. Приучал к своим правилам – для этого их приходилось выдумывать, - сам не заметил, как втянулся в упорядоченный стройный мир своих же законов.
Глотал черный кофе литрами, доводя себя до тошноты, ходил в туалет и блевал, надеясь выблевать душу.
Позволял себе расслабиться – стягивал запястья Орочимару ремнями и трахал, предварительно заткнув ему рот запомнившимися носками.
- Ты дерьмо, - сказал однажды Орочимару, еле шевеля разбитыми фиолетовыми губами. От улыбки кожа на них растянулась, и коричневые корочки обнажили красноватое мясо. – Ты грязный пидарас.
- Раньше был лучше? – невозмутимо спросил Саске. – Когда под тобой лежал?
Боли он больше не испытывал. Воспоминания о Какаси и Итачи заволокло дымкой ненависти, но она боли не приносила, просто клеймила злостью. Ее не было, но выражение «грязный пидарас» ему не понравилось. От него тянуло дерьмом и немытым минетом. Саске вздрагивал – нечистоплотность и бардак его угнетали, а от этой характеристики помойкой несло за версту. Да и время пришло – выбираться.
Он выбрался. Новая жизнь заключалась в пачке купюр, сжатых металлическим уголком – часть цены за собственную жизнь, выплаченная Орочимару. Всю сумму Саске брать отказался – он уже знал, что вседозволенность развращает, и самостоятельно себя ограничил.
Ограничения – этим он занимался следующие полгода. Снял квартиру в спальном районе, зарекся потакать своим желаниям и принялся выводить себя из беспросветного тумана, следуя правилу – все средства хороши…
- Сейчас ты сидишь и думаешь – какая грязь… - медленно сказал Саске и выкинул окурок третьей по счету сигареты.
Наруто вырвал последний лист и уже автоматически принялся складывать новый самолетик. Костяшки его пальцев побелели, движения замедлились.
Жара спала, небо стало удивительным: прозрачно-лиловый смешался с розовой акварелью. Облака застыли в нем лепестками тигровых лилий, повеяло прохладой. Крыши соседних домов чернели дельфиньими шкурами.
- Из-за тебя я чувствую себя паршиво, - подытожил Саске и снова положил руку на плечо Наруто. – По-хорошему со мной уже не получится.
Саске не хотел объяснять, что значит – «паршиво». Это был чистый страх, концентрированный, густой, как сырая нефть. Саске боялся потерять Наруто. И сам не знал – почему.
Поезд в новую жизнь остановился напротив, поводя лоснящимися боками, отдышался белым паром и распахнул металлическую дверцу тамбура.
Пропасть за спиной ждала, затаив дыхание.
Осталось только потянуть Наруто за собой…
- Подожди-ка, - сказал Наруто, откладывая последний самолетик. Наклонился и старательно закатал штанину. По светлой коже тянулась свежая рыхлая царапина. - Зацепился внизу за проволоку… - он облизнул палец и провел по вспухшей алой полосе.
Ветер, неведомый, словно вытяжка сальвинарина, на секунду ослепил Саске, и жизнь потеряла сознание.
Он увидел – невозможным, опасным способом увидел мир глазами Наруто. Увидел свои руки – его руки, уставшие от разглаживания бесконечных бумажных уголков. Увидел необъятное – вечернее слева и прямо над собой, увидел небо, то, которое уже давно не замечал.
У колена саднило и дергало, пальцы ощутили влажность неглубокой царапины. Саске смог увидеть и почувствовать в секунду – мир другого человека, его усталость и глубокую, признанную любовь. Глазами Наруто – душой Наруто. Ему было тихо, пепельно… Так, как бывает осенним туманным днем, в каплях дрожащей влаги и бумажного шелеста. Больно было, тугими прожилками – так резко и невероятно больно, что он молчал, сомкнув теплые губы, а рядом все так же просился на взлет последний самолетик…
Ветер отхлынул в трубы и дворы, повис на проводах, а Саске смог перевести дыхание и вновь оказался самим собой.
- Не надо… - он отвел руку Наруто. – Я хочу.
Поднялся – железный лист, покрывающий бортик, взвизгнул, - и замер напротив.
Его обмяло малиновым, закатным, вычернило до золы. Присел – ломано, оберегая левый бок, по давно закрепленной и ненужной уже привычке.
Наруто положил ладони ему на затылок и прикрыл глаза. Влажным коротким движением, словно боясь, что обожжет, отравит, Саске провел кончиком языка по солоноватому теплу содранной проволокой кожи – чуть ниже колена, под выступающей твердостью.
Кровь растаяла моментально, но Саске хотел заставить забыться, хотел помочь, размять боль в волокна: вылизывал царапину, обхватив руками бедра Наруто, прижимался лбом, терся щекой, виском, прятал глаза – не мог, не мог показать себя таким, не мог позволить увидеть дрожащую влажную тьму.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |