- Какое интересное место я выбрал, - усмехнулся Каулитц, вставая.
Будет ему греть голову над вопросами, на которые он всё равно не сможет дать ответа. Работа по дому ждёт, пора бы уже и отвлечься...
До особняка Том добрался почти бегом, как если бы за ним гнался невидимый враг. Оборотень стрелой взлетел по ступенькам крыльца, распахнул дверь, едва не сорвав её с петель, вбежал в холл и, наконец, остановился, тяжело дыша. Он положил ладонь – ту самую, что так неосторожно протянул Биллу – на бурно вздымающуюся грудь, пытаясь унять разогнавшееся сердце. Кровь с силой пульсировала в его висках, её сумасшедшее биение стократным эхом отдавалось в голове. Том отнял ладонь от груди и посмотрел на неё - та была словно огнём объята, руку нестерпимо жгли тысячи раскалённых жал. Серебро… это всё серебро! Половина, отведённая волку, яростно боролась с ненавистным металлом, отторгая через мучения память о соприкосновении с ним, заставляя страдать вместе с собой и вторую половину – человеческую… Томас в который раз обругал себя последними словами за свою неосмотрительность и встряхнул пострадавшей ладонью. Конечно, скоро боль пройдёт… Но терпеть её – это самая настоящая пытка. Хорошо, что он только наполовину оборотень, иначе страдания были бы куда более мучительными.
«А этот парень, Билл… Он, наверно, чёрт знает что обо мне подумал, - Шеллер прижался спиной к стене и сполз по ней на пол, инстинктивно держа отмеченную серебром руку второй рукой за запястье. – Хотя, какое мне до этого дело? Но со статическим электричеством я точно перегнул», - вспомнил он своё глупое объяснение своему же поведению и, не сдержавшись, рассмеялся вслух.
- Адриан прав, я действительно безмозглый кретин, - смеялся Томас. – Но только иногда.
С каждой секундой боль в руке становилась всё тише, и теперь он мог вздохнуть спокойнее. Том вспомнил, какие мысли обуревали его, когда он сидел на своём крыльце, вертя в руках фотоаппарат Билла. Он опасался, что Каулитц сможет узнать его. Господи, какая же глупость… Впрочем, пока его волновало вовсе не то, что он подумал. Его интересовало другое – почему он вдруг допустил такую мысль? Ведь раньше за ним такого не наблюдалось… Но тут - на тебе, как гром среди ясного неба, впервые за почти полторы сотни лет он задаётся этим вопросом. Людям и раньше доводилось видеть его в обличие волка, но Тома совершенно не заботило то, что, встретив его снова, но уже в обличии человеческом, кто-то может заподозрить его в связи со сверхъестественными силами. Шеллер никогда не допускал ни малейшей мысли об этом.
«А что, если… Если я хотел, чтобы он узнал меня?», - промелькнула искрящейся стрелой догадка, и Том выпрямился, словно поражённый молнией.
Нет, ну это уж слишком! Желать подобного – значит желать себе верной гибели! Никто из смертных не должен знать, кто он. Никогда.
«Люди такие странные. Особенно – сейчас, - Томас поднялся с пола, уже забыв об обожжённой руке. – Чем больше я контактирую с ними, тем больше у меня возникает дурацких вопросов…»
Блуждающий по гостиной взгляд оборотня застыл на висящей на стене небольшой картине. Он уже знал, что сделает следующим шагом, хоть и не понимал, зачем это всё… Чтобы увидеть в миллионный раз то, что уже успело натереть кровавые мозоли на глазах, и что уж точно ничего ему не даст? Но, тем не менее, снова и снова он возвращался к этому, будто надеялся, что однажды все эти метания и попытки докопаться до истины к чему-то да приведут… Но пока эти поиски были не чем иным, а элементарным и откровенным издевательством над самим же собой. По крайней мере, Том видел всё происходящее с ним именно так.
Он подошёл к примеченной картине и отодвинул её в сторону. За картиной обнаружился небольшой тайник – просто неглубокая выемка в стене, более ничем не прикрытая… Наверно, со стороны Шеллера было бы не верно так легкомысленно относиться к защите потайных мест, однако сам он ничего предосудительного в этом не видел. Он был уверен, что его тайник в безопасности, и он был прав.
Ещё какое-то время Томас, словно загипнотизированный, разглядывал содержимое тайника, но потом всё-таки извлёк из его недр на свет бархатный свёрток. Вернув картину на место, Шеллер опустился на широкий подлокотник кресла и развернул мягкую, насыщенно-бордового цвета ткань… Ну и? Как будто тут должно было оказаться что-то другое… Но нет. Всё то же.
На бархатном подкладе лежал, ослепительно блистая в свете канделябров, кинжал, чей клинок был из чистого серебра – злейшего врага всех тех, чья кровь осквернена проклятием оборотня. Рядом с кинжалом покоился свиток из тончайшей папиросной бумаги, перевязанный красной, как кровь, шёлковой лентой. А под свитком лежала фотография… Старая, потрёпанная и почти выцветшая. На ней была изображена высокая, красивая и статная женщина с прекрасными, густыми, длинными волосами. На обратной стороне были аккуратно выведены инициалы запечатлённой на снимке дамы: Е.В.
Давным-давно Том дал себе слово – беречь и кинжал, и свиток, и фотографию, как зеницу ока, и по сей день он был верен себе.
Томас отложил свиток на дубовую столешницу и, тщательно обернув рукоять кинжала бархатной тканью, поднял клинок на уровень своего лица… Почему-то всегда при виде этого ледяного серебряного блеска оборотню становилось не по себе, но причина крылась вовсе не в серебре. Этот кинжал заточил в своё холодное сердце страшную память о трагедии, случившейся почти полтора века назад. Трагедии, что до сих пор хранила запах свежей крови и солёный привкус пролитых слёз…
Взор Тома долго блуждал вдоль остро заточенных лезвий, будто они могли ответить ему, что же случилось с ним и его семьёй? Он знал только, что прошло чуть больше полугода после его рождения, когда случилось страшное нечто, унёсшее жизни их с Адрианом родителей. Но кинжал продолжал хранить молчание, не желая приоткрывать завесу этой тайны.
Подавив разочарованный вздох, Томас положил клинок на столешницу и взял свиток. Он стянул ленту с отозвавшегося шелестом пергамента и развернул его. Из него с тихим, глухим треском выпал и ещё один свёрток, но намного меньше – две части одного единого письма. Знакомый почерк, заученный наизусть текст… И ведь зачем-то же он продолжал перечитывать это письмо. Раз за разом. Ему казалось, будто читая, он слышит голос женщины, написавшей послание…
«Дорогой мой Томас,
для нашей семьи наступили тёмные времена, и больше я не могу оберегать вас с братом. Я хочу, чтобы моё послание хранил именно ты, потому что я знаю, что Адриан будет другим, он не поймёт… У него глаза отца.
Труднее всего для меня – это решить, что я должна рассказать тебе о ваших родителях, а что – нет. Сейчас ты слишком мал, чтобы понять весь ужас, что случился с вами и вашей матерью, моей единственной дочерью, чью смерть я никогда не смогу простить вашему отцу. Но ещё сложнее мне простить себя, я не смогла понять вовремя, в какую беду попала моя Симона, моя милая девочка…
Но всё же, я поняла одну вещь: ты должен знать правду. Ты должен знать о том, что отец ваш не был человеком. Он был чудовищем, всегда им был.
Самую страшную ошибку в своей жизни я совершила, когда дала благословение на брак моей Симоны с Элиасом Шеллером, твоим отцом. До сих пор не понимаю, как я могла поддаться на её слёзные уговоры, на её просьбы… Но я видела, что она любила Элиаса, действительно любила, всем своим сердцем. Они поженились, когда Симоне было всего лишь семнадцать, и я всё ещё помню, каким счастьем искрились её глаза, когда она давала твоему отцу клятву в любви и верности перед алтарём и лицом божьим. Спустя семь месяцев, на свет появился твой брат, а ещё через два года родился и ты. Симона сама выбрала тебе имя, она нарекла тебя в честь своего отца, моего покойного супруга. Твой дед был поистине замечательным человеком, и я горда тем, что ты носишь его имя.
Всё было прекрасно, три с половиной года моя дочь жила с Элиасом в любви и согласии, пока однажды она не заподозрила неладное… Каждый месяц, когда на небе загоралась полная луна, Элиас исчезал, и исчезал на всю ночь, и поначалу моя дочь не придавала этому никакого значения. Но лишь до той проклятой ночи на пятнадцатое сентября тысяча восемьсот семьдесят первого года, которая унесла её жизнь и разрушила мою. В ту ночь Элиас снова ушёл из дома, и Симона решила проследить за ним и узнать, куда же он исчезает каждый месяц. Его следы привели её в лес, где она и встретила свою смерть… Откуда же моя несчастная девочка могла знать, что тот, кого она так слепо любила все эти годы, окажется зверем? Полная луна превратила Элиаса в чудовище на глазах у твоей матери. Симона хотела убежать, но Элиас больше не был собой. Волк подавил человека, заглушив его своей ненасытной, кровожадной сущностью, задушил голос разума, оставив лишь желание убивать и насыщаться плотью. Растерзанное тело Симоны нашли на следующее же утро, она была настолько изуродована, что даже я смогла с трудом опознать её…
Конная полиция и патрульные обыскали весь лес и город, но убийцу так и не нашли. Деяние Элиаса и дальше оставалось бы нераскрытым, если бы не моя сестра. Патриция была искусной ведьмой, и смерть Симоны долго не давала ей покоя, она подозревала, что её племянница погибла вовсе не от руки человека. И она была права… Этот серебряный кинжал, который я оставляю тебе вместе с письмом, был создан ей. Этим кинжалом Патриция убила твоего отца, когда узнала, кто он. Она знала, что оборотня может погубить только чистое серебро.
После убийства Элиаса, жажда мести обуяла её ещё больше, она хотела убить и вас с братом, но я смогла ей помешать. Я ворвалась в дом, когда она уже занесла кинжал над тобой, я смогла отобрать его. Боже мой… - здесь слова были несколько размытыми, и Томас знал, что это не от времени… это от слёз. Бабушка плакала, когда писала это письмо… - Я крепко зажала кинжал в руках и сказала Патриции, что она не тронет вас, покуда я жива. Она требовала, чтобы я вернула клинок ей, она называла вас с Адрианом отродиями дьявола, сказала, что после того, что ваш отец сделал с Симоной, вы не имеете права на жизнь. Я понимала, что в вас течёт кровь Элиаса, кровь оборотня, но вы же дети, невинные дети… Я не могла позволить Патриции погубить и вас. А её слова до сих пор звучат в моей памяти и душат меня. Я запомнила их наизусть, потому что ничего ужаснее этого мне не доводилось слышать в жизни.
«Ты права, сестра. Смерть будет для них лишь наградой. Так пусть же они живут вечно – вечная жизнь и бессмертие и будут их наказанием, их проклятием, их клеймом. Двадцать два года их отец отравлял мир своим существованием. Двадцать два года исполнится младшему из его сыновей, и серебряная луна озарит своим светом чернильный небосвод, откроет их истинную сущность и отнимет их жизни.»
Мне казалось, что сердце перестало биться в моей груди… Я на коленях умоляла Патрицию не губить вас, заклинала её именем моей дорогой Симоны дать вам надежду на спасение. Хоть какую-нибудь… И она сказала, что надежда на избавление есть. Проклятие может быть снято только человеком… - здесь послание прерывалось, оно было оборвано чьей-то жестокой рукой, не пожелавшей, чтобы Томас узнал правду. Продолжение письма – маленький клочок папируса, свёрнутый в такой же свиток, и несколько строчек на нём: - …но я искренне верю в то, что вы избавитесь от проклятия, наложенного на вас моей сестрой в ту ночь. Находиться со мной теперь стало слишком опасно для вас, и я отправляю тебя и Адриана в другой город, к вашей двоюродной тётушке Иллиане. Она позаботится о вас, она хороший человек.
Томас, дорогой мой мальчик, береги себя. В твоих глазах я всегда видела чистый свет души моей Симоны, он будет хранить тебя. Я верю в тебя и в твои силы, и я буду молиться за вас с Адрианом.
Прощай.
Елена Вайдунг. 10.Х.1871 год»
Том пробежал глазами по последним строчкам письма, написанного его бабушкой ровно сто сорок два года назад, и устало опустил веки. Печаль, боль и страдание, которые Елена вложила в это послание, тяжёлыми ударами беспощадного молота отзывались внутри его сердца. А ещё Том знал, что Елена умерла через десять дней после того, как отправила его и брата к Иллиане.
Тётушка заботилась о них и, будучи бездетной, любила братьев, как своих собственных детей. Двадцать один год Томас был человеком. Двадцать один год он жил и не знал, что в его венах течёт кровь зверя, который ждал, когда на небе взойдёт проклятая Патрицией Вайдунг луна…
Незадолго до его двадцать второго дня рождения, Иллиана подошла к племяннику с бархатным свёртком в руках и выражением безмерной печали, плескавшейся в её больших голубых глазах. Томас поднял удивлённый взор на тётю, но молча принял её подношение. Так же, молча, не проронив ни единого слова, он прочитал послание Елены… Лицо его было непроницаемым, когда он читал эти скорбные, написанные красивым почерком строки, но внутри молодого человека разразилась самая настоящая буря, свирепый шторм, который рвал душу на части, затягивал на шее невидимую петлю, перекрывая ток воздуха…
Прочитав, Том поднял глаза на тётю и увидел, что по лицу её непрерывным потоком бегут слёзы. Женщина беззвучно плакала, не в силах сказать ни слова. Да и что она могла сказать?
- Вы знали… - задохнувшись, произнёс Том. – Вы знали… Все эти годы… вы всё знали и ничего не говорили мне… Как вы могли так поступить со мной? За что? За что… - больше он говорить не смог.
Иллиана упала перед племянником на колени и, не в силах больше сдерживать рвущиеся рыдания, глухо и срывающимся от отчаяния голосом проговорила:
- Прости меня… Но я не могла сказать вам раньше. Не могла! Прошу тебя, не вини меня… Вместе с этим письмом ваша бабушка передала ещё одно, но оно предназначалось только мне. В нём Елена просила меня передать это послание, которое ты держишь в руках, тебе, когда тебе исполнится двадцать два года. Она рассказала мне, что случилось с вашей матерью…
- И вы все эти годы втирали нам сказку о том, что наши родители умерли от чумы… - Том ощутил, как на его глаза навернулись обжигающие слёзы.
- Потому что рано или поздно, но вы с братом задали бы мне этот вопрос. – Иллиана сжала ладони Томаса в своих хрупких руках. – Ваша бабушка хотела, чтобы вы… - она запнулась. – Чтобы вы жили.
- Где она сейчас? – стиснув зубы и проглотив вставший в горле ком, спросил Шеллер.
- Написав это письмо, Елена умерла, мой мальчик, - всхлипнула Иллиана. – Она осталась совсем одна, супруг её умер, единственная дочь погибла… В довершение всего, она была вынуждена расстаться с тобой и твоим братом, её сердце не выдержало...
Но Том уже почти не слушал Иллиану… Он хотел ненавидеть тётю, но он не мог. В нём неудержимо клокотала бессильная ярость и осознание собственной обречённости, но слабый голос рассудка старался донести до Шеллера, что не Иллиана виновна в том, что случилось с ним, Адрианом, с их матерью… Она хотела сделать, как лучше. Все двадцать два года она была рядом с братьями, растила их, любила и заботилась о них. И ему не в чем было упрекнуть её.
- Вы знали, что я зверь, и Адриан тоже… - по щеке Томаса скатилась первая горячая слеза. – Но вы никому не рассказали, кто мы, не выдали нас... Почему?
- В своём письме мне Елена предвидела, что однажды ты спросишь меня об этом, - грустно улыбнулась тётя и поднялась. – Она свято верила в то, что кровь матери не даст вам погибнуть. Она верила в это, а я верила ей.
С этими словами Иллиана отошла к низкому серванту и, распахнув его дверцы, сняла с одной из полок фотографию – ту самую, что Томас сейчас держал в руках.
- Это она. Елена Вайдунг, твоя бабушка, - она с судорожным вздохом протянула Томасу снимок.
- Она такая молодая… - молодой человек провёл пальцами по изображению бабушки.
- Фотография сделана за несколько месяцев до её смерти. Ей едва исполнилось сорок лет, когда её не стало... – женщина замолчала и внимательно посмотрела на племянника. – Ты презираешь меня?
- Может, я и хотел бы… но я не могу, - с бессильной улыбкой произнёс Том. - Вы заменили мне и Адриану мать, и я благодарен вам за всё, что вы сделали для нас, тётя… Но судьба всё решила за нас. И поэтому я не могу больше подвергать вас опасности. Мы с братом должны как можно скорее покинуть этот город.
- Я знала, что так и будет, - поникла Иллиана, опустив плечи, - твоё решение было предсказуемым.
- Я не хочу, чтобы вы пострадали из-за нас. Вы уже сделали всё, что могли, - Том почувствовал, как внутри него что-то разбилось, разлетелось на миллиард кровоточащих осколков…
- Хорошо, - она выпрямилась и взяла Тома за руку. – Пойдём, я хочу сделать тебе небольшой подарок.
И Иллиана отвела племянника на мансарду, где первым, что бросилось Томасу в глаза, была картина, завешенная тяжёлой парчовой тканью. То, что перед ним была именно картина, а не что-либо иное, Шеллер догадался по очертанию и блеснувшему из-под материи фрагменту рамы…
- Этот портрет сделан по моему заказу… - тётя подошла к картине и взялась за покрывающую её ткань.
Когда покрывало осело на полу, Том увидел молодую девушку в небесно-голубом шёлковом платье. С чудесными, карими глазами на открытом лице. Её изящные ладони с длинными пальцами кротко покоились на коленях, а прямой взгляд проникал, казалось, в самую душу.
- Это… мама? – Том не знал, почему, но его догадка показалась ему верной… И он не ошибся.
- Да, дорогой, - улыбнулась сквозь слёзы женщина, подведя его ближе к портрету матери, – и теперь она всегда будет с тобой...
«…всегда будет с тобой…», - отозвались в памяти эхом слова тёти, вырвавшись из плена далёкого прошлого. Он не знал, сколько он так просидел, смотря на зажатую в пальцах фотографию бабушки, но реальность всё же настойчиво требовала его возвращения. Томас вернул на место свитки и фотографию, и, стараясь не прикасаться к кинжалу, бережно завернул эти кусочки одной загадки в бархат.
«О каком человеке говорилось в этом чёртовом проклятии? Кто он? Где мне его искать? Кто не захотел, чтобы я узнал правду? Кому это было выгодно? Почему? Почему?!»
Его голова была готова взорваться от всех этих вопросов, но Том не мог заглушить безжалостный внутренний голос, что так нещадно продолжал пытать его.
Шеллер вернул бархатный свёрток на место и придвинул картину обратно. Много воды утекло с тех пор, как он с братом покинул дом тёти Иллианы и перебрался в другой город, но Тому казалось, будто всё это произошло только вчера… Старые раны уже давно не кровоточили, они зарубцевались, но каждый раз отзывались болью, когда воспоминания переносили Томаса туда, в тысяча восемьсот девяносто третий год, год, когда он узнал страшную правду накануне своего двадцатидвухлетия.
- А мне, оказывается, по нраву издеваться над собой, - невесело рассмеялся он, направившись в холл. – Надоело, дьявол побери. На-до-е-ло, - по слогам произнёс оборотень, снимая с антресоли лёгкую куртку.
Пора проветрить голову, а потом и немного расслабиться. Начать можно с небольшой прогулки по лесу, ну а после… почему бы не заглянуть в бар и не скоротать вечер за кружкой хорошего тёмного пива? Такой план времяпровождения показался Тому самым лучшим. И начать приводить его в исполнение можно прямо сейчас.
Часть VI
Том сидел за барной стойкой, медленно заливая в себя тёмное крепкое пиво. Он не знал, чем ещё он может занять себя в этот вечер: ему не хотелось рыскать по лесу в обличие волка, не хотелось слоняться без дела по дому и ждать, когда к нему заявится старший братец со своими вечными нравоучениями… Видеть сейчас Адриана оборотню хотелось меньше всего, как, впрочем, и последние лет этак пятьдесят. А может, и больше… Ну да чёрт бы с ним, не важно. Шеллер мало обращал внимание на то, что творилось вокруг него – вечные завсегдатаи этого бара, пришедшие пропустить по кружке пива или ещё чего-нибудь покрепче, приглушённые переговоры соседей по стойке, въедливый и мерзкий запах табачного дыма, казалось, пропитавший стены заведения… Ему не было до этого всего никакого дела, потому что он, как и обычно, был погружён в себя и свои мысли. Томас меланхолично провожал взглядом снующего туда и сюда сонного бармена, разносившего посетителям их заказы, и мысленно, раз за разом, прокручивал в памяти сегодняшнее утро. Вернее, ту его часть, когда он заявился к своему новому соседу, чтобы вернуть ему потерянный им накануне фотоаппарат. Он не знал, почему, но слишком уж его зацепили слова Билла: «Это моя вредная привычка – докапываться до сути»… Том усмехнулся про себя: вот уж, от чего лучше быть застрахованным, так это от того, чтобы кто-то пытался докопаться до сути в таком случае, как у него. Тот самый случай, когда чем меньше знаешь, тем крепче спишь. Ну, и живёшь дольше…
«Тебе едва ли понравится моя суть и моя сущность, - Шеллер подавил смешок, не понимая, почему вдруг его рассуждения приняли такой оборот? Ведь Каулитц не сказал прямо, что он будет пытаться разгадать его, Тома, тайну. – Кажется, я становлюсь параноиком. Совсем, как Адриан», - теперь сдержать усмешку не получилось, и на оборотня покосился сидевший рядом парень. Но Томасу было всё равно, пусть этот смертный хоть засмотрится.
Он сделал бармену знак подойти и, повторив заказ, бросил взгляд на наручные часы. Половина одиннадцатого, не слишком рано, но и не слишком поздно… И всё же, наверно, не стоит задерживаться здесь, и следующая кружка пива будет последней.
Том принял свой заказ, остановив подъехавшую к нему кружку, облокотился на гладкую, отполированную до блеска лакированную стойку и опустил голову. Длинные волосы закрывали его лицо от посторонних глаз, и он не увидел, кто опустился на освободившийся стул рядом с ним. До тех пор, пока сосед не заговорил…
- Двойной мохито, пожалуйста.
Томас навострил уши: голос знакомый. И оборотень даже помнил, где и когда он его слышал. Он повернулся к подсевшему к нему молодому человеку...
- Билл? – окликнул он Каулитца и не понял, зачем сделал это.
Тёмные брови Билла удивлённо приподнялись, когда он увидел перед собой Шеллера, словно встретить соседа в баре было последним, чего он ожидал от этой жизни.
- Привет, - поздоровался он, чуть улыбнувшись. – Тоже стало тоскливо дома?
- Как ни странно, - повёл плечом Томас, при этом не забыв бегло глянуть на правую руку парня – кольцо всё так же украшало указательный палец. – Как твой фотоаппарат? Работает?
- Да, с ним всё отлично, - кивнул Вильгельм, и в глазах его мелькнул живой огонёк. – Пострадал только объектив, но я уже заказал новый.
- Хорошо, - оборотень отпил из своей кружки. – Так ты фотограф? Я хоть особо и не присматривался к твоей камере, но она вполне себе тянет на профессиональную.
- Ты почти угадал. Спасибо, - поблагодарил Каулитц бармена, приняв заказанный напиток. – Я выучился на журналиста, работал фоторепортёром. Сейчас я занимаюсь фотографией просто для себя. Это моё давнее хобби.
- И откуда ты пожаловал к нам?
- Я родился и вырос в Магдебурге.
- Ммм, из большого города, значит, - понимающе протянул Том. – Почему ты выбрал Геберсдорф? Это же такое захолустье, - улыбнулся он.
- Ничего не захолустье, - сморщил нос Каулитц. – Мне здесь очень даже нравится, и потом - я устал от города и его бесконечного шума. Мне хочется ровной и спокойной жизни.
Услышав это, Том едва не подавился пивом, но вовремя направил напиток в нужное горло.
«Спокойной? Ты сказал – спокойной? Тогда ты точно ошибся городом, друг мой, - изумился волк такому ответу. – Как он может говорить о каком бы то ни было спокойствии, если его едва не разодрал на британские флаги мой дражайший братец? Ох, люди, люди… Что же вы за создания такие? Иногда мне кажется, что вы сознательно ищете неприятности на свою голову…»
- Пусть так, - Томас очень надеялся, что в его ответе Каулитц не услышал сарказма. – Ты приехал один? – спросил он и поспешил добавить: - Надеюсь, ты не думаешь, что я тут тебе допрос устраиваю? Мне просто интересно.
- Ничего. Я здесь новенький, интерес соседей вполне понятен, - хмыкнул Билл. – Да, один. Мать и отец, конечно, не считали меня обузой, но мне хотелось начать полностью самостоятельную жизнь. Это я и сделал.
- И у тебя нет ни братьев, ни сестёр?
- Нет, я один у родителей.
- Ну и как, не скучаешь по родному городу и семье? – Шеллер ополовинил свою кружку.
- Возможно… немного. Но я прожил с ними двадцать четыре года, пора бы и честь знать. Я уехал не навсегда, мне никто не помешает приехать в Магдебург, если я захочу. – Билл пристально посмотрел на Тома. – Ну, а ты что о себе расскажешь? Ты местный?
- Сюда я переехал почти десять лет назад вместе со старшим братом, - Том напрягся… сейчас надо очень и очень осторожно подбирать слова. – Он живёт на другом конце Геберсдорфа.
- Учишься?
- Нет, я закончил Кёльнский университет, изучал инженерное дело.
«Да, всё так и было. Только выпуск мой пришёлся на тысяча восемьсот девяносто восьмой год, - мысленно добавил он. – А что? Зато я не соврал»
- А ваши родители? Они остались в другом городе?
- Их уже давно нет в живых.
- О… - смутился Билл, укорив себя за нетактичность. – Извини.
Но Том лишь махнул рукой, как бы говоря: «Что уж там…». Пожалуй, ему и самому было трудно понять, что он чувствовал, когда в очередной раз осознавал, что его родители мертвы. Причём, мать погибла от руки отца… Он не помнил их, он никогда их не видел, не знал, кем они были. Безусловно, ему было жаль. Хотя, возможно, это даже глупо… жалеть об этом. Но с другой стороны, что ещё он мог сделать? Конечно, не он был повинен в гибели матери и отца, но разве от этого становилось лучше? Если бы… В детстве Томаса одолевали смешанные чувства, когда он видел счастливые, полноценные семьи, где дети счастливы, где они любимы своими родителями. Но ему было некогда заострять внимание на этом. И, кажется, это потому, что он сам этого хотел… Том вечно искал себе какое-нибудь занятие, он с удовольствием учился в католической школе, куда его и Адриана определила их тётя Иллиана, он обожал читать и проводил за чтением практически всё своё свободное время. Он почти не тосковал по родителям, потому что ему было некогда. А сейчас он всё чаще задумывался о том, что это даже было к лучшему – так ему было легче переносить боль утраты. Но что он имел теперь? Томас не знал. Сожаление и боль были сглажены временем, как острые края камней – морской водой. Вот и всё.
- Ничего страшного. Я их совсем не помню и, возможно, так даже лучше. – «А может, и нет», - добавил он про себя, не решив произнести это вслух. Незачем. Да и вообще, лучше бы сменить тему разговора. – Что ж, ты переехал сюда, и чем ты планируешь заниматься?
- Для начала – уладить юридический вопрос, - хохотнул Билл, предвкушая предстоящую ему бюрократическую волокиту. – Прописка здесь и все дела… Потом, думаю, буду работать по специальности. Больше я ничего и не умею, - простодушно улыбнулся Каулитц.
- Ты так говоришь об этом, как о самой обыденной вещи, - осуждающе качнул головой Томас. – Но для этого нужно иметь талант, чтобы увидеть и правильно запечатлеть кадр. Едва ли тебя держали в редакции просто так и за красивые глазки. Быть связующим звеном между людьми и окружающим миром – это тоже дар.
- Не знаю, - честно ответил молодой человек, пристально глядя на пастельно-зелёную гладь мохито в его бокале, - я никогда об этом не задумывался. Я всего лишь делаю то, к чему стремился всю сознательную жизнь.
- Не скромничай, самолюбие тоже нужно потешить, - и Том, осушив кружку до дна, положил на стойку пару купюр. – Ты здесь ещё задержишься?
Билл, поразмыслив секунду, опрокинул в себя оставшийся напиток и расплатился за заказ.
- Нет. Напиваться в одиночку в мои планы не входит.
Молодые люди неторопливо брели по главной улице почти уже ночного Геберсдорфа, освещённой ярким светом высоких фонарей, протянувшихся вдоль проезжей части. Из набухших облаков, низко нависших над городом, непрерывно сыпалась мелкая снежная крупа, покрывая мокрый и блестящий асфальт ровным и тонким белым слоем. Ветер устало сложил свои крылья и затаился где-то в почерневших от холода кронах вязов и диких яблонь, в изобилии росших здесь. Каулитц уже успел заметить, что раннее утро и поздний вечер могут преобразить город до неузнаваемости, выкрасив новыми красками привычные глазу серые улицы, деревья, дома… Как будто у каждого времени суток здесь была своя, особая магия, властвующая над обликом Геберсдорфа. И Билл с куда большим удовольствием предпочёл бы сосредоточиться на окружающей его вечерней панораме, но...
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |