О. Мандельштам (в разговоре)Тугульды – ульды[1]. 18 страница

Её шаги стихли в глубине дома, и тогда поэт, приложив палец к губам, торопливым жестом указал Алишеру на книжную полку, откуда надо было достать несколько книг и вынуть спрятанную за ними бутылку коньяка и рюмки. Распили по первой, и поэт сдавленным шепотом объяснил:

– Мне вообще-то нельзя: почки, сердце… – Со смявшей лицо гримасой страдания он прикладывал руку к разным местам, показывая, что болит и здесь, и там. – Супруга моя строго следит, чтобы я ни-ни… Если узнает, мне… – Фуат чиркнул себя двумя пальцами по шее.

Спешно разлили по второй; прежде чем выпить, поэт подмигнул куда-то под потолок и поднял свою рюмку, как бы чокаясь с кем-то отсутствующим.

– Это я с ними, – объяснил он. – С теми, кто не дремлет.

Алишер понимающе улыбнулся и тоже кивнул «недремлющим». Печигину не оставалось ничего иного, как присоединиться.

– Так вы, значит, стихи мои переводите? – Фуат развернулся к Олегу всем корпусом, точно голова не поворачивалась у него отдельно от туловища.

Олег подумал, что Алишер, видимо, создал у поэта ошибочное представление о том, чем он занимается в Коштырбастане.

– Вообще-то я перевожу стихи президента Гулимова.

– Конечно, конечно, – с готовностью согласился поэт и закивал головой. – Они и есть мои.

– Вот как… – На это Печигин совсем уже не знал, что ответить.

– А вы как думали?! Неужели вы всерьёз верили, что он сам их пишет? Может, и ваш Брежнев свою «Малую землю» сам сочинил?

– Но это же совсем разные вещи…

Олег не успел договорить: снова послышались тяжёлые шаркающие шаги жены поэта, и Фуат стал делать знаки, чтобы Алишер скорей убрал коньяк и рюмки. Когда она появилась с чаем на подносе, стол был уже пуст, и она стала деловито расставлять пиалы, вазочки с вареньями и лукумом, блюдца с орехами. Поэт взял свою пиалу и, хмуря кустистые брови, принялся тщательно изучать, как будто искал что-то на дне. Печигин ясно видел, что там ничего не было, но Фуат всё-таки что-то нашёл и принялся тереть пиалу изнутри сначала пальцем, потом рукавом рубашки, недоверчиво поглядывая при этом то на жену, то в направлении «недремлющих». Она уже подняла чайник, чтобы налить ему, как вдруг он быстро поменял свою пиалу на её. Супруга восприняла это совершенно равнодушно, будто даже не заметив, и продолжала разливать чай.

«Да он, кажется, того», – подумал Печигин.

Особенно убеждало в этом безразличие, с которым жена поэта реагировала на странности мужа, очевидно, давно к ним привыкнув. Фуат в жадной спешке отправил в рот одну за другой несколько ложек тутового варенья, при этом часть его осталась на подбородке. Супруга, не церемонясь, протянула руку и вытерла запачканный подбородок, увлечённый вареньем поэт, кажется, даже не заметил, продолжая сосредоточенно причмокивать. Он ел сладости быстро, едва успевая прожёвывать, и, пока не перепробовал всё, что было на столе, о гостях не вспоминал. Ошеломлённый Печигин, пытаясь осознать сказанное поэтом, наблюдал за ним и его женой (ее, сказал Фуат, зовут Шарифа), относившейся к мужу с усталой материнской заботой, воспринимая его, похоже, как крест, который она несёт всю жизнь и готова нести до смерти. Если б не гости, она, возможно, повязала бы ему, как ребёнку, полотенце на шею, чтобы не так много крошек сыпалось на рубаху.

– Так вы что же, мне не верите? Погодите, я вам прочту… – Фуат порылся в кипе бумаг на стоявшей у стола этажерке и вытащил несколько исписанных листов. – Вот! Этим стихотворением будет открываться его следующий сборник!

Откинув голову и взмахивая в такт левой рукой, он стал громко декламировать, глядя поверх голов сидевших за столом. Иногда голос его начинал дрожать и грозил сорваться, собственные стихи трогали поэта до слез. Шарифа, показалось Олегу, смотрела на мужа с привычной задумчивой жалостью. Непохоже было, чтобы стихи производили на неё хоть какое-то впечатление. Равнодушный к поэзии Алишер деликатно ел варенье, стараясь не звякнуть ложечкой о блюдце. Наконец поэт сделал паузу, чтобы успокоиться, и, опустив глаза, столкнулся с непонимающим взглядом Печигина.

– Наш друг не владеет коштырским, – запоздало объяснил Алишер.

– А я-то думал, раз вы переводите… – Фуат разом осел на стуле, его порхавшая рука упала вниз. – Жаль… – Он потерянно огляделся вокруг, но быстро нашёлся: – Хорошо, тогда я вам кое-что покажу…

Фуат порылся в ящиках стола, потом с лёгкостью, какой Олег от него не ожидал, вскочил с кресла и, пробормотав: «Нет, не здесь», – вышел из комнаты.

Шарифа сразу наклонилась к гостям, положив на стол свою большую грудь, и сказала шёпотом:

– Вы с ним не спорьте. Согласитесь! Что вам стоит?! – Она пренебрежительно махнула рукой с выражением лица, говорившим: «Какая разница!» – Ему спорить нельзя, а то давление подымется, плохо будет. Больной человек! – Жена поэта горестно покачала своей когда-то красивой головой с тяжёлым подбородком и заметными над верхней губой крошечными седыми усами.

Вернувшись, Фуат положил перед Печигиным несколько старых тусклых фотографий. На них юный, но уже довольно тучный поэт был запечатлён с коренастым молодым человеком, в котором можно было узнать Народного Вожатого, но не сегодняшнего, с лицом, затвердевшим в изрезанную морщинами гипсовую маску, а похожего на того ребёнка и подростка, которого Олег видел на снимках в президентском архиве. На одном фото они стояли, положив друг другу руки на плечи, на горной тропе, оба широколицые и узкоглазые, в широких спортивных брюках, свитерах и туристских ботинках, на другом – облокачивались с двух сторон на автомобиль «Победа», на третьем – сидели, опять обнявшись, за уставленным бутылками столом, Народный Вожатый поднимал свободной рукой бокал с шампанским.

– Узнаёте?! – торжествующе спросил Фуат. – Мне здесь двадцать один, Гулимову девятнадцать. Тогда ещё ни о какой политике и речи не было. Не только мне, но даже и ему, я думаю, не пришло бы в голову, что наступит время и он станет не кем-нибудь, а президентом страны! Тем более что и самой страны тоже не было, а была республика в составе Союза. Мы оба писали стихи, он, между прочим, называл меня своим учителем. Точней, регулярно и всерьёз писал я, а Рахматкул так, от случая к случаю. Зато он был прирождённым поэтом жизни, его лучшими стихами были его поступки! О, я вам такое мог бы о нём рассказать… Он просто удержу не знал! Да-да, уже тогда было видно, что его ждёт исключительная судьба! Однажды, например, его задержала милиция – знаете за что? – Фуат весь заколыхался от смеха. – У нас в городском саду поставили памятники пионерам-героям. Мы с ним прогуливались там как-то ночью в подпитии, читали стихи, слегка шалили, и он разошёлся до того, что стал прыгать на эти памятники, обнимать их и кричать, что переимеет их всех, ни одного не оставит нетронутым! Можете себе представить?! Хорошо, милиционеры добрые попались, много с нас не взяли. А сколько он стихов на память знал! И Маяковского, и Уитмена, и Рембо, и наших поэтов – без числа. Мы с ним устраивали соревнование, кто больше прочитает, он всегда выигрывал. Но сам писал не очень… Не хватало у него терпения над словами корпеть, ему это, я думаю, казалось мелким. Я его упрекал тогда, потому что задатки были, и стать поэтом ему очень хотелось – хорошо, что он меня не послушал. Ну, вышел бы еще один поэт, кому это нужно? Слов и так как песка в пустыне, никто их больше не слышит. Другое дело – стихи президента, Народного Вожатого! Они, можно сказать, сразу на камне на века высекаются! Так что я могу теперь прогуливаться по аллее в тени собственных стихотворений, выбитых на мраморных стелах!

Тут только Печигин вспомнил бомжеватого вида толстяка с чекушкой в кармане, встреченного в аллее, ведущей к мечети имени Гулимова, – вот где он видел поэта! Это он, а никто другой, целовал свои сложенные щепоткой пальцы, говоря Олегу: «Какая поэзия!» Открытие не прибавляло достоверности словам Фуата, как и не уменьшало подозрений Печигина, что перед ним помешанный, но Олег вдруг почувствовал, что безумие это может быть заразительным и ему ничего не стоит в него поверить.

– Какое это чудесное чувство – видеть, как твои стихи на глазах превращаются в реальность, воплощаются в живую жизнь страны! Разве мог бы я на это рассчитывать, если б они выходили под моим именем? Да мои первые сборники наши критики в пух и прах разнесли! Зато теперь они меня наперебой хвалят, мне даже неудобно, признаться, такие восторги в свой адрес читать. Ну, то есть про меня лично они, конечно, и не подозревают, но разве в имени дело?! Что имя? Ярлык, который тебе прицепили родители, когда ты ещё «мама» не мог сказать! И я буду всю жизнь носиться с ним как с писаной торбой?! Да пропади оно пропадом! И когда пришло время выбирать – когда мой старший сын был арестован за участие в заговоре шестерых, – я спросил себя, что мне важнее: ярлык имени, намертво пришитый к этому старому грязному телу, которому так и так одна дорога в могилу, или мои стихи и жизнь сына?! И я пришел к Народному Вожатому и на коленях просил его принять всё мной написанное и публиковать впредь как своё, а сына отпустить. Он согласился не сразу, но я заклинал его памятью нашей дружбы, нашей общей молодости, я поклялся на Коране, что всё, что ни сочиню в будущем, будет принадлежать ему, и в конце концов он принял мой дар. Я поступил, по сути, так же, как великий Руми, который после смерти своего друга Шемседдина Тебризи стал подписывать все свои стихи его именем. То есть просто взял и со щедростью гения подарил ему свою поэзию. Мы, поэты, способны на щедрость, может быть, непонятную вам, но это не повод, чтобы нам не верить! Рахматкул умер для меня так же, как Тебризи для Руми, когда ушёл в политику. Он был моим Шемсом, душой моей души, как писал Руми, моим утром и рассветом, но после этого мы совсем перестали видеться, я слал ему письма, но у него не было больше времени отвечать мне. Когда арестовали сына, мне стоило огромного труда к нему пробиться. Та встреча была последней, с тех пор всё написанное я отправляю ему по почте. У меня, между прочим, хранятся все бланки почтовых отправлений. Показать? Показать?!

Фуат спрашивал с таким вызовом, что у Печигина поневоле возникло подозрение, что никаких бланков нет и в помине. Но, помня просьбу жены поэта не спорить, он отрицательно покачал головой.

– Ну, как хотите, – Олегу показалось, что поэт согласился с радостью. – Но имейте в виду, что, хотя последний раз я разговаривал с Рахматкулом много лет назад, связь между нами остаётся неразрывной. Ему докладывают о каждом моем слове! – Поэт кивнул в направлении «недремлющих». – Они повсюду, нет смысла пытаться от них укрыться. Я знаю, их аппаратура позволяет им слушать меня даже на улице, даже в толпе. И пусть! Пусть слушают! Мне нечего скрывать от Народного Вожатого! Я сохранил верность нашей дружбе. Я никогда не сомневался в его гении. Он пошел в политику, оставив поэзию, как Рембо, потому что его вдохновение уже не вмещалось в стихи и требовало преобразования действительности. Подумайте, в самом деле, что значит горстка стихотворений, оставшихся от Рембо, в сравнении с его ослепительной жизнью, метеоритом пронёсшейся сквозь наш мир?! Они лишь следы, привлекающие наше внимание к этому эпохальному событию. Так и Гулимов! И с точки зрения истории не так уж и важно, кто на самом деле оставил эти следы – он или я.

Последнюю фразу Фуат произнес, снизив пафос и хитро улыбнувшись блестящими от варенья губами. Шарифа сидела, не глядя на гостей, похоже, ей было неудобно за мужа.

– Ну хорошо, для чего вы отдали свои стихи Гулимову, я понимаю. Но зачем ему-то было принимать их?

– Наивный вопрос! Кто ж откажется от бессмертной поэзии? Он ведь не хуже нас с вами понимает, что всё, что он может построить, – на несколько десятилетий, потом это безнадёжно устареет и будет сноситься, а стихи – навсегда. Их будут читать, когда от его новостроек следа не останется, а все его заслуги и реформы сведутся к нескольким страницам в учебниках истории. Я, знаете, иногда воображаю, как стелы с моими стихами откапывают археологи каких-нибудь грядущих цивилизаций, может быть, уже и вовсе не похожие на людей, и вчитываются в мои строки, расшифровывая их, как мы сейчас читаем на глиняных табличках миф о Гильгамеше. Да, я уверен, что так и будет! Я нашел способ контрабандой переправить под чужим именем мои стихи в вечность! И поскольку он знает, что вечность за ними, то есть за мной, а его власть, какой бы она ни была полной, ограничена сроком его жизни, он не спускает с меня глаз. Точнее, ушей. Хотя кто знает, может, здесь и камеры установлены. Иногда я слышу такое, знаете, тихое жужжание, как будто ма-а-аленькая муха… – Прищурившись, Фуат показал своими толстыми пальцами размер мухи. – З-з-з-з-з… Потом стихает, и вдруг снова: з-з-з-з-з… Вот давайте послушаем, может, сейчас тоже…

Поэт замолк, в комнате повисла неестественная тишина. Алишер сидел с каменным лицом, иногда двигая желваками, что-то тайком дожёвывая, Шарифа смотрела на скатерть, во рту Печигина начала скапливаться приторная слюна, которую он не решался сглотнуть. Наконец жена поэта не выдержала и глубоко вздохнула.

– Тише ты! – накинулся на неё Фуат.

Шарифа, ничего не ответив, покачала головой. Она явно с самого начала не верила, что им удастся что-нибудь услышать.

– Нет, сейчас, похоже, ничего не жужжит, – сдался поэт.

Шарифа с облегчением поднялась и стала собирать со стола, стараясь как можно громче звенеть пиалами и блюдцами.

– Не верит мне, – Фуат положил руку на широкую спину жены и провёл, гладя, вниз до поясницы. – Говорит, это у меня в голове жужжит.

Он опустил руку ещё ниже, и на обращённом к гостям лице Шарифы возникла извиняющаяся усмешка. «Неужели они всё ещё…» – мелькнуло у Печигина, и тут же он разглядел в улыбке жены поэта затаённое торжество и неизвестно откуда взявшимся в нём коштырским чутьём понял, что да, они ещё спят друг с другом – коштырам возраст не помеха. Шарифа наклонилась над столом, и из приоткрывшего морщинистую грудь выреза халата на Олега дохнуло тяжёлым запахом старого грузного тела. Ему захотелось на улицу, на свежий воздух: там он смог бы сосредоточиться и попытаться понять, где в словах поэта правда, а где – фантазии и бред.

– Ладно, ладно, не верь… Придёт время, сама во всём убедишься. Рано или поздно всё откроется…

Откинувшийся в кресле Фуат отправил в рот большой кусок розового рахат-лукума, но челюсти его двигались всё медленнее, увязая в сладости, веки смежились до совсем узких прорезей, сквозь которые смотрели помутневшие, точно засахарившиеся глаза. Короткий прилив возбуждения сменился у него приступом сонливости.

– Ну всё, ему отдыхать пора, – возникшая на минуту в жене поэта женщина исчезла, уступив место прежней строгой сиделке. – Вы потом ещё приходите.

Печигин и Алишер встали, поэт вяло помахал им, не поднимаясь с кресла, и сказал на прощание:

– Когда-нибудь из моих стихов люди будущего узнают, каким был человек наших дней. Можете не сомневаться. Так и будет.

И потянулся за следующим куском лукума.

Нет, нет и нет! Немыслимо! Исключено! Чтобы этот жирный, тщеславный, похотливый, хвастливый, полу-, а то и вовсе безумный старик был подлинным автором стихов Народного Вожатого – такую возможность даже допустить смешно! Пусть он и правда дружил в молодости с Гулимовым – из этого ещё ничего не следует! Потом их пути разошлись, Фуат выпустил несколько никому не нужных, разруганных критикой сборников, а карьера Гулимова стремительно пошла в гору, пока не достигла высшей точки, и, естественно, его поэзия встречала всё более восторженный приём, что не могло не вызывать у Фуата зависти, вместе с прогрессирующей манией преследования приведшей его к нелепой уверенности, будто стихи президента в действительности его! Возможно, Народный Вожатый и в самом деле многое почерпнул из творчества человека, которого считал своим учителем, Фуат не мог этого не замечать, и это тоже способствовало возникновению навязчивой идеи. Для поражённого безумием мозга нет невозможного, никакая очевидность не способна помешать его бредовой убеждённости. Так шизофреники бывают уверены, что диктор в телевизоре крадёт у них мысли и готовые фразы. Видимо, Фуат страдает разновидностью той же мании. Тем более что хоть каждый день может видеть Народного Вожатого на экране. Да, наверное, так и сложился у него этот бред, а копаться в деталях чужого безумия, разбираясь, что в нём взято из жизни, а что чистая фантазия, – сам свихнёшься. Сын, ради спасения которого он якобы отдал свои стихи Гулимову? Да был ли у него вообще сын?

Олег настолько ушёл в свои мысли, что почти забыл про Алишера, молча шагавшего рядом.

– Скажите, вам что-нибудь известно про заговор шестерых, в котором будто бы принимал участие сын вашего поэта?

– Да, это была неудачная попытка пустить под откос поезд Гулимова. В момент взрыва он был в вагоне охраны и благодаря этому уцелел. Кроме шестерых организаторов заговора были арестованы больше тысячи человек, сын Фуата в их числе. Многих потом выпустили, его одним из первых. Теперь он в Лондоне, участвует в деятельности коштырской оппозиции. Через него и стало известно об отце.

Алишер говорил короткими отчётливыми фразами, точно докладывал начальству. В них не было ни слова лишнего, но где-то между словами пряталось лёгкое презрение – то ли к заговорщикам, организовавшим неудачное покушение, то ли к Печигину, задающему бесполезные вопросы.

– Хорошо, если сын Фуата в Лондоне, что ему мешает раззвонить на весь свет, что настоящий автор стихов Народного Вожатого – его отец?

Алишер пожал плечами.

– Во-первых, отец здесь практически в заложниках, так что сыну приходится вести себя очень осторожно. А во-вторых, в оппозиции никто не придаёт всей этой поэзии никакого значения. Она что-то значит, лишь пока Гулимов у власти. Как только удастся его отстранить, о ней никто больше не вспомнит.

– Думаете? Фуат, как вы слышали, иного мнения. Он убеждён, что эти стихи навсегда.

– Он поэт, – равнодушно отозвался Алишер. – Поэтам свойственно всё преувеличивать. В особенности значение своей работы.

Они дошли до перекрёстка, дальше им было в разные стороны. Алишер предложил присесть на скамейку в тени. Сев, подобрал оставленную кем-то газету и принялся рассеянно перелистывать. Кажется, у него был какой-то свой разговор к Олегу, который он пока откладывал.

– Как вам показалось, стихи, что читал нам Фуат, были похожи на стихи Народного Вожатого? – спросил Печигин.

– Конечно, похожи, – ответил Алишер, не отрываясь от газеты. – Очень похожи. Хотя, по правде говоря, на мой вкус, все стихи друг на друга похожи.

Он произнёс это тоном подчёркнутого безразличия, точно ждал от Олега правильного вопроса, а тот всё спрашивал о пустяках.

– Кажется, полагаться на ваше мнение об этом предмете было бы ошибочно.

Алишер открыл газету на странице, где была фотография Гулимова, берущего букет цветов из рук школьницы с двумя громадными бантами. Его улыбка и расходящиеся от глаз морщины, как всегда, лучились добротой, а раскрытые навстречу руки готовы были принять в объятия не только девочку с цветами, но и любого, глядящего на снимок.

– Напрасно вам так кажется. Моё мнение состоит в том, что Гулимов никакой не поэт, а беззастенчивый диктатор. Я надеялся, что, встретившись с Фуатом, вы убедитесь в этом сами.

Лицо Алишера было неподвижно, но пальцы теребили и комкали край газетного листа. Для человека с военной выправкой у него были слишком нервные, суетливые пальцы. Две молодые женщины прошли, разговаривая, мимо, Алишер не поднял на них глаз. Возможно, он так погрузился в созерцание снимка, что даже о Печигине на время забыл. Он был прикован к Народному Вожатому своей ненавистью сильней, чем истово верующий привязан любовью к своему Богу. Верующий видит присутствие Бога во всём вокруг, тогда как ненависть Алишера была нацелена точно на Гулимова, не отвлекаясь ни на что постороннее.

– Пока я убедился только в том, что вы познакомили меня с душевнобольным стариком, страдающим манией преследования и навязчивой идеей, что стихи президента Гулимова принадлежат ему. Знаете, в Москве у меня было много друзей-поэтов, да и сам я в некотором смысле… Так вот, это обычное дело: те, кому меньше повезло по части признания, сплошь и рядом убеждены, что более удачливые собратья по перу всё у них украли. Так что ничего удивительного в помешательстве вашего знакомого для меня нет.

– У меня не было друзей-поэтов, но всё равно я уверен, что это не тот случай. Фуат же не говорил, что Гулимов украл у него стихи, наоборот, он сам отдал их ему, чтобы спасти сына.

– Вы не знаете, до чего изобретательно бывает безумие! Оно ещё и не такое способно выдумать! Может, арест сына, наложившись на прежние счёты к Народному Вожатому, и послужил толчком для возникновения всей бредовой картины – откуда нам знать?!

– А по-моему, безумие в том, чтобы считать Гулимова, у которого руки по локоть в крови, поэтом и пророком! К несчастью, этому безумию подвержена вся страна.

– Конечно, вся страна сошла с ума, только вы один нормальны.

– Я не один.

– Вот как? В нашу прошлую встречу вы, помнится, сказали, что не состоите ни в какой организации.

– Вы же мне и тогда не поверили. Теперь пришло время поговорить всерьёз.

Алишер закрыл газету, отложил на скамейку.

– Я ведь не просто так познакомил вас с Фуатом. Я хотел, чтобы вы поняли наконец, что такое Народный Вожатый. Увидели его безо всей этой поэзии. И встали на нашу сторону. Если вы пока не готовы, у вас есть время до завтра всё обдумать. Дело в том, что у меня будет к вам просьба.

– Какая еще просьба?!

– Не бойтесь, она вам ничем не грозит. Я хочу, чтобы завтра, когда будете встречаться с Гулимовым, вы передали ему послание от оппозиции. В нём описывается реальная ситуация в стране, которой он, судя по всему, не знает, потому что информация об этом его не достигает, и перечисляются наши требования и предложения. Другого способа доставить это ему лично у нас нет. Мы уже не раз пытались, но все подходы к президенту контролируются спецслужбами. Судя по некоторым деталям его последних выступлений, он созрел наконец до понимания, что нынешний курс ведёт страну к катастрофе. Если бы не его окружение, где тон задают люди вроде вашего друга Касымова, заинтересованные, чтобы ничего не менялось, он, возможно, сделал бы шаг нам навстречу.

– Почему вы думаете, что я соглашусь? Что, если меня тут же арестуют как члена оппозиции?

– Как иностранцу вам ничего не грозит. Ясно же, что иностранец не может входить в коштырскую оппозицию. Если возникнут к вам вопросы, вы просто отправите их ко мне, а о моём участии в оппозиции они и так знают. Главное, чтобы послание попало лично к президенту – это будет иметь историческое значение. Заключение союза или хотя бы перемирия между оппозицией и властью спасёт страну! Если Гулимов хоть частично удовлетворит наши требования, тысячи политзаключённых окажутся на свободе! Но даже если он и не пойдёт на признание оппозиции, он всё равно примет меры, которые мы предлагаем, потому что другого пути нет! Он станет реализовывать их без нашего участия, но это не так уж и важно. Главное – остановить, пока не поздно, сползание страны к пропасти. С каждым упущенным днем шансов на это всё меньше!

Алишер говорил с яростной убеждённостью, не глядя на Печигина, один на один с грядущим, в котором провидел надвигавшуюся катастрофу. Его уверенность подействовала на Олега (много ли он, в сущности, знает об истинном положении дел в Коштырбастане? То, что он видел в провинции – поломанную технику, нищету, дома без газа и электричества, женщин с кетменями в пустых полях, – скорее подтверждало, чем опровергало слова Алишера). На минуту к нему вернулось ощущение, которое он испытал, когда тяжесть дождевых облаков легла ему на плечи и он почувствовал, что глядит на мир глазами Народного Вожатого: всё вокруг висело на волоске – и зависело от него! Лавина сверкающих на солнце, наперебой сигналивших машин, прохожие на тротуаре, дети в соседнем сквере, наблюдающие за ними матери – все, едущие, идущие или сидящие на одном месте, не подозревая ни о чем, неотвратимо двигались к пропасти.

– Где оно, это ваше послание?

Алишер порывисто повернулся к Олегу.

– Я знал, что вы согласитесь! Я не сомневался.

Он уже обращался с Печигину как к соратнику, совсем другим тоном, на его тяжёлом лице возникла широкая улыбка, обнажавшая дыры на месте выбитых зубов, и оно показалось от этого ближе, чем прежде, таким близким, что загораживало Олегу взгляд и не давало отвести глаз.

– Я не сказал, что согласен. Вы говорили, у меня есть время обдумать решение до утра. Я спросил только, где послание.

– С собой у меня его нет – я ведь не знал, что вы будете встречаться с Гулимовым уже завтра. Я привезу его утром, оно не у меня, за ним еще нужно ехать. Во сколько назначена встреча с президентом?

– Пока не знаю. Касымов пришлёт за мной своего водителя.

– Понятно, – Алишер задумался. – Я буду у вас в семь утра.

– Давайте хотя бы в девять! Пожалуйста, не раньше девяти!

– Вам предстоит завтра, может быть, самое важное дело в вашей жизни, а вы думаете только о том, чтобы проспать пару лишних часов!

– А как я, не выспавшись, буду разговаривать с Народным Вожатым?! Я же двух слов не смогу связать!

– Ну хорошо, я буду в половине девятого.

Алишер поднялся, чтобы идти. Прежде чем попрощаться, он подобрал газету, скомкал её и выкинул в ближайшую урну. Стоило Печигину остаться одному, как все возражения, выдвинутые им Алишеру, чтобы доказать ему (а в действительности, конечно, прежде всего самому себе), что Фуат не может быть автором стихов Народного Вожатого, стали рассыпаться в пыль. Даже если поэт действительно страдает манией преследования (что далеко не факт, ведь в его доме и в самом деле могло быть установлено прослушивание) – безумие вовсе не обязательно должно помешать ему создавать произведения, выдаваемые президентом за свои. Мало ли было безумных поэтов?! Главное же, это разом разрубало неразрешимый узел: один человек – президент Гулимов – отдал приказ о карательной акции в «Совхозе имени XXII съезда КПК», и совсем другой был автором стихов, которые переводил Олег! Это всё так правдоподобно, так хорошо и правильно складывалось, что лучше всяких доказательств убеждало в правдивости Фуата. Не нужно было изворачиваться, пытаясь совместить в одном лице поэта и массового убийцу. Они расходились в разные стороны, и каждый занимался своим делом: один – стихами, другой – политикой.

Но странным образом такое решение не принесло облегчения. Печигин поймал себя на том, что продолжает снова и снова перебирать в памяти разговор с Фуатом, ища недостоверные детали, чтобы опровергнуть весь его рассказ. Трудно было смириться с тем, что за стихами, над которыми столько бился Олег, стоит не образ с плакатов и телеэкрана, а этот рыхлый толстяк, пьяница и сластёна, со своей грязной старостью, безудержным хвастовством и помешательством… День клонился к вечеру, Олег проходил мимо закрывающегося рынка: торговцы вывозили на громыхающих тележках товары, а закутанные до глаз уборщицы сметали широкими метлами в огромные кучи обёрточную бумагу, рваные пакеты, объедки и прочий мусор торговли, поднимая облака тусклой пыли, повисавшие в воздухе. Розовея в последних лучах солнца, пыль оседала на продавцов и покупателей, на бедных и богатых, на вещи и людей, уравнивая их между собой. Некоторые лотки еще были открыты, и оттуда кричали уборщицам, чтобы не мели в их сторону, один козлобородый старик погрозил им кулаком, другой даже плюнул в направлении едва различимой сквозь пылевую завесу завёрнутой фигуры, но всё это было напрасно – женщины словно не слышали, как если бы человеческое слово больше не достигало их ушей, и равномерно взмахивали метлами, точно выполняли работу судьбы, сгребая в мусор отбросы прошедшего дня. Рынок стремительно пустел, и там, где полчаса назад кипела торговля и яблоку негде было упасть, оставались теперь лишь мусорные горы, ждущие, чтобы их отвезли на свалку. Олег поискал над крышами руку памятника Народному Вожатому, обычно помогавшую ему ориентироваться в путанице переулков и улиц Старого города, и не нашёл – ее заслонило плотное пыльное марево. Только миновав рыночную площадь, он увидел её там, где она всегда была прежде, и почувствовал, что рад этому.

Вернувшись домой, Олег первым делом принялся перечитывать подстрочники и свои переводы. Теперь сквозь каждое стихотворение он видел беспрерывно жующего сладости, распираемого самоупоением Фуата, любая строка звучала в сознании его голосом. Как могло нравиться Олегу это многословие, полное повторов, пустой риторики и вычурных метафор?! Что находил он в этих длиннотах, банальностях и высосанных из пальца сравнениях?! Сейчас ему стало очевидно, что это чистой воды графомания. И к тому же графомания помешанного! От нескончаемых перечислений, претензий на всеохватность и космический размах так и веяло безумием. Если в самом деле, как утверждал Тимур, эти стихи ложатся в основу государственных планов и программ, то не приходится удивляться, что страна катится в пропасть. Выходит, Коштырбастаном правит не явленная в поэзии Гулимова воля неба, как представлял это Касымов, а воплощённое в ней графоманиакальное безумие Фуата!

Олег собирался перевести до завтра еще одно-два стихотворения, но теперь не мог заставить себя даже дочитать до конца уже сделанное. Вместо этого рука сама потянулась к тетради для записей. «Приходится, похоже, признать, что Алишер прав: стихи Гулимова, скорее всего, принадлежат Фуату, а сам он не поэт, облечённый государственной властью, а обыкновенный диктатор. Почему это так обескураживает меня? Почему так не хочется с этим соглашаться? Я ведь с самого начала подозревал подобное. (Или только теперь мне так кажется?) Меня же не удивило, когда Тимур признался, что это он сделал Гулимова тем, кто он есть. Откуда тогда сейчас эта растерянность? Видимо, я так долго пытался проникнуть в образ Народного Вожатого, что не заметил, как он сам проник в меня. Теперь я гляжу на него глазами коштыров, для которых нет других ориентиров в окружающей их со всех сторон бесконечности. Ведь и Тимур убеждён, что он пророк, пускай и один из многих тысяч, и для Фуата он чуть ли не новый Рембо местного значения. (Хотя что значит “местного значения”? На территории Коштырбастана запросто поместятся три или четыре Франции!) Завтра я наконец встречусь с ним лицом к лицу. Говорить с ним о стихах, конечно, нелепо. Значит, главный смысл этой встречи в том, чтобы я передал ему послание от оппозиции. Еще не поздно отказаться. Но я этого не сделаю».

Дата добавления: 2015-08-28