О. Мандельштам (в разговоре)Тугульды – ульды[1]. 13 страница

Уснуть он не мог. Осторожно ворочался, чтобы не разбудить Зару, пока не обнаружил, что она смотрит на него широко раскрытыми в темноте глазами.

– Ты что не спишь?

– Не знаю… Не спится.

– Может, тогда почитаем?

Он вспомнил про сборник стихов Народного Вожатого, который взял из спальни певицы. Зажёг ночник и, открыв наугад, протянул книгу Заре.

– Я хочу услышать, как это звучит по-коштырски. Читай вслух, а потом переводи.

Она начала сперва про себя, подняла глаза на Олега.

– Может, лучше другое?

– Почему?

– Это про войну.

– Ну и что?! Начинай, я слушаю.

– Может, всё-таки другое? Тут много стихов… хороших…

– А это что, плохое?

– Нет, это тоже хорошее.

– Тогда в чём дело?

Коштырские слова зазвучали на её губах так естественно и в то же время непривычно, точно приоткрыли в ней другую Зару, которой он прежде не знал. Она была рядом, но отделена от него незнакомой речью, и, чтобы приблизиться к ней, Олег стал, пока Зара обдумывала перевод, повторять за ней каждую строку по-коштырски.

Это война, ребята, кто там не был, тот не поймёт.

Счастливое, сытое время

для волков, медведей, бродячих собак, камышовых котов,

жирующих от человечины, не успевающих пожирать

свежие трупы, брезгующих лежалыми,

хоть немного подгнившими, охотящихся за деликатесами,

такими, как человечья печенка, кишки или сочный мозг

из простреленного черепа молодого солдата, ещё вчера

писавшего матери: «Не бойся за меня. Я скоро вернусь».

Ничего, война, наша страшная мать, нарожает ещё.

Из её разорванной матки лезут и лезут

сквозь родильную кровь, грязь и слизь

дети войны, начинающие стрелять раньше, чем говорить:

человек с миномётным стволом во лбу,

боец с гранатой вместо головы,

солдат с пистолетом заместо члена,

в одиночку насилующий целый кишлак,

ещё один – живот набит динамитом, в задницу вставлен взрыватель,

и другой, зубами способный вырыть окоп, зубами порвать горло врагу.

Несчастные дети войны! Они тянулись

к материнской груди, прося молока, —

она наполнила их рты свежей кровью. Они хотели

колыбельной на ночь – она дала им песни,

которые поют на марше.

Их кровь закипела от ненависти. Их ненависть чище любви.

Из всей этой грязи, смерти и боли рождается ненависть

наивысшей пробы. Она не даст им

отлежаться в госпиталях, укрыться в могилах.

Оторванные ноги маршируют ночами

по обочинам дорог войны, за ними, цепляясь

за корни и стебли, сдирая ногти и кожу с ладоней,

отрезанные руки ползут – в них живёт ещё ненависть,

не дающая им гнить в земле.

Они вцепятся в глотку врагу, они вырвут победу.

Я знаю, мы победим.

Но кто вернёт им тела, когда мир

хлынет на них щебечущим светом нового дня?

Слова незнакомого языка распирали Печигину рот, как мелкие камни. Многие звучали странно, иные даже смешно, но в них оставался привкус того, о чём они рассказывали, ощутимый привкус крови, страха и боли. Прежде чем Зара придавала им однозначный смысл, они походили на заклинание, составленное из слепо пригнанных друг к другу слогов и звуков, не предназначенных для человеческих ушей. Зара переводила медленно, неуверенно подбирая русские слова, иногда вопросительно взглядывая на Олега, как будто он мог помочь ей. В её передаче дикий коштырский ужас этих стихов делался приемлемее, словно она вставала между ними и Олегом, оберегая его. Её мягкие пальцы втиснулись между пальцами Олега и соединили их руки в замок. После того как она закончила, они ещё какое-то время лежали с сомкнутыми ладонями, потом так и уснули.

Наутро Печигин проснулся со сложившимся началом перевода в голове. Пока записывал его, пришло продолжение. Строки рождались готовыми, он едва успевал заносить их на бумагу. Пошло, понял Печигин, наконец-то пошло!

Обратной дороги Олег не заметил. Мысли были полны вариантами перевода, слова кипели в голове, расталкивали друг друга, разумней было бы отложить работу, пока не вернется домой, где под рукой будут подстрочники, но остановить этого кипения он уже не мог. Тимур заметил перемену в Печигине и, наблюдая искоса за его шевелящимися губами, не стал навязываться с разговорами. Только спросил, когда приехали: «Ну что, складывается?» – и в ответ на молчаливый кивок обнял Олега на прощание, прижался лбом к плечу (а животом к животу). Очевидно, он тоже начал уже опасаться, что у Печигина ничего не получится, и теперь радовался, что дело, кажется, сдвинулось. «Ну-ну», – похлопал он Олега по спине, прежде чем вернуться в машину, внезапно преисполнившись деликатности, спеша оставить его одного. Зара была, похоже, не против заночевать у Печигина, но Тимур решительно усадил её на заднее сиденье, чтобы отвезти домой.

За вечер и ночь, проработав до утра, Олег перевел три больших стихотворения Народного Вожатого. Теперь ему не надо было мучительно подбирать нестыкующиеся слова – течение, которое он уловил, погружаясь на дно водохранилища, не покидало его, принося нужные слова, как будто и вовсе без его участия ложившиеся в размер. Подчиняясь его вязкой силе, длинные периоды стихов Гулимова разворачивались, словно гибкие подводные травы. Всё выходило само собой, укладывалось в самом естественном и единственно возможном порядке, и Печигин уже не мог понять, почему перевод не давался ему прежде. Постоянно хотелось пить, за ночь Олег выпил не меньше литра, и никогда ещё простая холодная вода не была такой вкусной. Спать лёг на рассвете, проснулся в двенадцать отдохнувшим и лёгким. Заглянул в холодильник – пусто: приготовленное Динарой было съедено ещё до отъезда на водохранилище. Оделся, вышел на улицу.

День был, как обычно, жарким, но солнце заслоняли низкие, большую часть неба скрывавшие облака. Многослойные, мутно-серые со дна и сияющие по краям, они медленно разворачивались, оставляя синеве всё меньше места. Коштыры то и дело задирали головы, гадая, не будет ли дождя. Быстро вспотевшей кожей Печигин ощущал нисходившие с высоты токи прохлады и одновременно тяжесть громоздившихся над городом облаков, нагруженных влагой. Ему вспомнилось сказанное в Коране об Аллахе: «Он выращивает облака тяжёлые». Таким должен был видеть их Мухаммад перед впадением в транс, в котором Бог посылал ему очередное откровение (от которого он и сам становился настолько тяжелым, что его верблюдица падала под ним на колени). Монументальные глыбы облаков вдавливали в землю низкие строения по обе стороны улицы, задавая масштаб восприятия, заставляющий всё человеческое выглядеть пустяковым. Коренастый рябой коштыр с папиросой во рту проехал на скрипучем велосипеде, женщина в хиджабе поспешно отвела глаза от Печигина, небритый старик на скамейке, ковыряя пальцем в остатках зубов, наоборот, настырно проводил его подозрительным взглядом – и все они оставляли в нём след, против его воли запоминаясь навсегда, потому что некому будет вспомнить о них (точнее, об этой минуте в их жизни), кроме него. Он сохранял сейчас всё за всех, и чем незначительнее, чем обреченнее на забвение было то, что он видел, тем больше Олег был уверен, что оно не забудется. Он не станет помнить об этом постоянно, но сейчас он видел окружающее с такой остротой, что не сомневался: как только понадобится, оно само всплывёт в памяти. Ощущая затылком маневры облаков за спиной, Печигин шёл по бульвару, и ему не нужно было даже всматриваться во встречных – достаточно было беглого взгляда, чтобы любой из них сделался ясен ему до дна. Это понимание не нуждалось в словах, просто открытой для каждого пустотой чувства он воспринимал интенсивность чужого существования, угадывал его напряжение по движениям, походке и выражению лиц. Ему ничего не стоило увидеть, какими были попадавшиеся навстречу коштыры в детстве и какими они станут в старости: они ведь почти не менялись, храня слепую верность тем скуластым, узкоглазым подросткам, о которых сами давно забыли.

Олег сел за столик уличного кафе, подошедшей официантке было под пятьдесят, но она записала его заказ с усердием школьницы. Тушь и помада были нанесены на её темное помятое лицо с неумелой щедростью восьмиклассницы, дорвавшейся до маминой косметики. Большой милицейский начальник прошел не спеша мимо кафе: штаны с лампасами, загнутые кверху острые носки ботинок, руки заложены за спину, хозяйственный взгляд из-под бровей – вылитый ханский визирь, в чьих руках жизнь и смерть всего живого на подведомственной территории. Ворот его форменной рубашки был небрежно расстегнут, тогда как трое идущих следом подчинённых, с автоматами и налитыми важностью лицами, были застёгнуты на все пуговицы. Но даже и в этой четвёрке Печигин без труда разглядел шайку дворовой шпаны, хозяев микрорайона, или, как здесь говорят, махалли. Только походка у главного была прежде, наверное, поразвязней, а подчиненные не успели ещё заплыть жиром и обходились без автоматов, ножами и кастетами. От того, что ему так легко давалось представить коштыров детьми (этой сентиментальной проницательности сильно способствовало то, что в них для него по-прежнему было куда больше сходства, чем различия, отчего и проглядывавшие сквозь взрослых подростки были примерно на одно лицо), Олег почувствовал, что может увидеть окружающее их глазами. На старые чинары, дома с айванами и потрескавшиеся дувалы они смотрели из года в год, десятилетиями, эти ослепшие от солнца камни, деревья и блеклая глина впитали в себя прошедшее долгое время, они были насыщены минувшим, нагружены своей неизменностью, едва ли не вечностью, настолько стёртой от привычности, что её и замечать-то не стоило. Всё это было здесь до сегодняшних прохожих и останется после. Разве не так? И Печигин тут же понял, что нет, не так, местные, если они правда так думают, ошибаются. Стоило применить к окружающему иной масштаб, например масштаб пустыни, поглотившей не один такой город, чтобы осознать, что это с виду неколебимое постоянство держится ни на чём, висит над пропастью и в один день всё может перемениться до неузнаваемости. Достаточно одной серьёзной войны с использованием тяжёлых вооружений (в последней коштырской войне до авиации дело не дошло), чтобы стереть этот район в пыль. А новая война может начаться в любую минуту: у одних соседей территориальные претензии к Коштырбастану, у других экономические, внутри страны пятая колонна не оставляет попыток прорваться к власти…

«Стоп, – подумал Печигин. – Стоп, чьи это мысли: мои или президента Гулимова?» Разве он, чужой в Коштырбастане, может увидеть здесь что-либо, кроме вековой неизменности, мозолящей глаза на каждом углу? Шаткость, неустойчивость момента открываются лишь тем, кому известно всё, происходящее в стране. Чем выше пост, тем полнее информация и, значит, больше тревога. Никто лучше президента не знает о хрупкости мира, ненадёжности всей пирамиды власти. Боится ли он? «Я понятия не имею, что он там думает или чувствует», – сказал себе Печигин – потому что, вопреки всему, его распирала уверенность, что страх и тревога – бесполезные эмоции, от которых Гулимов давно освободился. Откуда взялась эта уверенность? Печигина она не удивляла: разве впервые он думает мыслями переводимого им автора? Кто сказал, что наши мысли на самом деле наши? И с замирающей радостью, с какой человек осознал бы, что умеет летать – и уже летит, – Олег понял, что смотрит вокруг глазами Рахматкула Гулимова. Это ему коштыры должны казаться детьми во время прогулок инкогнито по столице, ему ложится на плечи тяжесть облаков, а всё человеческое неизбежно видится пустяковым, для него мир висит на волоске, не гарантированный ничем, кроме его, Гулимова, безошибочности. Но поскольку он знает, что не ошибается, бояться ему нечего.

Официантка принесла наконец заказанный Олегом лагман, о котором, уйдя в свои (точнее, чужие) мысли, он успел начисто забыть. Ему казалось, что он сидит в кафе уже давно, но, взглянув на часы, обнаружил, что не прошло и десяти минут. Вот, значит, как течёт теперь для него время: оно замедлилось до того, что придётся проталкиваться сквозь него, как через толпу в московском метро (Олега передернуло от воспоминания). Если бы не обретённая способность отвлекаться, полностью выключаясь из окружающего, скука ожидания его, наверное, убила б.

Наевшись, он откинулся на спинку стула и увидел в небе крошечный крест самолёта, пересекавший синеву между двумя облачными громадами. Это он, оказывается, был источником вспухавшего в голове гула, на который Олег не обращал внимания. Самолёт занырнул в облако, и его звук стал меняться, делаясь то выше, то глуше, словно он пробирался по сжимавшейся, а потом опять расширявшейся кишке. Вслушиваясь в колебания гула, Олег ждал, пока самолёт возникнет вновь, и, когда это произошло, почувствовал в нём небольшое, но существенное, напрямую к нему относящееся событие, не менее значимое, чем севшая за соседний столик пара молодых коштыров (девушка, наверное, видела Олега по телевизору и, уверенная, что он на них не смотрит, кивнула на него своему спутнику – но от Печигина сейчас ничего не ускользало). Самолёт плыл в синеве не в своём отдельном, страшно далёком заоблачном пространстве, а обозначал верхний предел жизненного пространства сидевшего за столиком кафе Печигина и был поэтому важен и даже каким-то образом близок ему. Тучи были гораздо ниже и ещё ближе, они были «внутри», между Олегом и самолётом, чей гул наполнял их так же, как голову Печигина. А под ними, редко взмахивая крыльями, пролетела небольшая рыжеватая коштырская птица, мгновенно обуглившаяся, оказавшись на фоне сияющей окраины облака, и, проводив её взглядом, Олег безо всякого усилия воображения увидел то, что должна была видеть под собой она: плоские крыши Старого города, пыльные трещины его узких улиц, тёмные взрывы зелени среды камней, грозно блестящие синие изразцы куполов, минареты, тянущиеся вверх за новостройками, не доставая им даже до пояса, геометрически расчерченные новые районы, а дальше пригородные поля с затерянными в них женщинами с кетменями, и дороги, и мелкие мутные реки, а ещё дальше с одной стороны открывались горы, с другой – пустыня, которая, какой бы далёкой ни казалась, всегда была рядом, дыша в лицо горячим ветром, полным песчаной пыли. И со всем этим бедным красками пыльным простором возникала тянущая душу связь, наполнявшая её до последнего предела его мелко дрожащей от зноя пустотой, как наполняет лёгкие воздух при вдохе. Расширившаяся душа Печигина вмещала теперь всё – от темного блеска глаз коштырки за соседним столом до блеска крыльев уже едва различимого самолёта – и во всём, что в неё входило, был повод для вдохновения. Он мог бы сейчас играючи написать стихи о чём угодно, любой предмет вызывал в нём отзвук, тянущий за собой цепочку образов и сравнений, каждая вещь спешила поведать свою сущность. Мороженое в вазочке перед девушкой открывало ему изнемогающую нежность таяния, проехавший на велосипеде коштыр давал почувствовать встречный ветер, наполнявший вздувшуюся красную футболку, а вяло бродившая между столиками собака с густой свалявшейся шерстью показывала, что такое настоящая жара: её мокрый розовый язык свисал почти до земли, точно она пыталась вывернуться через рот из своей невыносимо душной шкуры, но застряла в самом начале безнадёжного усилия. Олег протянул ей недоеденный кусок жилистого мяса, собака, скалясь, взяла, недоверчиво заурчала, и в ответ ей, как низкое эхо, заурчало в утробе надвинувшейся тучи. Печигина эта перекличка не удивила – всё было связано со всем, пахнущий горячим асфальтом помутневший преддождевой воздух был полон соответствий. Олег достал было тетрадь, чтобы начать записывать, но вспомнил про неоконченный перевод. Он не должен отвлекаться, и так он уже неизвестно как долго сидит в этом кафе (взгляд на часы показал, что прошло всего полчаса). Печигин расплатился и пошел домой; когда свернул в свой переулок, начался наконец дождь. Сперва посыпались отдельные тяжелые капли, и каждая, падавшая на Олега, пронизывала его счастливым холодом насквозь. Коштыры не прятались от дождя, смеющиеся женщины убирали со лба и щёк намокшие пряди, старик на скамейке, беззубо улыбаясь, запрокинул голову, чтобы вода текла ему на лицо. Когда Олег подходил к двери, лило уже стеной. Человека, караулившего за кустами у входа и шагнувшего навстречу, Печигин узнал сразу и даже обрадовался ему, как будто давно ждал его появления.

– Я вообще-то за своей книгой, – сказал Алишер, переступив порог. – Она у вас?

Он улыбался, не разжимая губ, отчего скашивавшая прямые углы его тяжёлого лица улыбка выглядела искусственной, но, пока он говорил, Печигин успел заметить, что сверху у него не хватает двух или трех зубов.

– Да, конечно. А что это у вас с зубами?

– Коштырская стоматология – лучшая в мире, – с деревянной иронией ответил Алишер. – Удаление зубов моментально и бесплатно. Правда, без обезболивающего.

– Это когда вас на границе с поезда тогда сняли?

Алишер кивнул.

– Били?

– У них это называется «поучили». Преподали, так сказать, урок.

Он снова усмехнулся, на этот раз намеренно криво, и Печигину показалось, что углы его лица трутся друг о друга с непрошедшей болью, от которой дёргается, щуря глаз, левое веко. Правый глаз, наоборот, был широко раскрыт и неподвижен, как стеклянный. Взяв у Олега свою книгу, Алишер пролистал её и, закрыв, погладил ладонью обложку.

– Ну как, не присматривались к вашему другу Касымову? Ничего в нём не заметили?

– Вы имеете в виду, чего-нибудь вроде рогов или копыт?

– Ну зачем же. Огненная природа джиннов проявляется гораздо тоньше. В этой книге дано много ценных указаний, на что обращать внимание. Например, на форму ушей, на цвет языка – у джиннов он темней, чем у человека, от бордового до почти чёрного, на красноватый отсвет в глазах. Ещё запах имеет значение – серный изо рта, палёной шерсти из подмышек и некоторых других мест. Бывают неоспоримые признаки, вроде сросшихся пальцев, но этого у него, кажется, нет…

– И серой у него изо рта тоже не пахнет. Хотя я, признаться, не принюхивался. Мне всё-таки трудно поверить, что вы это всё всерьёз.

– Как знаете, – Алишер пожал плечами. – Ваш друг, не мой. А что, встреча с Гулимовым, которую он вам обещал, состоялась?

– Пока нет. Это не только от него зависит. Но Тимур сказал, что устроит непременно.

Олег снял мокрую футболку, вытерся полотенцем и протянул Алишеру. Тот помял его в руках, словно не зная, что с ним делать, и вернул Печигину.

– Так обсохну.

Он был в чёрных брюках и тонкой белой рубашке, плотно облегавшей тело, так что сквозь мокрую ткань проступали тёмные круги сосков. Как вошёл, так и стоял посреди комнаты, не решаясь сесть без приглашения, почти доставая головой до низкого потолка. Олег предложил ему кресло, но Алишер предпочел жёсткий табурет у стены, к которой прислонился одним плечом. Любое удобство было ему враждебно, и, где бы он ни сел, везде он выглядел чужим окружению, явно неуместным. Пока Олег переодевался, Алишер отвернулся к окну и молча глядел на дождь, но Печигин чувствовал, как пристально следит за ним его поросшее чёрным волосом ухо. Находиться с ним в одной комнате было сложно: неважно, сидел он или стоял, всюду он ока-зывался слишком близко. В этом человеке была внутренняя стиснутость, оцепенелое напряжение сжатой пружины, которое он, привыкнув, возможно, и сам не замечал, но Олег своей новой чуткостью ощущал очень отчетливо. Достал из холодильника пиво и предложил Алишеру. Тот отказался без слов, сдержанно отстраняющим движением руки, в котором просвечивало презрение.

– Совсем не пьёте?

Алишер отрицательно покачал головой, не желая, видимо, тратить слова на очевидные вещи.

– Грех?

– Вам этого не понять.

Пока Печигин пил, запрокинув голову, прямо из бутылки, гость смотрел на него с таким спокойным высокомерием, почти с жалостью, что Олегу захотелось прямо сейчас нахлестаться у него на глазах в хлам.

– Глупо из-за такой ерунды рисковать вечным блаженством, – снизошел до объяснения Алишер, когда Олег отставил бутылку.

– Пиво у вас так себе. Ничем не лучше московского.

На переход от вечного блаженства к качеству пива гость отреагировал спокойно:

– Коштырская пивная компания принадлежит племяннику президента. Наверняка они там пиво водой разбавляют.

– Опять, выходит, президент виноват? А ведь народ его любит! Я был на концерте, где люди вставали, когда исполнялись песни на его стихи, многие плакали.

– Народу ослиный хвост по телевизору покажи – он и его полюбит.

– Разве народ может ошибаться? Ради кого вы хотите тогда ухода Гулимова, если не ради него?

– Есть вещи выше народа.

Неколебимая уверенность гостя раздражала Печигина. Похоже, Алишер не придавал его возражениям никакого значения, просто не принимал его, иностранца, всерьёз.

– Это какие же такие вещи, например?

– Справедливость – весы Аллаха на земле. (Олег не сразу вспомнил, от кого и где он уже слышал эту фразу.) Справедливость требует, чтобы Гулимов и его клан, тянущие из страны последние соки, были отстранены от власти.

– Последние соки, говорите? А я вижу вокруг улыбающихся, прилично одетых людей, множество новостроек, никаких признаков безработицы…

– Это потому, что вы, кроме столицы, ничего не видели. Столица – это не Коштырбастан. Столица – это витрина. Действительное положение вещей вы узнаете, только если съездите в районы.

– Я был на водохранилище в пустыне.

– Это не в счёт. Это тоже витрина. Там же президентская дача. Одна из его дач.

– А вы не допускаете, что он не обычный политик? Он ведь поэт – и большой поэт, это я вам как переводчик его стихов могу сказать.

– Да будь он хоть сам пророк, да благословит его Аллах и приветствует…

Олегу показалось, что Алишер произнес традиционную формулу с неохотой, едва слышно пробормотал себе под нос.

– А если он и в самом деле пророк? Я не раз встречался у коштыров с таким к нему отношением.

– Бред! Цикл пророчества завершен Мухаммадом, печатью пророков!

– Зато открыт валайат – цикл вдохновения. Поэтому закономерно, что Гулимов прежде всего поэт. Связь между небом и землей не может порваться окончательно.

– Я вижу, вы успели поднабраться сведений. Не иначе как это Касымов вас просвещает.

– Да я и сам почитал кое-что… Чтоб не пропасть во мраке невежества.

– Ну тогда я вам вот что скажу. Мутазилиты – была такая школа философов в первые века ислама – пришли к однозначному выводу: или пророчество совпадает с выводами разума, и тогда в нём нет никакой нужды, или оно им противоречит, и тогда от него следует отказаться. В обоих случаях пророк ненужен и бесполезен, если не прямо вреден. Так что какими бы необыкновенными талантами и свойствами ни обладал Гулимов – уверен, что три четверти из них приписывает ему наша живущая сплетнями и сказками толпа, – это ничего не меняет. Его правление гибельно для страны, оно ведёт нас в пропасть, поэтому он должен быть отрешён от власти. А если он не захочет…

Алишер не стал продолжать и отвернулся к окну. Дождь, редкость для коштырского лета, притягивал его взгляд, действовал гипнотически, размягчая тяжёлые черты лица, придавая ему мечтательное выражение.

– Что тогда? – спросил Печигин.

Гость пожал плечами.

– Всё в руках Аллаха. И жизнь Гулимова тоже.

Достал из кармана пакетик, из пакетика финик и принялся осторожно пережёвывать. Прожевав, вытолкнул косточку языком через дырку в зубах и спрятал в карман.

– Скажите, пастух, который пас напротив моего дома коз, а на самом деле следил за мной, был вашим человеком?

– Не знаю, о ком это вы, – сказал Алишер, и Печигин подумал, что теми же словами и с таким же упрямо-непробиваемым лицом он отвечал на допросах. Но эмоции отражались на этом лице с азбучной наглядностью, и у Печигина не осталось сомнений, что Алишер знал о козопасе и его аресте.

– Вы напрасно мне не доверяете. Я никому не расскажу о нашем разговоре.

– Мне нечего скрывать. Я говорю не как заговорщик, а как обычный человек, живущий, в отличие от большинства моих соплеменников, с открытыми глазами.

– Другие, по-вашему, ничего не видят?

– У коштыров нет привычки винить в своих бедах высшую власть. Наоборот, чем хуже им живётся, тем больше они её любят. Европейцу вроде вас это трудно понять. Свою местную власть они ещё могут критиковать, но высшая находится для них вне их мира, а значит, и вне критики, по сути, вне человеческого измерения. Чем она пышнее и дичее, чем бессмысленнее её политика и абсурднее решения, тем больше она им по сердцу.

В том, как Алишер говорил о коштырах, было неприкрытое презрение. Он был чужд своему народу, осознал Печигин, по-новому вглядываясь в гостя – первого встреченного им коштыра, в котором невидимое отличие перевешивало очевидное сходство с соплеменниками. Алишер поднялся, собираясь уходить.

– Куда вы торопитесь? Вас ждёт семья? Дети?

– Только безумец или слепец будет заводить семью в Коштырбастане Гулимова.

– Подождите, дождь ведь ещё не кончился.

Но если Алишер решил, что ему пора, пытаться задержать его было бесполезно. Он церемонно поблагодарил Печигина за свою книгу (Олег отметил про себя странность сочетания в нём высокомерия и резкости суждений с этой деревянной церемонностью), шагнул к порогу. Олег был уверен, что спешить ему совершенно некуда, никто и нигде его не ждёт. Он очень отчетливо представлял себе комнату или квартиру почти без мебели, куда возвращается Алишер и где он если не читает, лежа на кровати, то, наверное, часами глядит не мигая в пустой низкий потолок.

Выйдя под мелкий дождь, Алишер обернулся:

– Я думаю, мы ещё увидимся.

И зашагал, больше не оглядываясь, среди развалин облаков на скользком от неба асфальте.

Олег вышел следом, вдохнул густой и влажный, почти сладкий от плававших в нём приторных запахов воздух. Солнце ещё не выглянуло, но всё равно уже начинало парить…

День спустя, приготовив обед, Динара попросила отпустить её на следующий раз на свадьбу двоюродной сестры, живущей в провинции. Печигин сразу вспомнил слова Алишера, что подлинная жизнь страны становится понятной только в районах.

– Можно мне поехать с вами?

Динара сперва удивилась, глаза недоумённо расширились, потом соскользнули в сторону (коштырской женщине не полагается смотреть прямо в лицо мужчине).

– Это далеко. Целый день трястись на автобусе.

– Ну и отлично. Вдвоём будет не так скучно.

Она улыбнулась и сказала, что ему, конечно же, будут рады. На свадьбе рады каждому гостю, тем более иностранцу. В кишлаке, где живёт сестра, иностранцы уже много лет не появлялись, местная молодёжь вообще, наверное, видела их только по телевизору. Хотя в советское время там было несколько русских дворов, но их хозяева наверняка давным-давно уехали.

Договорились встретиться утром на автовокзале. Пока Динара объясняла, как туда добраться, Печигин изучал заманчивую дорожку мелких тёмных родинок, идущую вниз по её шее, исчезая в вырезе платья.

Ночь перед отъездом Олег провел с Зарой. И снова это отличалось от всего, что он испытывал прежде, и опять они не могли потом уснуть и разговаривали почти до утра. Зара расспрашивала про женщин в Москве: неужели они действительно открыто курят? Как они одеваются на работу? А дома? Какими духами пользуются? Олег мало чем мог ответить на её любопытство, и тогда Зара, уже не в первый раз, принялась выспрашивать его о Полине. Этот настойчивый интерес отличал её от других женщин, которых знал Олег, всегда избегавших разговоров о своих предшественницах, точно одно только упоминание влекло за собой их появление в действительности или, по крайней мере, в его памяти, обнаруживая неудачу попытки завладеть им целиком. Зарин же интерес к Полине был, кажется, совершенно свободен от ревности, она относилась к ней, как девушки-подростки относятся к заграничным кинозвездам, с которых пытаются брать пример. Но всё равно, рассказывая о Полине, Олег чувствовал, что каждым словом предает её, это было чем-то вроде запоздалой мести и разрывало последнюю важную связь с Москвой и с прошлым.

Зара никогда не была в Москве и вообще ни разу не выезжала из Коштырбастана, мир за его пределами сводился для неё к картинке в телевизоре, довольно, в общем, безразличной. Правда, с тех пор как эта картинка поглотила без следа её жениха, она сделалась скорее пугающей, содержащей неопределённую угрозу, тем более тревожную, что трудно было с точностью понять, в чём она заключалась. И только с появлением в её жизни Печигина изображение с телеэкрана обрело глубину реальности. Хотела ли она проникнуть в неё вместе с Олегом? Или надеялась, что он останется с ней в Коштырбастане? На что она вообще рассчитывала, чего ждала, как представляла себе будущее? Сколько Печигин ни вглядывался в неё, он не мог уловить ничего определённого. Зара со всем соглашалась, спокойно всё принимала, ничему слишком сильно не удивлялась, хотя, кажется, пребывала в отношении Печигина в постоянном сдержанном изумлении, тщательно скрытом. Любила ли она его? Вот она села на кровати, откинула назад волосы, взяла полотенце, чтобы идти в душ, и в каждом её движении было столько самодостаточности (тем более бросающейся в глаза, что совсем недавно они были почти слиты в одно), столько естественной уверенности, что и обнаженной она держалась как одетая. В редакции она двигалась точно так же, с той же лёгкой и невозмутимой сосредоточенностью. Даже в едва прикрытой полотенцем, ещё не остывшей от близости Заре чувствовалась ответственность, и Олег начинал догадываться, что если слово «любовь» для неё что-нибудь и значит, то нечто совсем иное, чем для Полины и прочих знакомых ему в Москве женщин. А другие слова? Пока Зара принимала душ, Олег размышлял, не вкладывает ли она в слова неродного ей всё-таки русского языка не совсем то значение, что он? А может, и совсем не то? И им только кажется, что, разговаривая, они понимают друг друга?

Дата добавления: 2015-08-28