Касымов поднял чилим и предложил Олегу:
– На, затянись. Это расширит твои горизонты.
Рука Печигина потянулась к антикварному инкрустированному чилиму, но он остановил себя: это было бы сдачей последней позиции, окончательным отказом от себя, признанием того, что он во всём согласен с Тимуром. Олег отстранил резной мундштук.
– Как хочешь, – Тимур пожал плечами. – Кстати, забыл сказать: наша несравненная, бесподобная и единственная зовет нас к себе на дачу. Специально просила, чтобы я передал тебе.
– Ты это о ком?
– Наша знаменитая певица. Или ты уже забыл концерт, где она пела песни на стихи Народного Вожатого? Кстати, дачу на новом водохранилище подарил ей он. Имей в виду, от таких предложений не отказываются.
– Что ж, поехали.
– Возьмёшь с собой Зару?
Олег посмотрел на Касымова и понял, что отпираться бесполезно, да и незачем: тому давно всё известно. Он кивнул.
– Если, конечно, она сможет поехать.
Тимур весь расплылся в довольной улыбке.
– А у тебя губа не дура! От Динары, профессионалки, отказался, а Зару, наше заглядение, гордость редакции, солнышко наше, взял да и прибрал к рукам. Половина моих журналюг ей вслед засматривались, да и сам я, грешным делом, бывало, о ней подумывал, а она, видишь, тебя выбрала. И за что только вас, поэтов, женщины любят?
Касымов наклонился к Олегу и, смеясь, обнял за плечи. Из-под чапана на Печигина дохнуло густым, настоявшимся, горячим коштырским духом, которого не скрыть никаким одеколоном. Но этот запах был ему уже привычен.
Выехали рано утром. Ни детей, ни жен Тимур с собой не взял. Олег спросил, почему, Касымов в ответ ударил себя ребром ладони по короткой толстой шее.
– Допекли! Лейла вчера после твоего ухода истерику закатила, я не выдержал, сорвался на Зейнаб, та в слёзы… В общем, надоели. Пошляки говорят, что все женщины одинаковы, – на то они и пошляки. Женщины, конечно, все разные и по-разному прекрасны – но одинаково невыносимы! Имею я, вкалывая на четырех работах, право на отдых? Имею или нет?
Откинувшись на сиденье рядом с водителем, Тимур полуобернулся к сидевшим сзади Печигину и Заре. Близость и непривычная откровенность начальника, на которого она привыкла смотреть снизу вверх, как на небожителя, спускавшегося в редакцию с заоблачных вершин власти, где определялся ход истории, стесняли Зару, она явно чувствовала себя скованно. Олег обнял её, чтобы ободрить.
Сверкающая на солнце дорога шла через пыльные селения поселкового типа. Несколько раз Олег замечал проносившуюся мимо надпись на глиняной стене: «Продаётся дом» – последние русские уезжали из Коштырбастана. Потом начались разделённые арыками поля, и в каждом – одна или несколько затерянных в пространстве женских фигур с кетменями, равномерно сгибавшихся над грядками. Ни одного работающего в поле мужчины Олег не увидел. Попадалась скотина на привязи, но если коровы и овцы, как им и подобает, тупо жевали траву, то одинокие грязноватые ослики поразили Олега тем, что часто стояли на раскалённом солнце неподвижно, в остолбенелой задумчивости, словно, упёршись в невозможность быть дальше ослом, упорно ждали перемены своей участи.
Пустыня началась незаметно, просто постепенно исчезло всё, что было до этого: и дома, и поля, и женщины с кетменями, и ослики. Остались только мелкие серые камни, режущие глаз острым блеском, и пыль. Пыли становилось всё больше, пока не оказалось, что это уже не пыль, а песок, расстилающийся по обе стороны дороги, – и, кроме него, ничего больше нет.
Сначала пустыня была совсем плоской, потом одна за одной стали наплывать волны невысоких барханов. Касымов воодушевился:
– Вот она, родная! У меня каждый раз прямо горло перехватывает, когда в пустыню въезжаю! Тебе этого не понять, для этого нужно родиться коштыром. Её трудно полюбить, на первый взгляд тут и любить нечего, и, только прожив рядом с ней годы, постигаешь, что она живая, она движется, дышит! Здесь всё постоянно меняется, она только кажется всегда одинаковой. А какие здесь ночи, закаты, рассветы! Но главное не это, главное – в ней никогда не бываешь одиноким! Не то что среди людей! Ты не поверишь – я могу с ней разговаривать! Мысленно, как с самим собой. Когда устаю от всего, я иногда приезжаю сюда один – побродить, подумать. И она мне всегда отвечает! Самые важные мысли открывались мне в пустыне!
Касымов говорил, обращаясь к Олегу, но краем глаза поглядывал на Зару, отмечая, какое впечатление производит на неё. Зара смотрела на него так, точно стремилась запомнить наизусть каждое его слово.
– Ты знаешь, Коштырбастан – моя родина, – закончил Тимур, – но иногда мне приходит в голову, что подлинная моя родина она – пустыня!
– Я и не подозревал, что ты такой романтик, – сказал Печигин.
– Ошибаешься, я не романтик. Я реалист. Просто реальность у нас тут другая.
Между барханами попадались иногда бетонные колодцы, пару раз мелькнули вдали буровые вышки, однажды машина проехала мимо оазиса с плоскими низкими постройками и обращённым к дороге огромным плакатом с изображением Народного Вожатого и его высказыванием (что-то об орошении пустынь как первоочередной задаче правительства) на трёх языках – коштырском, русском и английском. В монотонном желто-буром пейзаже, с которым почти сливались глиняные дома, плакат сверкал свежими красками, точно был нарисован только вчера, и Печигину подумалось, что обитатели оазиса живут здесь лишь для того, чтобы постоянно обновлять плакат, – чем ещё они могут тут заниматься, трудно было представить.
Около полудня остановились заправиться. Возле дороги под замасленным брезентовым тентом лежал на ржавой раскладушке парень лет пятнадцати в одних шортах и сандалиях. Он лениво поднялся, взял у водителя деньги и пошел в бетонную будку шагах в двадцати, откуда вернулся с канистрой бензина. Кроме этой будки с прислоненным к ней велосипедом, вокруг не было ничего. Олег и Зара вышли размять ноги, водитель заглушил мотор, и раскалённая тишина пустыни мягко взяла голову Печигина в ватные тиски. Эту резко воняющую бензином тишину нарушал только едва различимый посвист ветра, сдувавшего с ближнего бархана песчаную позёмку. И брезентовый тент, и раскладушка, и сам заправщик были насквозь пропитаны бензиновой вонью. Олег подумал, что, даже если он сумеет когда-нибудь найти другую работу и выбраться отсюда, от этого запаха ему не избавиться до конца жизни. Заливая бензин в бак, парень поглядывал на Олега и что-то говорил Касымову. Тимур подозвал Печигина.
– Он хочет, чтобы ты его сфотографировал.
Олег пожал плечами:
– У меня обычная цифровая камера. Я не смогу отдать ему снимок.
– Это неважно. Снимок ему не нужен. Коштыры просто любят, когда их фотографируют иностранцы. Это бескорыстная любовь, они не ищут для себя в этом никакой выгоды. Щёлкни его, трудно тебе, что ли?
Олег достал камеру, парень заулыбался во весь рот, подтянул шорты, подбоченился. Потом взял канистру и водрузил себе на плечо. Очевидно, он гордился своей работой и хотел, чтобы незнакомые люди в далёкой неизвестной стране увидели его не с пустыми руками, а с орудием его труда.
Когда, попрощавшись с заправщиком, Олег с Зарой вернулись в машину и водитель вновь завел мотор, он снова улёгся на свою раскладушку и сощурился в белёсое небо, где над его головой медленно плавилось на жаре большое блеклое облако.
После долгой езды по пустыне густая зелень на подъезде к даче певицы сперва показалась Печигину ненастоящей: только что не было ничего, кроме песка, и вдруг сразу деревья, трава, кусты, лабиринты тени и света – это было избыточно, неправдоподобно. Он даже сорвал с ближайших кустов несколько листьев и растёр между пальцами: твёрдые листья пахли непривычно и едко. В воздухе плавали распаренные запахи разогретых солнцем цветов с громадных клумб вдоль ведущей от ворот дороги, но главное – ещё прежде, чем увидели водохранилище, они почувствовали пронизывающий, проникающий сквозь все прочие запах воды, вызывавший желание как можно скорее избавиться от одежды. Тимур так и поступил: стянул с себя рубашку и, широко шагая впереди, вытирал ею содрогавшиеся при ходьбе бока и вспотевшую шею. Олег хотел последовать его примеру, но постеснялся вышедшего навстречу на все пуговицы застегнутого мужчину, который, обменявшись с Касымовым несколькими коштырскими фразами, проводил их в отведённые им комнаты.
Из комнаты, доставшейся Олегу и Заре, водохранилище было как на ладони – гигантское блюдо, до краёв полное солнечным блеском, сияющее овальное зеркало, предложенное небу. Несколько яхт обугленными силуэтами пересекало его поверхность, по краям которой, едва различимые у дальнего берега (ближний скрывали купы деревьев), копошились, черня золотую гладь, купальщики. Вдоль берегов виднелись белые корпуса пансионатов, куда отличившиеся на производстве коштыры получали путёвки, по словам Касымова, за четверть цены, но с той точки, где находилась дача певицы, бросалось в глаза, как мало места занимают люди на водной поверхности, кажется, вовсе не для них предназначенной. Возможно, подумалось Олегу, с помощью водохранилища Народный Вожатый выяснял свои отношения с пустыней, показывая ей свою власть, и ему предстояло сыграть решающую роль в провозглашённом орошении песков. А может, оно задумывалось как гигантская линза, способная собрать в себя весь солнечный свет без остатка, сконцентрировав его до почти невыносимого сверкания, чтобы выжечь дотла всё тёмное в людях, не оставив в них ничего, кроме пустой просветлённой ясности. Несколько минут Печигин и Зара, обнявшись, молча стояли у окна, на их лицах дрожали отражённые водой блики. Зара щурилась, улыбаясь, точно свет щекотал ей ресницы.
Постучался Касымов, сказал, что певица ждёт их внизу, на пляже. Переодевшись, они вышли в неосвещённый коридор. После слепящей водной глади перед глазами плавало тёмное пятно, точно блеск надавил на сетчатку, оставив на ней что-то вроде синяка, но Олег всё же разглядел в глубине коридора смутное движение и, присмотревшись, увидел небольшую настороженную пепельно-серую кошку. Когда Тимур открыл дверь на улицу, её глаза, поймав проскользнувший внутрь отблеск, коротко вспыхнули в полутьме. Олегу показалось, что это та самая кошка, которую певица держала на коленях, когда он расспрашивал её о президенте, его любимица, к которой она даже ревновала Народного Вожатого. Пройдя наискось по коридору, кошка вошла в приоткрытую дверь напротив. Сказав: «Подождите меня, я сейчас», Печигин шагнул за ней следом. Да, это была, без сомнения, она: короткошерстная, с маленькой узкой головой, нервными движениями, опасливой манерой оглядываться. Олег прошел за ней через две смежные комнаты (в одной стоял белый рояль, на нём высокая ваза с цветами) и заглянул в третью. Середину её занимала просторная постель под свисающим с потолка махровым балдахином, на ней лежали, развалясь на шёлковом покрывале, ещё две кошки, рядом плескался в тишине маленький фонтан. Олег вспомнил сразу, едва переступил порог: огромная, чуть не во всю комнату, кровать, колышущийся балдахин, фонтан – так выглядела спальня матери Касымова. И полки с безделушками и статуэтками там были такие же, как у певицы. Правда, здесь были ещё книги, например, целую полку занимали разные издания стихов Народного Вожатого. Были ли книги у матери Тимура, Олег забыл, зато хорошо помнил, как, собираясь в Коштырбастан, думал, что рано или поздно ему непременно встретится подобие той заворожившей его в детстве комнаты. И вот он стоял посреди этого внезапного дежавю и не понимал, к чему оно. Может, и нет в нем ничего особенного, может, у любой немолодой обеспеченной коштырки спальня выглядит точно так же, и такую же кровать с балдахином он мог бы найти в каждом богатом доме… И всё-таки… Кисейные занавески шевелились, хотя в комнате не чувствовалось никакого движения воздуха. Обе кошки – рыжая и палевая – вопросительно смотрели на него с постели, очевидно, недоумевая: что он здесь делает? В самом деле, что? В чужой стране, в чужом доме, в спальне едва знакомой женщины? Комнату своей матери Касымов показал Олегу, когда им было лет по двенадцать или тринадцать, и сейчас Печигин вдруг ощутил в себе того растерянного подростка, его тогдашнее тревожное любопытство. Как и в детстве, оно было направлено не на саму комнату, не на разбросанные по ней там и сям вещи певицы, а на то, что в ней происходило. Бывал ли здесь Народный Вожатый? Лежал ли он в этой постели? Поднимали они полог или оставляли опущенным? Выгоняли кошек или позволяли им смотреть на то, чем занимались? И если кошки оставались в спальне, то – что они видели?
Пепельная, любимица Гулимова, вспрыгнула на фонтан, попила, деликатно выгибая голову, потом соскочила вниз и прошла мимо Печигина, коснувшись походя его ноги. Он присел, осторожно протянул руку, и она дала ему себя погладить. Она была уже старой – в шерсти попадались седые волоски, зубы были гнилыми и неровными, а слишком большие для маленькой головы глаза смотрели с тяжёлой печалью. Народный Вожатый, вспомнил Олег рассказ певицы, случалось, плакал, лаская её. В красоте этой кошки действительно было что-то щемящее, изъян, делающий её еще более трогательной. Но ведь не до слёз же… Для этого надо было обладать недоступной Печигину остротой чувств. Когда-то Касымов читал ему из старой арабской книги наставлений правителям: повелитель должен быть настолько жестоким, чтобы усекновение главы преступившего закон было для него подобно убийству воробья, но при этом обладать такой мягкостью и милосердием, чтобы быть не в состоянии решиться даже воробья убить. Попробуй пойми такого повелителя! Нащупывая сквозь шкуру кошкины лопатки и рёбра, подвижные комочки мускулов, Печигин подумал, что его пальцы в точности повторяют движения Народного Вожатого, гладят то же тело, которое гладил он, так что сейчас Олег ближе к нему, чем когда бы то ни было. Кошка громко мяукнула, обернувшись на него, как будто пыталась что-то донести до Олега, потом ещё раз, досадуя на его непонятливость. Умей она говорить, она бы наверняка поведала ему о Гулимове то, чего не знал никто. Впрочем, и тогда бы он всё равно ничего не понял, потому что разговаривала бы она, конечно, по-коштырски. Если б только он знал язык, подумал Печигин, ему было бы гораздо проще… Взял с полки возле кровати небольшой, как раз помещавшийся в карман сборник Народного Вожатого, решив при случае попросить Зару прочесть ему стихи Гулимова в оригинале. Рыжая кошка, неуклюже плюхнувшись с кровати, подошла сзади и потёрлась о его лодыжку. Обернувшись на неё, Олег увидел, что она беременна. Пора было уносить ноги из этого кошачьего царства – Тимур с Зарой его уже, наверное, заждались. Когда закрывал дверь в спальню, в руке ещё сохранялось ощущение мягкости, гладкости шерсти, хрупкости кошачьего тела.
– Где ты пропадаешь? Сколько можно тебя ждать?!
Тимур от нетерпения раскачивался с носков на пятки, но Зара не упрекнула Печигина ни словом. По мраморной лестнице с прохладными на ощупь перилами спустились на пляж. Его участок, прилегающий к даче певицы, был закрыт для посторонних, так что на широкой полосе раскалённого песка не было ни души, только, отбрасывая струящуюся тень, колыхался на слабом ветру тент, под которым стояли шезлонги. Певица плавала у берега и, увидев гостей, вышла навстречу, вся закованная в блеск, как римский легионер в сверкающих латах. Предложила располагаться, угощаться фруктами, разноцветными соками в графинах на столе, шампанским из ведёрка со льдом. Касымов ещё заканчивал, отдуваясь, говорить ей свои витиеватые комплименты, когда сперва Олег, за ним Зара, не найдя сил дослушать, скинули одежду и вошли в воду.
Вода, наконец-то вода! Чужая человеку стихия, после коштырского пекла ставшая самой родной, самой желанной! Превращающая тело в единую воспринимающую поверхность, ни один сантиметр которой не остаётся без своей доли наслаждения прохладой, подкатывающего к горлу сжатым комком восторга. Парная сверху, она быстро остывала при погружении, похоже, со дна действительно, как говорил Олегу старик в поезде, били источники. Вставши в воде вертикально, он уже доставал ступнями до холодных слоёв. Хотелось туда, в глубину, в мутную придонную темноту, куда не доходит солнце, где идёт совсем другая жизнь, свободная от пекла снаружи. Печигин нырял, Зара за ним следом, и, оглядываясь на неё, он видел, как, утрачивая четкость, её тело рассыпается в зеленой воде роем мерцающих бликов. Выныривали, отфыркивались, выплёвывали воду, Олег смеялся над Зарой, хлопающей глазами, смаргивая мешавший видеть блеск с мокрых ресниц, и, глядя на него, она начинала смеяться тоже. Вышли на берег перевести дух, мгновенно обсохли, выпили по бокалу шампанского и хотели уже обратно, когда певица подозвала Олега. Показав на противоположный берег, она сказала, что там, напротив её дачи, летняя резиденция Народного Вожатого.
– А вон плывёт его яхта. Хотите посмотреть поближе? – Она протянула Печигину бинокль. – Вполне возможно, что он сейчас там. Если повезет, вы его увидите.
Олег навёл бинокль: по борту яхты с подносом в правой руке спешил человек в белом кителе. Достигнув кормы, он склонился, протягивая поднос лежащему на шезлонге полному мужчине в одних плавках. Неужели Гулимов? Лица было не разглядеть даже в бинокль, но в выжидающем поклоне человека в кителе было столько подобострастия, что предназначаться он мог лишь обладателю бесконечно высокого статуса. Впервые Печигин видел Народного Вожатого не на фотографии или телеэкране, а живьем, в обыденной, не рассчитанной на зрителя ситуации. Президент протянул руку и взял с подноса бокал, ещё два официант поставил на стол рядом с ним. Когда Гулимов поднёс свой бокал к губам, Олег почувствовал, что и у него в горле пересохло, и налил себе шампанского. Пока пил, думал о том, сколько биноклей устремлено сейчас на корму трехпалубной яхты и сколько (десятков? сотен?) рук непроизвольно потянулось в эти минуты к напиткам.
– Это он? – спросил Олег у певицы, возвращая бинокль.
Она перенастроила его под себя, вгляделась.
– Нет, что вы! Это даже не капитан – с капитаном я знакома. Наверное, один из его помощников.
– Но ведь если президентская яхта вышла в плавание, он должен быть на борту?
– Не будьте наивны. Это вовсе не обязательно. Его может даже не быть в летней резиденции. Где находится Народный Вожатый, не знает в точности никто и никогда, кроме тех, кто в этот момент с ним рядом. Но и они, скажу вам по секрету, вполне могут заблуждаться.
Ну что же, нет так нет. А жаль. Хотя, может, оно и к лучшему. Близость Народного Вожатого создавала бы ненужное напряжение – вдруг ему вздумалось бы нагрянуть в гости и, познакомившись со своим переводчиком, поинтересоваться, как продвигается его работа? А так этого можно не опасаться и спокойно расслабиться, хотя бы на день, хоть на несколько часов забыв о проклятом переводе, не желающем сдвигаться с мёртвой точки. Печигин налил шампанского певице, потом себе и Заре. Зара после каждого глотка поднимала глаза на Олега, точно спрашивала у него позволения на следующий. Она стеснялась певицы ещё больше, чем Касымова, и держалась как можно ближе к Олегу, при этом не решаясь его касаться, похоже, охотнее всего она спряталась бы ему за спину. Печигин заметил, что и сам в присутствии певицы избегает обнимать Зару. Это показалось ему смешным, он привлёк её к себе, она с благодарностью прижалась мокрым купальником и сохранявшей прохладу воды кожей. А Печигин поймал себя на мысли: что, если Народный Вожатый всё-таки сейчас в своей летней резиденции и занят тем, что рассматривает в такой же, как у певицы, бинокль дачу своей бывшей любовницы, пляж перед ней – и именно в тот момент, когда пальцы Олега гладят покрывшееся мурашками бедро Зары, взгляд президента сосредоточен на нём?
Касымов плескался у берега – он неуверенно держался на воде и не решался заплывать далеко. Сквозь прозрачную воду было видно, как он перебирает по-собачьи руками и ногами. Иногда Тимур садился на корточки, позволяя мелким волнам раскачивать себя, и расплывшаяся на его лице улыбка выражала блаженство освобождения от изнурительной тяжести тела. Наслаждаясь лёгкостью, он плавал на спине, широко взмахивая руками, поднимая уйму шума и брызг. Его живот, блестя на солнце, походил на огромный надувной круг, удерживающий его на воде.
Выйдя на песок, Тимур попрыгал сначала на одной, потом на другой ноге, вытряхивая воду из ушей, и его облитое влажным блеском незагорелое туловище сотрясалось при этом двумя встречными волнами: одна шла снизу, от живота, вторая сверху, от грудей; сталкиваясь, они порождали новые колыхания, более мелкие, расходящиеся по корпусу зыбкой дрожью. Печигину вдруг бросилось в глаза то, на что он прежде не обращал внимания: тело Касымова было совершенно безволосым. Ни на ногах, ни на руках, ни на груди, где многие коштыры покрыты особенно густой растительностью, нигде у Тимура не росло ни волоса. Это делало его похожим на гигантского новорожденного младенца.
– Ну и что?! – возмутился Касымов, когда Олег сообщил ему о своем открытии. – Повышенное оволосение свойственно примитивным мужским особям. А я, между прочим, принадлежу к одному из древнейших коштырских родов, восходящему к самому Кусаме ибн Аббасу, двоюродному брату Пророка – да благословит его Аллах и приветствует! Отсутствие волос на теле – верная примета подлинно аристократического происхождения. Подтвердите ему, дорогая, – обратился Тимур к певице, – что я говорю абсолютную правду.
Улыбнувшись, певица подняла вместо ответа свою жилистую ногу и провела ладонью по совершенно гладкой, кремами и мазями пропитанной коже.
– Видел?! То-то! Чистота кожи есть признак чистоты крови, которую наши предки веками хранили от смешения с инородцами и плебсом. Это для тебя прошлое – череда безразличных или страшных дат, а для меня оно – ряд деяний моих предков, всегда игравших важную роль в коштырской истории. Для меня они не умерли, они живут во мне и смотрят на меня, и я чувствую свою ответственность перед ними за то, что происходит в этой истории сегодня!
Когда Тимур заговорил об истории, перед глазами Печигина мелькнуло окровавленное лицо козопаса, которого милиционеры заталкивали в машину, и тут же вспомнились строки из письма арестованного хозяина дома, что его больше не бьют, но еду присылать не нужно, потому что зубов не осталось, жевать нечем. Олег закрыл глаза, но свет проникал и сквозь сомкнутые веки, сгущаясь под ними в красно-золотое пульсирующее сияние. Он нашёл руку лежавшей на соседнем шезлонге Зары, взял её пальцы в свои.
– Это для тебя жизнь заключена в узкие рамки твоего существования от рождения и до смерти, а для меня вся история Коштырбастана – это история моего рода, то есть, по сути, моя личная история!
Наверное, он прав. Касымов вообще гораздо чаще оказывался правым, чем хотелось бы Олегу. Пусть так, пускай рамки от рождения до смерти. Многим и этот недолгий срок сильно сокращают… Олег почувствовал запах хурмы. Открыв глаза, увидел, что Зара взяла свободной рукой большой оранжевый плод, откусила, потом, заслушавшись Касымова, забыла о нём и спохватилась только тогда, когда кусок мякоти упал ей на грудь. Она потянулась к полотенцу, но Олег остановил её, наклонился и не спеша слизал с её теплой кожи сладкое волокнистое желе. Захотелось выкинуть какой-нибудь жест в направлении резиденции на том берегу, хотя бы просто помахать предполагаемому наблюдателю рукой, но сдержался. От шампанского в голове немного шумело, точно плеск и шорох волн отдавались эхом где-то в затылке. Певица предложила ему маску с трубкой и ласты. Он надел их, вошёл спиной в воду, помахал лежащим под тентом, набрал побольше воздуха и нырнул.
Теперь он мог свободно погружаться до самого дна сквозь незаметно темнеющие и мутнеющие слои. Они становились то прохладнее, то теплее – очевидно, Олег вплывал в зоны циркуляции течений, порождённых источниками. Холодные струи скользили вдоль тела, отвечавшего на их прикосновение замиравшей в солнечном сплетении щекочущей радостью. Водохранилище было не таким уж глубоким, и даже у дна вода оставалась всё-таки достаточно прогретой, но иногда стоило протянуть в сторону руку, и она входила в невидимый ток инородной прохлады. Оттого, что в ластах Олег плыл гораздо быстрее, водная среда ощущалась более плотной. Он набрал воды в рот, и она показалась ему в самом деле густой, как кисель. Вынырнул, отдышался, изумился царившему над водохранилищем звуковому хаосу (доносившимся с берега голосам, детскому визгу, дребезжанию коштырской музыки), которого прежде не замечал, разглядел сквозь запотевшее стекло маски Зару с недоеденной хурмой в руке, обращённую лицом к Касымову, продолжавшему развивать свои мысли о коштырской истории, – вдохнул поглубже и нырнул обратно в тишину.
Длинные придонные травы щекотали ему живот, усики подводных папоротников шевелились, густые леса буро-зелёных водорослей плавно ходили из стороны в сторону. В замедленном движении этих лесов становились видны течения, раскачивавшие их, как сильный ветер. Проплывая над этой беззвучной растительной жизнью, Олег ощутил вдруг глухонемую нежность, с которой тянулись к нему и за ним следом бессчётные гибкие стебли. Травы и водоросли переплетались, льнули друг к другу, к валунам и песку со слепой безотчётной лаской. Вся эта безвольно стелющаяся по течению первоначальная неисчислимая жизнь была полна нежности…
Когда он вышел, ощущение близости невидимых течений не исчезло. В воздухе, прозрачные в прозрачном, они могли существовать, как и в воде, и так же, как на дне водохранилища, земная жизнь скрыто следовала их незримому коловращению. Он чувствовал их тягу, двигался, кажется, в русле одного из них, это сулило удачу, можно было больше ни о чём не беспокоиться, всё сложится само собой, только бы не потерять его…
В этот день Олег купался ещё множество раз, то один, то с Зарой, выходя на берег, много пил (ближе к вечеру от шампанского перешли к сухому), но всякий раз плавание сбивало с него хмель, и он возвращался обратно под тент уже трезвым. Певица удивлялась его неутомимости, а Тимур говорил, что уже различает у него на боках жабры, а на спине – зачатки плавников. Печигин и сам улавливал в себе какую-то перемену, незаметный плавный сдвиг, будто из режима существования твердого тела благодаря долгому пребыванию в воде он перешёл в режим волны – зыбкой упругой субстанции, до предела наполнявшей каждое его движение. Он казался себе чем-то вроде жидкости из кувшина, которая чудесной силой внутреннего натяжения сохраняла бы форму после того, как кувшин разбился. Особенностью этого состояния было то, что любой пустяк доставлял ему теперь удовольствие. Зарина улыбка, с трудом пробившаяся сквозь стеснительную серьёзность, капли воды на её ключице, влажный блеск льда в ведёрке, шершавый бок персика, лучи морщин вокруг глаз певицы, цвет неба, к вечеру незаметно насыщавшегося синевой, – любая из этих вещей вызывала в нем мягкий толчок поднимавшейся из глубины волны наслаждения, плавно выплескивавшейся наружу, навстречу всему, на чём останавливался взгляд. Эта открывшаяся в нём глубина была бездонна, запас наслаждения не имел конца, ничто не могло насытить его и приесться. Разве что запахи – фруктов, воды, Зариной кожи, духов певицы – отвечали ему своей неисчерпаемостью, в них можно было погружаться бесконечно. «Жизнь в основе своей – это наслаждение, – вспомнились Олегу слова Касымова. – Нужно только достичь этой основы». Вечером, когда солнце из раскалённо-белого сделалось пунцовым, Печигин заплыл дальше, чем обычно, и, плавая среди колеблющихся на воде отсветов заката, наблюдал за коштырами на соседнем пляже. Он уже наполовину опустел, над костром, где жарили шашлык, поднимался голубоватый дым, полная женщина, облокотившись на руку, смотрела на угли, мальчик на корточках шевелил их прутиком. Рядом играли в нарды, на другом конце пляжа компания приземистых, но на удивление прыгучих коштыров лениво перекидывалась мячом, прыжки давались им, кажется, безо всяких усилий. Несколько пар молча глядели в пространство или наблюдали за яхтами, одна коштырка задумчиво чертила пальцем на спине лежащего ничком мужчины. Неужели все они, думал Печигин, постоянно, привычно, ничем этого не обнаруживая, испытывают такое же, как он сейчас, до дна души пронизывающее удовольствие от прохлады и солнечного жара, запаха шашлыка и убывающего света? Основа жизни, говорил Тимур, забыта и замусорена на Западе, иное дело здесь… Что, если то, что для него открытие, для коштыров – простая и каждодневная обыденность?
Когда он вернулся под тент, прислуга уже собирала вещи и посуду. Певица, очевидно, выпила лишнего. Не обращая внимания на слуг, она положила голову на плечо Тимура и остекленелым, отсутствующим взглядом смотрела на закат. Деликатно застывший Касымов свободной левой рукой методично отправлял в рот зерна граната и, разжевав, осторожно сплёвывал в ладонь. Один из слуг предложил певице её шёлковый халат, но Тимур забрал его у слуги и стал сам помогать ей одеться. Она всё никак не могла попасть в ускользавший рукав, разгневанно топала ногой, едва не расплакалась. По лестнице поднималась, спотыкаясь и опираясь на руку Тимура, но его попытки поддержать её за талию отвергала, очевидно, сочтя приставанием. Днём она говорила, что будет вечером петь для гостей, но, добравшись до дачи, взмахнула, не оглядываясь, на прощание широким рукавом халата и ушла к себе. До утра она больше не появлялась.
Олег и Зара, придя в свою комнату, свет зажигать на стали. Зара никогда не казалась Печигину как-то особенно красивой, но в этот вечер, когда она обернулась и вопросительно на него взглянула, его сердце расширилось, поднялось вверх, к горлу, и целую секунду там стояло. Она повесила сушиться мокрый купальник, подошла к шкафу переодеться в сухое, и её движущийся по освещённой остатками заката комнате силуэт виделся Олегу вырезанным из тусклого напряжённого света, словно погружённым в свою собственную глухую тень. Этой ночью в их близости возникло что-то непривычное, чего Олег никогда прежде не испытывал. Всё происходило как будто само собой, почти без слов. Мыслей тоже не было. Переполнявшая каждое движение нежность возникала не из слов или мыслей, а из встречных движений, встречной захлебывающейся ласки. Соединённое с Зариным тело Олега словно бы обходилось без него, предоставляя ему из какого-то тайного наблюдательного пункта внутри себя отстранённо смотреть на происходящее. Оргазм был таким, что он ощутил себя занимающим в собственном теле не больше места, чем человек на склоне чудовищного вулкана, извергавшегося в эти бесконечные секунды через Олега. Столько же места, подумалось ему через минуту, когда восстановилось дыхание и немного успокоилось сердце, занимает в человеке собственно «человеческое». Неужели коштыры всегда испытывают от секса такое же немыслимое, невозможное наслаждение?!
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |