Я почти ничего не видел – только жадные лица вокруг и его сияющее тело подо мной; задранный подбородок, когда он выгибался, и приоткрытый рот. Изгиб шеи – я не мог покрыть ее поцелуями. Твердый сладкий сосок — я не решался коснуться его губами. Язык, скользнувший между губ – я еще не мог его сосать. Возбужденный член – я не смел обнять его ладонью.
Вот тогда мне в ладонь легла рукоять меча и следом прошелестело:
— Сделай это сам. Он простит.
Я послушался – взял меч.
Глянул в лицо мальчишки – полузакрытые глаза, пересохшие губы, яркие пятна на щеках… если его чуть приласкать – он кончит. Только тронуть. А если – мечом? Вспороть живот или глубоко вогнать клинок в грудь, в самое сердце!
Я чуть приподнялся — и ударил плашмя по рукам, что держали моего мальчика. И как только темная пелена отступила, тут же бросил оружие.
Солнце обнял меня, и я, наконец, погладил его по щеке.
И только тогда проснулся, прижимая его так крепко, как только мог.
Я знал, что страна землепоклонников велика. Знал, что лежит она на равнине, что селения окружены полями и садами, и всю-то свою жизнь землепоклонники Богине по-всякому кланяются — и ритуально, и попросту, с мотыгой.
Приграничных селений я ведь много повидал.
Но чем глубже мы продвигались — а отряд наш вдвое больше сделался, еще на первой заставе староста и провожатых дала, и припасы, и лошадей — чем глубже мы продвигались, тем удивительней становилась страна.
Почти все земли между селениями оказались пахотными. Повсюду были разбиты сады и оливковые рощи, а через речушки перекинуты мосты.
Я представил, что было бы, если б в лесу жило не одно мое племя, а сотни. Да чтоб каждый стан — через полдня пути. Да чтоб на все четыре стороны света. Представил — и даже почуял, как тесно бы стало в лесу, небось, весь тропинками бы истоптали. Через полгода такой жизни охотники не то что каждую лисью или заячью нору — каждую мышиную бы знали. Зато и весь бурелом в первую же зиму разобрали бы на дрова для очагов.
Я посмеялся мысленно, а потом подумал, что ведь по другую сторону лесов, в степях — племен много, но никто почему-то степи не распахивает и сады не пестует. Хотя, наверно, могли бы. Или волчья кровь не только в жилах лесных племен течет? Или земля в степи, табунами затоптанная, не так плодородна, или поклоняться ей степняки не хотят да не умеют. А может, слишком широки просторы степные, и вольные ветры гонят по ним племена, как перекати-поле, а здесь низина с трех сторон, как говорят Манора и Химура, между лесов и гор заключена, а с четвертой — море подступает? Или Богиня среди детей своих сильна и сумела изгнать других богов?
Еще я думал о том, что можно ведь свести лоскут леса да хоть у нашей пещеры — и засеять поле. Если земля дает вырасти дереву, то и пшенице и бобам дозволит взойти. И станут Дети Степного Волка собирать урожай близ своего жилища, будут беречь и поливать посевы… и через сколько-то лет случайный степняцкий отряд угонит всех в рабство. Потому что мужчина, который целый день гнет спину в полях, а не усердствует в воинском искусстве — не воин вовсе. Не сумеет дать отпор, потеряет и поле, и женщину, и собственную свободу.
Изо дня в день я смотрел на поля и думал, как все же по-разному живут люди.
На заднем дворе первой же таверны Химура с Балартом размяться решили – в лесу, по глубокому снегу несподручно было скакать, а тут – раздолье, отчего ж нет. Широкая утоптанная площадка, на какой, похоже, работники дрова кололи или бегали с ведрами по воду, моему побратиму по вкусу пришлась. Вот они вдвоем и вышли. Я-то с большой кружкой душистого травяного отвара у стены стоял, люблю иногда выйти в холод с горячим питьем, потому и видел, как они шубы сбросили и напротив друг друга встали. В рубахах одинаковых. Только она, конечно, девчонка по сравнению с Лартом. Или стала в последние дни рядом с ним, как девчонка, не разберешь.
Я до сих пор не знал, что про них думать, про них двоих, как так сложилось да почему. Как Ларт вообще к ней подойти решился. Почему-то думалось, они в таком же поединке друг друга-то и нашли. Может, она ему уступила, да глянула лукаво, а он уж времени не терял, вспомнил, что она все ж таки женщина? Мало ли ударов, чтоб наземь противника уронить. И самому упасть тут же да по щеке ее погладить.
Или, положим, она его побила – а почему нет, он же наверняка берег ее, бабу вздорную, в полную силу не дрался – она его побила, а он вдруг, коленопреклоненный, глянул эдак страстно.
Но я смотрел на них, одинаково невозмутимых, как парные клинки – и понимал, что не было там никаких взглядов. Ни лукавых, ни страстных.
Скорей всего, Ларт отбил какой-нибудь мудреный удар Химуры, хмыкнул, да как вызов ей бросил:
— Смелая какая… может, и в шатер мой пойдешь?
А она возьми да снова ударь!
И тут же, губ почти не размыкая:
— Может, и пойду!
Ответила на вызов. Может, и не думая вовсе. Или он в ту минуту ей желанен показался. А дальше все само собой пошло… Так я думал. Не спросишь же, в самом деле.
Так я думал и смотрел на них.
Вот встали они, улыбнулись друг другу – и давай баловаться. А как иначе это назвать, не поединком же. Она и не попробует с левой стороны зайти, чтоб, значит, ненароком его ноге не повредить, хотя зажило давно все, а он и вовсе осторожничает.
Но красиво! И выпады тебе, и удары обманные. А что удары те размеренные, не настоящие – так это я вижу да сами поединщики, а служанке случайной или другому постояльцу – не догадаться.
Вот Химура с подкатом в ноги Баларту кинулась, снег с земли так и взлетел веером – а побратим удар, конечно, отбил, да и свалил воительницу в сугроб. И хохочут оба.
Тут слева дверные петли скрипнули – Солнышко, как и я, накинув шубу на плечи, из трактира вышел. Рядом со мной встал, плечом к стене прислонился. Смотрит с улыбкой, как Баларт свою рысь дикую от снега отряхивает.
Я молча передал мальчику кружку с настоем – и он так же молча принял, отпил и вернул. И мне стократ теплее стало. И ведь мелочь какая, глупость кому-то покажется, может быть. Я ведь не сказал, чтобы поставил куда или подержал. Или чтоб служанку кликнул – долить. Но и чтоб отпил, тоже не сказал. А он понял, не задумался даже.
Потом вперед выступил:
— А можно мне?..
Баларт бровь изогнул:
— С Химурой?
Да понятно, что не с ним.
Молод еще Солнышко с Лартом тягаться. И с Химурой. И со мной. С Аранбетом, разве что, на равных. Но мальчишка ведь – на равных ему неинтересно.
И пока Ларт обдумывал и прикидывал – разрешить ли такому зеленому воину поединок со своей женщиной – она сама решила, не дожидаясь ответа. Или вовсе не поняла, что Ларт тут разрешать или запрещать собирался. Перекинула меч из одной руки в другую – водилось за ней такое, чтоб обеими руками биться – и позвала Солнышка:
— Ну иди сюда, герой.
Ларт с ней спорить не стал, плечами пожал и меч Солнышку отдал. А мне только шубу его подхватить и осталось.
Он на середину двора вышел, встал в стойку, как я учил. Химура ударила первой, осторожно, бережно, но и не так, чтобы совсем просто – с вывертом, с обманным движением. Он ничего, не поддался: обман распознал, клинок ее отвел, да и сам в сторону убрался. Все хорошо сделал, только мне-то видно, что легкости нет – ноги слишком напряжены, плечо хоть и немного, но вздернуто, да и пальцы рукоять сжимают крепче, чем следует. Мало я его учил еще, ох мало. Приемам-то выучил, а привычки, когда тело само все помнит, раньше мысли делает – такого мастерства не дал. Да и не мог дать. Мы-то с детства клинков из рук не выпускали, а он год всего как начал, и тот неполный. Ничего, Солнышко, думал я, дай срок – разберемся с царицей твоей да с богиней этой жадной, а там я тебя не тому еще обучу. В настоящую мужскую силу войдешь – побьешь не только царевну эту злющую, но и любого воина, хоть Баларта.
Между тем Химура жестче стала биться, быстрее двигаться. И Солнце с ней – не отстает, взмок весь, раскраснелся, но уступать не хочет. Она, правда, балуется все больше, а потом и вовсе говорит:
— Устал ты, государь мой будущий. Хватит уже! – и засмеялась.
Он ничего не сказал – только разозлился, да со злости и кинулся нападать, не глядя. А воительница прямо под клинок шагнула и спиной повернулась – словно убиться вздумала! Я вдохнул с испуга, а как выдохнул – Химура уже позади Солнышка стоит и меч свой у его горла держит. Без замаха, а и не нужен он – еще шаг, и мальчишка сам на железо налетит, горло распорет.
Солнце замер, побледнел. Но как только Химура клинок убрала – сразу же к ней кинулся:
— Как-так сумела, научи! – и глаза восторгом сияют.
Мальчишка – он мальчишка и есть, ребенок: вроде и страх, и труд дороги непосильный, а показали любопытную игру – и вот оно, счастье. Даже мне за него радостно стало.
Но недолго радоваться-то пришлось. Химура Солнце взглядом смерила и ответила:
— А зачем тебе? Неужто готовишься мечом махать, думаешь — не сбережем тебя до весны?
Тут уж не только Солнце – я оторопел от такой дерзости, растерялся. Не будь Химура любимой женщиной моего побратима – на месте бы за такие слова зарубил. А эту вроде как в племя взяли… а все равно думал, накажу. Спасибо Солнышку – он не растерялся. Радость с лица его сдуло вмиг, а только не убежал он, как я того боялся, ответил. Тихо произнес, но не слабо, напротив, властно и с угрозой тайной:
— А это тебе знать не надобно – зачем. Мое дело. Научи – и все.
Она вдруг на него, на меня глянула, потом на Ларта — и глаза опустила:
— Научу. Только не сейчас, Солнышко, сейчас ты устал, да и я тоже. Утром сюда приходи, поучу, пока нас в дорогу собирать будут.
— Смотри, помни, что обещала! – вот теперь у парнишки голос дрогнул и зазвенел даже.
Но он опять не сбежал, не показал спину: спокойно меч Баларту вернул и меня позвал.
На ночлег устроились как обычно: он – в одной из лучших комнат, на кровати. Я – на соломенном тюфяке да на своей шубе у его порога. Только он постель стелить не стал, как дверь закрыли – ко мне прижался.
— Почему она так со мной, за что?
Дурная баба потому что, подумал я, драчливая, смелая, как настоящий воин, а дурная. Но ему, конечно, говорить этого не стал – обнял крепче, в макушку поцеловал.
— Ничего, Солнце. Я с тобой буду. Всегда. Сам тебя всему научу.
В поселениях чаще всего на ночлег нас устраивали в домах старост, и почти всегда за ужином Маноре представляли самых влиятельных женщин и их дочерей. Они являлись, словно на доклад – хвалились урожаями или горевали о неурожаях, по памяти рассказывали, сколько отелилось коров, вспоминали, как всем миром поправили дорогу или мост. Я понимал – они надеялись понравиться, ждали, что Манора так же обстоятельно все перескажет царице-матери. Еще наверняка они ждали ее ответных слов о том, что ей довелось пережить в диких лесах, но Манора все отмалчивалась.
А я не раз и не два слышал шепоток среди дочек: «Который?». «Который из них царь? Ишь, вырядились, как в лесу своем, могли бы царя в наше переодеть».
Солнышко ведь первое время так и носил косички, не хотел расплетать, привык к ним, что ли. Оттого и узнать его было непросто среди нас пятерых, даже шестерых с Химурой – ей штаны и рубахи были привычны.
Потому, покуда на Солнце прямо не укажут – гадали девки. А то и вовсе вполголоса стати мужские обсуждали.
«Тот, что с косками – больно молодой и хлипкий. А второй мальчишка – нескладный и некрасивый. Зато этот, с ожерельем на шее и рубином в ухе – хорош! Что твой бык! Плечи широкие, руки крепкие, сам высокий… И держится уверенно. Своенравный, небось, как жеребец необъезженный – как с таким жить? Ты ему скажешь, пойди, мол, крышу подлатай или в конюшне убери – а он и не почешется».
Слышать такое о себе было странно, но и прикрикнуть, чтоб замолкли, я не мог. Чужие девки, чужой уклад. И они же шепотом, чтоб старшие не услышали. А что дикарь какой-то слышит, о ком говорят – так то мелочи.
Потом Солнышка, конечно, представляли старосте – и разговоры начинались другие.
«Так и думала, что он. На наших парней похож. А эти-то, интересно, назад той же дорогой поедут? Я бы того жеребца разок встретила».
Солнышко тоже слушал и посмеивался. И Баларт, зараза. И даже не обидно ему было, что девки каждый раз меня выбирали. Правда, никогда всерьез, а только так, «попробовать».
Комментарий к
========== Часть 25 ==========
Вождь
Столица встретила нас пышно, как победителей.
Будто мы спасли Солнышка, вынули из какой погибели молодого царя. Будто мы целую страну вражескую с лика их богини стерли, не иначе.
Тут тебе и лепестки роз, что нескончаемо сыпались на наши головы с крыш домов, и ковры дивной работы, что устилали наш путь. Горожане приветствовали нас, держа в руках колоски пшеницы, а жрицы пели славу Великой Матери…
Но я смотрел не под ноги, не на лепестки и ковры, и не по сторонам, не на девушек, надевших свои лучшие платья. Я смотрел на укрепления. На высокие стены и узкие бойницы, на башни с часовыми, расположенные мудро – не кучно, но и не редко, а в самый раз – и в тумане различишь.
А перед стеной, за воротами, за лабиринтом предместий, где неведомо кто укрыться может – еще стена, пониже главной, и тоже бойницами изрублена да воротами заперта. Все честь по чести сделано, я бы и сам придумать лучше не смог. Хотя нет, смог бы — переходы между стенами снес бы начисто, а то ишь как – бегать можно с одной стены на другую, удобства ради. Только и враг по ней так же быстро побежит… впрочем, если что – и мне с Солнцем легко будет по тем же перекинутым мосткам за пределы Столицы выбраться. Сейчас стену украшали гирлянды, перевитые яркими лентами и цветами, сработанными, как мне подумалось, из папирусных листов …я еще подумал – достаточно ли крепко украшение, чтобы выдержать, положим, мой вес? Да кто ж знает… а проверить не лишне было бы.
Солнышко мой видел ли что – не знаю.
Я за ним держался, как подобает телохранителю, а он не оглядывался почти.
Один раз оглянулся только – когда наш отряд встретил шествие жриц, и те окружили будущего царя. Дальше они вели его лошадь, держа за узду, за стремена – о самых ступеней, ведущих во дворец.
И во дворце эта процессия тут же пропала, скрылась с глаз, а меня за рукав удержала Манора:
— Нельзя тебе туда, мой вождь, — сказала она, — там начинается Таинство.
Манора вошла, тихо притворив дверь. Незваная, как всегда. А не стал бы я звать. Не сейчас.
Приблизилась, грудью мягкой прижалась, заглянула в лицо.
— Не тревожься, мой вождь. Никто его не обидит, царя-то.
Царь… Юнец, измученный дурными предчувствиями.
Последнюю ночь совсем не спал. До рассвета просидел во дворе таверны, закутавшись в мою шубу – моя теплее, сказал. Соврал, конечно. И рубахи мои отчего-то полюбил носить. Штаны на него длинны были, а до рубах почти дорос.
Всю ночь сидел, глядя на запад, пока я его силком не увел. Не дело будущему царю с лошади от недосыпа валиться. Так ему и сказал. Зря, наверно. Мягче надо было.
И когда к вечеру ближе на пир позвали, Манора к моему плечу прижалась и опять повторила:
— Не тревожься. Таинство утомительно, мой вождь, – и только.
Ее рыжие кудри пахли вереском, как тогда, в моем шатре. Не диковинными яркими цветами, привезенными из-за моря, которыми дворец украшен сверх всякой меры – а нежным вереском. Будто он ей дорог. Будто роскошь эта дворцовая не по сердцу ей. Будто я в это поверю.
Вина поднесла, как примерная жена, а про таинство — ни слова больше. Гадай, мой вождь, терзайся. Конечно, среди праздника я старался держаться ближе к нему. Разглядел и свадебные одежды и украшения. Вышивку золотом по подолу юбки и браслеты на лодыжках. Ему даже серьги в уши вдели, это я тоже заметил.
И как он поглядывал на меня тайком.
Свадебный обряд – не бой ночной, не лесной пожар и не поход в дальние пещеры. Шествие, песни, подношение даров Богине… тоска. Наш ритуал круга – куда зрелищней и слаще. Я так думал. Но когда Солнце с царицей во главе вереницы женщин скрылись под сводами храма – тревога взяла за сердце и уж больше не отпускала.
И в ночном бою и в лесных походах он рядом был, со мной ли, с Рогимом. Не один среди жриц. Потому я тревожился.
— Его опоили молчун-травой, — вдруг сказала Манора, — ему сейчас все одно – что царица, что овца.
— Зачем опоили? Я знаю, Богиня наделяет жриц особым даром…
Она улыбнулась:
— Таинство – как обряд круга в племени. Жрицы должны видеть мужество царя.
Третий круг для Солнца.
Плохого думать не хотелось. Вообще не хотелось думать, что там да как – помочь-то все равно ничем не смогу. А все одно думалось. Мой Солнышко, путающийся в юбке с непривычки, мой любимый с диадемой в волосах, в побрякушках и длинных серьгах, звенящих при каждом движении… мой храбрый воин, выряженный, как заморская танцовщица. Одурманенный мальчишка на царском ложе – и ему все равно, с кем.
А вокруг столпились жрицы, смотрят, оценивают.
Ничего, подумал я, это всего лишь один обряд. И он не страшнее ночного боя и похода в дальние пещеры. Только долог мне тот обряд показался. А еще дольше оттого, что как завершилось шествие – так и снова я Солнце из виду потерял.
Столичному люду во дворе столы накрыли, вина вынесли несчетно, праздник с песнями-плясками устроили. А сам дворец стих, как вымер. Только в отдалении горели огни да звучали тихие, протяжные голоса.
Я вернулся в гостевые покои, хоть и на задворках, от царских в другом конце, но богатые: ковры на полу мягкие, пушистые, утварь деревянная, но сияет, как вода текучая, да еще и украшена редкостно: где позолотой покрыта, а где переливчатыми морскими ракушками выложена. Ложе высокое под расшитым пологом, постель мягкая, цветами пропахшая… а только к чему мне это все? Теснит и душит. Мне бы меч да коня, да путь вольный. Схватить Солнышка моего, а хоть бы и в юбках тех обрядовых, в седло к себе вздернуть и гнать вперед. И до самых наших пещер так бы…
Эх… молодой царь, Солнце мое ясное! Как ты там один справишься? Как я без тебя тут один останусь?
Наши-то все уж больно хотели на диковинный праздник поглядеть. Я запрещать не стал, но сам не пошел. Какой мне праздник, если ему – пытка? Химура проводить вызвалась. Думал, и Манора с ними уберется или того не лучше – со жрицами своими брачный обряд творить станет. Но она осталась.
— Я жрица, — говорит, — но в первую голову – жена твоя. Богиня узы брачные свято почитать велит, а замужним женам при царице сейчас не место. Замужним женам место при мужьях. Буду за тобой ухаживать, от тебя черные мысли отводить.
Весь этот вечер я провел в тех покоях. И ночь. И еще день…И ни сон меня не брал, ни хмель, ни усталость. Манора тоже ни на час не оставляла: из своих рук кормила, щекой о плечо терлась. Обнимала тепло, ласково, да не по-жениному, а как мать дитя ласкает. Потом и я ее обнял, к груди прижал. Она обрадовалась, конечно. Виду не подала, а все же размякла, разнежилась. И тут я подумал: а ведь устала моя царевна, притомилась, измучилась. Легко ли – дитя носить, да в дороге столько дней. А до дому добралась – так и тут покоя нет: то дела налаживай, то супруга смурного сутками напролет утешай… Как будто я баба, что в утешениях нуждаюсь.
Стал я ее целовать и гладить, не со страстью – где же мне в этот день было страсти взять? – а тоже так, по-отечески. На постель уложил и сам прилег рядом. Она как до мягкого коснулась, сразу дремать начала. Только и прошептала:
— Не горюй, вожак волков, взойдет еще твое Солнце…
Смотрю – и спит уже.
А я сна не дождался, все думал: вот ведь досталась мне жена: и хороша, и в любви умела, и в хозяйстве на диво сведуща да властна. И мудра, хоть и не без хитрости своей, по бабьему подлой. И ведь любит меня, знаю, что любит. Да и я к ней уже привязался, дорога стала, как до нее ни одна из жен не была. А все ж мало мне ее. Вот Солнышка бы одного достало. Только его. А его-то и нет…
И тут слышу: скрипнула дверь, тихо, едва-едва различить смог. И тень на пороге, легкая, тонкая. Я вскочить не успел, засаду заподозрить, как узнал его.
— Солнце! – как только в голос не закричал.
Подбежал, обнял, а он скорее рот мне закрывать, рукой, потом поцелуем. А потом зашептал взволнованно, сбивчиво:
— Уйдем отсюда, Эридар, уйдем из дворца. Не могу тут, не хочу… уйдем…
Я только шубу схватил, да одеяло с постели, а он уж меня за дверь тянет. По проходам, во двор, а там – в сад, где деревья гуще, на лес похожи, и ночная тьма не выдаст. Где ни волкам моим, ни дворцовой страже нас не найти.
Солнце
Я думал, этот день никогда не придет. Ждал его, боялся, почти как смерти, а может и больше. Что смерть? Миг – и нет тебя. А тут не миг, тут дни, недели и месяцы терпеть придется. Терпеть и все равно знать, каждой жилой чувствовать: один конец. Ждет тебя кривой нож с рубиновой рукоятью и черный алтарный камень.
Словом, знал я все, что мне в эту весну предстоит, а все же не верил, до последнего не верил, что свершится. То думал: сама Богиня от меня откажется. Я – предатель, убийца. Я врага ее люблю и постель с ним делю как женщина. Разве я тот царь, который ей нужен? А в другой раз надеялся, Эридар меня спасет… но эти мысли я давил, гнал от себя, даже думать себе запрещал такое. Если только он за меня вступится – сам погибнет. Нет никого сильнее моего вождя, но и даже он все войско царицы не одолеет и беду, Матерью Землей назначенную племени, не отведет. Племя только я спасу. А я должен. И Рогиму должен, и Тами, и сыну моему нерождённому…
А как пришел день – так сразу легче стало. Свершилось – чего уж тут думами терзаться? Все думы отстали, осталась единственная: как верно руку протянуть, чтобы не упасть ненароком, да как ногу поставить, чтобы в одеждах не запутаться. А когда одна из жриц – я уж и не понимал, которая, все они мне на одно лицо казались – кубок поднесла, как выпил палящее злое зелье, так и вовсе мир пеленой заволокло. Чувствую, что я и тут вроде, и нет меня. А в праздничных одеждах, в золоте и каменьях звенящих – это и не я будто, кто-то другой, незнакомый, а я только из глаз его подглядываю.
Комнаты и комнаты, длинные разнаряженные анфилады… здесь и заплутать – невелик грех. Раньше я в лесу заблудиться боялся, а сейчас меня путали коридоры и переходы дворца: можно ли выбраться отсюда под чистое небо?
…И всюду люди, лица, руки… тянутся, касаются одежды, бросают кверху то зерно, то шишки хмеля, а то сухие лепестки бессмертника… и свечи: алые, желтые, черные. Языки пламени на фитилях трепещут, словно смеются, дразнят дерзко, похотливо.
И запах… такой странный, терпкий, навязчивый, тошнотворный даже. А кровь того, кем я обратился, от этого запаха закипает, бесится! Это дым свечей так пахнет или та отрава, которой жрицы поили? Память моя отступает все дальше, и все меньше дум и сомнений, ярость пробуждается в его теле, дурная ярость, злобная, бычья. И все крепче желание, до боли, до алой кровавой пелены. Да разве желание? Жажда, нужда звериная. И с каждым шагом – все горячее: взвыть, наброситься!..
Но это не я – это не могу быть я. Я далеко, я только смотрю его глазами через зыбкое марево благовонного дыма, и не могу даже пошевелиться. Меня нет.
И вот анфилады и коридоры закончились, впереди тяжелые двери розового дерева в россыпи самоцветов и перламутра. Они отворяются перед процессией, но пропускают только жриц и нового царя… меня? Это я, но я все еще не понимаю, не знаю его, не чувствую. Только вижу широкое ложе и на нем женщину. О, проклятые боги! Женщина ли это? Она полнотела и гибка, рыжее пламя волос струится по молочному телу. Кожа ее чиста и нежна, как у ребенка, черты ее совершенны, а глаза – глубоки и жестоки…
Царица. Я так и не разглядел ее на церемонии, но теперь – вижу как есть.
У нее нет возраста. И души у нее тоже нет.
Жрицы развязали золоченые пояски, развернули саронг на том, в кого я превратился, опустились вкруг ложа на колени, обжигая жадными взглядами и его, и царицу. А царица изогнулась, выставила налитые груди, и бесстыдно развела колени.
— Иди ко мне, супруг мой, — шептали ее губы, страстно шептали, сладко и ядовито.
Мне было страшно, но он, тот кто был не я, только взъярился: распял ее на ложе, и брал, брал, взрезая и вколачивая это юное древнее тело, словно не любви жаждал, а убийства.
Вождь
— Я брал ее всю ночь, и, кажется, весь день тоже, - горячечно шептал Солнце, хватаясь за мои руки. - Взрывался, словно умирал, и оживал снова. И снова сходил с ума от желания, и снова брал, как безумный… если только это был я!..
Самая долгая ночь года уже минула, зима перевалила за середину и теперь стремилась к исходу, а скорая весна в этом году не радовала. Мы сидели рядом, прямо в сугробе. Ночь была теплая, но под шубой на Солнце только вызолоченные свадебные юбки и были. Я плотнее запахнул на нем одеяло и крепче обнял. Хотелось что-то сделать для него, развеять страх, заставить улыбаться. Я сказал в шутку:
— Значит, люба тебе жена, царь?
Но он не улыбнулся, вскинулся только. Глаза, блестящие, как в лихорадке, болью обожгли. И сам он задрожал хуже прежнего.
— Люба?! С ума сошел? Это не я был!
И замолчал. Долго молчал, потом прошептал едва слышно:
— Я теперь только понял, что владело тобой в том кругу, мой вождь, только теперь… так не живут, Эр, нет. Так убивают.
Нет, не только юбки остались от таинства на моем мальчике, но и длинные серьги с блестящими камнями, и ожерелья, и звонкие браслеты, и тонкий обруч в волосах: твердое золото в золоте текучем. Жрицы расплели и расчесали его кудри, промыли цветочным отваром. Но две косички он так и оставил, не дозволил расплетать: в одной – куний локон Тами, а в другой черная прядь, моя.
— Я не хотел тебя убивать. Никогда, Солнце. Тебя – никогда.
Он взгляд на меня поднял — странный такой взгляд, как у дикого кота: глаза даже в полумраке светлые, а веки сурьмой выкрашены, длинные, резкие. Только не злой у него взгляд был, а испуганный и усталый, обречённый даже. Посмотрел – и не сказал ничего.
— Не бойся, — говорю, — отдохни. Я с тобой, никуда от тебя не уйду, значит и в обиду никому не дам. И потом, ты же царь теперь. Кто посмеет царя обидеть? А весна не завтра придет, о пашне пока можешь не думать – о пашне я подумаю. И помолюсь, Владыку леса за тебя попрошу, он тебя любит, все время удачу посылает – не зря же? И Отца твоего тоже. Не верю, чтобы они забыли тебя и мне в помощи отказали.
Он улыбнулся. Хоть и грустная улыбка вышла, а все равно светлее и теплее от нее.
— Не боюсь, — отвечает. – Я твой воин, вождь Эридар, и твою науку помню: воину из лесных волков бояться не пристало. Только здесь, с тобой мне быть сейчас нельзя, мне с царицей в постели быть нужно. Пора возвращаться, проснутся жрицы, хватятся…
Что ж, это и понятно: царю-жениху не след с супружеского ложа сбегать – стыдно. Да и воину моему тоже. Можно подумать, лесные волки голых женщин боятся. Но сказать-то он сказал, только никуда не пошел, а склонил голову мне на колени и уснул, даже договорить до конца не успел. Не мудрено после всех-то подвигов – удивительно, что раньше его не сморило. Просидел я с ним, не шевелясь, чуть не до света, не хотелось Солнце тревожить, сном его любовался: длинными насурьмленными ресницами, игрой теней на щеках, подкрашенными соком губами, строгими или печальными; а то дрогнут уголки и потянутся вверх… легкая улыбка, почти незаметная – а на сердце летним теплом разливается нежность. Солнце мое, настоящее, светлое и горячее.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |