— Эридар, — снова позвала жрица, но тише, намного тише, — меня не пускают к ней. Это может быть моя сестра. Прикажи — пусть пропустят.
— Я знаю, — опять повторил я, — я сам поговорю с лекарем. Если понадобится твоя помощь, тебя позовут. Иди.
Снова недовольна, снова глазами сверкает. Но ушла. Молча.
Солнце рубаху так и не натянул, отложил в сторону:
— Почему нельзя? — спросил. — Она ведь и правда…
— Манора больно горазда сети плести, — отрезал я, — это ей в наказание. А воительница поправляется, скоро здорова будет, я ночью лекаря спрашивал.
На четвертый день Солнце начал ходить сам, без помощи, но все еще с опаской наступал на больную ногу.
От захваченного степняцкого лагеря к тому времени не осталось ни бревна, ни даже единой щепки — я сам проверял. Все добытые запасы мы пытались сберечь — высушить подмокший рис, овощи и специи, докоптить мясо, разложить на камнях влажные меховые одеяла. После победы над степняками племя воспряло духом, работа закипела. Наше пещерное убежище превратилось в настоящий муравейник.
Вот посреди этого переполоха ко мне подошел лекарь и сказал, что пленница очнулась.
Я кликнул Баларта да направился в шатер Качара.
Она была бледна, щеки запали, а глаза смотрели цепко, настороженно — но я подумал, что и в лучшие времена ее лицо не было округлым и улыбчивым. Воительницу переодели в чистую рубаху, отмыли, умастили раны целебной мазью. Вот если б еще облегчили душу…
Женщина исхудала за эти три дня; все, что мог сделать лекарь, это поить ее по капле травяным настоем, укрепляющим тело.
Как мы вошли втроем, она лишь глянула, а сама не двинулась. Пальцем не пошевелила. Обе ладони ее как были в кулаки сжаты, так и остались.
«Что у нее там? — подумал я. – Нож? Или камень с острым краем?
Одна, безоружная, против троих мужчин ничего она не сделает. Разве только разозлить попробует, чтобы добили.
Я остановился у входа и придержал лекаря, едва не бросившегося к ней.
— Ну, здравствуй, Меч Богини, — сказал я.
Она, конечно, не ответила. Смотрела молча, сомкнув сухие губы, как черепаший клюв.
— У твоей сестры, — продолжил я, — глаза, как у тебя. И тоже зеленые.
Вот тут она дрогнула.
Знала, чем плен оборачивается, испугалась за сестру.
— Только у нее в глазах будто живая листва, — продолжил я, — а у тебя — холодная вода. И ресницы твои светлее.
«Надо было убить, — подумал я, — послушать Баларта — и убить. На кой мне в племени эта хищница? Чтобы вздрагивать ночами от любого шума?»
Я обернулся к Баларту, пожал плечами и посетовал:
— Мечи у Богини, видно, не воспитаны.
На что пленница с усилием сглотнула и ответила низковатым голосом:
— И ты здравствуй, волчий вожак.
— Вождь Эридар, — поправил я.
Исправляться она и не подумала, но имя свое назвала — Химура. Имя мне нравилось. Женщина — нет.
Хотя то, что она вынужденно назвала имя — хорошо. Значит, достоинство своей Богини и ее дочерей ценит высоко. Что там Манора говорила? Воительницы отражают пиратские набеги? Значит, врага чаще всего видят издали и в бою, а вести с врагом беседы, льстить, обманывать, идти на уступки не приучены? Небось, и слово данное держат? Солнышко вот держит, а Маноре верить нельзя, хоть оба и дети правительниц. Впрочем, дочкам землепоклонников куда больше позволено, чем сыновьям.
Я медленно опустился рядом с воительницей, повел плечами, словно невзначай, чтобы рубаха натянулась, и она, измученная болезнью и страхом, могла оценить ширину моих плеч, и спокойно, медленно протянул руку и накрыл ее ладонь. Потом поднял сжатый ее кулак, развернул, раскрыл ее пальцы и легко забрал скрученную в жгут тряпицу — видно, повязку сама размотала, чтобы удавку соорудить.
— Должен признать, — сказал я, — ваше племя рожает упорных детей. Таких, что находят меня, даже если уже не ищут — как ты — или когда еще не начали искать — как твоя сестра. Еще ваше племя блюдет заветы Богини — мальчика дОлжно доставить в храм. Верно? Иначе жертва будет напрасной. А мое племя ведет свой род от Степного Волка. Кто такие степняки, ты уже знаешь, и про волков сама можешь больше меня рассказать. И знаешь, что стая слушается вожака: загрызет любого, на кого он укажет. Хоть раненую воительницу, хоть молодую жрицу.
Я подождал, пока она раздумывала, и добавил:
— Хоть обеих. Разом или по очереди. В единый миг — или будет рвать целый год. Стая может убить из осторожности, а может и принять чужака.
Она отвела взгляд и даже отвернулась… но, уже повернув лицо в сторону, в последний миг снова встретилась со мной взглядом — и вновь замерла. Выгнутая шея, задранный подбородок — и прикипевший к моему лицу взгляд, будто я приворожил ее, будто не даю отвернуться.
Я наклонился еще ниже, к ее уху, и шепнул:
— А самый жестокий, самый свирепый волк в стае — всегда вожак. Если мне что-то не понравится — я сам убью твою сестру.
Вышел я из шатра лекаря, а сердце не на месте и меч в ладонь просится — убить воительницу. Змея ведь, опасная, ядовитая и наверняка стремительная — верно Солнышку привиделось. Оставить ее живой — все одно что врагу лучшие комнаты в доме отвести и без присмотра оставить, чтобы он все ходы тайные выведал. Одна из сестер ведьма, другая — змея, а чего я ждал? Илькайну даже вспомнил — глупая же баба, не царевна, не жрица и не воин, во всем от меня зависела — и то предала.
Поневоле я представил удар, каким убиваю Манору, ее последний хрип и взгляд, отчего-то полный любви и смирения — и дрогнул сам, поперек души мне такое встало. Отмахнулся от мыслей, но они настырно в голову лезли. Я уже видел тот же нож, который Илькайна стащила из оружейной, простой охотничий нож длиной в две ладони, прямой, с полуторасторонней заточкой. Самый обычный нож, который, если б какая из жен попросила, я бы и так дал, мясо, там, резать или корешки чистить.
Видел, как вонзаю его в грудь Химуры, проворачиваю и смотрю ей в глаза — и радостно мне видеть, как они стекленеют, будто холодная вода подо льдом прячется.
Баларт вдруг рыкнул, по-волчьи, раздраженно:
— Совсем сдурели девки землепоклонников, ишь, воевать удумали.
— Как считаешь, — спросил я, — отряд ее погиб? Не стала бы она одна по лесу…
И снова будто в спину кто толкнул: «Вернись, убей. И нож тот ты видел — твои жены, не узнав его, шкуры им чистят, у котлов его найдешь. Ему не впервой девок резать — не ты убьешь, а нож, до крови жадный. И не ты первый его взял. Ты лишь перехватил».
Тут я увидел Солнышко — мой мальчик что-то рассказывал Рогиму, убеждал, втолковывал — и как я глянул на него, сразу злость отступила и жажда убийства схлынула.
Эту ночь я с Манорой провел. Солнце с Рогимом упражняться в дальние ходы ушли, сказали, надо, мол – ноги поразмять, а то теперь оба хромые. Смеялись, конечно, но я отпустил. Меч в руке всегда крепко лежать должен, а то не угадаешь, когда понадобится. А царевна моя с вечера в шатер пришла, кроткая такая, тихая, глаза опущены, от волос розой пахнет и дикой мятой – словно и не Манора, а Ларика или Кемела какая-нибудь. Я сразу подумал – надо что стало, не иначе, выпроводить сразу хотел, а она обняла, к груди приникла.
— Ничего, — говорит, — муж мой, не попрошу. Даже к пленнице проситься не буду, только не гони.
Ну я и не стал гнать – обнял, поцеловал. И захотел сразу – Манора красавица редкая, но красавиц у меня больше десятка, а умниц да в любви искусниц Маноре равных нет – как знала, что мне нужно, раздеваться не стала – мне позволила.
В тот вечер я ее бережно раздевал, не как пленницу, как царицу — каждый шнурок на юбке, каждую завязку на рубахе осторожно распутал, одежду снял, только браслеты и ожерелья оставил, уложил на постель, потом отодвинулся, посмотреть на нее хотел. Смотрел – наглядеться не мог: плечи округлые, грудь ее, даже сейчас, когда она лежала передо мной, была высока и упруга, соски желанием налились, стан тоненький, а живот сильный, хоть и мягкий – я рукой провел, почувствовал, что он уже не такой плоский, как раньше. То новое, что почувствовал, ладонью накрыл. Хотелось мне услышать, вдруг шевельнется… Правда ли сын у Маноры будет? У нее и у меня? Хотелось мне сына: что ж я за вождь такой неудачливый без наследника?
Но ничего не услышал, конечно. Жаль…
А Манора словно опять подслушала:
— Рано еще, вождь Эридар, куда спешишь? Не по чину тебе спешить — только мальчишки так делают, торопятся да шишки набивают.
— Мальчишки? – говорю, и вдруг понимаю, что никогда не знал, старше меня Манора или моложе, никогда раньше мне это интересно не было, а она-то меня частенько так мальчишкой звала да уму-разуму учила. — А самой-то тебе сколько зим минуло?
— Я старше, — говорит, — а лет – зачем тебе, варвар? Ты и считать-то не умеешь.
Ну уж это она так, смеется, разозлить меня хочет, раззадорить. И у самой в глазах задор. И улыбка. Сейчас я думал, что врет она все, что на самом деле не старше Солнышка…
— Отчего же ты, царевна, жрица многомудрая, к варвару пришла? Не оттого ли, что варвар и обнимет крепче, и поцелует горячее?
И пока она ответить не успела – рот ее своим запечатал. Долго целовал, будто из родника пил – напиться не мог. А потом спиной к себе повернул, прижал поперек живота, и взял, глубоко сразу, сильно. Но ласково… ласково, нежно, страсть свою, как норовистого жеребца за узду, укрощая, сдерживая. Долго ее любил, словно в волнах качая. Любовь такая мне нравилась – есть в ней изначальное, что не только вождю важно – каждому мужу богами завещано – чуткость, нежность, бережная забота. Нравилось… только все равно страсти мало. Хотелось сжать крепче, ворваться, власть свою утвердить! Но с Манорой нельзя так – не теперь. Теперь я не только жену любимую берег, но и жизнь внутри ее тела, очень важную для меня жизнь. Ради жизни этой надо было держаться.
Вот и держался. Стоны ее тихие слушал, сам задохнулся почти, но помнил: с ней – нельзя, она не Солнышко…
Только Солнышко вспомнил – вспыхнуло все яркой радугой, искрами, струями жизни между нами пролилось.
А потом я заснул, а сквозь сон слышал, как ласково она мне говорила что-то, напевала даже.
Проснулся от беспокойства. Сначала и не понял, что случилось? Сон тревожный или звук какой, крик дозорного? Потом догадался, что просто Солнца рядом нет. Поцеловал спящую Манору, рядом полежал – не идет сон, сгинул. Тогда я встал, оделся и к кострам вышел. И вот уж не ждал, что там его найду.
— Не спишь? – спрашиваю, — Разве у Тами постель холодна?
Он смутился, глаза отвел:
— Не могу я с Тами – боюсь.
Я удивился очень, хотел спросить, чего он вдруг бояться начал, но он сам рассказал:
— Это Манора твоя – женщина статная, сильная и в целительской премудрости сведуща, а моя Тами маленькая, худая, слабая – навредить страшно, — и улыбнулся, наивно так, по-детски совсем, — ребенок у нас будет, мой вождь. Вот… сижу тут, понять пытаюсь: как это – ребенок?
Я вдруг подразнить его захотел:
— Ну, как, — говорю, — родится у тебя сын, станешь ты отцом семейства. Какая уж тут жена вождя? Кончится наша любовь.
Он аж вспыхнул весь, дернулся, глаза потемневшие вскинул. Но увидел, что я смеюсь – сам улыбнулся, и добавил тихо, чтобы стражники не слышали:
— С Тами хорошо, только ни силы, ни напора нет, и не кажется, что каждый вздох, каждый стон — последний… В твоих руках, мой вождь, жизнь и смерть рядом, а я привык уже умирать.
И так это сказал, что я чуть прямо тут в него не вцепился…
Комментарий к
========== Часть 21 ==========
Вождь
Три дня Химура отлеживалась в шатре лекаря, под охраной, но нельзя же вечно ее там держать. Хотя было бы неплохо. Лекарь каждый день говорил, что воительница идет на поправку, и я, наконец, решил ее проведать. Она, все такая же худая и бледная, полулежала на постели, но принять ее за беззащитную жертву нельзя было даже с закрытыми глазами. Запах болезни и липкого пота выветрился из шатра, теперь в нем пахло жгучей травяной настойкой, какой всегда воинские раны омывают. Потому и первое чувство было таким, будто я к воину пришел, к соплеменнику, в бою раненому.
При виде меня Химура опять не сказала ни слова, но взглядом следила.
Допросить мы ее хотели, как же. Прямо так она и расскажет, что приключилось.
— Я вот все думаю, — начал я, тоже не пожелав ей здоровья, — как вышло, что тебя степняки захватили? Неужто весь твой отряд погиб? Посуди сама: красть тебя одну из походного лагеря воительниц не стали бы. Если бы степняки наткнулись на твой отряд, они бы уж постарались не убивать женщин, всех бы в плен угнали. Степь большая, а женщины в степи — товар вроде овец и мулов. Или ты была неосмотрительна и оказалась в лесу одна?
Конечно, она не ответила.
— Значит, погибли, — хмыкнул я. — И ты это допустила.
Усмехнулась.
Но я-то не слепой, а боль такую прячь, не прячь — не скроешь. И усмешка воительницы кривой вышла, и сама она снова дрогнула. Неужели весь отряд потеряла?
«Надо было убить, — подумал я который раз, — мстить ведь станет. Мне. Забудет, что сама своих воинов в лес привела, про степняков и не вспомнит, потому как достать их ей не по силам, а я, разбойник и волчий вожак, который не хочет отдавать Солнце царице — близко, руку протянуть. И потому мне мстить удобнее. За все сразу, одним махом. За все смерти и все неудачи».
И тут угораздило Солнышку в тот шатер сунуться! Что потянуло только?
Я шорох полога за спиной услышал, да как Солнце позвал меня по имени, и сразу заметил, переменилось ее лицо, стало вдруг настороженным; острый интерес вспыхнул в глазах, и даже хищное что-то, будто она не в шатре лекаря лежит, а в засаде добычу поджидает.
Я решил подшутить, чтоб Солнце на будущий раз знал — не всегда за вождем бездумно идти надо, иногда приказа дождаться неплохо бы. Развернулся к нему:
— Что, отважный воин, решил проверить, как твой трофей поживает?
Он аж в лице переменился. Она — тоже.
— Трофей? — переспросил.
— Конечно, — кивнул я. — Через твое слово она жива. Ее жизнь, ее тело — твои. Что не так? Доблестному воину полагается несколько жен.
Ах, как она разъярилась! Каким взглядом своего спасителя одарила! Почудилось даже, что в шатре аж потемнело от злости, хотя, наверняка это просто светильничек потускнел. Я даже на миг подумал, не заняться ли ею самому. Такую приручать — увлекательней иной охоты. Только вот засомневался, совладаю ли.
— Шатер у тебя справный, — продолжал я тем временем, — а у лекаря свои жены есть, не дело Химуре в его шатре жить.
Тут и она рот-то открыла и, хоть ноздри раздувались от гнева, заговорила тихо и ровно.
— Это и есть угнанный в плен сын Солнца? — вполголоса у меня спросила.
— Нет, — сказал я, — это — воин моего племени. Ты должна быть счастлива — Солнце мой брат по крови и командир отряда.
— А ты, воин мой храбрый, — обратился я к нему, — надеюсь, не станешь огорчать воительницу тем, что не возьмешь в жены. Ведь если она тебе не понравится — можешь рабыней сделать. Или продать, но тогда весны ждать придется, раньше нам к торговцам не выбраться.
Солнце растерялся: он, когда Химуру спасал, не думал о том, как жить с ней в одном лагере. С такой вот, озлобленной на весь род людской. С такой, что может тебя зарезать любым детским ножиком, любым куском железа или найденным под ногами наконечником стрелы. Или не зарезать, а голыми руками задушить.
Но растерялся он ненадолго и отступать, отнекиваться не стал. Он мне верил. Раз я так говорил — значит, мне лучше знать.
А она? Скорее всего, ждала от меня подобного. Издевательства, рабство и насилие — обычное дело для военнопленного. Тем более среди диких лесных волков. Может, она даже думала, что мы ее съедим — времена-то тяжелые, зима на пороге.
— Нет, огорчать не стану и рабыней не сделаю, — ответил с достоинством.
Ну и я решил, раз он больше не боится, урок усвоил, то ни к чему и мучить дальше. Сам выход предложил:
— Но если ты согласен, что женщина, которая умеет драться мечом, достойна сама выбирать себе мужа — можешь дать ей волю. Я думаю, она оценит этот благородный поступок.
— Да, я так считаю, — кивнул он.
Химура смотрела настороженно, а я все гадал, стоит ли добиваться клятвы не вредить никому, и самое главное — стоит ли верить. Нет уж, решил я, лучше верить тому, что скоро лес заметет снегом, а без дороги ее конь — если украдет — без дороги он ноги переломает, и Химура замерзнет. А весной… до весны дожить надо.
— Хорошо, — сказал я. — Ты дал этой женщине жизнь и свободу. Осталось лишь услышать ее ответ.
Теперь уже растерялась она. Кто нас знает варваров, вдруг у нас такие жестокие шутки? Вдруг мы о свободе заговорили, чтобы посмеяться?
Но мы оба смотрели серьезно, и она сдалась:
— Что я должна сказать? — спросила.
— Что не будешь мстить тем, кто спас тебе жизнь, — подсказал я, и она повторила.
Неуверенно, правда, и глазами хлопала, но повторила.
— Вот и славно, — сказал я и подтолкнул Солнце к выходу.
… много позже, ночью, в шатре, раздевая и целуя Солнышка, я спросил:
— Неужто поверил, что заставлю тебя взять Химуру в жены?
— Ну… немного испугался, — улыбнулся он. — Подумал, что не справлюсь.
И снова мне руки целовал, прижимал мою ладонь к своей щеке. А потом одной рукой за шею обнял, а другой — за талию, и близко приник, подо мной лежал.
— А отвечал уверенно, — пробормотал я, хоть разговаривать уже не хотелось. Разве что одно-два слова. Любимый. Желанный.
Обнял я его крепче, придавил.
Он только и ответил:
— Я тебе верю, — в глаза глянул, чуть не задохнулся. — Я же твой.
И так и шептал раз за разом, подавался ко мне и шептал: «Твой… я твой...»
А потом уже совсем не мог говорить.
Давненько Баларт меня по утрам не будил, после того раза, как мы первую ночь в пещере спали. Не в шатре еще, а под стеной в одном из отнорков. И надо же, наконец-то смелости набрался.
Но, правда, к тому времени, как он полог шатра приоткрыл, я уже проснулся, но выпускать Солнышко из рук не спешил — люблю я, когда он, совсем раздетый, ко мне прижимается, люблю слышать кожей, как бьется его сердце, как течет и тает дыхание, еще тихое, ровное. Люблю чувствовать, будто в самой середке объятий тепло, аж жарко, словно луч солнечный клубком свернулся, пронизал нас обоих теплом и светом. Поутру бывает странно думать, что придется встать, выпустить Солнце из рук. Как можно выпустить, если мы — одно? Потому и не торопился я, лежал, даже чуть гладил его, спящего.
А тут вдруг — Баларт.
Полог шатра всего-то раз дернулся, но я успел заметить, как он отпрянул назад. А потом слышу — позвал меня таки. Негромко.
Ну да вставать все одно пора. Поднялся я.
Пока Солнце глаза тер, я уж оделся и вышел.
Ларт сперва все честь по чести рассказал: что дозорные шум среди ночи услышали, меня тревожить не стали, сами разведали: в дальних ходах обвал сделался, невеликий, а все ж обвал. А потом про воительницу вспомнил.
— Ты, — говорит, — вчера с охоты поздно вернулся, не заметил, видно, что девка та, воительница, к вечернему костру вышла.
Я не стал ему говорить, что все разглядел: и что в мужские штаны вырядилась, и как быстрые взгляды по сторонам бросала, и как выпрямлялась ровнее, и что Манора рядом с ней держалась и заботилась. А потом я Ларта у того костра увидел и стал реже туда поглядывать.
— И все-то девке интересно было, что твоя жена рассказывала. Правда, она немного рассказала, про бой в стане, про далекий путь, про тяготы женские… Про тебя вот еще говорила, да все хорошее: и сильный вождь, и храбрый воин, только варвар, мол, дикарь, каких свет не видывал.
Так и было, я вспомнил: перехватил вчера взгляд Маноры, когда она говорила что-то сестре и улыбалась.
— Потом она девку расспрашивала, что да как. И та сказала, мол, думает – степняки ее с твоим мальчишкой спутали, потому как в отряде только у нее волосы светлые. Потом, когда разобрались, что она не мальчишка – опоили дурманом и выпытывали, где он. Сказала, мол, силен был дурман – она почти ничего не помнит, что с ней было, – тут Баларт пожевал губами, нахмурился. — Только вот мне думается, соврала она. Все-то помнит, да сестру бережет, рассказывать не хочет. Да и… что уж тут рассказывать?
Ничего, подумал я. Она сильная. Раз уже выкарабкалась, то теперь от жалости к себе точно не помрет.
— А потом, — тут Баларт хмыкнул, — а потом ты мальчишку своего за плечо взял, вы поднялись и в шатер ушли, и у девки такие глаза сделались, что я — не поверишь! — аж гордиться тобой стал. Вот, подумал, смотри, девка, — наш вождь твоего царя на спину уложил и по постели катает по-всякому.
Отослал я Баларта, а тут и Солнце из шатра показался — пора седлать коней, на охоту собираться.
Сейчас, когда ходы все разведали, мальчишки каждый день охотились, и не только мальчишки, но и все мужчины племени.
Рогим отлежался с неделю и вновь отряд повел, а Солнышко этому радовался, все же он не великий охотник. Даже следы звериные путал еще, куда там на большого зверя идти.
В пещере днем только старики и дети оставались. Да раненые еще, те, что окрепнуть никак не могли. И женщины, конечно.
И воительница.
Она себя тихо вела. Затаилась, набиралась сил. Не хотелось думать, что она планировала какую-нибудь глупость, но… Баларта я с собой на охоту почти не брал — оставлял в пещере за племенем приглядывать. И за Химурой. Мне так спокойнее было.
Бывало, умаешься за день, еле добредешь до костра, кто-то в руки кипятка сунет или кусок лепешки — мука-то у нас теперь была, из степняцких запасов — и вот сидишь и, кажется, сил нет руку до рта донести, а вдруг наткнешься на взгляд Химуры, и разом просыпаешься.
А раз возвращался мой отряд затемно, как в пещеру вошли — слышим звон мечей, да громко! У меня аж сердце дернулось — в первый миг подумал, что опоздал, что напали на лагерь… И по стенам пещеры тени мечутся, от самого костра, где бой идет! Но уже второй взгляд бросил — отлегло от сердца. Вокруг костра почитай все племя собралось, на бревнах расселось, а на мечах Баларт с Химурой дерутся. А она так уверенно держится, я сразу подумал, что охрану усилить надо.
А потом — засмотрелся даже. Химура не такой уж страшной оказалась, когда синяки с лица сошли, а волосы у нее были даже светлей, чем у Солнышка, только короткие, а сама тонкая, хрупкая… для воина. Но двигалась она легко, задорно даже. Без злобы дралась, чисто.
Я ближе подошел, увидел, что и у Баларта глаза горят. Ну и они нас заметили, мечи опустили.
Многое случилось за эту осень. При разгроме степняков племя и без того ослабленное, потеряло еще четырех молодых воинов, а потом в одном из ходов был обвал, и в нем погибли двое детей, а еще трое умерли от слабости после тяжелого перехода.
Но мы все же успели набить кладовые сушеным мясом, грибами и поздними ягодами, заготовили дрова кострам и сено лошадям, сумели сохранить и выходить малышей, что остались сиротами после набега. И меньшая моя на поправку пошла, Мирой назвали. Алья дочь на старших сестер оставлять стала, со всеми работать начала, и такая сноровистая во всем оказалась, что Манора нахвалиться не могла. Да и веселая, радостная – я ее даже в шатер стал чаще звать.
Сама Манора округлилась и погрузнела, но от того мне только краше казалась – так я обещанного сына ждал.
А еще после разгрома степняков старейшины посудили и решили, что пора молодым воинам Рогима и Гайчи жен себе взять, чтобы род продолжить. Я согласился. Рогим, конечно, Надийру выбрал, а семейное жилье мы с Балартом им давно приглядели и шатер небольшой справили.
За делом и заботами время летит быстро. Листья совсем облетели, мокрая земля с утра схватывалась ледяной коркой, и на скалистых боках все чаще серебрилось дыхание стужи. Но внутри было тепло: горели костры, в котлах закипала похлебка на жиру, грибах и запашистых травах. Охотники правили оружие, чинили снасти, их жены латали старую одежду и шили новую, ребятня тут же вертелась, кто помочь, а кто так, попроказничать. И если кто-нибудь начинал рассказывать – то вовсе хорошо становилось.
Так и в этот вечер было. Я ножи точил, а Солнце рядом, у самого костра на разогретых камнях на животе растянулся и со своей берестой возился. Это как пришлось с больной ногой три дня сидеть, он такую привычку завел: надерет бересты с поленьев, что для костра заготовлены, и обугленной палочкой по ней значки всякие выводит. Я тогда спросил:
— Зачем это?
А он:
— Записываю, — мол, — все, что с нами приключилось. Там, у нас дома, всегда так делали. Это называется хроники: потом много лет пройдет, а кто захочет о нашей жизни узнать – возьмет и прочитает.
— Да кто ж прочитает, — говорю, — если у нас никто вашему письму не обучен?
— Я и обучу, — ответил.
Ну я и подумал: пусть. Может и правда, через много лет, когда уйдем к праотцам, кому-то интересно будет про нашу жизнь узнать.
Вот и сейчас Солнышко с хрониками своими возился, а потом палочку отложил и ко мне повернулся. Глаза в пещерной полутьме, только костром освещенной, большие, темные, глядят этак пронзительно. Посмотрел он на меня, и словно сказать что-то хотел, но промолчал… собрал свои записи и ушел, а я с ножами закончил, прошелся посты проверить, только тогда к нему.
Не к добру этот темный взгляд, ох, не к добру…
Как вошел, увидел – забыл, о чем говорить хотел.
Он у самого полога сидел, где свет снаружи от факелов яркий, и все продолжал по бересте палочкой корябать, сосредоточенно так, что и меня не заметил. А отблески огня делали его фигуру хрупкой такой, ломкой, беззащитной… я сразу обнял, рот его нашел и только услышать успел: «мой вождь, люблю…» — впился, словно запаленный беглец в родниковую чашу. Пил его слюну, как перегонное горючее вино, как мед по капле, пил и хмелел тут же. Он письмена свои отбросил, ко мне потянулся, но я его на постель от себя толкнул – посмотреть, полюбоваться. Мальчик мой все понял, упал на шкуры, в глаза мне смотрит и улыбается. А губы подрагивают. И ноздри трепещут, и дыхание, сбивчивое, рваное, так и рвется.
Я его раздевал, гладил, и все никак насмотреться не мог: как поддается, слушается, как плоть его восстает для меня, как колени сгибаются, расходятся, стоит касанием попросить. В тот раз долго я его ласкал: член его целовал, посасывал, пальцами между ягодиц гладил и любовался, как он стонет и губы кусает. А потом накрыл собой и… и опять не сдержался – притиснул его к земле, ворвался не щадя, не жалея, едва успел рукой рот зажать. Знал, потом стыдно будет, но иначе все равно не мог.
Солнце мое, настанет ли день, когда смогу я тобой насытиться, когда угаснет моя страсть к тебе и иссякнет нежность?
Я уже видел такое раньше — как отряд мальчишек притащил пленницу. Точно так и было — с лошади скинули на землю неизвестно кого, закатанного в ковер. Нет, не так. В прошлый раз я у самого входа в пещеру стоял, и мне под ноги захваченную степнячку бросили, а в этот… Я оглянулся и не увидел за спиной ни горного кряжа, ни спрятанного в листве входа в подземные норы, ни леса, к той горе подступившего, ничего. Лишь ветер гулял по просторам, лишь ковыль стелился под ветром, да несколько маков виднелось посреди травы. А справа, в отдалении, степняцкое стойбище.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |